Посиделки

В далёком прошлом наших сёл было обычаем вечерами видеть группки пожилых людей, которые мирно сидели около какого-то дома. На каждой улице было своё излюбленное местечко, где собирались после рабочего дня отдохнуть, пообщаться. Все они пенсионеры, но дома у каждого была своя работа: внуки, огороды, сады, живность. Всё это требовало внимания, заботы, труда.

Разговаривали тихо, размеренно, никогда не перебивая друг друга, даже если кто-то был не согласен с говорившим, сидел покашливая, поёрзывая в сдерживаемом нетерпении, а когда тот договорит, вступал с дополнениями или уточнениями.

Проходившие мимо здоровались чуть с поклоном:
- Здоровы были.
- Поди, здоровы, - отвечали посиделицы.
- Сидение вам.
- Сидеть к нам, - чуть не хором, добродушно, но с достоинством отвечали проходившему.
Кто-то из сидевших мог спросить его:
- Далеча идёшь?
Не дай Бог спросить: куда идёшь? За это "куда" на грубость нарвёшься и всяческое неуважение.
- Да нет, не далеча. К одному человеку надо.

И не успеет он, проходивший, отвернуться, не то что отойти, как группа с увлечением обсуждала, кто это; высказывались предположения к кому и зачем он может идти.

Разные люди прибиваются к этим пожилым для общения. Вот один незнакомый подходит. Поздоровался. Спросил, как поживают.
- А ты чей будешь? - спрашивают у него.
- Я в кутке живу. Вернулся в родные края на старости. Шлёпин я...
- Аааа... Понято. А что понудило вернуться-то? Сколько годов где-то жил-жил и не прижился?
- Прижился. Но на старости хочется вольным, родным воздухом подышать. А уезжать с насиженного места тяжело было... Я ведь там артистом был.
- Да что ты? - хором удивляются старухи.
- Да. Я и пел, и плясал, и стихи рассказывал.
- Пули льёшь. Ты на артиста не похож.
- Щас покажу! Я уйду за угол, а вы будете мой фублик. Хлопайте в ладоши - вызывайте меня! Так меня фублика всегда встречала.

И он срывается, бежит за угол избы и кричит: громче хлопайте! Вызывайте!
- Старики хлопают, некоторые закричали:
- Выходи, Шлёпин!
- Выходи, бродяга!

И тут он выбегает бодрой рысцой! Останавливается, выбрасывает вверх руку и громко говорит, успокаивая и без того затихшую и недоумевающую "фублику":
- Тииихо! Тиихо! - кричит он будто перекрывая шум неистовствующей "фублики".
И объявляет:
- Перед вами выступает артист из Москвы, Ленинграда и всего Советского Союза. Я спою для вас частушки, а от вас мне пограмушки, - и показывает - хлопать в ладоши надо. Кое-кто робко смеётся, но глядят с интересом.

"Артист" затянул что-то несуразное. "Фублика" переглядывается - трезвый. Наверно, дурачок...
Слушали его не долго:
- Ну, всё. Не молоденький дурака валять.

"Артист" раскланялся, сел со всеми, улыбается. А на него уже никто и внимания не обращает: пустозвон.

Иногда, очень и очень редко, сюда приходит старик совершенно ни на кого в их селе не похожий. Одет в чёрный костюм, рубашка - светлая косовортка. Хромовые сапоги. И это в разгар лета. На голове чёрная шляпа. Его борода... очень похожа на бороду композитора Чайковского. Но о таком выдающемся композиторе тут никто и слыхом не слыхивал.

Фамилия этого старика Быченков. Он выделывал шкуры. С большей готовностью принимал заказы, если работу можно было произвести на дому заказчика. Это не колхозник, рабочий человек.

При нём все мгновенно умолкали. А Быченкову того и надо. Он немедленно принимался за рассказы. Голос у него был старческий, дрожаще-скрипучий и с каким-то лёгким присвистом.

Рассказывал он долго и подробно о декабристах и их восстании, о Наполеоне и его триумфальной войне, так бесславно для него закончившейся. Слушали его молча, терпеливо. Не прерывали, сколько бы ни говорил. После кто-нибудь скажет:
- Думала - не уйдё...

А вот идёт Саня Лопух. Он всегда в подпитии. Если проходит по улице днём, то стучит во все двери жителей улицы. Ему не открывают.
- Дикаррри! - орёт он, не думая, что тем самым оповещает о своём приближении. Все бегут, изнутри запирают двери на задвижки или проверяют - заперты ли. Вообще-то, непонятно было: боятся его или просто не уважают пьяных. А он никогда никого не тронул, не обидел.

Теперь он пенсионер. Совершенно лысый, всегда гладко выбрит, опрятно одет.
А раньше работал на местной сыроварне. Мастер был! После него молоко привозили сепарировать из нескольких колхозов, но сыра уже не делали. Как-то зашёл на сыроварню, подставил ноготь под струю сепарируемого молока:
- Что же вы делаете? Отрегулировать сепаратор некому? Посмотрите: вы сливки в обрат гоните! Навёл порядок. Но никто не сказал ему, чтобы остался, работал - знания и умения его необходимы. А потом и вовсе здание разобрали, несколько жилых домов построили на этом месте.

Сегодня он молча проходит, степенно здоровается и... идёт мимо.
- Теперь дуб Ганчуков упадёт (есть такой в их местности - в пять или шесть обхватов) - Лопух тверёзый...

- Бабочки-липочки! Здравствуйте, милые!
- И тебе не хворать, ласковая. Чья ж ты будешь, такая? "Лииипочки" - это что же такое - "липочки"? Лапочки, что ль?

Прохожая задерживается, присаживается на свободное место Заговорила охотно.
- Лето. Я приехала разведать - есть ли свободная изба или кто примет на месяц
меня с семьёй. Речка у вас тут красавица, лес богатый, люди хорошие - хотим отдохнуть в райском местечке от города.

- Ты про "липочки-то" скажи. Нас так никто не называл.
- Да я и сама не знаю. Думаю, это липа, липочка - уж очень красивые и полезные у неё цветы. А ещё в детстве ловили мы бабочек. Крадёмся к бабочке и приговариваем:
- Бабочка-липочка, сядь покури. И, представляете, садится она - "курит", отдыхает значит, крылышки сложит - тут и бери её...
- Нас не возьмёшь, мы кричать и отбиваться будем,- смеются повеселевшие старушки.

Редко-редко пройдёт мимо Егор Семёнович. Плотник отменный! Но ходит он здесь, если только в подпитии - значит, дом построили, сдали хозяину, а он угощение им поставил - "руки размыть". Идёт он всегда один и с песней, которую не прерывает, чтобы поздороваться, а, почти не глядя на старух, приподнимет кепку и тянет своё: "ЗаСем-заСем ты снова постриСялсииии". Ему долго смотрят вслед, вздыхают - Во, как радуется-то! Тяжёлый его хлебушек...

Однажды прибило к ним мужчину с дальней улицы. Его все знали - Мишка Суровикин - обстоятельный, уважаемый. После первых приветственных фраз, он вздохнул и сказал, что ходил к печнику, просил его поруководить кладкой печи в его новом доме. Мастер уже стар стал, сам не берётся. Пообещал быть.

За разговором вот что поведал этот мужчина.
В годы войны, когда я ещё мальчонкой был, на нашу улицу пришла украинка с детьми - дочке и сыну было лет по четырнадцать-пятнадцать. Жить им было негде. Приютили их добрые люди. Но с первыми весенними деньками перешла она в сарай. Устроила спальное место на сене, а еду готовила во дворе на тагане.

Женщина стала работать в колхозе дояркой, и попросила председателя привезти ей побольше глины, песка, соломы. Из соломы она с детьми каждую свободную минуту вязала пучки, перетягивая их соломенными же жгутами. Потом они месили в небольшой яме глину, чуть гуще сметаны, окунали в неё эти пучки, хорошо промачивали и мать укладывала их, ещё сырыми, по периметру намеченного дома.

Ширина стены выходила почти в полметра. Постепенно вырастали стены, крепко на жарком солнце схватывались. Так за месяц, в промежутках между дойками колхозных коров, они выложили большую комнату и сени. Потолок она настелила накатником, для которого с детьми натаскала брёвнышек-кругляшек. Из них же сделали стропила, обнесли их слегами.

Местные жители мало ей помогали, но в самые важные моменты не оставляли одну: глину, солому, песок на лошадях подвозили. Соорудили "журавель" и подавали ей глиняный раствор, замешанный с соломой, на потолок для заливки. И для обмазки стен с внешней и внутренней сторон. Всей улицей месили для этого глину. И крышей накрыли всей улицей. Русскую печь выложил местный печник, большой мастер. К нему-то я и ходил сейчас, - поясняет Михаил.

Когда всё хорошо высохло, оштукатурила дом раствором из глины и песка. Потом раздобыла мел, навела раствор для побелки. А как внешние стороны стен и трубу стала белить - добавляла молоко, чтобы дождём не смывало. Кто-то подарил ей три рамы со стёклами. К зиме жильё было готово и можно было просто завидовать и радоваться его добротности. Женщина с детьми пережила лихие годы и ушла из села с окончанием войны. А за свою избушку-игрушку, копейки не взяла - поклонилась провожавшим и сказала: пусть живут в ней, у кого нужда большая, вспоминают её добром...

Эту женщину сидевшие на брёвнышках знали, и эту историю знали, но слушали, как в первый раз. О хорошем и послушать хорошо.

Расходились все довольные - Доброго человека вспомнили и на душе добро.