Борис Моисеевич

     Начальство принято не любить, и критиковать всячески потихоньку в разговорах с сослуживцами. И если начальник где-то допустил ошибку — её будут помнить даже дольше, чем имя начальника. Такова наша природа человеческая. А в глаза мы всячески начальнику угождаем, и даже многие открыто льстят и всячески пресмыкаются. Особенно в Москве это лицемерие процветает, оттого москвичей всюду не уважают. Если и попадётся кто, для которого человеческое достоинство — не пустой звук, то того быстро сжуёт стадо пресмыкающихся, выплюнет из коллектива. Чем лучше условия материальные — тем хуже моральные условия, тем хуже народец, ибо почти каждый спрятал мораль в уголок своей темнеющей души, лишь бы удержаться на тёплом месте. Конкуренция в погоне за лёгкой денежкой выметает человеческое достоинство, как ненужный сор. Хотя вся атрибутика достоинства остаётся, но это чистый театр! Волки ведут надменные разговоры с ягнятами на виду, но сжирают их без зазрения совести в отсутствии свидетелей. Входя же в кабинет вышестоящего («тигра») эти  волки ведут себя униженно, как шакал в мультфильме о Маугли.
      Ну, это так, вместо увертюры. У каждого из нас имеется за плечами тот или иной опыт общения с начальством. Солидный опыт выстраивает в памяти уже целый строй «руками водителей», сравнительный анализ которых напоминает зоопарк. Тут к месту будет вспомнить и набившую оскомину фразу: «Хочешь узнать человека — дай ему власть!» Или ещё хлеще — закон субординации: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак!»
      И всё-таки повезло мне: в галерее портретов людей, под началом которых приходилось трудиться, имеется один, о ком не хочется говорить языком критики. Уже на шестом, последнем курсе вечернего отделения технического ВУЗа у нас был  преподаватель, который сразу выделил меня из всей группы и предложил работать на кафедре инженером научно-исследовательского сектора. Обозначил перспективы аспирантуры и кандидатской диссертации, но предупредил, что хоть работа и интересная, но зарплата низкая.
     Я решился. Ушёл с завода. Стал работать на кафедре. Борис Моисеевич в моём лице приобрёл третьего сотрудника, до меня у него в группе было двое подопечных: Павел Б. и Михаил П. Лаборатория наша (размером 6 на 12 метров) одновременно служила и научным, и учебным целям. Но студенты редко у нас занимались, чаще — в других лабораториях кафедры.
     Самое интересное — эксперименты! Чтобы выйти на «передний край», надо много пройти. Море патентов пересмотреть по своей тематике. В патентном зале публичной библиотеки мы были завсегдатаи. У нас был график дней, которые мы целиком проводили в библиотеке, иногда там задерживаясь до закрытия. Но и сачкануть можно было, конечно, недаром мы эти дни между собой шутливо называли «баблиотечными».
      Поначалу научный руководитель — как поводырь слепому. Но в дальнейшем роли меняются, пройдя в неведомое наощупь, методом проб и ошибок, - сам вводишь руководителя в ту «тёмную комнату», где ты уже ориентируешься лучше него. Такое сотрудничество требует некоторого самоотречения, некоего фанатизма даже. И тут не до глупой субординации! Только неподдельное взаимное уважение!
     Борис Моисеевич был трудоголиком. И мы втягивались в этот непонятный режим работы. Вернее, это было отсутствие какого-либо режима. Мы могли отпроситься на весь день для своих семейных дел, но иногда на работе задерживались до 22 часов! Паша Б. как-то признался, что однажды зимой доработался до того, что не переобувшись вышел из института поздно, долго ждал автобуса на остановке, погружённый в размышления по эксперименту. Ноги сильно мёрзли! Он посмотрел на ноги и увидел, что стоит в кожаных тапочках (лабораторная спецобувь)! Пришлось возвращаться в институт, брать ключи у бурчащего недовольством вахтёра…
      Паша Б., как и вся наша группа, занимался твердосплавными покрытиями. Хочу его работу описать подробнее. Он соорудил конструкцию для экспериментов по ЭВП (электровзрыв проводников) в виде сварного кубовидного колпака из толстолистовой нержавейки 50 на 50 на 50 см с бортами для прижима колпака к толстому основанию - плите через резиновую прокладку. Воздух откачивался насосом, затем Паша напускал 0,4 атм ацетилена под этот кубический колпак и производил взрыв вольфрамовой проволоки импульсом высокого напряжения, разряжая одновременно кучу громадных конденсаторов. Эксперименты шли ходко, пока значения напряжения были от 10 до 20 киловольт. Осциллографы фиксировали процесс взрыва. Вольфрам при импульсной подаче напряжения (с помощью мощного плазменного разрядника) не просто нагревался , и даже не только расплавлялся, он — испарялся! Основной заряд перетекал уже по плазме парообразного вольфрама. Температура в дуге этой рукотворной молнии — от 6 до 9 тысяч градусов. А время процесса — какие-то там  микросекунды! Ацетилен частично карбидизировал пары вольфрама. На упрочняемую внутреннюю поверхность цилиндрической детали оседало покрытие, содержащее вольфрам и немного карбида вольфрама, называемого в обиходе «твёрдым сплавом». А хотелось бы увеличить проценты твёрдого сплава в покрытии. В этом и цель  экспериментов.
     Извините за технические подробности, наводящие скуку на лирически настроенное большинство! Но физически грамотные читатели могут представить ту громоздкую конструкцию за решётчатыми отъезжающими на роликах, как в купе, дверями. Колпак поднимался специальным коромыслом с противовесом для смены упрочняемой детали и взрываемой проволоки. А взрывная волна иногда пугала студенток, проходящих по институтскому коридору мимо нашей  лаборатории в самый неподходящий момент, их визги мы иногда слышали, как эхо взрывам. И так шло месяцами!
      И однажды Борис Моисеевич запланировал эксперименты с напряжением от 21 до 25 киловольт в воскресенье, когда в институте мало народу. Сам Паша-Зевс привычно стоял у пульта за экраном из листового железа в зимней шапке и с наушниками поверх неё. А Борис Моисеевич бесстрашно стоял возле решётки, наблюдая за процессом взрыва через ячейки этой решётки и через толстое (20 мм) смотровое стекло гляделки в кубическом колпаке. Несколько взрывов прошли хорошо в утренние часы, я выходил от своей вакуумной печки (у меня шла своя серия экспериментов по спеканию покрытий), когда Борис Моисеевич меня об этом просил, и останавливал редких прохожих, предупреждая о взрыве. И каждый раз пугался сам, ибо они были всё сильнее и сильнее. Интуиция подсказывала мне, что это опасно.
      И вот Паша зарядил свои супер-конденсаторы до 25 киловольт! По знаку Бориса Моисеевича я вышел и долго ждал в коридоре. Уже засомневался, что взрыв будет и решил войти. Набрал код на замке и взялся за ручку двери, чтобы открыть. Но дверь прыгнула в моей руке, открываясь сама! Взрыв был такой силы, что я немного оглох, хоть и находился в 10 метрах от установки ЭВП. Но самым неожиданным было то, что весь угол лаборатории, где находилась эта адская машина, был в дыму! Я подбежал сначала к Паше, невозмутимо стоящему за пультом в своей шапке с наушниками. И услышал смех Бориса Моисеевича, скрытого дымовой завесой. Размахивая дым вокруг себя, научный наш руководитель смеялся. Громко! Я спросил Пашу недоумённо: «Что это с ним?», но флегматичный Паша, пожав плечами, выдал: «Наверное, по фазе сдвинулся».
      Мы подошли к начальнику, заходившемуся в смехе, и услышали от него, от интеллигента: «Встали утром в шесть часов!» И снова приступ смеха. «Где резинка от трусов?» И опять смех. И рука его показывает наверх: «Вот она, вот она…!»
      И тут Паша, невозмутимый «артиллерист», вдруг громко материться! Его возглас так не стыкуется с его тихим характером, что я начинаю думать, что и Паша «сдвинулся по фазе». Но, как всегда это бывает, действительность оказалась простой, прозаичной. Толстая резиновая прокладка квадратного сечения 20 на 20 мм, всегда лежащая в неглубоком пазу подколпачной плиты, отсутствовала! Она оказалась … надетой на кубический колпак, отброшенный взрывом вверх. Сила ударной волны растянула по закону Паскаля (это я выдрючиваюсь) толстый жгут в такой круг, который по диаметру превзошёл диагональ квадрата бортов колпака! Мы с трудом стащили потом эту супер-прокладку через один-то угол бортов! Хорошо, что коромысло и противовес имели солидный  запас прочности, иначе колпак мог упасть на горе-учёных сверху и убить! Ещё один знак к запрету мощных взрывов  - несколько трещин в тостом витринном стекле огромного окна лаборатории, веером расходящиеся от места, ближайшего к эпицентру  взрыва. Шутки кончились! Для более серьёзных экспериментов нужен был специальный бункер в подвале.
     Практического применения этот способ тогда не нашёл, увы. Всё дело, на мой взгляд, в том, что твёрдый сплав можно получить при гораздо меньших затратах энергии и более высокого качества. А подобные изыскания, хоть и интересны с научной точки зрения, напоминают процесс ловли рыбы удочкой с вертолёта, зависшего над водой! Ну, или что-то в этом духе.
Есть ещё крылатая фраза «гора родила мышь». Слишком низкий КПД. Бесперспективно.
Можно, конечно, описать работу Михаила П. И свою работу. Но не всё сразу, как говорится.
     А Борису Моисеевичу не повезло. Он себя не жалел. Работу свою любил. И преподаватель он был отменный! Доставала его только всепроникающая мерзость системы, в которой находилась вся советская наука. Москва заворачивала наши заявки за любую запятую, не объясняя причины. Не город Москва, конечно, а конкретные чиновнички в «Комитете по делам изобретений и открытий» при Совете министров СССР.  Гнилость в голове этой «рыбы» была видна всем, от министра до последнего лаборанта. Государству словно жалко было платить те несчастные, уравнивающие бездарей и талантливых, 50 рублей за изобретение учёным, оно просто не давало им никакого стимула к научному поиску, не уважало настоящего труженика науки. С Японией — никакого сравнения, там был самый зелёный свет научному труженику. Загляните в «Изобретения стран мира» 80-х годов. Каждое советское изобретение там было на нескольких страницах. Центральным местом текста была стандартизованная по структуре громоздкая «Формула изобретения».  Американские да английские патенты были тоже стандартизованы, но не до такой же степени, они умещались на странице. И по количеству обгоняли советские. Заявок у нас было больше, потенциал — сильнее, но политика отношения к науке и к изобретателям была недопустимо отвратительной. А японские патенты, по количеству в среднем в ТРИДЦАТЬ раз больше советских в каждом журнале — по 4 штуки на странице! Только идея, суть, без всяких формул и описаний. Чертёжик скромный, а чаще - рисунок от руки, да пара столбиков иероглифов к нему, а остальное — перевод на английский, и с английского — на русский. По абзацу объёмом! А оплата — в десятки раз выше нашей советской смешной оплаты учёному. Это не просто позор, это — приговор советской науке! Государство рубило мощный сук, на котором сидело. Но кричать «Караул!» было бесполезно.
     Конечно, тогда, в 83 — 87 годах мы такое и друг другу-то не говорили, не то что где-либо ещё. Но даже «Жигули» для нас были недоступны. Борис Моисеевич за двадцать лет работы в науке  (с 67 по 87 год)  смог купить «Запорожец»! Как тут не вспомнить частушку:
«Дед работал сорок лет
 И заработал на мопед!
 Только сел он на мопед -
 Трах-ба-бах! И деда нет!»
     А свои коллективные, пробитые упорством Бориса Моисеевича «Авторские свидетельства» мы прятали под фотоальбомами, как следы своего позора. Учёные… Смешно! Был как-то и небольшой настольный стендик на ВДНХ. Показуха ненужная! Только раз за одно из внедрений на одном заводе Борис Моисеевич смог доказать экономическую эффективность в 400 тыс. руб в год, а нам троим - выбить премию по 1100 рублей. Я тогда смог провести с женой и дочкой сентябрьский  (1984 г.) отпуск в Сочи. Всё! Внедрение не было (не на словах, а на деле) нужнО никому, кроме нас!                                                                                                                                                                                                                                                               
      Сначала у Бориса Моисеевича зашалило сердце. Он долго лечился. Затем ему была сделана операция аортокоронарного шунтирования, после которой он год не появлялся на кафедре. А после небольшого периода, когда мы для встречи с ним ездили к нему на дачу, наш руководитель объявил, что уходит от нас насовсем: «Уезжаю из Новосибирска, из России и из СНГ». Мы помогали с упаковкой домашних вещей в большие фанерные ящики на таможенном складе. Я чуть не купил у него металлический гараж за 700 у.е. в хорошем месте…
     В Израиле он пожил недолго, зазевался на пешеходном переходе, попал под автомобиль на глазах у жены и дочки, уже перешедших дорогу. Удар не был сильным, но шунт на сердце сорвался! Так не стало Бориса Моисеевича, светлая ему память!

 P.S. Теперь Китай далеко обошёл и Японию и США по патентам, соответственно и по уровню жизни поднимается круто. А былой потенциал советской науки похоронен. Россия опускается всё ниже и ниже. По заявкам уже и Канада с населением 38 млн. чел.   нас догнала, позор! Что дальше? Если государство не заинтересует изобретательные умы — оно обречено развалиться окончательно, на мелкие удельные княжества. Неофеодализм, понимаете ли. А Большую Деревню переименуют в Наваленград (конечно, понесло меня, хоть и не Остапа, извините).