Рубеж. Ч 5. 24й. Г 8. Ну вот и 43й

РУБЕЖ.
повесть

Часть 5. 24й.
Глава 8. Ну вот и 43й.

            Сиротин проснулся. Сел на нарах. Еще темно, по середине землянки весело потрескивала буржуйка, почему-то было понятно, что она кем-то растапливается на старых углях, но кроме спящих в землянке никого не было. В щель, обтянутого овечьей шкурой дверного проема, с улицы пробивал свет. Значит утро уже рассвело. Где-то далеко разорвались три взрыва. «Сколько же сейчас времени?» - подумал сержант, не удержавшись глубоко зевнул начал искать свои трофейные часы, они оказались под рундуком, в голове. Наступал семнадцатый день, как они вернулись с тяжёлого Бадановского рейда и седьмой, как сидели в этих гостеприимных окопах. В тыл так и не отводили, пополняли прямо на передовой, на которой за неделю ни одной стычки. Значит иссякли немецкие резервы, ну и славненько. Кроме сухих пайков, кормили до сыта. Иногда снайпер да дотянется за чьей-то жизнью, но если глупостями не заниматься, не забывать, что ты на передовой, то... все будет в порядке.
            «…Ба, дак ведь сегодня тридцать первое…» - стал внимательно всматриваться в полумрак землянки. «Новый год уже сегодня… дожили!» - хотелось пить. Петр встал, продолжая взглядом искать чайник или кружку. Пол холодный, на ногах шерстяные носки, вчера оказались в посылке, которую вручил Колодяжный… в полк привезли машину посылок. Прислали их на фронт незнакомые женщины, дети, в общем те, кто в тылу победу ковал – прислали незнакомым солдатам, желая обрадовать их своим таким близким… не растраченным темплом. Одна из них досталась снайперу Сиротину. В посылке были две пары шерстяных носков, свитер, тоже шерстяной, варежки из толстой овечий шерсти, пачка Казбека, упаковка махорки, доброе женское письмо, пачка последних газет, хотя газеты были ноябрьские… в них громко и пафосно сообщалось, на передовице, об окружении немцев под Сталинградом, да и дальше вся газета об этом, немножко о пущенных в эвакуации заводах.
            Зачем-то лежала шоколадка, они и так уже надоели в каждом сух пойке, лучше бы еще одна банка тушенки «второго фронта» (так бойцы между собой Ленд-Лиз называли). «Как жаль, что я тебе ее обратно подарить не могу, милая» - думал Сиротин доставая шоколадку из одного из шерстяных носков. Самое главное, письмо было с обратным адресом, Петька никому не хотел его показывать и называть, хотя фотокарточки не было. Вчера весь вечер, под коптилкой, ответ сочинял… почему-то так ничего и не получилось, сегодня продолжать будет… Сейчас, стоя на холодном полу землянки, понял, как же сильно грели Душу одетые на голую ногу шерстяные носки, присланные неизвестной ему девушкой… из такого далекого… тыла.
            Одел валенки. Застегнул гимнастерку. Приоткрыл дверцу буржуйки. Землянка наполнилась мерцающим светом разгорающегося огня. В углу сильнее засопел спящий боец, может офицер, не поймешь в красном теплом мраке землянки. Чайник стоял на, сколоченном из ящиков от снарядов, столе. Напился из горлышка, кружки так и не увидел. Петро поднял с нар свой полушубок, он им накрывался во сне. Оделся. Закрыл заслонку буржуйки, словно поновой спрятавшись в ночь, тронул дверь.
            Землянка наполнилась яркой вспышкой света предновогоднего утра. Щуря, с непривычки, глаза, Сиротин шагнул на улицу.
            Только здесь по-настоящему понял, что очень тихо. Канонада где-то играла, но это было далеко. А вокруг яркое солнце, разбавляющее не очень сильный мороз до того, что не хотелось застегиваться и одевать ушанку. Несколькими секундами глянул через бруствер в сторону немцев. Белое поле, с грязными выбросами вчерашних взрывов, было спокойно и безжизненно. Сел на дно спасительной траншеи, прижавшись спиной к стенке окопа. Закурил.
            «Как будто война кончилась… это ж сегодня третий военный год начнется. Сколько ж эта война уже народу сгубила, господи… не сосчитать ведь… И ни конца, ни края ей не видно… Сталинград… он же уже вроде от Урала не далеко… в честь вождя назван!.. а гляди-ко, немца здесь держим.» - качнул головой, глубоко затянулся пытаясь вспомнить карту страны: «…Еле-еле держим...» Опять волнуясь от мыслей, глубоко затянулся едким дымом папиросы. «Пойду до командира схожу, может чего интересного скажет». Привычно полусогнутым пошел по окопу, правильная привычка часто сохраняла солдату на войне жизнь.
            Пройдя очередной ромб окопа, аккуратно обходя спящих, или перекусывающих, бойцов, хотел опять посмотреть в сторону немцев, туда, куда с большим интересом, смотрел уже секунд пятнадцать молодой боец, видимо из вчерашнего пополнения… слишком чистое обмундирование. На лице не рядовой интерес, улыбка на губах, восторженность во взгляде, понятно, что мальчишка… салага… «Небось доброволец семнадцатилетний…» - подумал Петро.
            …Вдруг голова бойца дернулась, он будто повис в воздухе, когда хлестко щелкнул с немецкой стороны, в полной тишине, выстрел. Молодой, мгновение повисев в воздухе, молниеносно сел на дно окопа, широко раздвинув ноги в коленях, руки устало легли между ног. Лицо пацана, с не до конца закрытыми глазами, повернулось в сторону сержанта, через пару секунд винтовка мальчишки упала на его, только что начищенные, сапоги. Пуля вошла в лоб, и сейчас капельки нежно алой крови спускались по переносице и капали, с кончика носа, на новенькую шинель. Шинель была странная, некоего другого пошива, что казалось сержанту не понятным. Сиротин, от неожиданности, по привычке, сел на корточки и смотрел на убитого… «Наверно новое обмундирование, про которое все говорят?..» - спокойно подумал снайпер. Остальные, кто был рядом, спали мертвецким сном, не отреагировав на резкий привычный звук, выстрел не мог их разбудить. Медленно поднял вверх глаза на бруствер, опять опустил взгляд на убитого мальчишку. Только Петро мог закрыть ему, не знавшие морщин, глаза… которые через секунды уже никто никогда не увидит.
            А новый год… наступит уже завтра, точнее… сегодня вечером.
            ………………………………….

            Колодяжный не спал с семи часов. Уже давно не спал позднее семи, не мог дольше ни при каких условиях, даже если перед этим была бессонная ночь. Но после выхода с Бадановского рейда, их сильно не тревожили. А сегодня их выводят в тыл для переформирования в район станицы Мешковской, куда выводится родная 5я дивизия, в район, где брали немецкий аэродром ближнего подлета Люфтваффе. Теперь он был в тылу нашей обороны.
            С середины декабря в двухнедельных боях рота потеряла половину своего состава и, если пехота время от времени пополняется, в разведке, только что призванные совсем были не нужны, только мешать будут, а где помеха… там смерть, а значит не выполнение разведывательных задач, от которых порой зависит жизни тысяч солдат, им нужны бойцы бывалые, после госпиталей или специальных учебок, с военными специальностями, или боевым опытом, которые не будут сомневаться ни в жизни… ни в смерти.
            Дверь в блиндаж открылась, заставив слегка щуриться в сумерках землянки, вошел Сиротин.
            - Здравия желаю. К тебе можно, командир? – Сиротин прикрыл скрипнувшую дверь. Она на ледяном притворе опять открылась, сержант прикрыл ее плотнее, с усилием. Получилось.
            - Еще одного бойца пригвоздили сволочи. – сержант прошел, сел напротив командира.
            - Небось опять ворон считал.
            - Так и есть. – Пауза. - На моих глазах завалили... – опять пауза – совсем пацан… небось лет семнадцать.
            Колодяжный вытащил «Север», в два коленца подмял короткий мундштук папироски. Сера резко и ярко осветила лица однополчан, без эмоций и сожалений.
            - Может мне это… попробовать половить снайпера, командир?
            Старший лейтенант глубоко затянулся.
            - Новый год будем справлять либо в дороге, либо в Мешковской, помнишь аэродром брали… после которого на марше Румын разгоняли в стороны.
            - Да там Итальянцы были.
            - Может и Итальянцы, путаюсь я в этих засранцах…
            Они смотрели друг на друга несерьезно, сдерживая свои, желающие двигаться, губы.
            Сиротин, не имея сил сдержаться, улыбнулся…
            Колодяжный смотрел на Сиротина, по-прежнему пытаясь, изо всей силы, удержать улыбку на лице, но по всему было видно, что это ему очень трудно.
            - Во б..! Так можно и поэтом стать. – пытаясь уже сдерживать хохот засмеялся старший лейтенант.
            Сиротин тоже не мог удержаться – заржал. Заржал как конь, чуть не повалившись со скамейки. Колодяжный смеялся еще сильнее и громче… Им обоим не хватало воздуха от нахлынувшей, не понятно от куда, радости и веселья, будто и нету смерти вокруг…

            Уже в полдень, гвардейская первая разведрота тряслась в бортовых полуторках, идущих в Мешковскую за боеприпасами, заодно доставляя разведчиков до места их завтрашней дислокации.
            В полночь с разных сторон в небо поднялись множество ракет, салютуя о начавшемся 43ем! Но большинство разведчиков крепко спали, не смотря на тряску полуторки, подложив под спины вещмешки, привычно держась руками за холодный борт машины. Если их не будила тряска, выстрелы ракетниц разбудить их не могли, да и привыкал солдат на военных дорогах превращать свободную минутку… в сладкий сон.
            Как же к месту сейчас Сиротину были теплые шерстяные носки под портянками, свитер с высоким горлом и толстые овечьи рукавицы, связанные солдату неизвестной ему женщиной там, в глубоком тылу, который они так неистово защищали. Как хорошо, что разрешили бойцам носить, такие милые, теплые Душе, неуставные вещи.
            …………………………………………

            Догорал тяжелый 1942й до своего последнего часа.
            Сегодня сестрички не заставляли больных после отбоя обязательно ложиться спать. В холле госпиталя играл патефон, четыре сестры милосердия, меняя забинтованных кавалеров, с большим желанием в глазах, танцевали вальс. А между ними озоровали мальчишка с девчонкой, внуки бабы Маши, она забирала грязное и выдавала чистое белье, и постельное… после открывшейся во сне раны, исподнее после бани, и, как правило новую, гимнастерку, новые галифе по выписке. А вчера и сегодня к новой форме выдавали еще… возродившиеся погоны. Новое обмундирование начнет действовать с 15го января 1943го. Но уже две последние выписки получали его на руки вместе с погонами, которые еще никто не умел закреплять, как выяснилось не на петлицах, а на плечах.
            Мальчишка и девочка пытались кружиться как взрослые, у них, конечно, не получалось, от этого очень сильно смеялись, а не молодой усатый солдат, курящий возле открытой форточки, смотря на их шалости, смахнул с глаз скупую мужицкую слезу. Отец мальчика и девочки погиб еще в сорок первом, уже к осени пришла на него похоронка домой, а мамку немцы расстреляли, когда эта территория была оккупирована в сорок втором, чудом бабуля смогла утаиться с детьми в погребе под сеновалом, когда жителей деревни фашисты гнали на убой, в одну из отрытых бульдозером ям. Некуда было деться деткам, и баба Маша приводила их с собой, а главврач был не против. Девчонка была постарше, уже где-то и раненым поможет… отнести-принести… и стишок другой раз расскажет… песенку споет, уж больно любили солдаты «Катюшу», а звали девчонку – Катя. Ну и конечно…  детки не голодные были… ведь кухня безотказная, рядом.
            Васильеву сегодня, тридцать первого декабря, в честь праздничка разрешили выйти на улицу. Трифонов помогал своему командиру как мог, хотя тот его ни о чем и не просил. Они все время много на улице разговаривали, даже чуть в снежки поиграли, но комки лепились плохо… мороз. Зато радость от притока сил, как вино пьянило капитана морозным свежим воздухом. Он опять живой… почти здоровый. Вокруг такой приятный русский мороз, изо рта пар валит, на душе весело и хочется дышать… дышать, пускать пар изо рта и… смотреть в небо.
            Под вечер Васильев упросил лечащего врача на сто грамм спирта, выпили за победу… за то, что живы… за здоровье Якова. Где сейчас Никитин, что с ним?.. И опять выпили! Как не странно пьянели слабо, зато на Душе было тепло и широко. А буквально через пару часов начинается новый военный, даст Бог последний, 1943й год.
          
            …А Яков Никитин в это время лежал на койке в другом госпитале, в Москве. Он лежал на спине заложив руки назад под голову и думал. Думал зеркально о своем командире и верном друге Мишке Трифонове… и улыбался, внимательно разглядывая крест заклеенных окон, в палате. Яшка отчетливо вспомнил, как Мишка, с совершенно растерянным лицом испуганного мальчика, показывал в ладони свою медаль «За отвагу», когда вернулся из госпиталя после операции под Озерной… Яша слегка по-доброму улыбаясь. Не в первый раз Михаил ночью услышал разголосицу кремлёвских курантов, он их видел только на странице газеты «Правда», еще задолго до войны, на очередной политинформации в школе, и страшно хотел побывать на Красной площади, увидеть их воочию. Днем услышать куранты было невозможно, их накрывал городской гул, а ночью… ночью звон становился зримым, и разливался в тишине радостным далеким всполохом колокольного московского звона, какой-то знакомой, очень знакомой мелодии.
            Думал-ли Яшка когда-нибудь, что услышит этот звон, ведь на пальцах можно посчитать сколько раз он до войны в райцентре-то побывал… а тут! Москва! Но пока он только по палате прохаживался, только-только пытаясь не держаться за спинки коек. Его грудь была разрезана напополам, чтобы открыть сердце, пуля остановилась на два сантиметра ниже сердца, слегка обожгла артерию. Вошла пуля на косую снизу, раздробив два ребра, которые ее и остановили. И все-таки Яшка выжил. А операцию делала молоденькая девчонка с очень сильными руками. А фамилия у этого, очень красивого доктора… целого хирурга, совсем еще девчонки, была очень красивая, как поля в родной деревне… - Широкова.
            Странно, но Яшка всегда ждал десяти часов утра, в это время консилиум во главе с главным врачам обходил тяжелых больных. Почти всегда в обходе принимала участие его милый хирург… было грустно, когда ее не было, когда она немедленно кого-то оперировала. Его осматривал другой врач, это было… не интересно. Приходилось ждать следующего дня, чтобы опять увидеть этого милого человека… интересную девушку. Пытался шутить ротный балагур, но шутки не имели успеха, хотя улыбки вокруг вырастали бурно и у консилиума, и у раненных. Но Яшка все смотрел на маленького хирурга.
            А потом Яшка весь день вспоминал… Лиду… Лиду. Иногда Мамку и сестер, однополчан, но чаще Лиду, разговоры… молчание, взгляды, улыбки, походку. Ведь ничего еще большого у Яшки не было в его короткой жизни, чем то, что ощущала его Душа к Лиде. Главный вопрос: «Где она? В каком госпитале?» - не хотел уходить из головы.
            А за окном госпиталя гудела Москва с клаксонами автомобилей, шумом улиц и площадей, звоном трамваев на железных поворотах рельсового пути, и другими звуками такими интересными для Якова, впервые попавшего в город. В очень большой город. В столицу собственной страны, которую он так яростно защищает. Раны заживут, кончится победой проклятая война, а этот город будет стоять вечно, как стоит он на речке Москве уже без малого тысячу лет, сгорая и возрождаясь.
            …А Куранты опять начали отыгрывать уже одиннадцать часов вечера за час до нового 1943го года.
            ………………………………………….

            Майор очнулся вчера, тридцатого декабря, после очередной тяжелой хирургической операции, которая была не первой, но он об этом не знал. Целый день настраивал зрение, глаза как в тумане. Руки, ноги вчерась от кровати оторвать не мог, как будто они и не его были. Но сегодня новый год, надо бы его стоя встретить, очень хотел Георгий подняться… но как только садился, с трудом пополам, все вокруг начало резко вращаться вокруг его головы. Через несколько мгновений, с холодной испариной на лбу, майор валился в койку, не всегда головой попадая на подушку. Если это видела сестричка медицинская, она начинала ругаться на майора, чуть не плача, говоря как-то звонко, с не понятным эхом, до боли разогревая макушку на голове Георгия Хренова.
            Не было сил у майора. «Все-таки на ноги встать придется наверно… только в 43м.» - Думал Хренов во второй половине дня, уже 31го, когда сестричка не отходили от его постели, периодически промокая полотенцем с его лба холодный пот. А майор быстро уставал, впадая в беспамятство… или не на долго засыпая.
            - …Горелов живой?.. – глаза майора смотрели на сестричку, когда та повернула на него свой взгляд. – Старший лейтенант Горелов живой? – тихо он повторил свой вопрос.
            Сестричка опять промокнула лоб майора:
            - Я не знаю старшего лейтенанта Горелова – сказала спокойно сестричка и поправила одеяло. – Товарищ майор. Вы больше не будете вскакивать, а то мне надо к другим больным?
            Майор смотрел в глаза молодой женщины средних лет. Почему-то он очень близко понял, как много хлопот ей приносит. Подождав еще несколько мгновений:
            - Я Вам обещаю, сестричка… до следующего года… больше вставать не буду.
            - Ну и славно… Шутить начали. Тогда пойду я. Ладно.
            Но глаза майора начали резко расширяться, он грубо и сильно схватил сестру за руку:
            - А ты откуда знаешь, что он старший лейтенант. Я тебе этого не говорил.
            Глаза Хренова смотрели на сестрицу зло и растерянно, как будто он держал за руку врага, задыхаясь тяжелыми вздохами, не понимая, что с ним, врагом, делать дальше.
            - Отпусти-ите, товарищ майор. – изо всей силы пыталась вырваться испуганная сестра милосердия. Она начала профессионально выворачивать свою руку поперек ладони майора.
            Еще пара секунд, она вырвалась от тяжело дышавшего офицера, выскочила за боковую стойку кровати.
            - Вы его сами так все время называете в бреду.
            Взоры всех в палате были обращены на них. Сестра терла зажатую майором руку толи от обиды, толи от боли.
            Но через несколько мгновений девушка опять улыбнулась, вернулась к лежащему офицеру, поправила одеяло на груди майора, внимательно смотря ему в глаза, пошла к раненому, обернувшись на хренова на ходу, она направлялась к стонущему на кровати в углу, у окна. Хренов своим уже добрым, но еще затуманенным взглядом провожал ее белый халат в теплой полутьме госпитальной палаты. Но голова кружилась, ему не удалось, до конца, понять, какой он осел, разум опять свалился в какую-то липкую бредовую небыль.
            Никто еще не знал, что он очнется уже в 43м, до которого оставалось пять часов.
          
            Когда Горелов в госпитале пришел в сознание, он увидел перед собой странное сооружение. Огромная нога в белом пупырчатом бинте с очень неаккуратной поверхностью возвышалась перед его глазами подвешенная на неких лямках, держась в воздухе будто бы не на чем. От неожиданности он хотел присесть, но все это сооружение вокруг заиграло… показалось, что эта нога – его! Он осмотрел кровать, на которой лежал, по-прежнему, удивляясь подвешенной в воздухе ноге, которая действительно оказалась его ногой. «Ни хрена себе…» - подумал Коля, глянул направо. Он лежал в углу под окнами в длинном помещении буквой «Г», вдоль которого стояли койки с раненными… Так, уже пять дней назад, старший лейтенант Горелов узнал, что лежит в госпитале.
            «Вот теперь отдохнем» - подумал он поначалу. Собрав, уже в первый же день госпитальной жизни, вокруг себя громкую группу из анекдотов и армейских прибауток, под вечер он почувствовал большую скуку. Встать не мог, сесть не мог, сильно болело раненное плечо, самое тяжёлое ранение в живот. Четыре пули шмайсера пробили его снизу вверх, и все ранения были тяжелыми… не смертельными, но тяжелыми. Ранение ниже колена, пулей станкового пулемета, раздробило ему кость… раздробило совсем, ногу можно было и отрезать, просто перерезав мягкие ткани, но врачи пытались ее сохранить, надеялась, что молодой организм срастит раздробленную кость, рискую при этом возникновением гангрены. Силен был организм старлея. Однажды очнувшись, он больше не унывал. Смерть не догнала его в этой жизни. Но встать он сможет только «через год», уже после нового года, дай бог к 25й годовщине Красной армии… если, конечно, не придется производить ампутацию, врачи не до конца были уверены, что кость срастется. Парень веселый - горевать не будет, да и других подлечит своими смачными, фронтовыми прибаутками.
            Раненных в госпитале были сотни. Только в его большой длинной углом палате, а может быть коридоре, их было больше полусотни, и палата их была проходная. Ближе к концу января, когда лежать было уже совсем не в моготу, а зуд под гипсом совсем не давал жизни, Горелов увидел знакомого солдата. Он долго не мог вспомнить - где его видел. Но через пару дней этот же раненный, торопясь, проходил мимо него в шинели… «Это же… Антонов, он же погиб! Ну дела…» - не понимая, это он подумал, или сказал вслух.
            Горелов стал внимательно и упорно снова ждать этого солдата, очень желая увидеть его вновь, что и случилось уже на следующий день.

            Возвращаясь с очередной прогулки вокруг госпиталя, солдат проходил по соседней палате. Вдруг громкий знакомый голос удивленно:
           - Антонов!!!
            Сашка остановился и странно кинул взгляд на услышанную свою фамилию, из угла палаты. На койке лежал молодой кудрявый парень, которого он не мог узнать и яркой улыбкой смотрел на Сашку.
            - Антонов, не узнаешь, что ли?.. Ну ты даешь, бродяга. Командиров в лицо знать надо, —не снижая градус улыбки, говорил раненый. Его нога в гипсе была подвешена на вертикальном станке.
            «Чуб… очень знакомый чуб» - промелькнуло в сознании Сашки, и как картинка пролетело чумазое лицо лейтенанта Горелого, из-под ушанки которого всегда вылезал его непослушный русый чуб. Антонов поплыл в улыбке:
            - Товарищ лейтенант, - он потихонечку приближался к кровати своего непосредственного командира – тебя в пижаме-то и не признать, без автомата, да без ушанки.
            - Ну Антонов… - он смотрел на Александра с удивлением и даже где-то скрытым страхом, слегка качая головой. – Ну Антонов - живой… Ты ж погиб там героически при минометном обстреле, перед всем батальоном, я сам видел, как тебя миной разорвало, - маленькая пауза, - под первым аэродромом. Мы ж тебя похоронили чин по чину. Все как положено… похоронку на тебя отправили на родину. Я на тебя наградной написал… на Звезду, а майор мой наградной приостановил и комкору Баданову на героя тебя представил… посмертно. Связь то после тебя уже больше не прерывалась… до самого отбытия – пауза затягивалась, все кто слышали этот интересный разговор стали обращать на него внимание и прислушиваться, оказывается герой перед ними!
            На душе Сашки стало пусто. «Это что ж… там дома я погиб… получается?» - сам себя спрашивал Антонов. Ему почему-то стало грустно. Он увидел, как плачет Мать. Вытирая слезы фартуком. В левой руке он держал листок бумаги и химический карандаш, который только что попросил у медсестры. «…Ну какие ж теперь письма?.. А если по правде убьют?.. Второй раз…» - он уперся взглядом в пол: «Мать не переживет.»
            Парень медленно повернулся и побрел к своей кровати.
            - Антонов, ты чего?.. – громко догонял его вопросом Горелов, -Антонов!
            Но тот медленно, задумчиво шел прочь…


            ЭПИЛОГ.

            Подошел к концу сгоревший 42й.
            Он сгорел под Харьковом… подо Ржевом… под Сталинградом… под Новороссийском.
            Немцы беспощадно рвали Кавказ, утопив Севастополь и остатки Крыма. Безудержные потери огромных территорий средней России, Волго-Донских лесов и степей… от Ростова до Смоленска. Зажатый в кольцо голода, холода войны - несдающийся Ленинград. Затяжные бои в Карелии на непроходимых каменных тропах. Тонущий в северных морях Ленд-Лиз… И страшные, неодолимые потери!
            Стонал сгоревший до тла Ржев улицы которого уже год как превратились в окопы, отрытые уже раз десятый заново, под огнем, как немцами… так и нашими, после смертельных боев, вложивших на алтарь каждого поля боя новые и новые слои изуродованных тел героев… и злодеев.
            Фашист в 42м откусил у СССР территории больше… чем в 41м, и везде смерть, смерть… и смерть.
            Везде горе.
            Но зажаты триста тысяч оккупантов в разрушенном Сталинграде, где снег таял при новой беспощадной атаке. Сброшен фашистский штандарт с Эльбруса в самую глубокую пропасть Кавказа. Смотрит в небо шпиль Петропавловской крепости, разрезая пасмурное небо Ленинграда. Застряли орды захватчиков в болотистых лесах Ржева, отскочив от Москвы, перемалывая в ужас смерти сотни тысяч солдат… и Русских… и Немецких… и всех других народов Европы, вставших под знамена «великой» Германии, для порабощения славян, сбрасывая Мир в тьму рабовладения… и голубой арийской крови.
            А в тылу куется оружие, славное оружие… которое прославит Русского Богатыря в будущие века.
            И не пустят войны Красной армии немца дальше.
            Разбужен медведь в берлоге. Не только стоны слышны теперь... слушайте теперь рев разбуженного зверя.
            Дальше… только к Победе!!!

В начало книги:        http://proza.ru/2019/07/07/1427

Книга 1. "Опаленные Войной" :       http://www.proza.ru/2016/06/25/1303
Книга 2. "Дороги не расскажут" :      http://www.proza.ru/2017/10/26/1789


13.06.2021
Олег Русаков
г. Бежецк