Назло Шопенгауэру - Янка Лучина

(с белорусского, эссе - глава из книги «Гамбургский счет Бахаревича»)

На месте болгарского посольства в Минске я бы уже давно выделил пару тысяч левов на памятник Янке Лучине. Хотя бы на деревянный. Как-никак первый и единственный болгарский белорусскоязычный поэт-классик. В самом начале двадцатого века друзья поэта скинулись и издали в Петербурге сборник Лучины "Вязанка", а чтобы как-то обойти запрет царского правительство на белорусскоязычное книгопечатание, убедили власти в том, что книжка написана по-болгарски. Тогда сделать это было несложно, нетрудно и теперь. В начале XXI века уже не в каком-то там Петербурге, а в минском кафе «Грюнвальд» (кажется, название само по себе уже должно к чему-то обязывать (1)) официант спросил у нас с Сергеем Шупой (2), почему мы говорим по-польски - за что был без колебаний лишен чаевых. Возможно, идиот-официант был прямым потомком того недоучки-цензора, который, вздохнув, позволил сто лет назад выход псевдоболгарской "Вязанки". (Не исключено, что наш официант также сделает хорошую карьеру в Беларуси и станет, в конце концов, каким-нибудь министром информации, будет ленточки резать на Лучиновском юбилее и обниматься с болгарским послом). Кроме белорусских стихов, у Лучины были также произведения по-русски и по-польски, но выдать их за болгарскую поэзию  и издать у друзей Янки, к сожалению, не получилось, как они ни старались. Все же белорусские литераторы, даже чергинцовские (3), должны быть благодарны отцам-основателям БНР (4) - иначе бы до сих пор каждый раз ломали головы, за кого себя выдать в своих "Полымях".

Впрочем, болгарским поэтом Янка Лучина стал уже после своей смерти. Интересно, как бы он отнесся к тому, что его записали в болгары, и какие суждения имел относительно принципа «издаваться любой ценой»? Друзья покойного, во всяком случае, не отличались деликатностью в выборе средств. Им нужна была Литература, неважно, какая, главное — своя, самодельная, как оружие в борьбе за умы и сердца. Если правильно ударить заостренной лучиной, можно не только поцарапать противнику эпителий, но и повредить ему сонную артерию или пропороть кишки.

Кем Янка Лучина пытался стать при жизни, очевидно: белорусским Некрасовым. Все в нем указывает на прилежного некрасовского эпигона: темы, рифмы, ямы и тамтамы, да еще все эти былинные завывания, да та же масштабность, задуманная при минимуме навыков, да нездоровое чувство вины, которое перерастает в привычный барский мазохизм. Даже аудитория, которую представлял себе поэт, могла бы так же спокойно лузгать семечки перед Некрасовым. Иногда поэт сам чувствовал, что что-то не так, что он не дотягивает до им же взятой для себя планки – и тогда пытался снять с себя ответственность: "не я пою - народ Божий". Поэта, мол, каждый может обидеть, а попробуй обидь народ? Растопчет и не заметит. Во времена Лучины все еще модно было считаться народником и демократом, то и дело "по доброй воле сливаться" с мужиками и "иметь на сердце путы" — точно так же, как сейчас модно иметь айфон. Эту моду создали не политики, не попы и не мученики - ее создала русская литература, запустив механизм беспрестанного клонирования самой себя.

Что же, любое творчество начинается с эпигонства. Там, где Лучина решается отступить от своего идеала, появляется, пусть и поневоле, поэзия. Ее небольшие, но четкие, как отпечатки ног Пятницы на острове Робинзона, следы которой видим в коротком стихотворении "О чем думает Янка, везя дрова в город». Как выясняется, Янка думает во время своей предрождественской экспедиции не о том, что «солнце науки" проглянет и не о том, что где чем "пораскинулась". Про рюмку, цены на дрова, свою рваную сермяжку и долг еврею Шлёмку думает Янка - то бишь о разумном и вечном, пусть и не очень хорошем. Холодно, по-настоящему зимне, становится от этого стихотворения, а значит, оно получилось настоящим, взаправдашним. Как и разговор Янки с кобылой, к которой он обращается в рефрене, как к жене, что хоть и опостылела, но без которой прожить нельзя: «Ну, кобыла, чего стала?!».

Таким образом, если Лучина отказывается от широких полотен, по которым у него получается только размазывать краски, и переходит к акварелькам, то поэзия сразу высматривает между строк, и если ее не спугнуть разными "путами", то она там и останется. Именно акварельками он назвал своё самое удачное произведение, стихотворные зарисовки Полесской жизни, где главные герои - он сам да охотник Гришка. Пан - то ли от нечего делать, то ли от боли за народную судьбу - развлекается тем, что стреляет по воробьям, которые садятся на его забор. Кружат, медленно опускаясь на землю, перья, весь двор забрызган кровью, мозгами, лапками и внутренностями разорванных на части птиц. Мирное, философичное занятие, под которое так хорошо думается интеллигентному человеку. Это случайно видит охотник Гришка, простой мужик, объясняющий барину, что стрелять по малым птицам - грех, «птичку жалко», вот лося завалить - это дело. Гришка приглашает пана на настоящую охоту, на лоне природы. Лося пан так и не убил, охотник из него — "как вешка на меже", и дело заканчивает Гришка с сыновьями. С той поры пан коротает с Гришкой много времени, слушает его рассуждения и учится у Гришки народной мудрости в "полесской академии". Через много лет постаревший пан возвращается в ту же деревню, видит Гришку, который готовится отдать богу душу. Они говорят о прошедших временах, признаются друг другу в братской любви, Гришка дарит "паничу" сделанный им охотничий рожок.

Можно сто раз повторить, обращаясь к родной стороне: "все в тебе бедно", - но паны такого рода втайне жалеют прежде всего самого себя, и как искренне жалеют! Что не родились мужиками, что не дано им почувствовать страдание мужика, не дано подохнуть, как мужику, и через все это духовно обогатиться - пусть это - всего лишь иллюзия, но ради такого бесценного опыта самые смелые из господ шли на каторгу. Но еще больше тут сетования по тому мужицкому раю, который потихоньку исчезает. Мужик был святым, а пан - грешником. Барину приятно было чувствовать себя грешником: адреналин, знаете ли, и все такое. Но столетие заканчивается, при капитализме никому не интересно, грешник ты или святой, были бы деньги, а место купим - в аду или в мартирологе, неважно. И мужика уже практически нет, вымер сразу после отмены крепостного права. Мужик как никто другой понимал природу, но мужик уходит со сцены, и Полесью пановьей юности приходит конец. Это потеря личного рая, изгнание из юности, когда ты был "горячий" и имел право "блудить". Во вступлении барин пытается еще заниматься самовнушением:

                "Поверю, счастье зацветет на земле,
                И зашумит рожь там, где были вековые болота"

Зловещее, если подумать, пророчество, однако пан пытается представить себе не только эту экологическую катастрофу, но и потомков Гришки, которые «за стол широкий сядут в беседе братской» и скажут "и к нам пришло счастье», и в это требует верить и нас:

                "Поверим искренне! Шопенгауэру назло!»

Ну, разве что только Шопенгауэру. Ведь ни Томасу Эдисону, «который тьму светом развеял», ни фабричному гудку, ни телеграфу, что "оббегает белый свет гонцом", ни паровозу, из окна которого Полесье "как-то все оскудело" — им не возразишь. Лоси не воробушки. И это все Шопенгауэр виноват, он придумал и всех вышеупомянутых чудовищ, и реформы, и всех этих "Файхелей, Шлёмов" и других евреев (в своем стремления во всем слушаться мужика Лучина с природной легкостью перенимает и его антисемитизм), и даже последующее столетие со всеми его ужасами. Мизантропу Шопенгауэру, который умер лет за двадцать до "Акварелек" и считал, что все мы живем в худшем из миров, что "одни простаки ХІХ века могут верить в прогресс, в божественность человека, в эти глупые суеверия", поэт может противопоставить только своих хороших пешек-полещуков, хотя он и сам понимает: его партия проиграна.

Поэзия срабатывает: пана Неслуховского жаль. Но пока есть немного времени и флаг Шопенгауэра еще не реет над Полесьем, можно взять рожок, неслышно подкрасться к немцу и заорать ему прямо в седое мохнатое ухо «Ду-у-у-у! Ду-у-у!»

Примечания переводчика:

1 - Грюнвальд, Грюнвальдская битва (или битва при Танненберге) — решающее сражение «Великой войны» 1409—1411 годов, состоявшееся 15 июля 1410 года. Союз Королевства Польского и Великого княжества Литовского под предводительством короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витовта одержал решающую победу над войском Тевтонского ордена. В объединенное войско Королевства польского и Великого княжества Литовского входили войска, которые представляли земли, ныне входящие в состав Польши, Литвы, Белоруссии и России.

2- Сергей Шупа (род. 2 октября 1961, Минск) — белорусский филолог, переводчик, журналист и общественный деятель.

3 - Николай Иванович Чергинец (белор. Мікалай Іванавіч Чаргінец, род. 17 октября 1937 года, Минск, БССР, СССР) — белорусский политик, писатель, Председатель Союза писателей Беларуси - общественной творческой организации белорусских писателей, поэтов, драматургов, критиков и других деятелей литературы, созданной при поддержке белорусских властей в 2006 году в противовес Союзу белорусских писателей, творческой общественной организации, находящейся в конфликтных отношениях с действующим политическим режимом. Журнал «Полымя» ("Пламя") - печатный орган Союза писателей Беларуси.

4 - Белорусская Народная Республика (БНР) (белор. Беларуская Народная Рэспубліка, БНР) — государство, провозглашённое на территории современной Белоруссии 9 марта 1918 года 2-й Уставной грамотой Рады Белорусской Народной Республики. Официальным языком был объявлен белорусский. Символами БНР были бело-красно-белый флаг и герб «Погоня» (в червлёном поле серебряный всадник на серебряном коне, в правой руке всадника воздетый меч, в левой — щит с шестиконечным крестом).