Третья кровь

Чалый валялся в траве. Чалый любил валяться в траве на этом пригорке, с него видно было и пойму, и небо, и лес, и большие дома. Чалый жевал травинку и криво ухмылялся. Он вспоминал старые штампы из детства — Нью-Йорк город контрастов, Рио город контрастов, Париж город контрастов...
— Москва город контрастов, — улыбался Чалый.
Да, дожили. Мы стали как все, у нас тоже теперь что ни город — то город контрастов. С пригорка были видны высотки Городка Моссовета, бедняцкого района Москвы с двухэтажными квартирами, подземными гаражами, морем детских колясок, благополучных хипстеров с чёткими планами на жизнь, а рядом, через лесок, тихо шумел городок бомжей с особняками из картонных коробок, строительного мусора и чёрт знает из чего ещё. Этот городок каждый год вырастал ещё по последнему снегу и сам собою исчезал после первых морозов. На зиму бомжи расползались кто куда, кто по ночлежкам, кто по подъездам, кто по вокзалам, кому повезёт — по больницам... а весной свободолюбивое племя клошаров встречалось здесь вновь, и вновь строило город из говна и палок, и вновь пило-гуляло, пьяно мычало, вшиво чесалось, стиралось в Яузе-реке, и даже рожало детей. Коммуна смотрела, кого она недосчиталась за зиму, поминала тех, кто отмучился, и жила себе дальше, тихо матерясь и почёсываясь.
Здесь кого только нет. Здесь и цыгане, и спившиеся гении, изобретатели вечных двигателей, и просто терпилы, жертвы чёрных квартирных мошенников, и алкаши-наркоманы, и всякий мелкоуголовный сброд, и просто психи, которых никто никуда не берёт...
Антисоциальные элементы не очень дружны, часто ссорятся спьяну, но очень отходчивы. От любви до ненависти и обратно бывают промежутки в минуты от стакана до вмазки, жизнь человеческая ничего не стоит, иногда все всех раздражают, иногда все едины... Этот небольшой человеческий муравейник живёт по никому не известным законам. Никто никем не дорожит, но всё равно они жмутся друг к другу. Инстинкты им говорят — вместе выжить способнее.
Как ни удивительно, но почти все клошары ходят на службу. У каждого своё ремесло и занятие. Цыгане разводят, пляшут, поют и гадают, жулики тащут что плохо лежит, остальные занятны в областях либо попрошайничества, либо в области мусоропереработки. В цивилизованном мире мусор сортируют на специальных заводах, у нас же на каждой помойке перед бульдозером идут шеренги бомжей. Каждый знает своё дело. Кто-то собирает стекло, кто-то картон и бумагу, кто-то тряпки, кто-то разбирает бытовую технику... и только потом бульдозер вкатывает в родную землю уже никому не нужную вонючую грязь.
Попрошайки жмутся ближе к городу. Их рабочие места — подземные переходы и паперти. Особо шустрые промышляют прямо на проезжей части, в автомобильных заторах перед светофорами, но это удел молодых. Большинство жмётся к церквям, там проходняк попроще и посердобольнее. На Яузе-реке много церквей.
Городок бомжей — только с утра мир беды-безнадёги. Утром, матерясь, кряхтя и почёсываясь, проклиная весь свет, мир беды выползает из своих картонных коробок, собираясь на службу. Но вечером, возвращаясь с добычей, клошары выглядят иначе. Это уже не мир беды, а мир пьяных разудалых забав. Клошары похожи на довольных шакалов, сумевших обмануть судьбу, сумевших отнять у тигра добычу. Они довольно мяукают. Даже те, кому сегодня не повезло, улыбаются. Им сегодня нальют, их сегодня покормят. Может быть, в долг запишут, а может и так, по-товарищески. Это зависит от удачливости и настроения собрата по стае. Пьяная возня будет продолжаться до глубокой ночи, а может быть, до утра. Может закончиться поножовщиной, а может всеобщим братанием. Непредсказуем мир беды-безнадёги.

Чалый из попрошаек. Тыриться по помойкам, возможно, добычливее, но он этого не любит, да и подают ему охотно. Статный красивый седой мужик с сухой рукой и твёрдым взглядом вызывает в людях сочувствие. Он не давит на слезу, не заискивает, только смотрит грустно и прямо, и поворачивается к собеседнику так, чтобы видна была сухая рука. И люди сами дают.
В городке бомжей Чалый слывёт фартовым. Он в натуре фартовый, войну прошёл без царапины. В Афгане служил Чалый сапёром, был заодно и минёром, вечно болтался по горам с мешком лепестков — либо ставил, либо собирал, иногда после себя же. В народе говорят, что сапёр ошибается только один раз. Чалый никогда не ошибся, как понятно, если он сейчас лежит на пригорке и жуёт травинку. Он был толковым солдатом, на его кладках и никто из своих не подорвался, что бывало редко. Чалый исправно составлял карты своих минных полей. Правда, поседел ещё тогда, в юности, в горах Гиндукуша, но это нормально. Сапёр — работа нервная. С тех пор он и Чалый, как конь седой масти. Ещё он Чалый потому как он чалился, но об этом он рассказывать не любит. Здесь ему не сфартило. Но как бы то ни было, погоняло Чалый ему в самую масть.
По жизни Чалого и сгубила эта фартовость. Пройдя войну без царапины, он накрепко поверил в удачу, и стал жить как попало. Тут ему и повстречались по жизни железные гангстеры, беспощадные упыри, однорукие бандиты. Придя на гражданку, Чалый обнаружил себя в другой стране, где уже не обязательно было трудиться, а на каждом углу были казино, игральные дома, а однорукие бандиты стояли чуть ли не в каждой аптеке. Из каждого утюга слышалось «обогащайтесь», в стране стоял гул финансовых пирамид и лёгких денег.
Чалый долго не мог привыкнуть, что фарт имеет свои пределы. Долго он не мог понять, что может такое быть, что свой фарт он на войне израсходовал. Он бился и бился как мотылёк в оконное стекло в мир быстрой бесплатной наживы, пока не понял, что она совсем не бесплатна. Понял он это только тогда, когда очнулся на улице без семьи, без работы, без крыши над головой, без угла, где хотя бы можно согреться.
И Чалый озлобился. И Чалый обиделся. И Чалый запил. Сначала в одну харю, шумных компаний он не любил, потом по друзьям, потом по друзьям друзей, потом по случайным людям. Потом и люди кончились. Когда люди узнали, что Чалый может напроситься выпить и переночевать, а потом тырит по карманам гостей и хозяев, люди обиделись. Иногда могли и побить. Страстные уверения Чалого, что тырит он на всеобщее благо, что сейчас, вот прямо сейчас будет ему фарт и он немеренно обогатится и отдаст всё сторицей, никого не утешали. Оставив очередные рубли в пасти одноруких бандитов, Чалый обнаруживал, что услышав его голос в телефоне, люди просто бросают трубку. Так фарт Чалого и привёл его сюда, в городок бомжей на Яузе-реке между Городком Моссовета и парком Лосиный Остров.

Здесь очень красиво. Здесь Яуза-река уже не маленькая речка-вонючка как в городе, здесь она просветляется, делает красивую излучину в виде подковы, разливается в несколько заводей. Это уже не та грязная переплюйка, это уже прям река-река. И здесь начинается лес. Настоящий взаправдашний лес со всякой живностью, с грибами и ягодами и даже лосями, недаром парк и называется Лосиный Остров.
Место здесь заболоченное. Это и хорошо, и плохо. Плохо, что топко и сыро, и пахнет всё время каким-то говном, а хорошо, что гонять здесь бомжей ментам тяжело и лениво, даже несмотря на протесты благополучных граждан из бедняцких районов Городок Моссовета и ЖК Лосиный Остров. Так и существуют рядом два мира, мир беды-безнадёги и мир сытого благополучия. Совсем рядом, через лесок.
Бомжи даже проявляют территориальную экспансию. При любом недогляде они норовят поселиться даже совсем рядом с цивилизацией. Неподалёку, под акведуком в Ростокино, есть огромный пустырь. Но там менты бдительны, туда не пускают клошаров. Там сухо, там гораздо удобнее устраивать автомобильное сафари на асоциальный элемент, и там совсем уже рядом ВДНХ, выставка достижений народного хозяйства. Менты не могут допустить, чтобы лицом достижений страны были бомжи.

Рыжий лежал на пригорке и задумчиво щурился. Рыжий слушал тихий гул человеческого муравейника. Много забот. Стая растёт, стаю надо чем-то кормить. Пришла осень, ночи стали холодными, в лесах скоро станет меньше птиц и мышей, рыбу ловить никто не умеет, да и рыба та, прастихосспади, пахнет бензином. Это люди не чуют, а нас-то дурить не надо. Пусть бомжи эту рыбу жрут.
Рыжий был огромен. Ростом с московскую сторожевую, только морда острее. Он был какой-то метис. Каких он кровей — он не знал, да это его не заботило. Достаточно того, что он большой и сильный, он вожак и не боится людей.
Волки боятся людей. В генетической памяти волка чётко записано — человек есть опасность, человек это огонь и железо.
Люди боятся волков. В генетической памяти человека чётко записано — волк есть опасность. Ледяной волчий взгляд исподлобья, от которого мурашки бегут по спине, стал символом абсолютного зла — никаких эмоций, ничего личного, милый, ты только обед.
Пока люди с волками упражнялись в генетической памяти, никто не заметил, как в лесах растёт третья сила. Собаки боятся волков, но не боятся людей. Не просто не боятся, а часто люто ненавидят. Бродячие псы часто имеют серьёзные счёты с людьми, это жертвы человеческой злобы, равнодушия или жестокости.
В леса, конечно, уходят не все. Изнеженным фифочкам здесь делать нечего. Фифочки здесь не выживут. Но те, кто уходят в леса — это сильные, дерзкие, наглые, злые. Они вспоминают, что они когда-то были волками, в стаях бродячих собак возникают волчьи повадки и иерархия. Ни одна собака не пойдёт на волка один на один, но у собаки нет генетического страха перед человеком. Есть только любовь, которая иногда превращается в ненависть, изнанку любви.
Рыжего подобрали щенком и поселили на автостоянке. Недокорм и пинки, вечный голод и мелкие унижения не так его беспокоили, как клетка и цепь. И Рыжий ушёл. Измудрился снять стальной рабский ошейник, изрядно ободрался, но ушёл в леса, и там встретил таких же озлобленных бедолаг, и стал вожаком. В лесах они короли, у них нет пищевых конкурентов, здесь свобода, никаких пинков и ошейников, а голод потерпим, это нормально. Лес в городской черте — это какава. Никакому волку и в голову не придёт поселиться в городской черте, поэтому Лосиный Остров — это какава. Волки нас жрут, но у Москвы большое кольцо обороны. Волки заходят куда-нибудь в Волоколамск, Коломну или Озёры за сотню вёрст от Москвы. Там их моментально отстреливают, ближе они не подходят, поэтому наш Лосиный Остров, любые помойки и парки — это наша поляна. Людям не до нас, они и между собой разобраться не могут, вечно бегают друг за другом или дерутся. А эти, бомжи, в этих картонных фавелах — просто подарок. Они слабые, пьяные, у них нет оружия. Если и перепадёт бомжу какой случайный ствол, так он его моментально пропьёт. На такие стволы у бандитов большой спрос, за них по бомжовским понятиям платят огромные деньги, и никакой бомж не удержится от искушения попить-погулять.
Стая уже знает вкус человеческой крови. Прошлой осенью мы задрали двух сладких клошаров. Один пошёл за грибами и заплутал, другой просто уснул в лесу вдребезги пьяный.
Мы их сожрали. Никто и не чухнулся. Клошары не дружны, они не ищут друг друга. У них обычное дело, когда человек встал и ушёл, и больше его никто не видел. Может, пошёл в батраки наниматься, а может, повесился... у них нет привычки докладывать. Абсолютная воля имеет свои недостатки.
Да что там говорить? У них вообще смерть — обычное дело. Помер с похмелья, от передоза, или свои же прирезали в пьяной драке — это как здрасьте. В похоронную контору никто звонить не будет. Обшмонают, возьмут всё более-менее ценное, да и прикопают здесь же, на берегу реки, только подальше от лагеря, гигиены ради. В лучшем случае помянут стаканом, а бывает, и не помянут, а плюнут на могилу да и уйдут. А ночью придём мы, санитары города, разроем и пообедаем.
Стая большая, голодная, а зимы у нас долгие, а лето короткое. Стаю надо кормить. Вот и сейчас я слышу тревожный манящий запах давно не мытого тела. На соседнем взгорке лежит возможный обед в лагерном клифте. Он лежит-лежит, улыбается, жуёт травинку, а потом, может быть, пойдёт и повесится. А мы его снимем с верёвки, есть у нас в стае такие эквилибристы, что по деревьям лазают аки кошки, и вот стая сыта. В лесу, конечно, полно возможной добычи, там есть и олени, и лоси, и кабаны с подсвинками, но охотиться нам геморройно, да и навыка нет, да и от лося можно так получить в репу дуплетом или рогами, что ну его нафиг, а бомж добыча лёгкая и сладкая, что живой что мёртвый, что трезвый что пьяный. В газетах, канешна, иногда появляются крикливые заголовки — «стая бродячих собак загрызла ребёнка», «стая бродячих собак загрызла оленя на Лосином Острове», но это только повод поохать-поахать. Никто и рогом не шевельнёт. Завтра люди об этом забудут. Завтра они будут уже собачиться на темы внешних врагов-супостатов. Нам на это нечего смотреть.

Но Чалый вешаться и не думал. Наоборот, он был полон радужных планов. Он тёр занемевшую сухую руку и улыбался. Рука напоминала ему о некотором неудачном опыте здоровой советской семьи. Рука у него сохнет давно. Когда-то, в угаре ушедшего фарта своей игромании он, будучи молодожёном, проиграл свой домик в большом селе под Ярославлем. При наших незатейливых нравах это несложно, за долю малую заложить свой дом втихаря от родни, надо только знать, сколько и кому сунуть в управе.
Молодая жена, знамо дело, несколько расстроилась, узнав, что осталась без крыши над головой. Чалому прилетела в голову чугунная сковородка. Тренированный Чалый увернулся, голову спас, но в шею хорошо прилетело. И левая рука начала сохнуть. Она часто немела, на глазах теряла мышечную массу и чувствительность. Добрые люди говорили Чалому — Леонид, не будь дураком, походи по врачам, полечись. Это явная проблема травмы шейных позвонков, скорее всего плёвое дело. Сделай снимки, позвонок вправят, лечебная физкультура, туда-сюда... будешь в порядке. Не запускай это дело, иначе рука просто высохнет.
Чалый отмахивался — ерунда, возьму гирю, закачаю. Никакую гирю канешна не взял, на умирающую руку смотрел с каким-то патологическим удовольствием мазохиста. Загадочная ты штука, русская душа...

Чалый тёр бедовую руку, вспоминал свою счастливую семейную жизнь, вспоминал без раздражения, только с лёгкой печалью. Однако долой печали, была теперь у Лёньки Чалого опять большая любовь.
Некоторое время назад появилась в лагере бомжей странная барышня, Светка Стрела. Стрела хорошо отвечала своему погонялу. Лёгкая, сухая, стремительная, тонкая, звонкая. Чьих будет, откуда будет — не называлась, не говорила, да у клошаров это не принято, в душу лезть. Захочешь — расскажешь, не захочешь — хрен с ним, нам и не важно. Всё равно никто не поверит в твоё прошлое. Всё равно наврёшь с три короба. Все врут. Нам не важно, кто ты и откуда, нам важно, каков ты у нас, мил человек. Если ты вменяемый гражданин босяцкого нашего царства-государства — садись к костру, выпей, закуси что Бог послал. Если ты упырь, козёл или псих — извини подвинься. Или сам сделай ноги, или прирежем. Прикопаем на берегу реки и скажем — так было.
Светка Стрела, Светка-конфетка вроде барышня складная. Вроде всё при ей. Вроде не торчит, водки почти не пьёт, на судьбу не жалится, всё больше молчит. Если и выпьет, то становится либо истерично-весёлой, либо истерично-слезливой, В общем, хлопотной. Этот свой недостаток за собою знает, а потому почти и не пьёт. И вроде не торчит. В общем, вменяема. Вменяема и миловидна.
Завладела Светка-конфетка большим сердцем Чалого. Он и не думал вешаться, он сейчас лежал на пригорке и думал, как к Светке посвататься, как устроить грандиозную свадьбу, как устроить праздник в фавелах.

Чалый лежал на пригорке и строил планы. Он не чуял опасности. Нос у человека — никчёмная вещь, нос у человека только для насморка. Чалый не знал, что на соседнем пригорке, там же, у реки, другой нос, гораздо более функциональный, заносит его в свою компьютерную базу как возможный обед.
Они встали и ушли по своим делам почти одновременно — Чалый побрёл к фавелам, в свой лагерь, Рыжий ушёл в лес, в свой лагерь. Они расстались очень довольными друг другом. Чалый был доволен, что ничего не знал о присутствии Рыжего, Рыжий был доволен, что хорошо знал о присутствии Чалого. А рядом, через лесок, шумел третий лагерь — большой город со своими заботами, ипотеками, пробками, детскими колясками, магазинными ценами, политическими победами и ливневой канализацией. Ему не было дела ни до лагеря Чалого, ни до лагеря Рыжего. Никто в большом лагере никогда не планирует попасть ни в тот, ни в другой маленький лагерь. Большой город отрыгивает свои отбросы, свято веря в своё солнечное будущее. Люди не любят вспоминать старую истину, что на Руси от сумы да от тюрьмы не зарекаются.

Чалый пошёл на работу. В последнее время ноги его туда не несли, но сейчас появился мотив. Нужны были деньги. Вытаскивать деньги из сердобольных граждан было всё трудней и труднее, репутация мафии попрошаек несла большие потери. У нищебродского бизнеса была плохая пресса, в народе ходили нехорошие слухи. Говорили, что младенцы, которыми тычут в морду прихожанам — ворованные, и обдолбаны барбитуратами, чтобы не плакали. Говорили, что мафию бедолаг подмяли то ли менты, то ли бандиты, то ли вместе менты и бандиты, их отлавливают на помойках, рубят им руки и ноги, отнимают документы и держат на конспиративных квартирах. Говорили, что у каждого нищего за углом мерседес... Много что говорили. Не всему нужно верить, но люди поджались. Люди шли на службы в храмы сквозь шеренги алчных клошаров потупив очи долу, словно их не замечая, стремясь проскользнуть к храму как можно быстрее. Священство с амвонов тоже науськивало — не давайте нищим денег, не поощряйте пороки, всё равно эти деньги на пропой и наркотики. Давайте нищим продукты, хлеб и консервы, и сразу видно будет, кто перед вами — бедолага или прощелыга.
Чалому стало тяжелее торговать своим ликом рыцаря печального образа, стало меньше времени на свой главный рабочий инструмент — прямой грустный взгляд седого джентльмена с сухою рукою, потрёпанного жизнью и жестокой судьбой. Чалый умело шифровался под православного, он выучил все главные церковные праздники, умел говорить на специальном языке, знал магические слова этой смешной субкультуры — все эти спасихосспади, прастихосспади, вославубожию, спасайхристос и прочие ангелазатрапезой, но и он всё чаще слышал — иди поработай. Смиренный вопрос, что он сможет с одной рукой, либо не находил ответа, либо он слышал — и с одною рукой люди живут, иди что-нибудь сторожи.
А недавно его постиг самый главный удар судьбы — настоятель храма, где ошивался Чалый, где его знали и привечали, жестокий отец Геннадий вообще объявил войну этому бизнесу. Во дворе храма теперь дежурили дюжие хлопцы из прихода, и нищих гоняли. Если голоден — иди в трапезную, там всегда кто-то есть, всегда пахнет щами с капустой. Всегда покормят и хлеба с собою дадут. Нужны деньги — иди поработай, сделай что-нибудь. Пол помой, почисти подсвечник, гвоздь забей, что-нибудь запили-распили, почини, постирай... Храм — большое хозяйство, на хозяйстве всегда руки нужны. Поработай, дадут денежку малую.
Слово «поработай» — самое страшное слово для ранимого сердца клошара. Нет тяжелее оскорбления для этого вольного племени, чем предложение пойти поработать.
Грусть-печаль. Храм отца Геннадия — самый большой, самый сладкий храм на Яузе-реке, и он самый ближний к городку клошаров. Другие и поменьше и пожиже, там не такой проходняк.
Нищеброды заскучали и окрысились. В других окрестных храмах сильно возросла конкуренция. Отца Геннадия люто кляли последними словами, но ослушаться не решались, да и дюжих хлопцев робели.
Чалый запил. Он не был запойным, но не знал других способов обрести душевное равновесие. Под вопрос встали и солнечное будущее, и мужское достоинство, и большая любовь. Он подкатывал к Стреле и по-простому, но стакан, традиционное средство обольщения, здесь не хилял, а попытки взять её силой натыкались на ледяной ненавидящий взгляд и нож в руке. Да и не нужно было это Чалому, ему нужна была большая любовь, ему нужен был праздник, а не жалкие попытки проверить себя на остатки тестостерона.
Чалый запил. По пьяни он был совсем безрассуден, и пришла ему в голову мысль, что вопрос надо решать быстро и сразу, денег надо сразу и много. Времени не было. Скоро зима, скоро фавела рассосётся до первого тепла, только зимние ветра будут трепать остатки картонного городка. Где будет зимовать Стрела — неизвестно, вернётся ли сюда по весне — непонятно.
Нужен гоп-стоп. Последние копейки Чалый уже подарил одноруким бандитам в надежде на фарт, и понял — удачи не будет. Брать судьбу в свои руки надо своими руками. Нужен гоп-стоп. Надо брать храм.
Какой храм грабануть? Храм отца Геннадия, какой же ещё? Это будет справедливо и назидательно. Храм большой, богатый, раскрученный, там несметные богатства, там полные церковные кружки, богатая церковная лавка, служебная посуда сплошь из червонного золота, одежды драгоценной парчи, старые ценные иконы... Воспалённое воображение Чалого рисовало картины быстрого обогащения.
Чалый изучил дислокацию. Сокровища несметные, а охрана у этих православных лохов — смех один. На бога своего надеются? Ну-ну... Церковный сторож Валерич старый старик, глухой как пень. Оружия нет, ментовской кнопки нет. Валерич отставной офицер, бравый вояка, но куда он передо мной? Он старый сколько не живут, я его и одной рукой сделаю как здрасьте. А если что — убегу, ногами он меня никак не догонит. Главное — всё сделать складно и быстро, но беда ли это отставным фартовым сапёрам?
Чалый выпил изрядно для храбрости, малость подремал, и ближе к ночи собрался на дело. Взял топор и заточку, фонарик и мешки для добычи. Погода благоволит лихому делу. Ночь холодна, пасмурна и безлунна, темень глаз коли. Правда, выпал первый снег, можно наследить, но нет вариантов. Может быть, он уже не сойдёт, а ждать до весны мы не можем. Под вопросом судьба, мужское достоинство и большая любовь.
Пролез через заранее присмотренную дырку в заборе. Пробрался к храму. Всё тихо. Достал топор, пробовал отжать оконную раму. Не вышло. То ли перепил малость, то ли окно слишком тяжёлое. Ладно, хрен с ним, теперь главное — быстрота и натиск. Швырнул топор в окно, ломанулся в проём, пока не посыпались стёкла. Не успел, поскользнулся, налетел мордой на разбитые стёкла, ещё и сверху прилетело. Исполосовало всю морду, порвал штаны, порезал руки и ноги, порезал ладони. Молодец, наследил так наследил. Ну да ладно, что сделано, то сделано, назад ничего не воротишь. Теперь главное — скорость.
Обшарил церковные кружки. Пусто. Каждую копейку считают, гады. Церковная лавка. Свечки, книжки, иконки картонные... Где касса? Блин, где у них касса?
Нету кассы. Ладно. Побежал к алтарю, остановился у аналоя, схватил, сунул в мешок аналойную икону. Какой-то старенький дядька, строгий, с седой бородой. В мешок лезть не хотел. Или это руки трясутся?
Выбил плечом дверь царских врат. Вот где должно быть главное богатство. Столик, на столике крупная ваза, всякие железные банки и склянки. Золото? Посветил фонариком — мать честная, голимая латунь. Ладно, всё в мешок, потом разберёмся. Снаружи уже свет фонарей и крики.
Надо выметаться. Заметил на полочке две короны. Это венцы, так православные женятся. Должно быть, ценные, вона на них какие-то камушки. Ладно, даже если и не ценные, будет сюрприз для Стрелы. Будем венчаться. Одни, без посредников, на берегу реки. Романтика. Даже если бога нет, всё равно красиво. Светка оценит.
Всё. Ноги. Вылетел из храма, побежал на забор, в дырку не полез, там наверняка основная засада. Рыщут огни фонарей, Валерич блажит, надрывается. Куда тебе, старик? Иди спать. Нас не догонишь.
Перемахнул одним махом забор, полетел на пустырь под акведуком. Там никого нет, там есть, где спрятаться. Вроде оторвался, но чьё это дыхание за спиной?

Стая спала, когда прибежали Лопух и Сосискин. Лая и задыхаясь, перебудили всех, показывая кровавые морды.
Никто не мог понять, зачем Рыжему в стае эти маленькие балбесы. В стаю таких не берут, им нечего делать среди рослых лютых собак. Но Рыжий был мудр, хотя и не стар. Из таких вот маленьких шавок получаются лучшие разведчики. Они всё высмотрят, вынюхают, на них никто не обращает внимания, их никто не принимает всерьёз, но это глаза и уши стаи. Они Рыжему по гроб благодарны за такое доверие, они за него любого порвут, жизнь отдадут без раздумий. Рыжий это понимал и ценил, и в обиду никому не давал.
Лопух и Сосискин визжали и вертелись, совали всем в нос кровавые морды, они были в снегу и в крови. Где-то рядом была добыча.
Стая пошла. У храма Рыжий пошёл быстрым намётом, Лопух и Сосискин были уже не нужны, они быстро отстали. Людоеды взяли кровавый след по первому снегу. Стая уже знала две человеческих крови, это будет третья кровь.

Когда Чалый оглянулся, Рыжий уже сделал большой последний прыжок. Чалый успел выхватить заточку и всадить её в Рыжего. Не убил, только поранил, но выиграл время. Псы беспорядочно заклубились, мешая друг другу. Собаки не волки, им не хватает воинской слаженности и дисциплины.

Сразу Чалый не умер. Его сильно подрали, но разорвать не успели. Он выиграл время, отмахиваясь заточкой, да и менты прилетели быстро, а что такое ментовские мигалки, знают не только бомжи, но и бездомные псы.
Чалый не удивился, когда к нему в двадцатую больницу в Медведково приехал отец Геннадий. Ясное дело, сейчас будут допрашивать, казнить и сажать. Чалый только удивился, когда понял, что отец Геннадий один, без ментов, да ещё и апельсинов принёс.
Отец Геннадий грузно сел на табуреточку перед койкой, положил в тумбочку апельсины и тихо сказал —

— Зла не держу. Выздоравливай.
— Не держишь? — едко осклабился Чалый, — Пусть бог накажет?
— Зачем? — теперь улыбнулся отец Геннадий, — Ты сам себя уже наказал.

Поболтали. Выяснилось, что спас Чалого сторож Валерич. Он и ментов вызвал, и скорую помощь, и пока она ехала, пытался сам Чалого перевязывать, останавливал кровь, всё-таки бывалый человек, офицер. Порезы и рваные раны не шибко глубокие, но у Чалого большая потеря крови, пострадали несколько крупных артерий. Зашили, подштопали, сдали кровь всем приходом, теперь всё зависит от тебя, Чалый, от силы организма и от желания жить. Отец только спросил —

— Всё понятно с тобой. Но зачем ты венцы-то спёр? Это же просто жестянки.
— Венчаться хотел, — улыбнулся Чалый.
— Ну, венчаться так венчаться... Выздоравливай, повенчаем.
— Ну а коли помру?
— Коли помрёшь — отпоём. Ты крещён?
— Вроде крещён... А если я в Бога не верю?
— Это твои проблемы. Ты теперь нам кровный брат, жулик ты этакий.
А главное — Бог верит в тебя.