моя кибернетика

МОЯ КИБЕРНЕТИКА

5 марта 2018 г.




Я думал, то есть соображал: здание – многоэтажка или пирамида в Египте, потом вагон, нет - сундук, диван, унитаз? Но лучше представить мою голову, нет мозг в виде сложно-комбинированного шкафа. Дурак сразу подскажет: многоуважаемый Шкаф. Пусть. В моем шкафу столько отделов и подотделов, полок и ящиков, вешалок и крючочков, что кажется не осталось пространства для раздумий и понимания всяких смыслов. Но вот же я пишу эту фигню, а значит мыслю и существую! Дураки опять рядом: нафталином воняет! Вы бы задумались хоть раз. Вот мой шкаф, моя голова. Нос можно сказать расположен на фасаде этой конструкции, совсем рядом с мозгом. Но этот приятный запах или противную вонь сам нос не различает. Он только подает специальные сигналы на определенную полочку в моем шкафу, которая прилегает к той стенке, из которой сигналы поступают для оценки качества и количества уже в другом подотделе, но на той же полке. Кажется, каждому дураку, который читал «Науку и жизнь» или Большую советскую энциклопедию, вся эта механика в кибернетике должна быть понятна, но вот приходится истолковывать в моем тесном пространстве.

Ноги вон как далеко, но если пальцы мерзнут, то сигналы идут на другую полку и там обрабатываются своим чередом, пока рот с горлом и языком не скажет: ****ь, как холодно сегодня. Где в шкафу помещается словарный запас, с отдельным ящиком для бранных и отдельным – для матерных слов? В каком отделении все эти сегодня, позавчера, в прошлом веке? Вы, умники, знаете? То-то же! Вот я и разбираюсь.

Открываю в шкафу эту створку. Тут помещается память. Вот папочка с анекдотами. Извлекаю один, конечно, престарый. Анекдот-долгожитель. Значит, про Пушкина. Был у Пушкина старый приятель. Генерал Кандыба. Имение рядом с Михайловским. Приезжает как-то к Пушкину. Сашка, сочини про меня стихи с упоминанием млекопитающих. Пушкин выдает экспромт: рак не рыба – дурак Кандыба, рыба не рак _ Кандыба дурак. Я же тебе приказал млекопитающих, а ты приплел водоплавающих, возмутился Кандыба. Решили стреляться. Пострелялись, убили пробегающего зайца, велели поджарить и съели. На том и замирились, он же млекопитающий. И такую ерунду хранит моя любимая память в закутке этого шкафа! Не стыдно ей! Когда б вы знали, из какого сора… Это еще одна подруга Пушкина.

Вот тоже была история. К умирающему от чахотки Чехову приехал Толстой. Вот вы учите, что Бог есть, Лев Николаевич, - говорит на прощание Антон Павлович, - а я думаю никакого Бога нет. Скоро сами увидите, - успокоил его Толстой. Чехов умер, а потом и Толстой преставился. Встречаются они уже на том свете. Ну, видели Бога? – спрашивает Чехов Толстого. Пока не встречал, - сокрушенно говорит Толстой. Да вот и я пока не встречал, а я ведь раньше вас здесь пребываю, - сказал ему Чехов. Так и ждут долгожданной аудиенции до сих пор, я думаю.

Раз уж я вспомнил этих великих людей, самое время поговорить о совести. У них она была или должна бы была быть. Так это все себе представляют. А у меня в шкафу, где она затаилась и находится? В ногах и печени ее точно нет. Я так ощущаю. Должна храниться и помещаться здесь, в шкафу. Впрочем, есть такое расхожее мнение, даже убеждение, что люди совесть все потеряли или и не имели ее никогда. Об этом тоже своя философия имеется. Один, скажем, пишет: поэтом можешь ты не быть и подлецом быть не обязан. А другой ему на это: я хоть и не поэт, а подлец. Стоп. Не о подлецах была речь. О гражданах. Ну. эти все подлецы бессовестные, поголовно. Где у них совесть? В каком чемодане находится? У великих или значительных, или даже незначительных людей совесть это уже продукт деятельности мозга. Просто великий человек говорит: у каждого, даже у меня… должна быть совесть. Это такой закон внутри нас. Про этот феномен я у великих задолго до меня читал. Пока что совесть существует как идея чьего-то мозга. Чисто на бумаге. Но вот красивые стихи тоже сначала пишутся, а потом печатаются на бумаге. Это уже деяние. Поэта, у которого оказалась совесть, довести свои стихи до читателя. А гражданином он быть совсем не обязан, чтобы обязательно отдавать карточные или другие долги, которые там будут на его совести. Здесь я себе не противоречу. И моя совесть точно есть в моем шкафу, я чувствую ее запах из под нафталина. И, если я еще пороюсь на полках с памятью, то, может быть, если мне повезет, я припомню нечто о деяниях или хотя бы одном деянии, которое бы доказывало, что совесть у меня есть. Или я трепло последнее? Это ведь тоже не исключено.

Доказательство я найду. Да, что с ним делать? Разве отправить в подотдел стыда. Для нейтрализации какого-нибудь стыда или даже позора. Только представьте себе миллиарды миллиардов всяких доказательств, которые находятся в таких же шкафах, как мой. Их еще больше в томах книг и на компьютерных дисках . Океаны доказательств, в которых преспокойно плавают, ныряют и резвятся, подобно всегда счастливым дельфинам, представители разной сволочи из тиранов, шоуменов, серийных убийц, коррупционеров, генералов, убийц в белых халатах и зубных врачей, специалистов по криминальным абортам и квартирным кражам, реккетиров и редакторов, банкиров, конвоиров и ювелиров. Этот список можно продолжать до полного истощения моего словарного запаса, включая запасник матерных синонимов.

Заходим в отдел стыда, он где-то рядом с отделами любви и секса в моем шкафу. Боже мой, что здесь творится! Не в смысле творчества, которое, если для него найдутся особенные предпосылки, находится в другой секции мозга или шкафа. Или мозга? Не знаю уже. Но в отделе стыда такое творится, что просто стыдно пока писать про содержимое этого отдела. Не доказательство ли этот стыд наличия у меня совести? У индивида имярек совесть есть! Вот доказательство! Если это не трусость данного индивида.

6 марта 2018 г.

Или его хитрости? Господин следователь, я признаю, что виновен в позорных сексуальных помыслах, участии в разврате такого-то числа и года по улице Володарского, в квартире моей знакомой Н. К. и так далее во всех подробностях, но прошу вас засвидетельствовать в протоколе эти признания, как добровольное признание моей вины в том, что…

Сегодня тридцать первая годовщина смерти моего младшего брата и потому следует почтить и помянуть его таким воспоминанием из нашей исторической жизни.

Было это в 1976 году, то есть брату было около тридцати, а мне тридцати семи лет, в сентябре. Недавно мы приобрели в рассрочку мотороллер «Электрон» и вышивали на нем куда хотели. Нередко пьяные. Прошу учесть невольно сказанное, как признание и все в верхнем духе. Брат работал в отделе этнографии института фольклора, музыки и чего-то еще АН УССР. А в сентябре коллектив отдела работал в колхозе под Борисполем, помогал колхозникам убирать урожай, допустим помидор. Вырвался он на денек в Киев и уже под вечер придумал: а отвези-ка меня в колхоз на мотороллере. Я согласился и мы немедленно распили 0,7 портвейна. У него с собой было несколько для колхоза. И себе, и люди заказали. За рулем, естественно, я, а брат со мной обычно пассажиром был. Он иногда и сам водил, но прав у него не было. Дорога до Борисполя, сорок киллометров, тогда самая шикарная в СССР была – настоящий европейский бан. Ночного освещения, правда, не было тогда. Впрочем, его и сейчас не всегда включают. Летим мы со скоростью 85 в час, душа поет, портвейн играет. У поворота на наш геологический лагерь «Лесной» притормозили, достали еще бутылку и покурили, вспоминая этот лагерь. Уже начало смеркаться и мы погнали дальше. Вот и Борисполь, весь в огнях, как Лас-Вегас. И бунгало какое-то рядом зайти зазывает. Решили перекусить и выпить по кружке пива. Денег у меня было навалом, я в этот день получил аванс от «Советского спорта». Помню, мы взяли по две кружки пива, триста водки, томатный сок и еду. И, кажется, больше не добавляли. «Ребята, вы не это?», - спросил еще нас постовой мент, когда мы собирались отъехать. Ответили, все в порядке, но он же, гад уже донес ближайшему гаишнику и тот тут же нас и остановил. И дружинники тут как тут. Юру дружинники куда-то отвели в сторону, а мой остановил машину и повез меня в пункт при больнице. Там врач засвидетельствовал, хотя я по половой доске прошел ровно. Меня повели в отделение. Там уже было полно ментов и всем интересно, что за киевского бородатого интеллигента им доставили . Гаишник протокол написал, права мои забрал и был таков. Два-три местных мента мое журналистское удостоверение изучают. Я их спрашиваю, где мой брат, где мотороллер, чего вам еще от меня без прав надо. Тут появляется какой-то молодой в штатском, в модной курточке. Думаю, он сделал им какой-то сигнал. Табуретка подо мной рухнула, на меня навалились, за все тело везде схватили и через мгновение я был в одних трусах на полу. «Журналист значит? – усмехался молодой, похлопывая моим удостоверением по столу. – Фашистами нас обзываешь, сука? А в вытрезвителе не бывал еще? Нет? Ну, теперь познакомишься» Вскоре я оказался в вытрезвителе. Там было два мента в обычной их форме, без всяких халатов. Мы были в небольшой комнате со столом и стульями, скамейкой у стены и шкафами для одежды привезенных. В одной стене был дверной проем в следующее помещение, но без дверей. При мне оказался Юрин рюкзак, бутылки в нем еще были. Меня записали в журнал, приказали раздеться до трусов и указали на дверной проем: иди, ложись и не ****и, было приказано мне. Было уже часов 11 вечера, часы у меня забрали, все тело жутко болело, хотя меня не били до сих пор, и я был почти трезв. За дверным покоем оказалась просторная палата квадратов на шестьдесят с десятком коек, постели были не на всех и, кажется, две были заняты спящими пьяницами. Я тоже сперва улегся, потом поднялся, вернулся к дверному проему, попросился пойти покурить, но мне запретили, велели лежать и больше не высовываться. Я лежал под одеялом и думал, где Юра, что мне делать и что теперь будет, если сообщат в «Советский спорт»,.и что меня теперь лишат мотоциклетных прав и зачем тогда любимый мотороллер «Электрон», за который еще нужно платить несколько месяцев. Бориспольские менты меня унизили до крайней степени, только что не обоссали. Кому жаловаться и где искать защиты моих гражданских прав. То есть, где искать концы к Щербицкому. Может быть, через друзей в «Рабочей газете»? Тут в соседней комнате, где оставались менты послышались какие-то крики. Ясно, что тащили нового пациента. Он сопротивлялся и что-то выкрикивал голосом совсем малого пацана. А по-рабоче-крестьянскому хочешь? На тебе! – зычно заорал матерый мужик. Последовал удар и ой-ой-ой пацана. Было несколько таких вопросов и ударов Боцмана и вскриков юнги. Я понимал, что за проемом убивают человека без постороннего свидетеля. Я уже сообразил, что им должен стать я, но вот чем мне это самому грозит. Суровый разговор там продолжался и я высунулся под предлогом хочу в туалет. Мне было разрешено пройти и я успел разглядеть парня лет шестнадцати без следов крови на лице и мужика, действительно здорового, такой и убить может одним ударом. Но все уже было вполне мирно и никаким убийством тут не пахло. Да, и кто из них был пьяный, я тоже не понял. Я успел покурить и опять прошел в свою палату. Потом мужика отпустили, а за пацаном пришла его мать. С сыном ее все такое было уже не впервой здесь, она попричитала, их как-то отпустили и все вроде успокоилось, но мне все не спалось и я прислушивался, о чем там говорят менты. Потом они меня позвали, мы стали знакомиться, разговаривать. Они мне сказали, что Юру отпустили домой в Киев дружинники, мотороллер мой здесь. Я просил не сообщать на работу. Мы разобрались с вином, в рюкзаке осталась только одна бутылка и я ее им отдал добровольно. Из моих восьмидесяти рублей (мне их вернули) я отсчитал пятнадцать за пребывание в вытрезвителе. Я взял их номер телефона, чтобы обязательно позвонил, когда доеду до дома. Меня отпустили совсем, в «Советский спорт» писать не будут. Я сел на мотороллер и помчался по ночному Борисполю, высматривая Юру, я думал почему-то, что он меня где-то поджидает. Юры я не нашел, опять развернулся и опять приехал в вытрезвитель. Они меня послали и, наконец, я уехал в Киев и добрался до Горького, где ночевали у родителей и Глеб, и Валя, но Юры еще не было. Я позвонил в Борисполь как обещал ментам. Мне и потом встречались такие сговорчивые. Вот вся эта история хранится в моем шкафу в целости и сохранности, будто положена была на свое место только вчера. Юрка, Юрка, где твоя улыбка полная задора и огня.

Кое у кого может сложится далеко неверное представление, что каждый в своем шкафу полновластный и единственный хозяин. А вот бывает, никак не вспомнишь, чье-то всем известное имя. Три дня вспоминаешь и ни в зуб ногой. И кто-то вдруг скажет «винегрет», точно! – Норберт Виннер - отец кибернетики, и как я мог забыть. Это значит, что порядок в отделах памяти, приобретенных и во многом забытых знаний, но не опыта, сигналов зрения и слуха, в отделах уверенности или такой херни, как убеждения – все эти порядки и беспорядки происходят в шкафу нередко без участия нашей умственной воли, по еще неизученным законам. Поэтому мой мозг и сравнивают со Вселенной, которая тоже не до конца изучена и понята. Тут перед нами инсталляция под условным названием «Шкаф в шкафу или шкафе», я забыл, как будет правильно называться эта инсталляция.

Опять- таки хорошо сработанный в свое время шкаф за семьдесят или больше лет становится антиквариатом. Так и мой мозг выпуска 1938 года сам по себе, без моего волевого воздействия или вопреки моим над ним экспериментам с годами изменялся системно и бессистемно, то пылился, то полировался и незаметно старел, превращаясь в антиквариат. Как я это удачно придумал сравнение своего мозга со старым, набитым старьем шкафом! Всегда буду помнить о четвертом измерении и постараюсь не забыть. Еще надо бы было как-то охватить его структуру в целом, не прибегая к таким эпитетам, как дырявый, блестящий, тонкий, хитрый, мудрый, остроумный, бедный . гениальный, пропащий, талантливый или бездарный и так далее. Ярлык уму прилепить прямо на лоб нетрудно, а вот соответствовать и как-то поддерживать сложившееся мнение и определение будет уже посложнее. Скажут: назвался груздем, полезай в кузов. А груздь был ложный и отравил потом похлебку. Вся семья отравилась вместе с детьми. Структуру на потом отложим.

Зато видеоряд у меня что надо. Одних только лиц наберется тысяч тридцать, наверное. Как курьеров в гоголевском Петербурге. Столько же и старых анекдотов ходит по белу свету. Вместе с теориями социальных преобразований человеческого существования. Я долго пытался сам придумать анекдот. Недавно вот придумал. Не бог весть, но жанр сохранил. Чисто английское убийство. Дабы избавиться от преследований Шерлока Холмса и доктора Ватсона, профессор Мориарти отравил Артура Канон Дойла. Вы усмехнулись, но раньше его не было. Я во всяком случае ни от кого не слышал. Как в мире музыки до И.С. Баха не было сотни фуг, которые он сам без посторонней помощи сочинил. Не было, а стало. И без них люди музыкой развлекались. Зато теперь берешь пластинку И.С. Баха, смотришь: опус такой-то – фуга №12, ставишь на проигрыватель и наслаждаешься. До Баха было не то.
Есть такое мещанское выражение: возьму на ум. Или: не бери в голову. А теперь вы скажете: выбрось из шкафа, это нужно положить в шкаф. Мысли имеется в виду. А кто придумал? Как все это наивно и трогательно! Как творчество Марии Примаченко. Вот, говорят, Набоков любил ловить бабочек, ездил за ними по всему свету, одну особь назвали в его честь. Я тоже в детстве любил этим заниматься. Кого я только не пытался поймать. Чижиков всяких, голубей. А теперь у нас живет полтора десятка котов и кошек разных национальностей. И тоже бывают они умилительны и достойны эстетического восприятия. И ездить на Мадагаскар не надо, деньги на это тратить. То есть нас окружает множество прекрасных и мерзких эффектов, а мы все горим жаждой новых впечатлений. Опять на рыбалку собираемся, червячки, крючочки. Или бежим в магазин за выпивкой. Какие же мы в подавляющем нас большинстве дураки! А все страсти наши неуемные. Желания творить поэзию и всякие беззакония. Эх, я бы вас! И в первую очередь себя.

Здесь из шкафа наружу просится около художественный этюд в прозе. Который полагается начать стихами песни Галины Нинашевой. А лес такой загадочный, а лес такой задумчивый. Наверное, в доме литераторов созрело: А лез такой загадочный, а слез такой задумчивый. Дальше я уже придумал сам: Уйди, пусть будет больно мне, Но только не молчи. Мой герой говорил и говорил. Его любимая женщина (девушка) слушала с внимающими, теплыми, такими любимыми им глазами.

- Они любят друг друга, но пока не догадываются об этом. Они разговаривают, сближаются или отходят друг от друга, но смотрят. где он, а он, где она. Камера медленно перебирает предметы интерьера, а их глаза тоже должны быть в кадре и музыка саксофона…

Он пересказывал ей свой сценарий фильма, который скоро должен был не то заинтересовать известного продюсера, не то запустить в производство знакомый его режиссер. Он был гений, это признавали все, и он ее любил. Она его тоже бесконечно любила, но слушать его сценарий, уже слушала, знала наизусть, и вместе с любимым мысленно уже видела не один раз в снятом фильме, и не отдавала себе отчет, что уже было не так интересно. Когда она слушала, а камера двигалась по их студии, и он то вставал, движимый стремлением превосходства, то становился на голову в позу ширшасаны, не вынимая сигареты из губ и продолжая говорить, в их междусобойном пространстве, подобно запаху кофе, был запах их взаимной любви. Все было именно так, когда пришел их старый друг поэт Сережа.

Этот молодой человек любил гримасничать, дурачиться, был то инфантильным, то вычурным и манерным, часто заходился таким смехом, какой и назывался Сережиным. В нем уже были все признаки гебефрении – одной из форм шизофрении, но тогда еще об этом диагнозе Сережи никто не догадывался, а все его любили.

Они со Сценаристом начали свои ритуальные «старик- голубчик», а девушка, нарезая сыр, открывая вино, готовя кофе восхищенно им что-то тоже щебетала. Сценарист попытался рассказать Сереже о новом повороте в своем произведении, а Сережа похохатывал и, наконец, заставил их послушать его новый стих. Он был стройный и курчавый, как лицеист Пушкин, знал об этом и нарочно принимал репинскую позу будущего великого поэта. Он читал:

И я сказал
Уходя из дома в мороз
Я возвращусь
Но ты не жди меня всерьез
Я возвращусь
Но ты не жди меня совсем
Я возвращусь
Но может быть уже не тем
Я возвращусь
Я ей сказал трудна стезя
Я возвращусь
Иначе быть никак нельзя
Я возвращусь
Я ей сказал но ты пойми
Когда вернусь
Другими будем мы людьми
Когда приду
Над нами будет уж не та
Сиять высокая и ровная звезда.

Даже обоям было понятно, что это гениально Ребята пили и целовались, они втроем забили очередной гол низкой толпе и предавались веселью в своей башне из слоновой кости. Потом у них пошли разговоры черт знает, о чем.

- По прямой, по кругу, по касательной. Я – перпендикуляр к самому себе равный радиусу моего эгоцентризма.
- Ерунда!
- Мы спорим об одном и том же!
- Ерунда!
- Так невозможно разговаривать
- Но ты же не слышишь моих доводов!
- Слышу, но не принимаю.
_ Ха!
_ так разговаривают клоуны в цирке.
- Ну, эти то знают, что в конце последует острота заглушаемая аплодисментами…
- И неуслышанная на галерке.
- Вот именно.
- Значит, ты согласен?
- Насчет эгоцентризма вполне
- Это лишь частность!
- Это суть!

И так далее, и так далее, пока оба не устали спорить и бросили это дело. У Сергея в запасе был еще один стих, но его он доверительно зачитал только ей. Они с девушкой устроились на кушетке близко друг к другу. А Сценарист сосредоточился и стучал на машинке.

Сергей читал:
Свиданье. Вечер нарастал,
Я лишь глядел в глаза твои с упреком
И с неба падала дежурная звезда,
И руки ночи нас сближали.
Заканчивалось стихотворение так:

И с криком, падая, звезда срывалась вниз,
Отвесное паденье так прекрасно.

- Я, кажется, догадываюсь, о свидании с кем ты это написал, - сказала девушка. Когда Сергей не знал, что сказать или хотел что-то утаить, он заливался своим мелким неслышным смехом, что он и сделал. Они сидели, прильнув друг к другу, Сергей продекламировал что-то еще и еще. Сценарист оторвался от машинки и с удивлением наблюдал их, а они о нем вроде забыли. «Так вот распадается наше единство», с горечью думал Сценарист и еще он вспомнил их тот спор с Сергеем, в котором он пригвоздил друга словами «ты носитель национальной идеи, а вот стихи пишешь на русском» и большая черная кошка вырыла большую яму между ними и они ее пока не зарыли.

Им, троим, так не хотелось расставаться сегодня, но Сценаристу нужно было сдать работу завтра в одиннадцать, ей нужно было в больницу к маме, а у Сережи уже тогда начался «режим» и они были вынуждены расстаться. Они еще некоторое время перезванивались, договаривались обязательно встретиться, но любовь, про которую было столько говорено, куда-то подевалась, а надобность увидеться отпала сама собой.

24 марта 2018 г.

Начал я с того, с чем сравнить свою голову и мозг внутри нее. Вроде все пристойно. Но вдруг в ней возникает: странная вещь, непонятная вещь: почему наши яйца потеют? Но никто никогда нашим яйцам потеть запретить ни за что не посмеет. Вот этот оптимизм, эта вера в светлое будущее меня особенно подкупают в этом тонком вопросе и ответе на него.

Подобные непристойности могут врезаться в пространство моего шкафа в любую минуту подобно черному лебедю. По блистательной догадке или даже теории одного оригинального современного философа или мистификатора черным лебедем он называет такое событие, которое без всяких оснований, причин, объяснений и проч. внезапно для всех происходит, разражается, накрывает своими черными крыльями все пространство и принуждает дальше жить уже во мраке его воздействия. До сих пор мы наблюдали и иногда кормили десять тысяч белых лебедей и вдруг нагрянул этот Черный.

Но не только не всегда смешные лебеди залетают в мой шкаф. Что-то мне в нем подсказывает, что-то намекает, что добром эта моя инвентаризация не кончится. Черный лебедь прилетит. Неуверенность, беспокойства и опасения за будущее свое и детей свойственны пожилым людям, тем более старикам. Но не мне, хотя я и немолод. Автокатастрофы или внезапного инсульта я для себя не исключаю. Когда стою на балконе последнего этажа, что-то пониже спины сжимается, если представить , что оттолкнулся и полетал вниз головой. Подмывает иногда. Но по-моему эти фантазии и боязни всем известны и доступны. Склонности к самоубийству в последние годы я за собой не замечаю. А раньше бывало. Отодвинем воспоминания об этом периоде в сторону.

В многомерности моего шкафа есть особое подразделение, где помещаются мечты и планы. Ближайшие, осуществимые и неосуществимые. И тайные от самого себя. И вот одна зыбкая идея в этом районе наметилась к возможной реализации. Лет двадцать в ящике моего стола лежит Штука. Стола не умственного, а реального письменного. Штука от слова «штукарство». То есть околохудожественное произведение, почти роман, который я так и назвал «Штука». Написан он был именно, как тогда говорили, «в стол». Опубликовать ни решимости, ни возможности его не было. Так, для себя да для читания фрагментов друзьям под пьяную лавочку. Но хитрость в нем была. Роман детективный, со своей психиатрией и скрытой пародией на «Преступление и наказание». С Федором Михайловичем у меня отношения очень-очень давние, с юности моей можно сказать. Я тогда преклонялся перед этим писателем. Сам был похож на героев Достоевского по нервным окончаниям организма, внешним признакам, той же склонности к суициду. Дурак был, словом, классический. И в конце уже прощания с мифом Достоевского я написал 248 страниц про своего Распольникова под названием «Штука». Пересказывать не стану. Как=нибудь сами прочтете. Вот я и проговорился. Не хотел я выдавать свою мечту-тайну и брякнул.

Славу Прохорова я знаю еще со стиляжных времен. Тот еще был фрукт. Все последующие десятилетия мы изредка пересекались случайно и всегда по традиции выпивали по такому поводу. Обычно виделись опять на редких джазовых концертах, скажем, Давида Голощекина или Глэна Миллера. Охладеть к джазу мы не можем, сердца у нас бьются в ритме блюза и в свою молодость с ним возвращаться вполне естественно. Послушал джаз будто сорок лет сбросил. Как после сауны. И вот совсем недавно мы со Славой немного выпивали. Он стал директором издательства переводной с иностранных литературы. И для увеличения прибыли издает также детективную и фантастическую продукцию. Про мою «Штуку» он сам вспомнил и сказал твердо: издадим, а ты заработаешь, если спрос окажется. Рекламную акцию организуем, скандальчик какой-нибудь придумаем, с твоей внезапной смертью, например. Моей значит смертью. Договорились железно.

5 мая 2018 г.

Прервать пришлось связь времен, не до писанины было. Договор мы Славой Прохоровым подписали, я сдал в набор машинописный экземпляр рукописи, «Штука» пошла в производство. Для раскрутки бестселлера придумали самый банальный и пошлый вариант. Автор, старый маразматик, нажрался будто бы виагры и полез к соседке по даче в окно. А в том доме, в той комнате, в которую он проник в темноте, ночевала не соседка, а почему-то его невестка, жена сына. Она с мужем в тот вечер разругалась и ушла ночевать к этой соседке. Автор «Штуки» уже забрался к ней на постель и тут пришел сын мириться со своей женой, зажег свет… Он избил отца чуть не насмерть. У него за годы накопилось. Полиция была, дело завели. Автор «Штуки» в реанимации и, если вы прочитаете эту пародию на Достоевского, не лишенную, впрочем , многих достоинств, вам многое станет понятно и в этой драме между отцом и сыном. Так все было представлено нашими друзьями в прессе под заголовком «Помои». Я потирал ручки, прикидывал сумму гонорара и намечал маршрут круиза по Европе, где до сих пор так и не побывал. Я решил проехать по следам того же Ф.М. Достоевского и проиграть пару сотен евро в рулетку в Баден-Бадене. Я бы мог себе такое позволить. А повздыхать под фреской «Снятие со креста» само собой. Такое с Федором Михайловичем было, он был потрясен. А чем я хуже? Может быть, мне и сын кампанию составит.

И тут прилетел Черный лебедь. Славу Прохорова разбил инсульт. Рыбки ему захотелось. Заказал в ресторане икры и заливного осетра, откушал в свое удовольствие под пол-литра и в гардеробе рухнул. Остался, правда, живой, но прикован пока к постели. Издательство его теперь стоит в продаже, наследники дело продолжать не хотят. «Штука» моя на фик зависла. Путешествие в Европу откладывается, а свой проект «Моя кибернетика» я временно прикрываю.

19 мая 2018 г.

МОЯ КИБЕРНЕТИКА
(Продолжение)

19 мая – день советской пионерии. Господи, какое занудство! ЗАНУДСТВО! Помните, я вам говорил, что жизнь – это цепь больших и не очень кошмаров? От момента рождения до последних дней и секунд пред смертью. Так вот занудство – тоже один из кошмаров, который сопровождает всю нашу жизнь. Сядет напротив вас собеседник, например я, и заведет свою шарманку. То, что он с умным видом опять плетет, вы и без него давно знали, да и от него самого уже двадцать раз слышали. Ну, это ли ни занудство? Не кошмар? Знаю, вам уже тошно. Но потерпите еще пару минут. Толстой с Достоевским вас, как я, не просили и вы ради приличия ползли по их страницам глазами от одного «которого» до следующего и следующего. Я это занудство с детства ненавижу. Потому и безобразничал, как умел. Невинно, конечно. Ведь само изготовление лука или рогатки – увлекательные процессы сами по себе, не нудное занятие. А уж мечта о попадании в цель, убийство и добыча – сами понимаете. Охота – это же наслаждение! Она – победа над занудством рутины жизни. Или сидишь ты на уроке географии, учитель пытает кого-то у карты Советского Союза. Тоска зеленая. А ты, но с совершенно отвлеченным видом, так, что под учебником вашей правой руки не видно. Ты там кончиками пальцев на листочке в клеточку набрасываешь голую женщину. Тайный побег от занудства урока в запретное приключение. Если тебя засекут, то розгами не засекут, но ведь со стыда сгоришь дотла. Вот какие были рисковые ситуации.

«Судьба барабанщика» и «Всадник без головы», первая папироса и портвейн, выплыть из минуты, сорок две на сто метров, йога и альпинизм, дадаизм, супрематизм и, может быть, гомосексуализм – все, что угодно можно признать попытками уйти от повседневной нудоты. Наскальная живопись, классовая борьба, войны и олимпийские игры, футбол, этнография, фуги и матерные частушки, шейк и твист, преферанс, алкоголизм, секс, кулинарное искусство, как и всякое прочее – все, все, все обязано тоске и занудству, чтобы их преодолеть. И чего бы вы не хватились, чем бы всерьез ни занялись – все приведет вас к мастерству в занудстве. Вы станете профессионалом, начнете ко всем приставать, всем навязывать вашу оригинальную точку зрения, ваше редкое видение и понимание предмета, и вы станете чемпионом мира по занудству. С чем вас и поздравляю.

Как один из таких чемпионов, вы, дорогие мои читатели, думаю, догадались, что я привел лишь часть фрагментов моей диссертации по этой назревшей и перезревшей теме. Если судьбе будет угодно, я могу довести начатое до полного конца. Уж не представляю, что тогда случится с вашими органами чувств и способами познания-понимания и поэтому временно перекрываю свой фонтан фонтанирующей мысли.

МОЯ КИБЕРНЕТИКА

5 декабря 2018 г.

Есть такие чувства… Или понятия? Или состояния? Или ощущения души? Даже трудно сказать. В наше время о них смешно и неприлично говорить.

Я о любви и уважении. Нет. Я тебя люблю. Ай лав ю. Это употребляют в разговоре. Формулировка такая по данному поводу. Сами знаете, какому. Не может сказать он. Или она. Боятся, стесняются. Что их неправильно поймут, неверно истолкуют. Сказать, как есть на самом деле. Я тебя хочу. Я хочу с тобой. У меня на тебя стоит. Давай поженимся. И у нее на него стоит. Они сказали друг другу, «я тебя люблю», объявили всем и поженились. А потом у них перестает стоять, стоит уже на кого-то другого (гую) и они говорят, «я тебя разлюбил(ла)». Да еще долго мучаются перед этим, многие спиваются.

Но в редких, можно сказать, исключительных случаях любовь не связана со стояком, по вашему – либидо. Некоторые дети любят своих родителей независимо от мнения старого еврея Зигмунда Фрейда. Просто любят и уважают до их и своей старости за то, что они у них есть. Не за то, что у них, а на белом свете живут и существуют. И достойны подражания. Как это не смешно! В наше-то с вами время…

Представьте себе зубатого мальчика десяти-одиннадцати лет после войны. Два передних зуба у него на лице прежде всего прочего заметны. И вот мама его с высокой прической, в крепдешиновом платье по случаю. Она испекла в газовой духовке (у них теперь такая есть) свой знаменитый торт «наполеон». И подарила своему сыночку большой, огромный том А.С. Пушкина «на долгую память». В 1949-м Пушкину было 150 лет от дня рождения. Государственное (в нем звучит слово «дарственное») издательство художественной литературы издало эту прекрасную книгу. В белом с золотом переплете. Весь Пушкин, с вариантами не напечатанного сразу, комментариями и примечаниями, ссылками и сносками, алфавитным словарем произведений и упомянутых имен. Полное собрание без переписки в одном томе. Тираж они сознательно не указывали. Матрицы сохранялись и потом печатали этот том уже на другой бумаге, в более скромном оформлении.

Но тот зубатый мальчик наряду с родителями полюбил и Пушкина, и эту книгу. Он даже нашел в ней страницы набранные мелким шрифтом о приключениях героев в духе Фенимора (в те годы говорили Филимона) Купера. Эти страницы он прочитал тогда взахлеб. И тщетно потом, всю жизнь, беря тяжелый том в руки, пытался припомнить, почему Пушкин и в каком месте писал что-то про леса и индейцев. Недавно этот старик, с вполне пристойными вставными передними зубами, нашел наконец в «Критике и публицистике» этого тома Пушкина статью «Джон Теннер». В его «Записках» и содержатся все те истории об охотах и приключениях в северо-американских лесах. Стр.797-809.

Но вот любовь и уважение, это, как говорится, каждому свое. Одним удается их испытать в своей и на своей шкуре. Другим остается их любимый похуизм. Из всех искусств и «измов» они выбирают, или он их выбирает, этот. Он то и является «самым массовым» и «главнейшим». Помните этого мудреца с ласковым прищуром? Так вот, кто бы мне сказал, кто бы мне доказал, что он кого-то любил и уважал. «Аппассионата», Лев Толстой, брат Саша, маменька, Наденька. Любил ли он вас? И уважал? Черт его знает! Может быть, частично. А можно ли полюбить себя, как представителя класса? Спрашиваю я, заложив большие пальцы себе подмышки. И вздергиваю высоко вверх брови. И смотрю так строго и требовательно. Из всех искусств для нас важнейшим является похуизм!

24 дек. 18 г., нет – 30 дек. 18 г.
Ни пьяный скандал за стеной на кухне. Кто там скандалит я сейчас описывать не стану. Как-нибудь потом, по другому случаю, когда они начнут спорить по пьянке, а я что-нибудь писать. Ни шестая симфония Моцарта, что пиликает на моем проигрывателе. Ни громкие гав-гав соседского Малыша – огромной и лохматой средне-азиатской овчарки. Не могут заглушить мерных ударов колокола, с которыми падают капли на подоконник за окном, где происходит оттепель. Но вполне возможно, что все эти звуковые эффекты только слышатся в моей пожилой голове, а на самом деле я сейчас в полной тишине. Всякое может быть. Так и запомните, быть может всякое.

Этот детектив начался уже более полугода назад. Не бриллиантовое колье и не фамильная брошь с алмазом в 25 карат, даже не тысяча гривен, бесследно исчезли с моего письменного стола. Пропала редкая книга. Этого добра у меня полно, они повсюду. И на полу, и на подоконнике, внутреннем я имею в виду. И на шкафу сотни три. Платяном, разумеется. В том шкафу, что на моих плечах, книг на порядок больше. Только я из них почти ничего не помню. Это меня часто упрекают: как ты можешь быть таким идиотом, если ты прочитал столько книг. Так именно после столько прочитанного и можно стать таким идиотом, как я. А тут кто-то спер, можно сказать слизал или умыкнул, или стибрил, пока никто не видел, самую ценную мою книгу. Все знают длинное стихотворение из раннего Пушкина «Городок». Юный арап рифмует свое прозябание в неизвестном городишке. Отраду от скуки он находил в книгах. В его библиотеке (Друзья мне – мертвецы Парнасские жрецы) Шекспир, Ариосто, Тассо, Вольтер, Державин, Гораций, Лафонтен, Дмитриев, Гомер, Крылов, Озеров, Руссо, Расин, Карамзин, Фонвизин, Княжнин, Лагарп, Мольер. И пишет этот шестнадцатилетний засранец: Люблю с моим Мароном Под ясным небос клоном Близ озера сидеть. И вот, где твой, Александр Сергеевич, и мой любимый Публиус Вергилиус Маро, Парисиис, Фермини Дидо, М ДССС ХХ – 1820. А моя книжечка была не первое издание. С такой же в кармане сюртука таскался и Пушкин среди озер в 1815 году. Потому что это были книги миниатюрного формата для походных библиотек. Буквально 10х7 см. и сантиметра 3-4 толщиной. Они печатались на тонкой рисовой бумаге в восемнадцатую долю листа. Мелким, но для нормального зрения вполне читаемым шрифтом. Про набор этих книг компьютерным вундеркиндам я расскажу в каком-нибудь темном переулке при случае. И, конечно, на языке подлинника, латинском. В походной библиотеке Наполеона его ветераны тоже возили такие книжечки. Пару сотен. Там было больше философов, историков и примитивных политиков из Греции и Рима.

Кого же мне подозревать и привлечь в первую очередь? Как они возникали у стола, где лежала книга, в хронологическом порядке после того, как она пропала. Или как раз в обратном порядке будет вернее? Да, был еще эпизод, когда я получил по голове и отключился на некоторое время. Какое? На несколько минут или дней? И от кого и за что получил? И кому мог понадобиться Вергилий на латинском языке? Разве что наказать меня, достать по крупному? Вот сколько у меня вопросов – чистый детектив.

Эта женщина, скорее старуха неожиданно возникла перед воротами нашего полисадика. Стоит неподвижно и смотрит на дом, будто ждет, кто к ней выйдет. Я ее увидел первый и сразу узнал. Моя самая первая жена, которая умерла почти двадцать лет назад. Совершенно не важно ее настоящее имя. Мы прожили с ней три года, пока она не ушла жить к моему ближайшему другу. А после его смерти к следующему. Но интересно, что со вторым мужем, бывшим моим другом, она прожила на свете равное количество лет и месяцев, и почти дней (я подсчитал – судьба). Я подошел к ней и позвал в дом. Она, конечно, подувяла ко времени своей смерти, но оставалась такой же красивой и безучастной к происходящему вокруг. Немое кино или не мое кино. Когда мы жили в концлагере, он еще назывался социалистическим, доступное из всех кино было самым ярким впечатлением и учителем загадок жизни и психологии человека. Три года я смотрел фильм «Мика». Когда носил ее на руках, сидел с ней в кафе, спал с ней на узком диване. Она обладала меланхолическим темпераментом, не делала быстрых движений. Садилась за мольберт, писала свои замечательные этюды, ставила потом их к стенке, больше они ее не интересовали. Так же неслышно она напивалась в нашей с друзьями кампании. Фильм, который смотрел про нее я, другие не видели. Они думали, она обыкновенная, как они. А что она Катрин Денев или Клаудиа Кардинеле, знал только я. Да, красивее была она этих кинодив! Я бы, может быть, до старости смотрел этот фильм, если бы она не ушла и мой сеанс не закончился. Вся эта чепуха пронеслась у меня в голове в форме воспоминаний и я привел Мику в мою комнату. Про ее жизнь после смерти я не стал спрашивать. Я давно знаю, что ничего веселого там нет. Здесь испытаниям подвергается наше тело, а дух, у кого он есть, только подготавливается к ним. За гранью жизни, в зазеркалье испытаниям подвергается дух бывшего человека, там ему тоже не сладко приходится. Всякую молекулу разніые поля и такие же молекулы без конца тычут со всех сторон, что уж говорить о целом человеке и его духе.

Вот, хвастаясь Мике своими достижениями и сокровищами, я взял с полки Вергилия, потом нашел свой гекзаметр – 50 стихов (строк) перевода из «Энеиды». Стал ей читать на латыни и русском, предлагал сравнить с другими переводами. Она меня слушала вполуха с потусторонним видом. Я так и не понял, зачем она приходила. Трахнуть ее я не мог, я теперь не трахаюсь. Она удалилась вместе с воспоминаниями, а Вергилий с того дня лежал на столе.