О смерти и жизни

        В последнее время мне хочется найти, вычленить из вечной суеты и движения времени самое главное. И в этом мне вольно, или невольно помогают люди, с которыми я сталкиваюсь волей обстоятельств, или встречаюсь Волей Божей.
       
        Помню, в моей шестой по счету школе - семья военнослужащих, пришлось помотаться по свету - учился в седьмом классе парень. В то время, когда меня, как новичка проверяли на вшивость, ну и так, иногда пробовали побить (не свой, чужак, не жалко), то он никогда не участвовал в травле, и глаза… я запомнил его глаза. И мне хотелось спросить, что он понял такого в жизни, от чего у него глаза такие грустные и спокойные.
       
        И не успел. В один из мерзких дождливых осенних дней, наша классная учительница пришла к нам в класс и объявила казенным языком: «Ваня умер!» Возможно, и день тогда солнцем блистал, и женщина не произнесла дежурно фразу, но после сказанных ею слов, мне показалось: именно все так и сталось, как я придумал. Позже я узнал, его избили на вокзале неизвестные. Не так, чтобы сильно, а развлеклись, да и мелочь какую-то на пиво отняли. И все бы ничего (кого из нас в детстве не били, или кому из нас не приходилось драться?), но парень уже болел пневмонией. И как показало вскрытие, вроде бы одно наслоилось на другое, совпало и привело к смерти.
       
        Мы сидели у него дома и тихо поминали. Мама совсем не плакала. У нее горе и плач стояли в горле. Знаете, когда прокашляться человек не может, ком в горле застрял. Так у нее голос таким был, точно там навсегда поселилась смерть. Отца покойного я и вовсе не запомнил, то ли ушел на работу  -  поминали в будние дни, отменили уроки, чему мы несказанно обрадовались -  то ли его вообще никогда не было. В конце концов, когда всем уже надоело изображать печаль, и все засобирались, расталкивая конфеты по карманам (и курить сильно хотелось), предвкушая впереди родную говорливую и шумную улицу, меня вдруг отозвала из кухни в комнату его мама. Она подошла и прошептала мне на ухо:
- Перед смертью Ваня сказал: он всех прощает.
До сих пор не могу понять, почему она со мной одним поделилась последними Ваниными словами. Разве, это не могло относиться к нам ко всем, юным равнодушным сухарям, успевшим зачерстветь в маленьких пороках и грешках? Или ее сын передавал мне привет с того света и отвечал на мой вопрос, который я хотел ему задать при жизни? Увы, этого я уже никогда не узнаю.
      
        Вторую историю мне рассказала моя бабушка. У них на селе умирала тетка, которую считали все в округе ведьмой. Сама она всегда жила хорошо, даже лучше, чем остальные. А вот с кем не повстречается, на кого не посмотрит, в какой двор не зайдет, там, или человек заболеет, или скотина ляжет.
      
        И вот помирала она тяжело. Целых три дня. Скрипела зубами, хрипела, булькала нутром. Стонала, даже орала так, что на другом краю селения было слышно. А пока, значит, расставалась с жизнью, то между приступами давала ценные указания своей дочери на счет ведения большого и хлопотливого хозяйства: и то сделай, и туда пойди, так скажи, там справки возьми, это продай, там приумножь… В общем, пеклась о чисто материальной стороне этого мира. А дочка у ней, ну, прямо монахиней жила. Уже к сорока годам  - ни мужа, ни детей, окно летом откроет и читает за шторкой. Никто ее на праздниках не видел, на собраниях не слышал. Может быть, и добра от нее не было, но и худа – тоже. Смирная, робкая. Сидела рядом с умирающей мамой и уговаривала ее душу облегчить. А та еще больше распаляется, я, мол, для тебя же стараюсь, чтобы тебе, дуре, после того, как меня не станет, проще жилось! И вроде бы, как от забот своих, уже и помирать вовсе не собирается. Уже доморощенные экзорсисты в потолке над ней три дыры просверлили. Где-то прочитали, или услышали, так, вроде бы, легче ведьме уходить в мир иной. Ничего не помогает. А тогда время советское было. Уже местное руководство собралось. Непорядок! Если она так будет и дальше кричать, что скоро к ним из райцентра с проверкой приедут! Стали ее журить, увещевать, нельзя, советскому человеку так орать. Она их матом кроет, еще пуще распаляется, даже с постели приподнялась, аж почернела вся от злости. Кто-то скромно предложил пригласить батюшку. Делать нечего. Хоть и нельзя опиум народу продавать, но под личную ответственность дочери, разрешили. Батюшка пришел, вздохнул, прочитал положенные по обряду молитвы. А недопокойница  (уж, не знаю, как называть ту, которая одной ногой здесь, а другой – там) ожила, повеселела, просит батюшку за своим хозяйством присмотреть. А он ей на полном серьезе говорит, что сгорело ее добро и описывает, да так красочно про пожар. Та в рев, плач, но сил, видимо, уже мало, поэтому быстро присмирела, с лица сошла, белее стены стала. Позвала дочь, попросила у нее прощения и тут же, мирно, легко и быстро отошла.
      
       Мне думается, надо бы при жизни у всех прощения просить, а еще лучше, стараться не делать того, за что потом придется извиняться перед своими близкими и другими людьми.