Барыня-кухарка

У нас в деревне барыня объявилась. А и пора уж, советска-то власть сколько лет, как сухим листом осыпалась. Теперь мы душою к прошлому прикипаем, прыг за девятьсот семнадцатый и ну восхищаться: и жили лучше, и бабы моложе были. Цари, все как на подбор, за страну радели. И ихние родственники тоже. Все талантливы и красивы как Ален Делон. А принцессы наши? Какую не выдерни из грядки — образец милоты, целомудрия и патриотизьму. Слыхал, нынче самое первое дело — дворянский герб себе выправить? Ага. С этим просто, заплати и лети. У иного на энтот герб акромя маткиной козы да папашиной фрезы и сунуть нечего, а поди ж ты — князь Кривопыркин али граф Несуйрылов.
У нашей-то барыньки происхождение самое не спесивое — от горшка да поварешки. Так что из каких царьгороховых времен в ей эта Салтычиха выскочила, не скажу. А может и не в предках дело. Может навеяло. У нас тут за озером барская усадьба была. От нее нынче только название остановки на трассе осталось, да пара кирпичей на горке. Барин последний зверюга был, девок портил, мужиков порол. Самому вроде не положено, не крепостное право, он урядника вызывал, вину, какую придумает, возведет на мужика, и под порку. Сам и выпорет. Нравилось ему. Говорю ж, зверюга, садист. Так усадьбу евонную уже в феврале семнадцатого сожгли. И Великого Октября ждать не стали. Барину вилы в пузо, красного петуха за пазуху. Да говорят, ходит он по сю пору круг горки-то своей. Многие видали. Я, правда, сама не видала, врать не буду. Слыхала только. За малиной с мужем пошли, сели в кустах-то, в малиннике, вдруг ветер налетел и вроде воет что в ветре-то: «Ду-у-ушно... Ску-у-ушно...» Кому еще, акромя барина-то убиенного?
Вот может его в несчастную и вдуло.
Первое-то лето она вроде нормальная была. Домик прикупила с видом на озеро и давай из него, из сруба ветхого хоромы городить. Сваи железные в землю вручены, на них швелера, и по швелерам, как по рельсам, поехала, значица, изба в новую жизнь. Стройка кипит, мужики, двое подряженные, крутятся, болгарками жужжат, топорами сложные пассы накручивают. А хозяйке все не в дугу и не в тую. Не по нраву. Но тадысь она тихая была. Ходила работу принимать, когда строители ейные уж домой сдрыснут. Придет, оглядит результаты и к мужу шасть. И там ему, мужу, все и выскажет с маханием рук: какие они, строители то есть, вредители, и как они не правильно дорогое покрытие на крышу постелили, и как она завтра им все выскажет и заставит их все за свой счет переделывать. Ну видно, расстраивается бабонька. Муж ее словом ободрит, и на том все закончится: никуда она завтра не пойдет и ничего вредителям не скажет.
У нас дачников в деревне развелось больше, чем местных. Да я тебе говорила. Люди они все разные. С однова боку от нас знатные мичуринцы поселились, с апреля по октябрь на участке крутются. Чего у них только не растет! Груша крупная, как в магазине, только спелая, в парнике адвокат, или как его, зеленый такой, по вкусу, как детское мыло... Да ты знаешь. Ананас тоже. Про тыквы и кабачки и говорить нечего. По другую сторону — наоборот. Теи за все года морковки в землю не вторнули. Дом отстроили, гостей назовут и целыми днями все в некошеной траве с раскладушками ховаются, загорают. К вечеру к мангалу сползаются, давай себя шашлыками ублажать, песни петь. Нам заместо филармонии.
Чего как звать? Как звать, не скажу. Я тебе с именами и фамилием, а ты в интернет, а меня апосля по судам таскать учнут, штрафы на меня навешивать. Телевизор рассказывал, строго сейчас с этим. Так что без имен давай.
Вот решили дачники новые мостки, или по-нашему кладки, на озере строить. Старые, что еще в шестидесятые из днища от тракторного прицепа сделали, их не устраивают. На них надо каждый год досок подкладывать, чтоб они хоть над водой-то возвышались чутка. Вот зимой приехали какие-то из города и построили: на железных опорах, прочные, нас переживут. Прямо с-под елок береговых уходят в озеро и на конце буквой Г изгибаются. Досочкой струганой выстелены. Хороши кладки. Кто там и сколько за этую красоту платил, не знаю, не мое дело.
А тут, вот счас уже, в это лето барынька наша решила на мостках тех скамейку расположить. Для загорания. У нас этим делом никто сроду не баловался. Мы завсегда на огороде загораем. Полешь или содишь чего и загораешь — два в одном. Теи, которы с гостями вечно — в своих угодьях прячутся. Одна барынька норовит свои оголенные телеса в общественном месте раскинуть. И спорить не моги. Нынче она строга непомерно. Чуть что не по ней, сразу в голос: «Почему без уважения?! Я так сказала, значит, так и будет! Молчи, ты меня бесишь! Не потерплю!» Так и слышишь: «Запорю!» Она как к озеру выходит, собаки перебрех заканчивают, куры в кусты удирают. Работники ейные, видать, тоже в кусты улепетнули, не видать их, чё по весне привинтили, то и висит, за лето ни одной досочки не прибавилось.
Понятно дело, колотить да пилить она не сама собиралась, это она зятя нашего подрядила. С ним дочка моя пошла, а за ними и я сама за компанию увязалась. Тая скамейка это тебе не что-нибудь там. Пять балясин метровых, брус десятка, доски шесть погонных метров и реечки узенькой еще метров двадцать накуплено у ей было. С умом подойти, не скамейку, башню трех согласий построить можно.
Вот как раз с согласиями и не срослось. Только зять балясин накрутил по всей площадке, где загиб у буквы Г, идут теи, что с гостями. Прям так строем на совместный выкуп, полотенца флагами полощутся на ветерке. И сразу на это строение все и вылупились. Барынька-то по-ажурней хотела. Не знаю, уж какой ажур из балясин по десять сантиметров в поперечнике соорудить можно, только тем вот сразу не понравилось. Главный ихний, хозяин дома подошел и говорит:
— А нельзя ли скамейку повернуть, — и руками разведенными показывает, как, — а то мы тут рыбу ловим. Как удочку-то закидывать, если все перегорожено будет.
И тут барыня наша, вот кто б ожидал, прямо без разгона в форсаж ушла, варежку раскрыла и на все озеро как заорет, там рыбаки у другого берега сидели в лодке, у них удочки из рук повыпадали:
— Нельзя! Мы с утра работаем, а ты пришел тут и командуешь.  Если тебе рыбу ловить не удобно, значит ты не будешь рыбу ловить! Я оплатила — будет стоять, как я решила!
Тот аж присел от неожиданности:
— Ты чего орешь на меня?
Она еще громче:
— Потому что ты меня бесишь!
А сквозь это слышно:
— На конюшню! Запорю! Батогами!
И дальше:
— Не потерплю! Как ты смеешь со мной при... — ну думаю, счас «при холопах» скажет. Нет, тормознула, — при посторонних спорить?!
Гляди-кось, шесть десятков лет в этой деревне прожила, и посторонней сделалась. И деревне посторонней, и озеру. Новая жизнь, новые хозяева. А мы — посторонние.
Теи спорить не стали, убежали, и на барыню ейному мужу в телефон нажаловались, не в адеквате, мол, бабонька, уйми. Не знаю, как он их мирил, а только уговорились, что барыня при всех, при ком лаялась, публично попросит прощения. Думаешь, не попросила? Попросила. Это надо было видеть. Говорит:
— Звиняюсь, что говорила на повышенных тонах.
Вишь, городские как антелегентно заворачивают. У нас это называется «хайло раззявить», а у них: «на повышенных тонах». А барыня продолжает:
— А теперь я перечислю, за что ты должен просить прощения у меня...
 Тот слушать список не стал, ушел.
Но скамейку барыня развернула, скрепя сердце.
Да вон она идет. С озера. Назагоралась. Обедать будет, потом почивать. Так что мы счас купаться побежим. Пошли, купнись с нами. Да не боись, мы мальчонку на дороге поставим, если она вдруг обратно к озеру намылится, он нас упредит, и мы шмотки на старые кладки перекинем. Холопы, они хитрые.