Фрау Диффенбахель

.


                Сказка
                с элементами подражания и плагиата,
                писаная мною в вывихе правого плеча,
                с 16 сентября 2019 года по 14 января 2020 года,
                с невероятным мужеством
                и блистанием очей
                (не скрою,
                нещадные пары камфоры и змеиного яда –
                надиктовывали…)







Часть Первая, политическая



     Квартира Себастьяна.
     Работник  Гестапо  фашист Иоганн  издевается над
своим  другом детства и одноклассником – поэтом Се-
бастьяном.


– Себастьян,  Себастьян,  где ты прячешь свой стакан?
– Да в пианине!
– Не ври! Пианину ты год назад пропил с Ниной!
– Да разве уж год? – засмеялся Себастьян.


– Себастьян,  Себастьян,  где ты прячешь свой стакан?
– Да под фикусом!
– Не ври! Забрали твой фикус полгода назад! За долги.
– Да разве уже и полгода? – и Себастьян засмеялся.


– Себастьян,  Себастьян,  где ты прячешь свой стакан?
– Да в рукаве!
– Не ври! Все рукава у тебя оторвали вчера!
Две овчарки и три санитарки вчера
у тебя оторвали все рукава!
И ещё костоломы из Малой Гестапицы!
Рвали!
И клочья летели, летали! И все рукава оторвали!
– Как оторвали? –  стал  пятиться… –  Как оторвали? –
стал пятиться и вдруг упал Себастьян. –
Там, в нарукавном кармане
левого рукава
и прятал я свой стакан!..
А в самом рукаве – стакан для гостей!
А в подкладке – подарок камрада –
банку солёных груздей…


     Себастьян расплакался,
     уронил лицо в ладони.
     Это было горе-горе! –
     вся квартира, весь подъезд…

     Лишь глумливый Иоганн вскинул палец,
     крикнул «Йессс!»

                Палец-америкалец.







Вторая Часть. Про любовь. Поэтическая



     Бедный поэт пятился и падал,  пятился и падал, по-
ка не очутился в подъезде.
     На шум высыпали  верхние жильцы,  а из соседней
двери  встала  во  весь  рост   тётушка  Диффенбахель,
родная тётка подлеца Иоганна.  В отличие от окаянно-
го племянника,  фрау Диффенбахель напрочь была ли-
шена  его  гестаповского  прищура,  была очень добра,
открыта и сострадательна всему миру.
     Надо ли говорить? – горе Себастьяна она восприня-
ла, как своё личное.
     Затянувшись  папироской,  она  до  полусмерти вы-
секла  распоясавшегося Иоганна  и воскликнула глубо-
ким грудным контральто:
     – Себастьян, дитя моё! Подымись!  Твоё отчаяние я
понимаю, как никто! Изувер-то, мой племянник, и моё
фортепиано загнал солдатне! И фикус мой – коллекто-
рам, за безценок! Вот до рукавов, подлец, не добрался!
     С этими словами  добрая женщина из левого своего
рукава достала дюжину отличных стаканов,  призывно
сверкающих  каждой  гранью,  а из правого рукава  на-
полнила их до краёв великолепным луковым шнапсом,
какой готовить умела только она.
     По  подъезду  разнёсся  серьёзный  аромат;  соседи,
Себастьян  и  хозяйка поляны  разобрали угощенье и с
чувством пригубили.
     – Мой друг!  Себастьян! – вновь вострубила безпо-
койная душа. – Издаёшь ли ты свои  стихи?  Свои  ис-
кромётные побасёнки?
     – Нет,  фрау Диффенбахель, – вздохнул поэт. – Все
мои рукописи забирает геноссе Иоганн. Он топит ими
печи своих застенков.  А в партийные праздники – он
разводит костёр и жарит на нём маленьких детей.
     – Хм! – нахмурилась  тётушка Дифф. – Ну, так  ты
возьмись  за  крупные  формы.  Одно  дело  стишата в
топку бросать,  другое дело – роман!   Роман,  ежели с
умом  подойти,  и в хорошую домну не влезет,  как ни
пихай, не то, что в его гестаповские буржуйки! Роман,
ежели к нему предисловий насобачить,  и на телеге не
вывезешь! Я уж молчу о детках! – как бы инеем не по-
крылись детки-то!  без стишат, без огоньку! – расхохо-
талась,  наконец,  находчивая  женщина.  –  А ну, бери
карандаш!  Пиши!


     – Во дни моей юности упекли нас черти из родного
Норильска на самый, что ни на есть,  край Москвы – в
Бирюлёво.
     И я,  и мои товарищи – все мы были отважные арк-
тические лыжники. Но друзья мои выбивали 80 из 100,
а потому попали на  пресловутую  Бирюлёвскую  Ово-
щебазу, я же, при любом ветре, тумане, снегопаде, вы-
бивал все 100.  Неудивительно,  что был я сходу зачис-
лен в особый отряд Тайного Мясокомбината, готовив-
шего  знаменитые  тюбики  для космонавтов.  О! Даже
и сами жители  Бирюлёва ничего не знали о существо-
вании этого крайне засекреченного объекта!

     Поначалу я был младшим оператором  Линии Оли-
вье,  но я «поставил глаз»  фройлен Фердыщенко,  до-
чери начальника Конечного Склада – сначала на духо-
вой винтовке в местном тире,  а затем и на боевом ТТ
в подвале спец-полигона и уже через неделю  получил
место обер-оператора Творожных Масс.  А в марте, ей
же,  я помог сменить статус до фрау и карьера моя  по-
летела в гору безудержно – камрад Йозеф, отец, не от-
казывал своей шалунье в маленьких капризах!
     Так,  в один прекрасный летний день,  я возглавил
Конвейер Бараньих Котлет Класса Люкс.

     О!  На моих тюбиках  кто только не взлетал  в звёз-
ды: и Гагарин, потребовавший добавки уже на третьем
витке; и покоритель лунных дизайнов Луи Армстронг;
и  сам  фьорд-герцог  Бьёрн Дален – сначала сам,  а уж
потом весь фьорд! по эстафете! Пионеры! Целинники!
Гиганты!  Они выбивали 99 и 9 из 100,  а когда делали
один только маленький шаг,  человечеством  обуревал
циклопический скачок – недосягаемый, умопомрачаю-
щий, бешеный!
     И всё бы так оно и шло, если бы однажды, в тихую
осень, моими котлетами не отравились дегустаторы из
Пятой  Шеренги  Московских  Писателей, готовивших
свой  творческий  десант  не  то  на  Сатурн,  не то  на
Юпитер-Шмупитер.
     Меня, разумеется тут же расчитали:
     – Господин люкс-мейстер, вы уволены!
     Получив вместо выходного пособия  мешок  злопо-
лучных тюбиков с забродившей бараниной,  я  шагнул
за  проходную  и  оказался один на один с этим огром-
ным,  чужим,  равнодушным городом.  Миру отныне я
был не нужен…


     Дойдя до этой драматической черты, Фрау Диффен-
бахель опустила глаза долу,  выждала короткую минут-
ку,  пока не затихнет  загулявшее эхо,  и,  вдохновенно
и сокрушительно высморкнувшись в подвернувшегося
Иоганна, продолжила:


     – Не имея ни копейки за душой, шаркающей, не по
сезону, обувкой, я брёл осенними бирюлёвскими улоч-
ками,  которые  в оно время обошли  и граф Мамай,  и
непоседа Пушкин,  в которых так легко заблудить  мя-
тущемуся сердцу – без родни,  без навигатора…  Итак,
я брёл в сторону Рижского Вокзала,  в надежде зайцем
проскочить до милого моего Салехарда.
     За правым плечом болтался проклятый мешок, пол-
ный отвратительной баранины,  за левым – моя верная
полярная винтовка.
     По укоренившейся с дедовским молоком привычке,
глаз мой высматривал цель.  И в одной из тихих,  затя-
нутых скорбными лужами, улиц,  где жёлтые липы на-
всегда вплелись в роковые огненные клёны,  где мучи-
тельно  облетевшая  ольха  поцелуем  смерти  вросла в
непозволительно чёрную акацию  –  там, под тяжёлою,
безстыжею гроздью рябины, там я увидел её!..


     – Мой мальчик! – потрясённо закричала фрау Диф-
фенбахель, не сдерживая слёз, – это будет великий ро-
ман! Великий! Ты записываешь?
     – Каждую букву, моя драгоценная донна!  –  потря-
сённо кричал в ответ Себастьян.  –  О!  каждую букву!
каждый ваш выдох!
     – За  мной  же,  поэт,  за  мною!  Вперёд,  вперёд! –
Раздухарившаяся тётушка вновь взмахнула волшебны-
ми своими рукавами и победный луковый дух  ударил
в носы завороженному собранию.
     Пока,  приходившая в себя,  публика напряжённою
рукою  разбирала  стаканы,  добрейшая наша  тётушка
лобызала счастливого романиста,  сверяла строку-дру-
гую  в  его  корявой  стенограмме  и  вновь лобызала –
много крепче и горячей прежнего.
     – А что же дальше? – строго спросила,  бывшая тут
же,  комендант подъезда  Тильда Генриховна Кноппке,
мускулисто закусывая лесным орехом, шпинатом и ве-
ликолепной хрустящей луковицей.
     – Дальше  произошло то,  что и должно было прои-
зойти! – энергически захрустывая в ответ  своей луко-
вицей,  гаркнула фрау Диффенбахель.  –  Извольте же:
«Она стояла в нелепом кроличьем тулупчике…»


     Она стояла в нелепом,  объеденном  по всем сторо-
нам молью,  кроличьем тулупчике;  валяные  козьи чу-
вяки отсырели  и  безпардонно несли коровником;  на
её щеках  расписалось раннее увядание,  какое  бывает
от неразделённой любви…
     В руках она держала неопрятную корзинку с безли-
кими, безцветными и отвратительно-вялыми гладиолу-
сами и повторяла,  повторяла,  повторяла,  как  испор-
ченная механическая кукла:
     – Фосемь пфеннигофф,  фсего фосемь пфеннигофф
за весь аллес гемахт… Четферг, скидки, королеффския
гладиолусы, фосемь пфеннигофф…
     Он смотрел на неё  и час, и два.  Он поедал её  взо-
ром,  горячо дыша над растрёпанным локоном,  над её
воротником, не по сезону…
     Она, наконец, заметила его.  Поражённая его  непо-
движным глазом – глазом  лучшего  стрелка – надтрес-
нуто спросила:
     – Фи смотритте  только на мменя?  Фи  ненавидите
ммои королеффския гладиоллусы?
     – Ненавижу,  –  сказал  он.  –  С той самой минуты,
как  увидел  вас. – Он взял её за руку. – У нас на Севе-
ре я привык к клеверу – я был большой мастер  плести
боевую маскировку из клевера.
     Она бросила корзинку на тротуар.
     Он сделал движение поднять,  но она звучно насту-
пила  на  его  решительное запястье.  Затем  стянула  с
плеча мешок с тюбиками и,  пронзая  холодным  взгля-
дом красивых и строгих глаз, сухо сказала:
     – Ффи – маньяк.  Ффи любите тухлую баранину.
     – Я  ненавижу её, – возразил он из-под набрякшего
чувяка.  –  Это  всё  проклятый  Юпитер-Шмупитер  –
топ-дегустатор  из  пищеблока  Пятой  Шеренги  Мос-
ковских Писателей…
     Она вздрогнула. Её серые глаза загорелись:
     – Проддолшайте! Уммоляю! продолжайте!
     – Я,  видите ли,  совсем ещё недавно был обер-мас-
тером на Космическом Комбинате…
     Она бросила тяжёлый мешок в несчастные  гладио-
лусы. Он рассказал ей всё.

     Она долго молчала.
     Наконец, вымолвила, словно через силу:
     – Вы правы. Именно – Юпитер-Шмупитер…
     – Я вас не понимаю, – донеслось из лужи.
     – Я,  видите ли,  имею несчастье быть женой  этого
топ-дегустатора… как там его? – Данька?.. Яшка?.. те-
перь и не вспомню.  Неважно.  Он и сейчас стоит  над
душой – видите балкон пятого этажа?  воблу чистит, к
ужину…  Ууу, ненавижу!.. Есть у вас винтовка?
     – Есть, – признался он.  –  Но теперь я ненавижу её.
Я,  видите ли,  был лучший стрелок Арктики… Друзья
называли меня Гроссмейстер Выстрела…
     – Молчите! Вы и есть Гросс-Мейстер!.. Вы – Гросс-
Мейстер!  о да!  Но теперь молчите!
     Она  попыталась  снять  винтовку  с  его плеча,  но,
предательски отклеившийся,  накладной ноготь  завер-
нул в сторону… она потеряла равновесие, несчастный
возлюбленный неловко вздрогнул и она,  на ходу  уво-
рачиваясь от штык-ножа, повалилась на груду невыно-
симо смердящей люксовой баранины.
     Винтовка выстрелила… Выстрелила четырежды.
     – Тебе не жалко градусник?  –  спросил он её.  –  Я,
видишь ли,  давно не стрелял, – улыбнулся он  печаль-
но,  –  и,  похоже,  подбил  твой  оконный градусник…
Ненавижу  оконные  градусники  –  всегда соврут в са-
мую нужную минутку…
     В следующее мгновение рядом с ними рухнул, под-
няв до небес грязные брызги луж,  несчастный Данька-
Яшка, грозный дегустатор всесильного пищеблока Пя-
той Шеренги, ненавистный Юпитер-Шмупитер, посяг-
нувший однажды завоевать  весь  Космос,  нештатный
сын графа Мамая,  сгинувшего в оно время  вместе  со
своею кобылою  в безкрайних закутах  Тайного  Бирю-
лёвского Мясокомбината…
     Чешуя неопробованной воблы осыпалась на мосто-
вую,  словно  легкомысленное  конфетти,  кружила по
переулкам, приводя в изумление всех окрестных двор-
ников…

     – Ты мазила! – расхохоталась  Эльза,  разбросав ло-
коны по гладиолусам.
     – Я Мастер. Спорта! – гордо блеснул оком Зигмунд
и  последним,   пятым  выстрелом  снял   ненавистный
оконный градусник.
     – Что же мы теперь будем делать? – вновь  расхохо-
талась ведьма и прыгнула на коня.
     – Мы свободны!  –  воскликнул Зигмунд,  прыгая к
своему.
     Сплетаясь  длинными  чёрными  плащами,  паля из
винтовки,  любовники  помчались к Рижскому.  И уже
не замечали они,  как  заползал на предательскую кучу
гладиолусов и баранины обезумевший топ-дегустатор,
жадно  глотая  куски того и другого;  ни  догорающего
за его спиною  проклятого  Спец-Склада  с мятущимся
по всем углам камрадом Йозефом;  ни  обезумевшей  в
своей осенней тоске печальной вечерней Москвы.
     На Рижском их уже ждали: фрау Фердыщенко, пре-
вратившаяся  после  ванны  оливье  вновь во фройлен,
а  от  пережитого  горя  –  в  базарную  ведьму;  с  нею,
скорбно  молча,  в нетерпении  били  хвостом  бывшие
арктические  снайперы,  оборотившиеся в безутешных
чертей на проклятой  Овощебазе  ненавистного  Бирю-
лёва;  в их копытах доползал вкусивший вечность Гар-
ри  Виндоус – барон и регент,  за неудачную шутку от-
мотавший триста лет пожирателем объедков,  прозван-
ный дьяволами Пищеблока Юпитером-Шмупитером…
     – Ты мазила!  –  вновь расхохоталась Эльза  и от её
посвиста дрогнули тысячелетние стены Рижского Вок-
зала.
     – В Уренгой!  –  трижды  прокричал  трижды-мрач-
ный Зигмунд.
     – В Уренгой! – прокричала Эльза и горящие  стены
ненавистного Рижского рухнули навсегда.


     Фрау Диффенбахель рыдала в голос…
     – Ты ещё здесь,  гестаповец? – вострубила она и от
сильнейшего чувствования влепила хорошего леща не-
путёвому своему племяннику,  безжалостному  палачу
Иоганну.
     В третий раз наполнила она до краёв  стаканы,  од-
нако, один оставив пустым.
     И  бездомный  поэт  Себастьян,   и  все  его  соседи
изумлённо  вытянули шеи и раскрыли рты,  когда  сле-
дующим движением руки  тётушка открутила,  словно
лампу,  тощую  голову изувера Иоганна  и,  вознеся её
над последним стаканом,  с духом бросила в его угаса-
ющие глаза:
     – Фикус, говоришь?
     Иоганн зашевелил что-то  мёртвыми,  пузырящими
губами  и с последним  пузырём  пустовавший  стакан
был полон.
     – Пей! – приказала добрая женщина поэту.
     Себастьян зашатался и попятился.
     – Пей и ни о чём  не безпокойся.  В  этом  дырявом
мешке давно уже нет ни мозгов,  ни крови,  ни другой
гадости.  А это, – она кивнула на стакан, – это тебе пе-
редали они, запредельные ныне:  огненная цветочница
Эльза  и её трижды трагический лыжник.  Пей же этот
Клевер Севера,  эту Кровь Арктики и ничего не бойся!
Но прежде поклянись!  Поклянись,  что напишешь ро-
ман и никакие печи не остановят тебя!
     – Клянусь, – в ужасе прошелестел Себастьян и,  пе-
редёргивая  горлом,  осушил,  неистово  загулявший  в
зубах,  кубок.
     В ту же секунду  стены  и  перекрытия подъезда со-
дрогнулись,  пошли трещиной,  а затем с грозовым по-
свистом пали…
     Комендант замка, титановая Тильда Кноппке,  чир-
кнула крылом и печальные жильцы, обернувшись чёр-
ной грачиной стаей,  взмыли в чёрное, невыразимо пе-
чальное, ночное небо, оставляя на краю Пустоты неис-
товую  фрау  Диффенбахель  и её огненного избранни-
ка – навсегда онемевшего поэта Себастьяна.
     – Пора и нам, - задумчиво покачала  рогами  тётуш-
ка. Она выкатила из пылающих руин два,  мёртво-мер-
цающие чёрным лаком Преисподней,  фортепиано;  за-
жгла  тёмным  огнём,  словно  погребальные  торшеры,
пропавшие некогда фикусы  и над Вселенной  поплыл
прощальным туманом невыразимо печальный блюз.
     Грачи,  сделав круг по безжизненному небу,  верну-
лись на траурный зов остывающих клавиш и облепили
фрау Диффенбахель чёрным роем,  словно безутешные
плакальщицы гроб…
     Тильда  Генриховна  в последний раз сверила часы,
обречённо   взмахнула  градусником   и   окончательно
тронувшиеся пациенты кучно запели:

             Не в стаканах счастье, а в любви!
             Не в стаканах счастье, а в любви!
             С чем захочешь – с тем и живи;
             Что попросишь – с тем и живи;
             Но не в стаканах счастье, а в любви!

     Набрав соборную силу, блюз выворачивал слёзы из
всего живого, раздвигал время, брал за грудки…
     Пытался подпеть и безголовый Иоганн,  удачливый
похититель имущества,  пятый  плод  безумной сестры
фрау Диффенбахель…   Но, видят боги – ничего у него
не получилось.
     – Ах ты,  маленькая свинья! – словно саваном обво-
лакивала его тётушка  своим глубоким грудным контр-
альто; Иоганн заискивающе мялся и просил шнапсу…
     Одно слово – гестаповец.





                конец




.