Через тысячу лет

( Переработано после обсуждения на К2)

Спасибо Шарлотте: она усадила меня за работу. Я ленился записывать, я отговаривался тем, что при моей профессии это вредно, надо беречь чувствительные подушечки пальцев. Шарлотта возразила, что вредно дуться  на “Financial Times”- газету, живущую не дольше комара. Права Шарлотта: исковеркали мою статью, ну и дьявол с ними. Номер тот забыт, ноги об него вытерты, а воспоминания в моей не сильно вместительной голове пока ещё сидят. Но скоро они притупятся, смажутся, затмятся чем-то, что покажется более важным. А записи останутся, отлежатся, запылятся, а то и засалятся, но не исчезнут. И что за потомок потомка их прочтёт, да что подумает, и замрёт ли его сердце от прикосновения к случайному эпизоду старинной жизни, так об этом гадать – только извилину об извилину изнашивать. Да и вообще, я чужд пафоса.
Заодно уточню, что чужд мистики. Предупредить об этом надо, потому что несколько лет назад коллеги надо мной посмеивались. И было почему: адекватный человек, семьянин, дерматолог с отменной репутацией и обширной практикой, собрался в отпуск в Индию изучать хиромантию. Зачем? – Затем, что высушенные жарой старики в тюрбанах так умеют провести пальцем по коже! Хочется сказать «пальпировать», но профессиональные термины тут неприменимы. Пальпация – дело достаточно грубое, подразумевает небольшие, но усилия. А длинные смуглые тонкокожие пальцы не оставляют на ладони следа, они легче ангельского пуха, они бесплотны, но они всевидящи. Испытуемый их не ощущает, но испытатель чувствует, что творится в километровых подкожных глубинах, какие там плещутся подкожные моря, каких русалок выбрасывает на прибрежный песок, какие громоздятся подкожные горы, теплятся подкожные вулканы, и когда коварные огнедышащие гиганты проснутся. И нечего удивляться тому, что практикующий дерматолог истекает слюной от зависти. Только за этим опытом мне нужно в Индию. Чтоб я сдох.
Нет, чувствую, объяснения недостаточно. Попробую подойти к вопросу с другой стороны. Наша профессия консервативна как жестянка  с сардинами. Мази, втирания, таблетки, и простите, свечи от заболеваний кожи появляются постоянно, но революционных прорывов давно не было. Я тоже не рвусь совершать революцию. Я хочу объединить диагностику и лечение. Проводишь рукой по поражённому участку, ставишь диагноз, и тем же движением начинаешь лечить. Причём тут хиромантия? – Нет, не хотел писать о семейных делах, но придётся. Я это увидел в индийском фильме. Он не был похож на плавные вкрадчивые многокрасочные ленты, что украшают или утомляют именитые фестивали. Он, кажется, не был предназначен для просмотра за пределами Индии. Диск случайно попал в руки моей жены. Коллега привёз из Калькутты.
Мы сели смотреть чёрно-белый фильм после очередного, нет, не конфликта, я бы сказал, приступа отчуждения. Мы не скандалим, просто удаляемся друг от друга. Я собирался выйти на улицу под дождь, искал куртку с капюшоном, а жена тыкалась во все углы, не находя себе места в доме. Пройдя несколько кругов, она села смотреть фильм, который не обещал быть интересным. Я бросил поиски куртки, и присоединился. Сел рядом, потому что другого места в доме, кроме как на одном канапе с женой, не находил. Фильм и не был интересным. Но моё внимание привлёк старик в тюрбане, гадавший герою по руке. Он не только видел судьбу героя, он её менял. По одним линиям он проводил пальцем, почти не касаясь, но другие как- будто раздвигал. Одни бугорки обходил стороной, а другие вминал в ладонь. Так он менял будущее героя. Лица хироманта не было видно: неспешные, но ловкие, пальцы, тонкая, но сильная, рука, плечо, скрытое грубой  тканью, замысловато закрученный тюрбан.
Я сам не заметил, как провёл рукой по кисти жены. Она с готовностью повернула руку ладонью вверх, и я стал наощупь искать все волшебные линии, что есть на женской руке, и направлять их в мою сторону. Жена прижалась ко мне. У нас появилась иллюзия, что всё ещё можно наладить. Я воодушевился скромным успехам, и засобирался в Индию. Жена меня отпустила.
Но случилась медицинская конференция в Лондоне. Я получил приглашение. Кому-то из организаторов попалась на глаза моя средненькая диссертация, и меня попросили выступить.
Доклад прошёл под знаком плохо прикрытого зевка. Но я был в интернациональном городе, и не мог не заметить обилия выходцев из Индии. Спросил одного, другого, пятого, и набрёл на подвал хироманта. Учить меня старик отказался, но позволил наблюдать за работой. Я не отрывал глаз от внешне дряблой, но на деле полной сил, руки, а сам пытался правой пальпировать левую. Мастер почти не смотрел на исследуемую ладонь, он заранее знал все бугорки и бороздки, которые могут встретиться на пути. Говорил он мало, и с таким акцентом, что хотелось прочистить уши. Дама, чью судьбу он предсказывал, недоумённо кивала. Провидец не взял денег за просмотр. Но предложил погадать за тридцать фунтов. Я с радостью согласился: важно было прочувствовать всезнающую руку на собственной шкуре. Предсказатель тщательно прочёсывал мою открытую ладонь, словно искал в темноте бусину, застрявшую в трещине в паркете. Глаза его не менее настойчиво искали что-то неведомое в моём лице. Но смотреть в глаза он избегал. Старик шамкал, и оставлял окончания слов за зубами, но лицо его выражало изумление. Пришлось вызвать помощницу, которая долго слушала невнятную речь, а потом пересказала её своими словами. Суть была примерно следующая: линия жизни у меня ничем не выделяется, но знаток человеческих  ладоней чувствует, он не мог объяснить, почему так чувствует, что проживу я очень долго. Очень долго, без уточнения. Обычному человеку такие сроки недоступны. Он был в таком недоумении, что позволил дождаться следующего посетителя. И я снова жадно следил за тонкой работой, и уже примерял увиденное и прочувствованное к своей практике. А предсказание выбросил из головы. 
В первый приёмный день после командировки я с нетерпением ждал подходящего пациента. Пациенты шли с перерывом на проветривание, но у меня раз за разом ничего не получалось. То ли перчатки мешали, то ли тюрбана не хватало, то ли рылом не вышел. Пришлось тренироваться на жене и друзьях. Все охотно подставляли тела для моих упражнений. Даже жена, отношения с которой зашли в тупик, и та позволила елозить медицинскими перчатками по своему когда-то близкому телу. Я безнадёжно пытался передать ей при помощи пальцев призыв к примирению. В какой-то момент мне казалось, что её кожа отвечает взаимностью. Увы, казалось. Мы не могли помириться, поскольку не ссорились. Мы просто стали чужими, и попытки преодолеть отчуждение, лишь усиливали его. Мы расстались.
Я продолжал тренироваться на друзьях, на муляжах, на бронзовых лапах львов, охраняющих особняк неподалёку от больницы. Постепенно у меня стало получаться. Не всегда, иногда, и непредсказуемо. Ограниченные успехи зависели не столько от диагноза и стадии болезни, сколько от настроения больного, от того, с какой ноги я встал,  или от дождя. Это не работа, это так, повод для необязательных разговоров с коллегами в бане. За один сеанс в лондонском подвале я усвоил слишком мало, и поездка в Индию для совершенствования казалась неизбежной. Собирался приостановить практику и уехать на три месяца, чтобы погрузиться по самую лысину.
За несколько дней до отпуска пришёл Арнольд с пустячной жалобой: руки чешутся. Сам, без наводящих вопросов, объяснил, что руководит медико-биологической лабораторией. А я плешью чувствую, что это мой случай. Недаром, ладонь у завлаба широченная, как у Будды. Вот где открывается захватывающий дыхание простор для применения наспех усвоенной лондонской практики.
Пациент, между тем, объясняет, что недавно удалось получить  важный результат, первую отдачу после двадцати лет самоистязательного труда, прорыв в науке, и у него действительно чешутся руки  вывести работу на новый уровень, как только появятся деньги. Так он и объяснял причину своей несерьёзной болезни: « Слишком часто повторял окружающим, а особенно сотрудникам, что руки чешутся, вот и накаркал себе симптом.
Хорошо, прошу показать ладони, и вижу здоровую кожу. Я врач, я практик, ко мне из других городов за советами обращаются, всё тут очевидно, нет смысла делать соскоб. Общий осмотр? – Ну да, для порядка.  Попросил раздеться до пояса. А у него линия жизни теряется под  мышкой!
-  Вы когда-нибудь к гадалке ходили?
- В шестнадцать лет цыганка уговорила показать руку. Ничего особенного не сказала.
Тут уж мы разговорились.
Дальше всё произошло почти одновременно. Сначала я потерял практику. Медицинскому сообществу города стало известно о моих упражнениях, причём, из четвёртых рук, что особенно обидело маститых медиков. Городская гильдия врачей потребовала меня к ответу. Я пришёл на карательное заседание с дочерью, чтобы на живом примере показать консервативным докторам, в чём состоит суть моей работы. Меня не стали слушать. На мою красавицу- студентку  Беллу не стали смотреть. Получилась почти перебранка, после чего я был исключён из гильдии. Больница расторгла договор, а это означало потерю практики. Хорошенькое дело: потерять работу сразу после развода. Какая уж тут Индия!
Не прошло недели, и Арнольд предложил мне присоединиться к проекту.
Но очевидно, пора объяснить суть открытия, сделанного в  лаборатории, неприметно и почти независимо работавшей под руководством  тихого, но одержимого, Арнольда в пристройке крупного исследовательского центра. Лет двадцать назад в противоположном крыле того же центра сотрудникам другой лаборатории удалось выделить  фермент, присутствующий у всех одноклеточных организмов, и позволяющий простейшим существам при бесконечном делении оставаться практически бессмертными. Благодаря этому  же ферменту деление клеток подчинялось определённой регулярности, не ускорялось слишком сильно, и не замедлялось. Раздались голоса об использовании открытия для лечения рака, но что-то там забуксовало.
Когда Арнольд решился на первый отчаянный опыт, он считал, что до экспериментов на добровольцах ещё три поколения исследователей состарятся. Опыт был дерзким и без надежды на успех: фермент в разных дозах и разными способами  ввели трём сотням комаров- однодневок. Половина не дожила до утра, отдельные жизнелюбы протянули несколько недель, а самый удачливый выдержал полгода.
Ещё при жизни последнего комара фермент стали вводить мышам. В спинной мозг, это оказалось эффективней. Почти все грызуны до сих пор пищат. Обезьяны кривляются и попрошайничают.
Разумеется, простого введения фермента недостаточно.  Самый важный элемент процесса – компенсирующая терапия.
Попробую объяснить без наукообразных излишеств: фермент регулирует деление клеток и препятствует старению тканей, но жизненный темп  у каждой ткани свой. Простейшим проще: они могут двоиться, четвериться, восьмериться, а дальше как у кого получится. А в нашем непростом организме часть клеток должна отмирать, иначе мышь станет слоном, жизненно важные органы распухнут от важности, или попросту прилетит рак на оперённых клешнях, или живые позавидуют мёртвым.
Сложный и малопонятный для неспециалистов набор мероприятий, названный компенсирующей терапией, призван выравнивать темпы деления клеток и стимулировать отмирание лишних.
На этом и сосредоточилась в последнее время лаборатория Арнольда. В этом его находка, в этом перспектива долголетия для человечества. Но в этом и ловушка: получатель фермента всю оставшуюся почти бессмертную жизнь  должен время от времени проходить курс компенсирующей терапии. Вот и я теперь человек зависимый.
Первым долгожителем стал я, дерматолог Алекс. Ни один из восьми сотрудников лаборатории не спешил подвергнуть себя операции. Даже верный ассистент Давид. Арнольд был бы рад начать с себя. И вроде доверял помощнику, и тот готовился,  но получилось, что первым подопытным кроликом стал я.  Оперировал Арнольд, Давид ассистировал. Операция простая, на третий день я вышел из больницы.
Больница в центре города – Арнольд арендовал операционную и палату. Выхожу на городскую улицу, навстречу народ идёт по делам. И женщины,  девушки, девочки, девчушки. Они вырастут, а я не состарюсь! Они вырастут и состарятся! А я что буду делать?
Взял себя в руки, и пошёл домой. Весь вечер водил пальцами по гипсовой руке, купленной в лавке для художников. Продавец сказал, что это рука Листа. И мне казалось, что я играю и слышу музыку. И не думаю о будущем.
Получив опыт на моей спине, Давид обессмертил Арнольда. И пошутил, что через неделю к нам не родившихся детей будут записывать в очередь на пятьдесят лет вперёд. Но на удивление, первые несколько  месяцев, кроме нас двоих, долгожителей на земле не было. Постепенно, с оглядкой, нога за ногу, люди пошли, но мы жили от пациента до пациента. Странно, ведь у нас доступные цены.
Арнольд ни в чём меня не обвинял, хотя свою работу я предсказуемо провалил. Он хотел, чтобы я стал вроде пресс- секретаря проекта. Нашёл оратора! Кто слушал мой лондонский доклад, тот усмехнётся. Тем не менее, статью в Financial Times написал именно я.
В редакции мой труд перечирикали как хотели. Отчасти они были правы, мне моя писанина не нравилась. То, что попало в газету, мне нравится ещё меньше. Поэтому перескажу сквозь зубы.   
Найденная командой Арнольда методика обещает обеспечить долго-долго-долголетием много-много-много людей, людей, людей. Через несколько поколений – всё человечество. Для корректности мы говорим «долголетие», хотя это – почти бессмертие. Комар – однодневка прожил полгода без компенсирующей терапии. В масштабах человеческой жизни это несколько тысяч лет.
В последнее время в прессе часто говорили о возможности достижения условного бессмертия для человека. Журналисты, да и учёные, желающие покрасоваться перед микрофоном, пели песенки о перспективах взлома, прошу прощения за заумные слова, « генетического механизма старения». Об этом не слышал глухой, не ведал ленивый, не говорил немой. Меня, как врача, эти разговоры раздражали, и я предпочитал лечить людей, не думая о взломах, кражах, погонях, и что там ещё после взлома бывает. И если бы меня позвали к такому медвежатнику, я бы предпочёл податься в санитары.
Но методика Арнольда основана на других принципах. В этих записках уже говорилось об использовании возможностей фермента, общего для всех известных организмов, размножающихся делением. В статье я пытался рассказать о методике подробно, но редактор, ничего не понимающий в медицине, выкинул многие важные для специалистов моменты. Оставил то, о чём можно протрубить как о сенсации: организм не стареет, но… .  Но терапия, позволяющая жить вечно, на сегодня далека от совершенства. Пациент вынужден два раза в год приезжать в клинику для прохождения регулярного курса. В клинике нужно провести  три-четыре дня. Бессмертный попадает в вечную зависимость от группы врачей, возможно, смертных. 
Так написал редактор, он переставил акценты, он сделал всё, чтобы нагнать ужаса на непонятно какого читателя, и вызвать поток ответных писем. О письмах потом. Я ведь не уходил от проблем, наоборот, я постарался обозначить круг возможных последствий нашей деятельности. В первую очередь, даже при триумфальном шествии метода по планете, воспользоваться им смогут далеко не все. Если каждый день открывать на земле клинику, подобную нашей, четыре из пяти успевших на эту минуту родиться людей не успеют до старости записаться на приём. Через несколько лет мы рискуем увидеть общество, разделённое на тех, кому жить невообразимо долго, и тех, кто достаточно скоро неизбежно состарится и умрёт. Социальные перекосы, перегибы, трещины, расслоения и отслоения станут догонять друг друга. Обычным делом станут столетние студенты, осваивающие головоломные, но перспективные профессии. А талантам среднего возраста, не прошедшим операции, в учёбе будет отказано. Легко предвижу психологические тупики от смешения трёх- четырёх поколений в трудовых коллективах. Сгораю от стыда, думая о медсёстрах, которым долголетие недоступно, работающих в клинике компенсирующей терапии. Пытаюсь представить  себе, как люди будут глядеть друг другу в глаза. Как станут отводить глаза.
И мало утешения в том, что наша практика создаст миллионы рабочих мест. Мы готовы всех учить, пускай приходят. Огромное количество сегодняшних безработных получат работу и приличную зарплату. Их короткая жизнь не будет голодной. Но отчуждение никуда не денется. К этому надо начинать готовиться, едва дочитав статью до конца. А то социальные напряжения окажутся болезненными для всех. Предвижу появление толп обиженных людей, погромы клиник долголетия, убийства «долгожителей», с какой бы горькой иронией это ни звучало. Управлять толпой могут как раз и «долгожители», преследующие свои цели,  разумеется, скрывающие свою принадлежность к избранным.
Невольно приходят на ум протесты религиозных организаций, деструктивные действия отдельных фанатиков, агрессивные кампании маргинальных политических партий, направленные против клиник и людей, воспользовавшихся их услугами.
Станет ли полицейский, которому долголетие недоступно, защищать интересы привилегированной группы? Станет ли полицейский, прошедший операцию, рисковать своей «более драгоценной» чем прежде, жизнью? Не бросит ли оружия «почти бессмертный» военный? – Тем более, что заветная терапия не восстанавливает потерянных конечностей. На чём будет держаться общество, жёстко расколотое по принципу продолжительности жизни?
Не хочу распространяться о демографических проблемах, о том, что жить будем друг на друге, толкаться локтями, дышать по очереди, чем ещё нас вечно пугают газетчики, телевизионщики, блогеры, и площадные спасители человечества? Я  - практикующий врач, я уверен, что люди будут жить, думать, и находить решения. Оспу сейчас прививают всем. Разве стало от этого хуже?
Я вижу только один способ преодоления грядущих напряжений: долголетними должны стать все, и как можно  быстрее.
Статья вызвала довольно слабую полемику. Запомнилось письмо раздражённого анонима о том, что «производители бессмертия», он так и написал, в ближайшее время взвинтят цены на обязательную терапию, и долгожителям придётся отдавать всё, что у них есть, залезать в долги, а кто им даст? – « Только банки, - отвечал сам себе недоброжелатель – смогут себе позволить долгосрочные кредиты. Но проценты накрутят, каких смертные не видали. Кредиторы будут страховать риски, перепродавать долговые обязательства бессмертных, и потянется цепочка, и где-то порочный круг замкнётся, и когда-то надуется пузырь, и случится мировой финансовый кряк, хрясь, хлоп, в котором погибнет клиника, а вместе с ней и бессмертные, не получившие своевременной терапии.
Я ответил анониму через редакцию, что мы не боимся конкуренции, и наоборот, заинтересованы в открытии многих тысяч клиник. Помимо сказанного в статье, это позволит накопить статистику, и успокоить общественное мнение. Моё письмо осталось без ответа. Не очень-то и хотелось. Работать надо.
Мы заняли гарнизонный госпиталь, оставшийся от военной базы, ликвидированной лет двадцать назад. Кипарисы, олеандр, бугенвиль, дубы с острыми листьями и желудями, напоминающими оливки. Кое-где из земли выпирают известковые скалы. Деньги нашёл директор центра, в котором Арнольд возглавлял лабораторию. Сам директор к нам на стол не спешил.
« Лет за тридцать, - сказал – наука  рванёт так далеко, что я и в лаборанты не сгожусь. Какой интерес прозябать триста лет пенсионером?»
Да что директор, жена Арнольда отказалась.
« Я с дочкой, - сказала – насилу нахожу общий язык, а пойдут праправнуки? – Буду для них ожившим динозавром».
Вскоре Арнольд разошёлся с женой. Он был весь в работе и вечности, а её жизненный срок оставался в прежних пределах. Они жили в разных временах, и связи времён не случилось.
Давид тоже не спешил в клуб избранных: «Подожду лет двадцать. Пока плотно поработаю над совершенствованием методики». 
Похожим образом высказались другие сотрудники клиники.
« Ваш отказ дискредитирует методику в глазах потенциальных клиентов, - увещевал я молодёжь после утреннего совещания».
Молодёжь перемигивалась, и расходилась по рабочим местам с обещанием подумать.
Что тут скажешь? – У нас две операционные. Можем делать десять операций в день. А делаем  пять - шесть в месяц.
А я, провалив работу пресс- секретаря, остался в клинике терапевтом. Моё дело – состояние здоровья  прибывающих на операцию и на терапию. Заодно разговариваю с пациентами, пытаюсь понять их мотивацию. Почти все в том или ином виде собираются « начать новую жизнь». Ушли из семьи, потеряли работу, вынуждены переквалифицироваться, переезжать, начинать новое дело. Или надо, хоть ползком, хоть кувырком, но дотянуть до какого-то результата. Пришёл, например, селекционер, который вывел новый сорт баобабов. Он готов мириться и с вечной зависимостью от терапии, и с непониманием новых поколений, и с одиночеством в грядущем веке, лишь бы увидеть, как первые ростки станут неохватными для пары человеческих рук деревьями.
- Зачем нужен новый сорт баобабов?
- Они постепенно колонизируют Сахару. Между корней прорастут  мхи и некоторые виды трав. Если надо, выведу подходящие сорта. Что мне теперь стоит? Появится слой дёрна. На твёрдую почву придут другие растения. Пустыни не останется. Можно будет заселять новые земли. Я мечтал лишь о том, чтобы прижились саженцы. С вашим изобретением, пожалуй, сам поселюсь в Сахаре.
« Бессмертным самое место среди баобабов. – Подумал терапевт, но не стал дразнить селекционера».
Пришёл архитектор, полагавший себя неудачником. Сорок лет в любимой профессии. Сорок лет типового проектирования. На седьмом десятке он направил нерастраченную созидательную энергию на возведение собственного загородного дома. Строительство двигалось медленно, иногда застывая на несколько месяцев из-за отсутствия денег.
« Я  должен хоть немного пожить в своём доме. – Объяснял он свою готовность к операции». О том, что будет, когда дом придёт в ветхость, архитектор не думал. Он отказывался понимать, насколько долгой может оказаться новая жизнь.
« А что семья? – спросил я строителя».
« Надеюсь, что родня последует моему примеру».
В основном, приходили люди среднего возраста и старше. Молодёжь предпочитала подождать. Как исключение, назову девушку двадцати пяти лет, которой  после долгой борьбы бесповоротно объявили, что для современной медицины она бесплодна. Пошла на операцию в надежде на медицину будущего. Сколько ей стукнет, когда наука дорастёт до её случая? – Восемьдесят? Сто пятьдесят? Сколько лет будет отцу её ребёнка? – Я не задавал  болезненных вопросов.
Ни одного пациента я не спросил, почему он строит планы на пятьдесят, максимум на сто лет. Никто не думает на тысячу лет вперёд. Я, признаться, тоже гоню от себя головокружительные мысли. Представляю себе встречу с предком из одиннадцатого века, и сразу хочется откреститься от потомка из тридцать первого.
Может быть, со временем сегодняшние счастливчики начнут отказываться от терапии, и умирать? Может быть, и я откажусь. Но это случится нескоро. Эти мысли можно пока зашвырнуть в бурьян.
Дочери я сам посоветовал не торопиться. Сказал: « Сначала роди детей».
Кстати, моя Белла недавно защитила диплом. Она позвала меня на выпускную вечеринку. Я рассказал молодёжи старинную шутку про логарифмическую линейку. Никто не знал, что это такое. О флоппи-дисках они тоже не слышали. Звучит смешно, но мои правнуки не будут знать, что такое гаджеты. Но им и не надо. А вот я, как я через пятьдесят лет управлюсь с тем, что к тому времени придумают вместо гаджетов?
Однажды мужчина моего возраста отказался от операции в последний момент. Посмотрел на каталку, оделся и ушёл, ничего не объяснив. Я при этом присутствовал. Оперировать должен был Давид, Арнольд с утра глухо сидел  в кабинете. К нему я и  постучался с предложением заказать исследование у социологов. Но у нашего лидера, у него руки чешутся, он умеет только работать. Разговоры о любых околомедицинских материях не для него. Все помнят, как он выпрыгивал из халата, когда пациенты задавали вопросы на темы организации больничной жизни! – Он всех отправлял визгливым тоном ко мне.  Если я его о чём-то спрашивал, он резко отвечал «потом», и уходил прочь по бесконечному коридору бывшего военного госпиталя.   
Но что мне Арнольд, пусть, если хочет, прячется от проблем за углом, с социологами поговорю сам. Бюро располагалось в трёхстах метрах от больницы, где меня оперировал Давид.
Через четверть часа разговора директор бюро попросил записать его на операцию: « Я сорок лет веду работу, которую невозможно завершить, не зная мнения хотя бы трёх поколений». И перепоручил меня помощнику. Помощник, его зовут Адам, был зол: « Так надеялся, что старый мухомор в следующем году свалит на пенсию, и я возглавлю бюро. Теперь мне век вялиться в ассистентах».
Адам покинул бессмертного директора, создал своё бюро, и работает на нас. Он тоже согласился на операцию: «Когда-нибудь человечеству надоест умирать. Данные о первых шагах методики будут только у меня. Сегодняшние исследования будут востребованы не только вами».
Кстати, Давид нас покинул. Арнольд был уверен, что предатель откроет клинику долголетия, но набравшийся опыта врач углубился в исследования болезней спинного мозга.
Проработав два года, Адам не смог представить законченного исследования. Промежуточные результаты он комментировал так: « Человечество к вам присматривается. Через три-четыре года ждите резкого всплеска интереса к вашей практике».
Три года ждать не пришлось. Арнольда, и почему-то Давида пригласили на тридесятую медицинскую конференцию в Лондон. Поехали я и Адам. Мой доклад был запланирован на четвёртый день. В день открытия, сразу после первого перерыва, когда ещё не все участники вернулись на места, выступал представитель центра раковых исследований из Австралии. Они работали с нашей методикой, а я никогда не слышал об этом центре, позор на мою голову. Австралийцы пытались приспособить наши методы к лечению рака, и опять ничего из этого не вышло. Но в результате они усовершенствовали саму методику. Рассказывая об открытии, докладчик изрядно перебрал лимит времени. Но что такое лишние двадцать минут, если вечная компенсирующая терапия больше не нужна?! – Всего три года после операции, а потом организм сам регулирует процесс!
Я начал судорожно проверять базу данных: ни одной статьи о ходе исследований первооткрыватели не опубликовали. Они прилетели с готовыми результатами, меняющими на корню ход  нашей работы.    Я вроде и не виноват в нашей  неготовности к новой ситуации.  И всё-таки, это был мой просчёт, зевок, недосмотр, недолёт и неподбор мяча.
Во втором перерыве я позвонил в клинику. Арнольд был в операционной. Меня соединили с дежурным врачом. Дежурный сказал, немного заикаясь, что за последние четыре часа на операцию записалось сто пятьдесят человек. Сегодня три операции, впервые за всё время работы клиники. Арнольд уже спрашивал, куда я делся, какого чёрта торчу в Лондоне, хлопал ладонью по столу, и требовал отменить мой доклад.
Да и мне уже не хотелось позориться на трибуне: мой не прочитанный доклад устаревал с каждым ударом пульса. Но и домой я не торопился. Вечером второго дня конференции в окрестностях Уэмбли меня ждал девяностолетний хиромант, готовый дать урок. Я поехал в гостиницу, чтобы переодеться, но в метро не попал – забастовка. Добрался кое-как. Постучался к Адаму. Социолог взял на несколько дней машину в прокат. Ему можно: после трёх лет учёбы в Шотландии, он был привычен к левостороннему движению. И с лёгкостью уступил мне на вечер ключи. 
Подобно большинству автомобилистов, за рулём я думаю обо всём сразу. О докладе австралийца, о почти столетнем без операции хироманте, о том, что завтра клинику завалят просьбами поделиться опытом, о том, что доклад надо зачеркнуть жирной линией, и написать заново. Все эти трудносовместимые мысли лезли в мою голову, пока я вставлял ключ в зажигание, выезжал по узкому винтовому тоннелю парковки и преодолевал первые в моей жизни четыре-пять перекрёстков левостороннего движения. Когда я огибал Марбл Арк, меня почему-то впервые посетила мысль, что редкая семья сможет сохраниться тысячу лет, люди будут вступать в пятый, восьмой, пятнадцатый брак, и рожать новых бессмертных малышей, и никакой Сахары с баобабами на них не напасёшься. С этой мыслью я повернул в сторону Паддингтона, засомневался, попытался вернуться к арке, и выехал на правую полосу.
И остался жив. И она осталась жива. Мы оба успели среагировать. Зацепились только зеркалами заднего вида. Из машин вышли одновременно. Просил прощения как мог. Она кивала, успокаивала, уверяла, что я теперь сто лет проживу. Она меня успокаивала, а не я её. Хотя на заднем сиденье в кресле невозмутимо пялился на мир трёхлетний мальчуган. В этот момент я ещё ничего не понимал. Думал о хрупкости хвалёного долголетия. Но совладал с собой, и ответил: « Вы тоже будете долго жить. Лет триста, не меньше».
И подал визитку: « На всякий случай, вдруг, у вас будут ко мне претензии».
Она протягивает руку, правую руку, знакомую не только с колючими розами, но и с цепкими корнями, и с вездесущими сорняками, и с тяжеловесными садовыми инструментами. Беру протянутую руку в руку, нет, не как хиромант, и даже не как старый знакомый. Беру как близкий человек, и всё чувствую, и предчувствую, и всё вижу без тюрбана. И не нужны знания старика из Уэмбли, чтобы увидеть будущее этих рук. Потому что линии любви тесно на исцарапанной ладони: она вырывается из руки, захватывает мои запястья как лассо, и мне их не вырвать, захлёстывает шею, и у меня перехватывает дыхание, опутывает ноги, и я не могу сделать ни шагу. Чувствую, что две линии моей любви, вырвавшись с обеих ладоней, охватывают и мою Шарлотту, и её малыша. И ещё тысяча нежданных линий, незнакомых хиромантам, проявились на наших руках, запутались между собой, и стали общими линиями. Мы не слышим, как водители с двух сторон сигналят о трудностях протяжённостью в тысячу лет. И к чёрту зеркала заднего вида: мы будем смотреть вперёд. И через тысячу лет в мыслях и снах я так и буду стоять на перекрёстке, и препятствовать левостороннему движению. Мы будем стоять. Вместе.
Я закончил эти записки в беседке в саду у Шарлотты. Справился за неделю. Каждый день работу прерывал звонок из клиники. Это всегда был кто-нибудь из ассистентов, Арнольду некогда. Уговаривали вернуться, с азартом рассказывали, насколько  другой стала клиника, как в ней всё заиграло, закипело, зажужжало и зажило новой жизнью. Хвалили мой доклад, я успел-таки внести в него изменения. Я им всем, кому виновато, кому безучастно, а кому и вызывающе отвечал, что решил возобновить практику дерматолога. Прощался, и шёл в сад. Порывался  помочь Шарлотте, хватался за инструменты, но она требовала, чтобы я не разбрасывался и писал. Говорила, что это её прощание с садом, она поедет туда, где я найду практику. Её работа не имеет значения, как-нибудь пристроится на новом месте.
Но я, кажется,  начинаю болтать  лишнее. Безудержно хочется рассказать о том, какие мы ужасающе разные, насколько невпопад наши привычки, вкусы, ритм жизни, и всё остальное, что нам ещё тысячу лет преодолевать. Но об этом писать нельзя. Скажу лишь, что за прошедшую  неделю я отменно научился общаться с трёхлетним Джеффри. Хотя детский английский ничего не имеет общего с языком докладов на медицинских конференциях.
Искренне ваш
Алекс Лисс