Перо поэта

ПЕРО ПОЭТА

На полке над моим компьютером стоит фарфоровая белая статуэтка юного Пушкина, сидящего за круглым журнальным столиком, с лицом устремленным в пространство мечты и вдохновенья, со свешивающимся со столика рулоном края рукописи – единственная, последняя вещь уцелевшая к моим семидесяти годам от самого раннего таллинского детства. В руке у него было гусиное перо, самая хрупкая фарфоровая деталь статуэтки. Оно и сломалось то ли по моей детской неосторожности, то ли вследствие многих наших переездов из города в город, из края в край. В то время советская промышленность выпускала много таких поделок, настольных украшений: бюстики Ленина, Будённого, балерины, завязывающей тапочек а вот серия таких Пушкиных была, очевидно, небольшая, выпущенная однократно, потому что больше я такого Пушкина ни у кого не видел..
Сменялась мебель, почти ничего не осталось из книг нашей немалой, тщательно собираемой (лишь два тома «Войны и Мира» Толстого остались) библиотеки , сменившись новыми изданиями и авторами, ушли мама, отец.
Только странно, что я семидесятилетний, втиснутый в инвалидную коляску, совсем себя не чувствую стариком. Странное противоречие между внутренней бодростью и телесной немощью вызывает ироническую усмешку моего внутреннего я. Ирония эта не горькая, не печальная, в ней больше весёлого сознания жизненных парадоксов, недоуменья. Впрочем, мне грех жаловаться на недостаток жизненных впечатлений: я путешествовал, где только можно и когда только можно было – с рюкзаком за плечами, на лодках, теплоходах, в поездах, на самолётах, от Камчатки до Италии, от Заполярья до Красного моря. Конечно, есть много ещё мест, которые хотелось бы посетить, но ведь говорил бессмертный Козьма Прутков: «Нельзя объять необъятное.!»
Так о Пушкине… Он был частью нашего скромного социалистического быта, глотком вольного воздуха. Многие его фразы, брошенные будто мимоходом, вскользь вошли в русскую речь поговорками:
«Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей», "Привычка свыше нам дана, замена счастию она", «Мы метим все в Наполеоны, двуногих тварей миллионы», «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать», «И гений – парадоксов друг», «Учитесь властвовать собой» и многие другие. В этом подлинная победа писателя над временем!
Каждую осень мама, глядя в окно, повторяла: «Унылая пора, очей очарованье! Осень! – добавляла она, – я так люблю осень!» И над её диваном долгие годы висела хорошая репродукция Левитана «Золотая осень»: тихая речка, холодно синяя с холмистыми берегами и берёзами в жёлтом убранстве – точь в точь наша Пахра у Подольска, в котором пришлось нам жить и работать большую часть жизни.
Бывало, отец время от времени ходит по квартире, молча, задумавшись видно о своей необычной полной ужасных падений и чудесных взлётов жизни и вдруг скажет: «… ума холодных наблюдений и сердца горестных замет!», когда бывал в хорошем настроении повторял с удовольствием, смакуя слова: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют!». В пору незамутнённого детства я почему-то не отличал Бессарабию от Абиссинии.
А был бы Пушкин, если бы в нём не было африканского адреналина? Был его избыток у его отца и дедов, выливавшийся в самодурство диких крепостников. Но то, что его предкам придавало дикости, в Пушкине приобрело культурные формы. По духу и воспитанию он был сто процентный европеец. Говорят, французский язык повлиял на его литературный стиль, сделав его лёгким… Возможно – французский язык изящный и экономичный, слова в нём стремятся к взаимному сокращению и слиянию. Русский язык в то время служил для бытовых нужд, а для высоких понятий существовал особый, пафосно- тяжеловатый высокий стиль, который условно можно назвать Ломоносовски-Державинским. «Вместо высокопарного языка богов, – вспоминал слушавший поэта историк и публицист М. П. Погодин, – мы услышали простую, ясную , обыкновенную и между тем поэтическую, увлекательную речь.» Пушкин через бытовую форму русского языка сумел выразить высокое, освободив его от тяжеловесности, искусственности и это, подлинно революционное открытие, было воспринято Россией с готовностью и восторгом.
И третий не менее важный источник Пушкинского творчества – это, конечно, русская самобытность: крестьянская, церковная и дворянская. Он воспринимал с радостью и интересом сказки старой няни, в бытность в Михайловском, в красной рубахе, перевязанной голубым кушаком любил смешиваться с толпою крестьян на ярмарках, народных гуляниях, к неудовольствию презирающих простонародье местных помещиков, всяких Пустяковых и Скотининых, приходил в восторг от литературного строя древних русских летописей, и конечно, русская природа, ощущение гигантского пространства Империи, которое он скреплял словом.
Отец любил повторять: «Раньше люди писали гусиными перьями вечные мысли, а теперь мы пишем вечными перьями гусиные мысли!»
На смену «вечным» (железным) перьям пришли шариковые авторучки, а на смену им клавиши компьютера и текст фиксируется не на бумаге, а в каком-то малопонятном электронном пространстве. Но мы не стали ли от этого ни умнее, ни мудрее. 
И ещё: по человечески, жаль Пушкина оттого, что не был заграницей. При том был по внутренней культуре стопроцентным европейцем, и иные края чувствовал и описывал удивительно точно! Для скольких несравненно более пустяшных личностей бывали открыты и Франция, и Англия, и Италия, а Пушкина царь держал на коротком поводке и почему-то не «выпускал». Чего боялся?.. Что Пушкин станет невозвращенцем, диссидентом?.. Как понятна эта тоска «заграницы» сознание несбыточности мечты увидеть её в яви нам, жившим при социализме за железным занавесом! Но нам всё же повезло: миллионы успели увидеть мир в тридцатилетний промежуток от неожиданного крушения коммунизма до не менее неожиданного нашествия ковида!…
 Только раз удалось Пушкину  вырваться за границы Империи на пути к Кавказской армии. Пересекая речку Арпачай, он увидел библейский Арарат, и какой восторг: «Граница имела для меня что-то таинственное: с детских лет путешествия были моею любимой мечтою.» А когда вернулся в Россию, как по-мальчишески оправдывался перед царём, что ехал без Его позволенья: «Я вижу, насколько моё положение было ложно и как ветрено себя я вёл. Но в этом не было ничего, кроме ветрености.»  И это Пушкин, ставший дыханием русской речи!
Ну а теперь, почти два века спустя, какое место в нашем сознании занимают поэт Пушкин и мирской владыка Николай 1-ый? Имя Пушкина известно всем со школьной скамьи, а о Николае 1-ом помнят далеко не все, да и по большей части, если и вспоминают о нём, то лишь в связи с жизнью Пушкина.