Где улыбка, Мишаня?

            Раньше Михаил с легкостью поднимался по лестнице, ловко перешагивая через ступеньку. Но теперь, когда встать на табуретку, чтобы поправить зацепившуюся штору, стало серьезной проблемой, он понял: «Всё!» И это «Всё!» полыхнуло в сознании жирными белыми буквами на кумачовом фоне.
            «Неужели вот так она и приходит? Старость. Ведь еще вчера казалось, что впереди так много-много всего! – морщил лоб Михаил, глядя на себя в зеркало.
            А зеркало, между тем, показывало низкорослого крепыша с густой копной вьющихся седых волос. Ну, не полностью седых: кое-где еще оставались черные локоны.
            Удивительно, но отец и мать Михаила были светловолосым. А вот дед по материнской линии...  Дед-то как раз и был чернявым красавцем с голубыми глазами. Вылитый цыган. В деревне, откуда он был родом, его так и называли: «Цыган;к». А ещё дед Миша хорошо играл на гитаре. Семиструнной. И научил этому внука.
            Михаил всю жизнь проработал чертежником в научно-производственном объединении «Такт», куда сразу после школы устроила его мать, сама протрудившаяся там с молодых лет до пенсии.
            «Не бегай, Мишаня, с работы на работу. На одном месте и камешек мхом одевается» – поучала она сына.
            И Миша не бегал: оставался на одном месте всю свою трудовую жизнь, правда с двухгодичным перерывом на службу в армии. Иногда подхалтуривал: писал лозунги на длинных красных полотнищах. Но это только если художники-оформители зашивались перед большими государственными праздниками. А в основном чирикал за кульманом восемь часов в день, благо еще со школы отличался аккуратностью и усидчивостью, а по черчению всегда имел только пятерки и, мало того, его работы учитель рисования и черчения ставил всем в пример.
            Но была у Михаила еще одна страсть. Нет, не страсть, а увлечение скорее – гитара.
            После первых дедушкиных уроков Михаил по самоучителю освоил азы нотной грамоты и стал наигрывать так любимые им романсы. Особенно цыганские. Если бы еще и пел! Цены бы ему не было в дворовых компаниях! Но из-за нарушения координации между слухом и голосом, петь он стеснялся, да и сам тембр его певческого голоса напоминал скрежет вилки по тарелке. Поэтому Мишаня только играл. И вроде бы неплохо, но первое восхищение от его залихватских переборов, от потряхивания кудрявой шапкой волос над озорными синими глазами, быстро сменялось разочарованием – уж больно однообразными были его музыкальные изыски. Какими-то слишком правильными и скучными. Как чертеж по ГОСТу. И девочки, вначале окружавшие гитариста восторженным кольцом, вскоре переносили этот восторг на других ребят, которые мужественно, непослушными пальцами пытались брать барре на фанерных гитарах с кривыми грифами, но, тем не менее, трогательно пели трогательные же песни. Завывая слегка и не попадая в такт размашистым ударам по струнам, но в этом ли суть! Зато, какие это были песни! И петь-то можно было всем вместе! А под Мишкину игру что?..
            Однако гитару Михаил не забросил. Ни в какие музыкальные сообщества и кружки не ходил – играл для себя.
            Правда, какое-то время он поездил с концертами по подшефных колхозам (время тогда было ещё советское). Не сольно, конечно, а в составе молодежного вокально-инструментального ансамбля объединения с названием, конечно же, «Такт». Задачей Михаила был разогрев аудитории. Он исполнял несколько романсов, среди которых обязательной была «Эх, раз, еще раз», а затем ребята из ансамбля задорными голосами пели бодренькие песни отечественных композиторов. Разогрев, надо сказать, не всегда получался: зрители, поначалу слушали внимательно, а затем начинали переговариваться и посматривать на часы. И Михаил решил: «Хватит!», тем более что никаких денег он за это не получал, а застолья с портвейном после выступлений его откровенно тяготили.
            Он давно уяснил, что по-настоящему ему было комфортно только за своим кульманом, куда птицей залетал как в родное гнездо каждое утро.
            Женщины чертежного отдела – а их было подавляющее большинство – пытались уговорить его не бросать эти поездки, мало того: просили  активно участвовать в самодеятельности, но Михаил был непреклонен – «Нет! Оставьте в покое».
            Кстати о женщинах… Конечно они были в Мишиной жизни. И немало. Но все отношения как-то быстро заканчивалось. Яркая Мишина внешность тускла перед его абсолютным занудством, а домашние вечера с длительным просмотром телевизора, молчаливым разгадыванием кроссвордов и уединенной игрой на гитаре – создавали ситуацию, при которой, глядя на Мишину спутницу жизни, так и хотелось сказать: «Сейчас рванёт!»
            И вот, после нескольких таких «рванёт», Мишаня бесповоротно решил: «Одному лучше».
            Так, спокойно и равномерно, текли годы. Скорее, даже, капали. Под тихое тенькание гитары. До дня, когда белые буквы на кумаче не влепились в его сознание непреложной истиной. И правдой жизни, как любят говорить литературные критики.
            В этот день Мишаня почувствовал, что не может оставаться дома. Он быстро накинул плащ – на улице была зябкая осенняя морось – и пошел по длинному, знакомому до каждой выбоины на асфальте, переулку.
            В конце этого тихого переулка, где крайне редко проезжали машины, а после девяти вечера не появлялись и немногочисленные пешеходы, была небольшая забегаловка под вывеской «Пышки». И была, насколько помнил Михаил, всегда. Прямо какое-то «место силы», которое миновали ветра перестройки, наезды братков и цепкие челюсти акул торгового бизнеса.
            Любил Михаил эту пышечную. С самого детства. Поэтому и решил именно сегодня зайти туда. В островок, тэк сазать, стабильности.
            Он встал за единственной посетительницей – полной женщиной, неторопливо укладывающей в пакет разнообразную выпечку. Кто-то подошёл сзади и, не спросив, как положено: «Я за вами?», затянул противным гнусавым голосом:

                Шум в квартире! Шум и крик!
                Только всё без толку:
                свистнул мальчик-ученик
                папину двустволку.

            «Э-хей!» – щелкнул пальцами незнакомец и продолжил:

                Свистнул, дробью зарядил
                нулевого номера,
                бутербродик заглотил
                и помчался пО миру.

            «Э-хей!» – в этот раз топнул ногой.
            – А можно как-то потише? Про себя? – резко повернулся Михаил к певцу. Перед ним пританцовывал высокий, худой, вертлявый, с длинными седыми лохмами человек неопределенного возраста. И, возможно, неопределенного места жительства – веяло от него отсутствием домашней ухоженности и какой-то абсолютной свободой.
            – Извиняюсь! – высоко подняв брови, ответил вертлявый и замолчал.
            Михаил купил три пышки без пудры, зелёный чай без сахара и пошел к своему излюбленному столику, за которым нужно было стоять – сидеть в подобных заведениях он не любил.
            Но только он взял в руки салфетку и нацелился на самую аппетитную из пышек, как тут же к нему подскочил вертлявый:
            – Разрешите присоседиться?
            – А что, других мест нет? – раздраженно ответил Михаил.
            – Да ладно тебе, – подмигнул вертлявый. – Не хмурься. Где улыбка, Мишаня?
            И Мишаня оторопел. Перед глазами вдруг появилась четкая картинка из детства. Первый класс. Первая парта у окна. И за двое партой: он сам – маленький и толстый, а рядом приятель – длинный и тощий. И в ушах зазвучала та самая, забытая, хулиганская песенка о мальчишке, укравшем отцовское ружье, которую его сосед по парте распевал на переменах, отбивая такт тупоносым ботинком.
            – Антон Длиннов! Тошка! – ахнул Михаил.
            – Он самый! Узнал, наконец?
            – Узнал, узнал, – внимательно всматриваясь  в Антона, ответил Михаил.
            Сказать, что в детстве они были закадычными друзьями, нельзя. Так, приятельствовали. В основном в школе, а вне уроков виделись редко. К тому же после первого класса семья Антона переехала в другой город и Михаил быстро забыл о своем соседе.
            Теперь, разглядывая Антона, Тошку, Михаил с трудом узнавал бывшего одноклассника: не слабо прогулялись по нему времечко.  Тем не менее, поразглядывать в школьном приятеле было чего.
            Нескладный на первый взгляд пожилой мужчина, на самом деле был совсем не таким.
            Длинные, седые, торчащие во все стороны, волосы. Но чистые. Грубоватые руки, но с ухоженными ногтями. Мешковатая одежда, но без потертостей и пятен, со вкусом подобранная по цвету и, похоже, не дешевая. Смуглое, морщинистое лицо, но с ясными, слегка ироничными глазами. Возникало ощущение, что молодой актер пытается сыграть роль дряхлеющего старика, но энергетика молодости нагло пробивается сквозь старательно наложенный грим.
            И почему-то все это вызвало откровенную неприязнь у Михаила.
            – А ты что же, опять здесь живешь? – спросил он Антона. – Вроде уезжал с семьей.
            – Уезжал, приезжал, пробегал, пролетал, – скороговоркой, с улыбочкой, затараторил Тошка. – А живу и здесь, и там. Повсюду. А ты-то что смурной такой? Старости что ли испугался? Таки ее ведь пока и нетути. Есть дряхлость и разболтанность организма, но и с ними справиться можно. Вон артист Зельдин до ста лет играл на сцене, а Мик Джаггер – старый рок-н-рольщик – и сейчас выплясывает на концертах.
            Антон взглянул на потупившегося Михаила и сказал уже серьезно:
            – Тебе детство сейчас вспоминается? Яркими такими картинками? Класс третий-четвертый? А раньше  молодость вспоминалась? Это значит, что начался обратный отсчёт: через пару лет будет детский садик перед глазами, а потом... Кердык, одним словом.
            Антон придвинулся ближе к своему однокласнику:
            –А ты вот как сделай. Начинай вспоминать наоборот: сейчас третий класс, потом пятый, потом юность. Но только так, чтобы внутри у тебя сидело: «Всё у меня впереди, я молод, силен, здоров!» И каждый день себе это внушай! Вот тогда толк будет. А то смотришь исподлобья как дед-мухомор.
            Антон вытащил из кармана смартфон, посмотрел на время, покачал головой:
            – Мне пора. Бывай, Мишаня! Увидимся еще. Какие наши годы!
            Михаил не успел ничего ответить, как его школьный приятель вылетел из пышечной. Именно вылетел, мелькнув своей длинной нескладной фигурой за окном и даже не пожав на прощание руки.
            А Мишаня долго смотрел на нетронутые пышки, остывший чай и чувствовал, как постепенно уходит и раздражение, и неприязнь, и ощущение крайней нелепости всего случившегося.
            «А ведь он прав! Еще как прав! Только не мухомор я. Мухомор – яркий, дурманящий. А я? Чертежная линейка! И вся моя жизнь четко распределена на равномерные отрезки. Унылые до жути» – размышлял Михаил, выходя из пышечной.
            Он направился к проспекту, который тянулся параллельно его родному переулку.
            Проспект встретил его автомобильным гулом, цоканьем женских каблучков и пестрой суетливой толпой. Михаил остановился, поднял голову и увидел, как сквозь просвет в облаках выглянуло сентябрьское солнце. Затем, повинуясь неожиданному порыву, ударил себя по коленкам и проделал замысловатое танцевальное па. Видно все-таки сказались цыганские гены, которые однажды лихим вороным табуном ворвались в тихое пастбище его рода.
            «Пьяный, или обдолбался!» – проворчал мужской голос. А женский возразил: «Почему обязательно пьяный? Просто веселый человек в хорошем настроении – солнышко увидел!»
            А Мишаня, сверкнув синими глазами, широко улыбнулся женщине и щелкнул пальцами: «Э-хэй!»

            2021