Б. Можаев о геноциде

Бесспорно,  не всегда и не всякая литература отражает  главные события эпохи  без искажений.
Кроме того, у литературы есть и другие предназначения.
Например, быть утешением, средством забыться и отвлечься от того, что называют злобой дня.
Хотя, преобладает, всё-таки,  такое мнение, что писатель – это ум честь и совесть эпохи даже больше, чем считалась когда-то КПСС.
Писатель Б.Можаев в статье «Высший суд» писал:
«Казалось бы, что может сделать один художник в разливанном море всеобщего безумия?
Ну кто  из сильных мира сего, из власть имущих слушает его?...
Должен ли художник отвечать за общий ход развития истории цивилизации или не должен?»
- Вопрос  об ответственности литературы за то, как отзовётся её слово, звучит риторически.
А вот мнение о «приблудном сочинительстве» звучит конкретно и убедительно:
оно «существует для того, чтобы увести читателя и зрителя от реальной действительности, от её больных сторон и тревожных вопросов.
…Художественную беспомощность этих серых произведений …пытаются компенсировать всё той же рекламой или похвалой угодливой критики, или принудительным тиражированием, или даже присуждением официозных премий и наград» - писал Б.Можаев.

              Оказывается, проект «ликвидации  бесперспективных деревень» в СССР  был задуман в годы безраздельной власти Политбюро ЦК КПСС.
В целях экономии готовилось решение прекратить поддержку малых деревень, переселять их в поселки с дешёвыми многоэтажными домами.
Перестройка с лихвой перевыполнила эти планы КПСС. 
             Статьи Б.Можаева в защиту земли и земледельца неминуемо содержали критику системы власти, их запрещали, «как горькую контрреволюцию».
Реальная, не газетная жизнь в деревне выглядела в произведениях Б.Можаева новым крепостным правом. Чего стоило одно запрещение выдавать колхозникам паспорт, которое действовало до 70 годов прошлого века. Для мужчин шансом убежать из колхоза была только служба в Армии.
 Или тюрьма.
             Яркий образ системы партийного и чиновничьего крепостничества описан в повести «Живой», или «Из жизни Фёдора Кузькина», опубликованной А. Твардовским в 1966 году.
Спектакль в театре на Таганке по этой повести после показа был запрещён.
И вновь появился на сцене только через 20 лет.
В советской послевоенной литературе такой правдивой, острой сатиры на стиль партийной работы в деревне, кажется, не было. 
 Казалось бы, сам факт одобрения такой острой критики прошлых ошибок или искажений «линии партии» обещает недопущение ничего подобного впредь.
Но жизнь в очередной раз показала, что литература не является самостоятельной силой.
Она становится силой только во властных руках политиков, направляющих её в нужное русло.       
            Удивительно, но после  острой критики советского  колхозного строя и провинциальной «партийной номенклатуры»  в повести «Живой» Б.Можаев пишет произведения  гораздо более слабые с явным намерением посмешить читателя сатирой на советские  реалии.
В  «Истории села Брёхова..»,  в сюжете  бытовой неурядицы с переносом двери коммунальной квартиры («Полтора квадратных метра») просматриваются явные «попытки юмора»…
Смех способен понизить градус возмущения чем-то отвратительным. 
На фоне впечатлений от  повести «Живой» сатирические опыты Б.Можаева  могут показаться отступлением от острой социальной темы в легковесную сатиру уровня журнала «Крокодил» или ранних рассказов Чехова.
В обилие сюжетов с претензией на юмор социальная тема просто тонет.
Когда клоун на арене плачет ручейками, это смешно.
Когда писатель смешит читателя, отыскивая смешное в уродливом, это более чем грустно.
Это выглядит уклонением от правды и бегством с поля боя за неё.
Жизнь даёт пищу и для чувства юмора. Но в смехе  над тем, что вызывает праведный гнев или естественное омерзение, есть что-то уродливое…
               
          В 90-е годы Б.Можаев пишет несколько статей, в которых он возвращается к боли своей души за российскую деревню и за страну.
«Надо… разобраться в том, что же произошло в 1929 -30 годах. Что же надо сделать для этого?
Для начала самую малость: признать коллективизацию преступлением против народа».
Обобщая свои выводы, Б.Можаев заявляет, что есть все доказательства «безумия произвола коммунистов».
Одну из последних статей об истории ликвидации русской деревни  он назвал «Геноцид»:
«Какая же сила помогала ничтожному меньшинству преследовать несчастный голодный народ…?
Сила эта сатанинская… Только сатанинская власть может выдавать за истину гнусную ложь…
И главное – требовать веры в правоту и необходимость своего дела, т.е, оправдывать геноцид.
…Опомнитесь, господа большевики-демократы! ..мы погубили экономику и теперь замахиваемся на такой же скорый передел и распродажу земли… ».
Разумеется, в прежние времена за такие слова могли «привлечь» к ответственности.
А в наше время эти слова утонули в хоре осуждений прошлого, на фоне которых будущее обещает быть лучше.
                Ещё в 1994 году Б.Можаев бил тревогу о том, что «под предлогом «выравнивания границы» и «улучшения её охраны» к Китаю отошли большие участки земли.
Под видом аренды земли китайцы и корейцы становятся хозяевами на Дальнем Востоке.
Озвучена идея спасения России ценой продажи Сибири США.
В статье «Высший суд», говоря о смысле деятельности истинного художника, Б.Можаев пишет:
«истинный художник …никогда не уклоняется от самых острых и крутых моментов бытия».
                Ни требование суда над историческими событиями, ни обвинения советской власти в геноциде своего народа не прозвучали набатом для литераторов и политиков.
Власть больше не «содержит» союз писателей, не заказывает  писателям «музыку».
И союзы, и писатели, вроде, сами по себе: никто не принуждает их к тому реализму, который удобен сегодня власти.
Отчего же расцветают так пышно в литературе все признаки злокачественного  «приблудного  сочинительства»?
Неужели и сегодня оно    «существует для того, чтобы увести читателя и зрителя от реальной действительности, от её больных сторон и тревожных вопросов»?
И на какие важные вопросы сегодняшней жизни может литература ответить, если, фактически, без ответа остаются  вопросы о недавнем прошлом?
Появились даже предложения не «ворошить прошлое», не сеять раздор и смуты.
Одним словом, «замять» всё, что показалось кому-то геноцидом, предательством или политическим бессилием.
А то, что хлынуло под видом критики и осуждения прошлого, служит не пользе дела, а оправданию ещё больших безобразий жизни.
Разоблачения прошлого нужны только для того, чтобы внушать нам простой вывод:
 уж, если прошлая власть была «сатанинской», то сегодняшняя - не иначе как ангельская… 
И даже попытки литературы  выразить сомнение в этом уже можно считать её подвигом.