Из раннего детства

О Шлиссельбурге слышали многие, хотя бы в школе на уроке истории. Петровские времена, «Ключ-город» у самого истока Невы из Ладожского озера.
 Многие, наверное, слышали о кровопролитных боях на Синявинских высотах. Синявинские высоты названы по имени поселка Синявино, где я родился. Да и высоты эти вовсе не высоты, а небольшие холмы, но так называются отметки на военных картах с указанием высоты в метрах  над уровнем моря.
Так вот, от Шлиссельбурга до торфяного пространства, где до войны были разбросаны десять торфодобывающих поселков (все с названием Синявино, но с номерами от 1 до 10) всего несколько километров.
Центральным поселком (без центрального нельзя!) был поселок №5. Это моя родина. Покинул его я в возрасте шести лет, поэтому архитектурных его достопримечательностей не помню, но хорошо помню бревенчатый клуб, где было фойе и кинозал. В фойе был черный  большой бюст Кирова, а на стене висела большая картина маслом, изображавшая Сталина в странной меховой шапке с очень длинными ушами, стоявшего в санях вместе с каким-то военным. В санях была очень симпатичная решетчатая задняя спинка полукруглой дугой, и Сталин стоял в санях лицом именно к этой спинке, может быть, даже держась за неё. Возможно, картина изображала прибытие Сталина в Конармию.
Вспоминаю так называемую «вошебойку», врытое в землю длинное,  деревянное сооружение с двускатной крышей. Зимой, занесенная снегом крыша её  нами детьми использовалась, как горка для катания на санках.
Кругом поселка были большие площади, разбитые на квадратные чеки размером с полстадиона каждый, заливавшиеся разжиженным торфом. Когда эта жидкая коричневая масса начинала подсыхать, сначала образовывалась резиноподобная очень эластичная поверхность, по которой мальчишки бегали, пружиня как на батуте. Торф через некоторое время   высыхал и нарезался на большие кирпичи специальными машинами.
Странное дело, но основной, массовой рабочей силой на этих торфоразработках были совсем молодые девушки из деревень разных областей. Парней не было. Девушки эти ходили стаями и их называли - «торфушки». Летом они выглядели все одинаково: темная юбка, белая кофточка и обязательно белый платок, повязываемый у всех одинаково,  по-старушечьи. Поэтому они тогда на меня производили странное двойственное впечатление: как будто бы это были  старушки, и в то же время -  молодые старушки. Почему-то много было девушек именно из Воронежской области. Из Воронежской области была и моя мама, такая же торфушка.
Как в Синявино попал мой отец, я не знаю. Мама рассказывала, что он окончил 10 классов в детдоме (по тем временам это было образование солидное).  Потом работал слесарем в паравозоремонтной мастерской в Синявино, потом стал секретарем партийной ячейки этой мастерской, потом стал главным редактором газеты «Торфяник», главной газеты этого промышленного района. В 39 году отец добровольцем ушел на финскую войну, где получил звание лейтенанта и два ранения: в голову и в ногу. В голову ранение было легкое: пуля ударила в каску и сняла полосу кожи от лба до темени. Ранение в ногу было пострашнее. Финны широко применяли в ту войну разрывные пули. Такая пуля разрушила отцу кость ниже колена. Ленинградские хирурги и врачи поставили отца на ноги, точнее на костыли. После поправки он оставлен был в армии, хотя и просился обратно на гражданку. В 41-м он командовал уже батальоном и был убит 12 ноября под Ленинградом в районе Колпино. Там и похоронен в братской могиле. Фамилия и имя его высечены на камне среди нескольких сотен фамилий бойцов и командиров двух дравшихся на этом участке советских дивизий.
Как познакомились мои родители в Синявино, я не знаю. Да как там не познакомиться?  Клуб – один, почта – одна, магазин – один. Им было по 22 года. К моменту знакомства мама работала уже не торфушкой, а на почте телеграфисткой. Кстати, я видел и помню её телеграфный очень красивый бронзовый аппарат, из которого ползла тонкая бумажная лента с точками и тире. Мама знала азбуку Морзе. Видимо, училась на курсах.
К 39-му году, который я уже прилично помню, мои родители имели какой-то достаток (по тем временам), была своя комната в двухкомнатной квартирке в деревянном доме, был пружинный диван, был куплен платяной шкаф, на стене висела черная тарелка репродуктора и (!) в прихожей  был на стенку повешен телефон с крутящейся ручкой. Это, видимо, для редактора газеты.
Поскольку репродуктор висел над моей кроватью, я регулярно в конце дня слушал «Интернационал», т.к. он тогда был нашим Гимном. Интернационал мне нравился. И очень нравились позывные, с которых начиналась работа радио, - «Широка страна моя родная». В этих звуках было что-то таинственное, нечто фантастическое космического масштаба. Вроде бы музыка рождалась из вселенной, из эфира. Хотя… ведь так оно и было.
Самые сильные впечатления этого времени остались от кино, от зала, где медленно гаснет свет, обещая нечто сказочное, от нового фильма «Александр Невский». В фильме больше всего нравились две сцены: где Александр Невский сбивает рог со шлема магистра, и где один из двух наших героев молотит немцев оглоблей.
 Второе сильное воспоминание – это празднование Первого Мая, лозунги и портреты на деревянном двухэтажном клубе, много шумного народу с детьми, флажками, какими-то моделями самолетов, цветами, все движутся, куда-то устремлены.