Русские в подполье. Маленькие картинки

 

    Маленькие картинки
К моменту появления на свет «Записок из подполья» призрак – культурный предок их героя – путешествовал по русской земле четыре с лишним десятилетия. Ведь уже в 1823 году предельно смелый Пушкин сделал центральной фигурой своего романа подражателя – Онегина, «москвича в Гарольдовом плаще» (слово «москвич» в ту пору вызывало такую же усмешку, как сейчас «деревенщина»). Но полезно напомнить полный перечень ассоциаций Татьяны Лариной:

 

«Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?»
 
Возникнув в истоке величайшего русского реализма, призраки один за другим стали наводнять его русло: Грушницкий, Бельтов, Рудин, Базаров… До появления «Записок из подполья» поднялся в полный рост и Печорин. Это палач призраков, вся злоба которого концентрируется на их истреблении. Особенно яростно – на тех, кто, как Грушницкий, княжна Мэри и контрабандисты, принимали западные обличья. Но вопреки этой злобе именно «иноземные призраки» попадали в центр внимания русского общества.

Выпуская «Записки из подполья», Достоевский рисковал впасть у русской публики в немилость. Его герой – кажется, впервые в России – подражает исключительно отечественным литературным образцам, причем, в зависимости от обстановки, самым разным: созданиям то Пушкина, то новейших, по тем временам, знаменитостей – Гончарова, Помяловского…

Каждый кусок «Записок» – ремейк произведений известных авторов. Даже первая, кажущаяся философской их часть состоит всего лишь из многочисленных перепевов стихотворения из пушкинских «Египетских ночей»:

 

«Поэт идет — открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
«Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет».
 — Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего».
 

И произносит текст «Записок из подполья» сам их герой – поистине «слов модных полный лексикон».

Уж не пародия ли он???

Подпольный апеллирует только к книжному опыту читателей. И до сих пор производит на них такое же впечатление, как Онегин на деревенскую девочку Таню и … на самого Пушкина, признававшегося в романе:

 

«Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм».
 

Всего этого в избытке и у Подпольного. Причем с годами впечатление только усиливается. Образцы для подражания Достоевский подобрал своему герою бессмертные, из текстов русских классиков. Сила впечатления такова, что, повторюсь, по сей день за Подпольным комментаторы и исследователи «Записок» идут как привязанные.

Но не их в том вина. Достоевский крайне усложнил их задачу. Призраков, созданных Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым, Герценом, видели и трезво оценивали другие персонажи их произведений. У комментаторов и критиков был выбор мнений. У Достоевского повествователь «Записок» не приводит чужого анализа событий.

Есть, по-моему, и еще более важное обстоятельство. У тех же авторов талантливо изображена русская земля, где призраки обитали. «Еще бокалов жажда просит – залить горячий жар котлет», «Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок»… Львиная доля пушкинского романа, самая дорогая для меня, посвящена таким отступлениям. Они отвлекают читателя от призрака, возвращают в реальность и позволяют вспомнить о собственном жизненном опыте, соотнести его с персонажами. Причем часто авторы подчеркивали, что герои от реальности отчуждены. Взять ту же деревню и Онегина:

 

«Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон».
 

В «Записках из подполья» русская земля в ее реальном виде, можно сказать, не фигурирует. Отвлечься от героя почти невозможно! Достоевский первым в русской литературе сфокусировал все внимание на сознании призрака. Именно там находится подполье.

Как это подполье определить? В реальности героя видят тысячи людей: сослуживцы, прохожие, соседи, челядь. И он среди них нормально функционирует: хорошо учился, успешно служил, неплохо отдыхал. Значит, в реальности он их тоже хорошо видит! Но у него в сознании появились и развиваются некие механизмы, которые заталкивают его в особое место – туда, где он не желает видеть ничего реального. Это, по-моему, и есть подполье.

Точнее, он сам помогает этим механизмам, этой болезни собой овладеть. Периодически он отдается грезам: «Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду… вдруг представится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и, главное, совсем готовой (какой именно – я никогда не знал, но главное – совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет Божий, чуть ли не на белом коне и в лавровом венке…»  И эту «готовую деятельность» Подпольный каждый раз, в конце концов, видит для себя в книгах. Он, по выражению С.Г. Бочарова, выступает в роли «экзистенциального читателя», который «видит себя героем читаемых произведений, узнает себя в них и откликается на свое изображение в литературе всем своим человеческим существом».

Присмотримся к тому, как механизмы действуют. Вот Подпольный оказывается на пирушке, которую устроили четверо его бывших вузовских сокурсников. Сначала он буквально навязывает им свое присутствие. Но вдруг, сам от себя такого не ожидая, сразу закатывает им скандальные сцены. Потом от них демонстративно отделяется, чтобы, в конце концов, опять навязать им свое присутствие… Понять это невозможно, если не догадаешься, что он на пирушке пытается инсценировать ремейк по повести Пушкина «Выстрел».

Бывших сокурсников, ставших военными инженерами и наделенных армейскими званиями, он представляет себе в виде офицеров из повести. Себя, лицо гражданское, видит в самом выгодном свете – как Сильвио, о котором в «Выстреле», в частности, сказано: «Один только человек принадлежал к нашему обществу, не будучи военным… Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы».

Как не восторгаться собой, надевая такую личину! Но однокашникам он об инсценировке не считает нужным сообщать, как, впрочем, и читателям. Может, ему повезет, и они сами догадаются? Нет, увы, ему в этом не везет! На пирушке – конфуз за конфузом.

У Пушкина Сильвио обитает среди людей моложе себя, и круг офицеров держится от него на уважительном расстоянии. На пирушке же сокурсники Подпольного делают все, чтобы, после большого перерыва в отношениях, сблизиться с ним, вызнать подробности его жизни, вызвать на откровенность.

Все, буквально все идет не по сценарию! Таинственность, окружавшая Сильвио, подвергается, с точки зрения Подпольного, на пирушке нападкам и осмеянию. Сокурсники интересуются даже состоянием, доходами. Этого вообще нельзя допустить! Ведь в «Выстреле» написано: «Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать». Подпольный в бешенстве!

Тут нельзя не сказать о типичной черте призраков. Они проявляют максимальную терпимость только к себе подобным: к персонажам, словно сошедшим в реальность из книг. В русской деревне Онегин сближается с «немецким призраком» Ленским как «европеец с европейцем». Общается – с глазу на глаз. Все идет по байроновскому сценарию, мол. Чайльд-Гарольд у Байрона имеет дело, в основном, с европейцами. А других помещиков русских Онегин на дух не переносит: их нет в тексте «паломничества Чайльд-Гарольда». И когда Ленский обманом затаскивает его в их круг, у Евгения от терпимости к Владимиру не остается и следа…

Так же и Подпольный теряет человеческий облик, когда сценарий «Выстрела» нарушается. Но, в отличие от Ленского, участники пирушки проявляют, в основном, чисто русское добродушие, незлобивость. Наконец, устав от своих бешеных на них нападок, Подпольный три часа вышагивает по элитному трактиру: вдали от бывших сокурсников, но не упуская их из виду. И это позволяет ему перевести дух и снова ощутить себя в образе Сильвио: мол, «какая-то таинственность окружала его судьбу». И опять набравшись сил, он занимает у сокурсников деньги, чтобы попасть с ними в публичный дом и там продолжить, мол, инсценировку того же ремейка.

Зачем ему это продолжение? Других призраков, которые бы подражали, как он, исключительно русским литературным героям, Подпольный еще не встретил. Он – первый такой в отечественной беллетристике. Ему невыносимо без себе подобных, он признается: «Мучило меня тогда еще одно обстоятельство: именно то, что на меня никто не похож и я ни на кого не похож. «Я-то один, а они-то все» – думал я – и задумывался».

И он продолжает инсценировать ремейки – чуть ли не со всеми встречными.

«Записки из подполья», пожалуй, одно из самых сложных в мире художественных произведений. Первоисточники ремейков зашифрованы в нем, как и все остальные важные смысловые элементы. О «Выстреле», например, есть всего одна оговорка в пятой главе второй части: «… совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио…» Но даже такую подсказку дает Достоевский всего один раз!

Догадаться о природе других ремейков еще сложнее. Вот Подпольный долго-долго готовится к мести дюжему офицеру. Тот молча переставил его с одного места в биллиардной на другое и прошел мимо как будто не заметив. Тысячи вариантов мысленно переберешь, пока не обнаружишь, что это ремейк-карикатура по повести Пушкина «Дубровский».

Ремейки, новые версии уже существующих произведений, практиковались еще Шекспиром. Как в его творениях трудно рассмотреть первоисточники, так и в описании вуза, сделанном в «Записках из подполья», лишь после мучительного анализа можно угадать контуры «Очерков бурсы» Помяловского, а в изображении Подпольным своих перебранок со слугой Аполлоном – историю таких же перебранок Ильи Ильича Обломова с Захаром в романе Гончарова.

Именно из-за этой головоломной сложности до сих пор остается загадочным подполье из «Записок» Достоевского  –  уголок сознания, где герой ничего не хочет видеть в первозданном облике, без заимствований, переходов, как он сам выразился, к «прекрасным формам бытия, совсем готовым, сильно украденным у поэтов и романистов и приспособленным ко всевозможным услугам и требованиям».