4. Чепуха. Гении и злодеи

Автор:    Чепуха


 
          Стоял чудесный весенний денёк. Снег ещё не сошёл полностью, но солнце так и играло. Так и пела душа в преддверии лета и тепла. По Тверской прогуливались парочки, и не только парочки. Деловито топали тётки в передниках с корзинами в руках. Прогуливались и няньки с непослушными детьми, и господа с золотыми цепочками от карманных часов на толстых и тонких животах. Синицы чирикали, воробьи щебетали тоже по-весеннему. Лужи были ещё более мокрые, чем обычно, барышни ещё более очаровательные, извозчики ещё более крикливые. Барышни слегка приподнимали подолы, чтобы не замочить милые симпатичные туфельки. Все радовались и улыбались. А всё из-за солнца, которое било в глаза, бликовало от воды в лужах, катило по Москве на радостной, счастливой своей колеснице.

          Булошник Филиппов проводил очередных покупателей и выглянул на улицу. День обещал быть прекрасным. Он увидел на перекрёстке трёх господ, словно сошедших со страницы забытой книги и испытал смутное беспокойство.

          Те трое, на перекрёстке, неподалёку от булошной встретились случайно.  Это были Пушкин, Моцарт и Сальери. Моцарт и Пушкин, не смотря на своеобразную их внешность и длинные носы, выглядели хорошо, даже щеголевато. Они обращали на себя внимание. Пушкин смуглый с чёрными кудрями, в синем сюртуке. Из-под воротника его виден был бордово-коричневый шёлковый платок. Рядом с ним сильно припудренный Моцарт казался фарфоровым, его красный камзол огненным, а парик белоснежным. Сальери выглядел заурядно, как скучный дядюшка. Он ростом вышел побольше своих собеседников, черты его казались самыми обычными, его волосы были уже уложены романтическими прядями, а не убраны под белые букли. Тёмный строгий костюм покупался, наверное, за немалые деньги. Сальери и говорит:

          – О! Вас-то я и искал. Разговор у меня есть к вам. Может пойдём в булошную, попьём кофейку?

          Пушкин смущённо отвёл взгляд и пробормотал:

          – Ну отчего же. Можно и кофейку.

          А Моцарт всё напевал чего-то, смотрел на небо, на птичек, на барышень проходящих, и тоже говорит:

          – Ну отчего же. Можно.

          И пошли они в булошную. Булошник, когда узнал Пушкина, прямо весь позеленел.

          – Ох! Александр Сергеевич! Ах! Как же это! Да не угодно ли…

          – Угодно, угодно, милейший. Нам три кофея и булок, печений каких-нибудь. Один кофе холодный. И, если есть, клюкву в сахаре. Будь добр.

          Уселись они у окна. Обзор был великолепный. Экипажи цокали, ямщики гикали. Дамы в платьях. В длинных платьях с кринолинами. А небо такое весеннее, солнечное с облачками. Сидят, свой кофей ждут, а Сальери недобро так посматривает на них исподлобья. Особенно на Пушкина. На Моцарта не очень смотрит. Ну и Пушкин уже, конечно понял о чём речь-то пойдёт.

          – Ну-с, – начал Сальери, – И что вы скажете в своё оправдание?

          – Да-с, – поддакнул Моцарт.

          – А в чём собственно моя вина? – говорит Пушкин, а сам смотрит то в окно, то на свои отполированные ногти и перстенёк на мизинце. И видно, что он бы сейчас гораздо охотнее прогуливался бы по улице, а не сидел здесь в булошной и беседовал с этими господами. Гораздо охотней. Но, что поделать, – Мне, – говорит, – не в чем оправдываться. Я писал от сердца, от души. И ведь получилось! Что бы вы ни говорили. Вы же понимаете, что там больше, чем просто об отравлении каком-то.

          Тут и кофей принесли. Ароматный, а с ним булочки и печенье с корицей, и на блюдечке для Пушкина горку шариков клюквы в сахаре. Он протянул длинные пальцы и, изящно взяв клюковку, отправил в рот. Моцарт же сразу принялся пробовать кофе и печенье.

          – Да уж, бо-ольше! – гротескным басом протянул Сальери, - Как вы там пишите: «гений и злодейство две вещи не совместные». А кто же вы тогда, если не злодей? Вы меня очернили. Оклеветали. У нас в Европе уже все знают, что не Сальери отравил. Кого хочешь спроси, кто мол отравил Моцарта? Вам скажут – ну, доподлинно не известно, но уж точно не Сальери. А у вас каждый школяр, ежели его ночью разбуди, да спроси, сразу ответит – Сальери, Сальери отравил. Ну, раз у Пушкина так? Кто же будет с Пушкиным спорить? Это же Пушкин!

          – Как же вы не понимаете! Вы там – не вы. Аллегория, символ, – ответил Пушкин, а сам всё смотрит в окно.

          – Да-с, аллегория, – поддакнул Моцарт, уплетая булочку с корицей.

          – Но моё имя! Оно стало нарицательным! – Сальери два раза легонько стукнул по столу кулаками. Он был крайне возбуждён. Он привстал с кресла. Расправил плечи и выпятил грудь. Полы тёмного его сюртука разошлись, открыв зелёный бархатный жилет. – Однако же это моё имя. МОЁ! ИМЯ! – Лицо его выражало смятение. Он чуть не плакал от обиды, – А ведь я, с позволения сказать, воспитал Бетховена, Листа! Кто у вас тут помнит об этом? Нет, позвольте, он убийца Моцарта, как он может быть учителем Бетховена?

          – Ну что вы, что вы… Помилуйте! – увещевал его искренне расстроенный Пушкин, – Помилуйте! Дело-то ведь прошлое.

          – Дело-то прошлое, а я навсегда останусь злодеем в глазах ваших соотечественников. Вот она, пресловутая сила искусства. Вот к чему приводит! Ради замысла вы, гении, готовы на всё. По головам, не выбирая средств.

          – Дааа, – протянул Моцарт сокрушённо, попивая кофе.

          – Но вы тоже меня поймите! – возразил Пушкин, – Я ведь верил в то, о чём пишу. Что вы… Что вы виновны!

          – Позвольте спросить, на чём основывалась ваша уверенность? На сплетне, на статье в жёлтой газетёнке? Где доказательства? Меня вся эта история до сумасшедшего дома довела. И все эти неприятности, беды… а тут вы ещё со своей трагедией. Маленькой. Наделали не маленьких дел.

          – Но, сударь, вы же… юдоль земную к тому времени, как… покинули уже, в небесные чертоги, так сказать, переместясь.

          – Да уж, при жизни вы ведь не посмели бы, пожалуй! Вот и вы, покинули юдоль, а ваше слово живёт по сей день, и продолжает марать моё имя! – Сальери раскраснелся и был настроен решительно.

          Между тем у входа в булошную скапливалась толпа. Люди шумели, хотели пройти, но заведение закрыли, как только необычные посетители объявились здесь. Булошник Филиппов нервничал, не находил себе места. Он уже в который раз хотел подойти к столику Пушкина, но понимал, что разговор ведётся важный и непростой. Булошник всё метался – подойти или не подходить. О том, кто такие собеседники Пушкина он тоже уже догадался. Всё же он решился:

          – Александр Сергеич! Сокол ты наш ясный! Солнце, можно сказать, нашей словесности. Не погуби. Там толпа собралась у входа. Как бы беспорядков не вышло.

          – Так гони их взашей! Гони! – Пушкин грозно насупился, но понятно было, что ему нравится быть солнцем и соколом.

          Булошник понуро поплёлся к входу, не зная ещё, что скажет толпе. На лице его явственно читалась мысль: «Это уже даже не изюм-с. Это уже форменный тепель-тапель.» Но на ходу он сочинил вдруг байку про спектакль, рекламный трюк, загримированных артистов, переодетых в Пушкина, Моцарта и Сальери и повеселел. Филиппов умел выкрутиться из трудной ситуации. Что ни говори, а он твёрдо стоял на ногах, и без выкрутасов. Народ выслушал уважаемого булошника, поставщика двора, люди начали разбредаться, поняв, что сенсации не будет. Разум восторжествовал, хотя самые прозорливые понимали, конечно, что что-то тут не так.

          Пушкин примирительно поглядывал на Сальери:
 
          – Ну, может вы и правы. Может я и погорячился чуток. Но ведь вещица-то удалась. Славная вышла вещица.

          – Ничего себе чуток! Репутация, память – это вам не игрушки.

          – Даааа, – протянул Моцарт. Он всё съел и выпил свой кофе. Положил тонкие руки на столик и тихонько выстукивал пальцами энергичные ритмы. Пушкин, поглядывая на Моцарта с его большущей головой и несоразмерно хрупким телом, казалось, думал: «А в близи-то какой неказистый… И не сказать, чтоб приятный. Ну, я, впрочем, тоже не Аполлон.»

          – Ну что вы всё поддакиваете, Моцарт! Вы тоже что-нибудь путное скажите! А то сидите тут, как… – Пушкин снова раздражённо поглядел на Моцарта.

          – Что уж тут скажешь, – ответил Моцарт, продолжая выстукивать.

          – А кто вас всё-таки отравил?

          – Так не известно же. Никто не знает, – проговорил задумчиво Моцарт. Он посмотрел вдруг на Сальери насмешливо, – А может он и отравил.

          Сальери побагровел. Глаза его готовы были вылезти из орбит. Руки сжались в кулаки.

          – Господа, господа! Ну что это вы. Мы же цивилизованные люди. Не угодно ли ещё по чашечке? – испуганно лепетал Пушкин, понимая, что кульминация близится.

          – Ах ты фигляр! Шут! Фигаро здесь, Фигаро там! Да я тебя! – Сальери схватил Моцарта за борта красного камзола и начал трясти, что было сил. Он совершенно забыл себя, брызгал слюной. Из серьёзного и надёжного господина он в мгновение ока превратился в разъярённого гладиатора. Пушкин тоже вскочил, взял Сальери за руку, пытаясь оттащить его от Моцарта. Но Сальери оказался силён, разошёлся не на шутку, Пушкину тоже достался между делом небольшой подзатыльник. Хоть Моцарт и пытался сопротивляться, упираясь в обидчика руками, но Сальери был крупнее и, к тому же, вне себя от ярости. Он тряс и тряс Моцарта, от этих действий приходя в ещё большую экзальтацию. Руки его переметнулись выше, он схватил Моцарта за шею.

          Прибежал Филиппов:

          – Господа, господа, что же вы делаете? Господа, вы меня без ножа режете! Опомнитесь, остановитесь! Господа, вы – звери, господа! – он уже кричал и тоже пытался разнять обезумевших музыкантов. Образовалась куча мала. Или велика. Это как посмотреть.

          Общими усилиями Пушкину и Филиппову удалось наконец оттащить Сальери от Моцарта. Сюртук Сальери порвался, манжета отлетела. Чашки, остатки булок, белые шарики клюквы, ломаное печенье были раскиданы, размолоты в муку, кофей разлит. Но Моцарт… Моцарт полулежал на кресле бездыханный. Парик упал с большой головы, которая казалась увядшим цветком. Фигура его детская выглядела беззащитной.
 
          Филиппов охнул. Пушкин смотрел на Моцарта ошарашенно. Сальери тяжело, хрипло дышал и безумно поводил глазами. Ужасную паузу оборвал Филиппов:

          – Вот тебе бабушка и Юрьев день.

          Иван Максимович Филиппов проснулся весь мокрый от пота в своей квартире на Мясницкой. Он встал, прошёл к окну и, крестясь, забормотал спросонья:

          – Господи! Приснится же такое честному человеку. И в Великий пост! Надо Тане сказать, пусть рыбу до Пасхи не готовят.

          Иван Максимович налил себе дрожащей рукой воды из массивного стеклянного графина, выпил, поглядывая в окно. За окном занимался день. Деревья ещё были голы, но даже через стекло слышался птичий гомон. Пустынная улица казалась благостной, спокойной. Никаких злодеев, а тем более гениев там не наблюдалось. И слава богу.


© Copyright: Мария Шпинель, 2021
Свидетельство о публикации №221050400649

http://proza.ru/comments.html?2021/05/04/649