С детства в географию

С ДЕТСТВА В ГЕОГРАФИЮ

        Свежие, обновлённые мемуары известного российского географа, приуроченные к его девяностолетию. Подготовлены к публикации как приложение в новом сборнике научных работ.

        Воспоминания  под заглавием «Моя жизнь в единой географии» были опубликованы как приложение в книге «Территориальные ареалы и сети» (1999).  Я подводил итоги в унисон с уходящим ХХ веком, не предполагая, что сам ещё буду жить очень долго (90 лет в 2021 г. исполнилось).  Моя жизнь в XXI столетии хорошо отражена в Интернете в разных интервью, беседах, рассказах, отчасти включённых в «Устную историю» и полностью опубликованных на портале «Проза.ру», поэтому я решил удлинять свои мемуары не столько спереди, сколько  сзади: подробнее рассказать о детских началах моей взрослой географии. Прежний текст большей частью сохранён, с некоторыми дополнениями, а всё сочинение разбито на главы и  разделы. Ни от чего, написанного в конце прошлого века, я не отрекаюсь. От непосильных попыток сделать изложение более равномерным по времени и справедливым по отбору упоминаемых событий и людей я отказался.

Глава первая

ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ В ДЕТСТВЕ

        Я верю, что стал географом благодаря любви к путешествиям и к географическим картам. Все корни моей профессиональной деятельности прослеживаются с детства, а все её ветви принадлежат одному разросшемуся дереву. Все мои интересы и занятия не случайны и взаимосвязаны. Ничто побочное, неожиданное, чужое не влияло на непрерывный и плавный процесс моего личностного развития.

1.1. Ранние впечатления и путешествия
       
        Я родился 29 мая 1931 г. в Москве, на Арбате. Моя мать уволилась из швейной фабрики и стала домашней хозяйкой. Отец, драматический актёр и режиссёр, был занят вечерами, а днём выгуливал меня по улицам, сначала в коляске (корзине на железных колёсах), а потом и пешком. Мы доходили до Филей и Воробьёвых гор. Я помню Смоленскую площадь с рынком  и песком под ногами, пивную с русской печью, керосиновые лавки, извозчиков с мешочками для навоза под хвостами лошадей, широкие бульвары с разными аттракционами на Садовом кольце, старые избы в селе Дорогомилове (ныне – Кутузовский проспект) и пересекавшую его железнодорожную ветку, по которой ходил к фабрике паровоз с товарными вагонами. Я с родителями стоял в толпе смотревших на пуск троллейбусов по Арбату, прокатился на метро в первый день его открытия 15 мая 1935 г. Любовь к передвижению, стремление пройти и проехать дальше и посмотреть, что там находится, стали неотъемлемой частью моей жизни. 
        Дошкольником я путешествовал с родителями по Волге, Днепру и Чёрному морю, пожил летом у родственников на Украине и в Крыму. По Волге мы шли в 1938 г. два месяца на пассажирской барже, построенной для гастролей артистов Театра речного транспорта. По Днепру и Чёрному морю путешествовали в 1939 г. по бесплатным билетам, полагавшимся моему отцу как актёру Театра водного транспорта (после того как на счастье нашей семьи  слились наркоматы речного и морского флота). Я помню каждый день этого плавания (три дня по Днепру и шесть по морю). Остаток лета мы провели у дяди в Феодосии, где я, восьмилетний, уже мог и один ходить по улицам.
        В 1941 г., при эвакуации в Западную Сибирь, я, стоя на чемоданах, 12 дней смотрел в форточку товарного вагона; успел увидеть даже надпись «Европа / Азия» (на Чусовской линии). Мы (я, моя мать и её сестра с сыном) эвакуировались в Омск вместе с наркоматом земледелия. Отец оставался в Москве, гастролировал по госпиталям и прифронтовой полосе, уберегал жилплощадь от захвата соседями. Его не могли призвать в армию, потому что ему было 54 года и у него был удалён один глаз.
        За период с августа 1941 по сентябрь 1942 г. я обошёл пешком значительную часть Омска. Меня занимала его планировка, названия и порядковые номера улиц. Осенью 1942 г. мою тётку перевели на службу в село Колосовка бывшего Тарского округа. Мы сутки шли на пароходе вниз по Иртышу, а потом 17 дней ждали в Таре, пока замёрзнет дорога, чтобы проехать в назначенное село. Оно располагалось в подзоне мелколиственных лесов между лесостепью и тайгой. Это были как будто те же западносибирские колки, но они занимали не меньше половины площади.
        Меня охватила тоска по хвойным деревьям. Их было много в Таре, но в нашем огромном селе росла только одна ёлка или пихта на участке какого-то крестьянина. Я жадно всматривался в мелкомасштабную карту в моём школьном атласе, прикладывал к ней линейку. Ну, где-то совсем рядом проходит зона тайги. Я пытался добраться до неё пешком, но чуть не заблудился в заколдованном круге берёз и осин, усеянном орехами заячьих какашек. Истовая вера в природные зоны осталась при мне. Позже я узнал о существовании Васюганья, оно зачаровало меня заочно. Теперь я очень жалею, что, слывя большим путешественником,  так и не посетил таёжную часть Западной Сибири.
        Ландшафт всю жизнь заменял мне кино и художественную литературу. Я не потребляю искусства, потому что оно навязывает эмоции и отвлекает от самостоятельного восприятия реальности, которая всегда интереснее любого вымысла. В творениях писателей и кинорежиссёров меня раздражают и отвращают маловероятные события и надуманные ситуации. Сам я пишу и теперь читаю только non fiction.

1.2. Чтение и книги

        Читать я научился как-то незаметно, это внезапно обнаружилось в день моего пятилетия 29 мая 1936 г. на даче около платформы Клязьма, когда я сидел под столом и начал выкрикивать слова из букваря.
        В детстве я изучал научно-популярные книги по естествознанию, истории техники и архитектуры, всеобщую историю. Моим первым университетом были следующие книги: в восьми-девятилетнем возрасте – Н.А. Кун. Что рассказывали древние греки о своих богах и героях;   Виталий Бианки. Лесная газета. В 10 лет – Максвелл Рид. Следы на камне (геология, палеонтология); Ильин и Сегал. Рассказы о вещах (история техники); Люди и горы (история сельского хозяйства); брошюра «Кружок юных фенологов и фенометеорологов». С 12 лет – Оскар Йегер. Всеобщая история (в четырёх томах), книги Э. Грабаря по истории искусства, но главным чтивом на всю жизнь стали энциклопедии – Большая советская, Малая советская и Литературная. Я мало читал художественной литературы, но я прочитал почти всё, что написано о ней в «Литературной энциклопедии».
        В Большой советской энциклопедии было много прекрасных цветных карт, а в Малой преобладали черно-белые картосхемы, и я стал раскрашивать их цветными карандашами, подбирая цвета не как попало, а со смыслом. Не случайно моя первая научная работа (в качестве студенческой курсовой) была посвящена цветному фону как способу изображения на тематических географических картах.
        Книг я прочитал немало, но и не так уж много. Я их не проглатывал, не читал запоем. Почитав текст несколько минут, я его откладывал, начинал воображать и сочинять сам. В художественной литературе меня интересовали не столько герои и события, сколько страноведческая информация. Так, «Дон Кихот» М. Сервантеса – это картины быта Испании в XVI в., а романы и новеллы Г. Мопассана – Франция конца XIX в., особенно Париж, а в нём – бульвары, газовые фонари, фиакры, паровой трамвай, пневматическая почта. Историческим романам и мемуарам я  отдаю предпочтение, а детективов не выношу. 

1.3. Железная дорога

        Я безумно люблю железную дорогу во всех её видах (в том числе метро, но особенно – трамвай и узкоколейки), вероятно, не только потому, что все мои предки и родственники мужского пола были железнодорожниками (отец был телеграфистом до того, как стал профессиональным актёром). Меня в шестилетнем возрасте пять раз поднимали на паровоз. Любовью к автомобилям и мечтой самому стать шофёром я благополучно переболел в том же возрасте и больше к «машинам» не возвращался; более того, я их возненавидел, марок их не различаю. А вот водить что-нибудь по рельсам, например, трамвай или, что ещё лучше, дрезину, мне всегда хотелось. Я мечтал иметь дома игрушечную железную дорогу, но у моих родителей не было на это денег.
        С узкоколейками я познакомился в 1944 г., когда отец вёз меня в пионерлагерь, находившийся возле Шатуры. Пригородные поезда туда ещё не ходили. Чтобы воспользоваться поездом дальнего следования, который довёз бы нас за четыре-пять часов, надо было заказывать пропуск в милиции и ждать несколько дней. Но люди находят обходные пути. Мы ехали три часа на пригородном поезде от Казанского вокзала Москвы до Егорьевска, а затем четыре часа по узкоколейке до Шатуры. Огромная сеть узкоколейных железных дорог обслуживала восточную часть Московской области, на площади, равной Корсике (около 8,7  тыс. кв. км). Узкоколейки я считаю самым экологичным видом транспорта (желательно, на электрической тяге, но без контактной сети, а на аккумуляторах). В общем, не случайно все мои географические и экологические концепции пронизаны транспортными проблемами, поставлены в зависимость от способов передвижения. 

 1.4.  Мои чертежи

        В школе я считался не способным к математике,  не любил алгебру, но к геометрии относился хорошо. Я дружил с линейками, циркулем и транспортиром и с их помощью чертил многоконечные звёзды. Треугольники, образовавшиеся от пересечения линий, я раскрашивал цветными карандашами, но не произвольно, а по принятым мною правилам, отмечая симметрию, группировал контуры по зонам.
        Мои научные географические картоиды, в многоцветных оригиналах – контурно-фоновая живопись, уходящая корнями в детское занятие «Раскрась-ка». Не помню, раскрашивал ли я сам детские картинки, но у меня был прекрасный образец контурно-фоновой живописи – книжка «Три поросёнка» (1937), слова и рисунки Уолтера Диснея. (В переводе Сергея Михалкова, который в следующих изданиях назывался уже автором, и рисунки стали другими, но я признаю только диснеевские). Как художник я остановился на уровне трёхлетнего ребёнка, не поднялся выше, но продвинулся вбок, и на этом уровне создал свой жанр изобразительного искусства.

1.5.  Мои города и страны
 
        Я чертил карты и планы вымышленных мною городов и стран. Одним из моих творений был Восьмилучевой город. В нём было восемь радиальных проспектов (авеню), упиравшихся в кольцевую улицу, внутри которой помещался Центральный сквер (небольшой парк), а в центре его Ротонда (административное здание). Проспекты именовались по «странам света» – Северный, Северо-Восточный, Восточный и т.д. Эти проспекты и малое кольцо вокруг Ротонды предназначались для автотранспорта. В промежутках между упомянутыми проспектами тянулись ещё восемь радиальных улиц. Они не доходили до Центрального кольца, а упирались во второе уличное кольцо. По этому кольцу и этим второстепенным радиалям ходил по эстакаде скоростной трамвай. На расстоянии 1 – 2 км от центра города между восемью лучами появлялись зелёные клинья. Их контуры были ограничены параболами, острия которых направлены к центру города. На конце клина располагались конечные остановки трамвая и входы в пригородно-городские лесопарки. У входа – увеселительные заведения, а дальше – всё более дикая природа.
        Я перенёс свой Восьмилучевый город на Южный полюс. Там он обогревался искусственным солнцем, постоянно висевшим в небе без всякой опоры. Я тогда не знал, как это возможно, но верил, что наука до всего дойдёт. Теперь это называется «геостационарный спутник». Но я не уверен, что он может висеть над полюсом. На полюсе нет «стран света», поэтому проспекты назывались по номерам меридианов, а один из них был Гринвичский. Гидрологическую и климатологическую нелепость своих утопий  я понимал, но игнорировал. У моего города не было реки, потому что она нарушила бы симметрию. На обогреваемую часть Антарктиды хлынули бы холодные потоки воды и воздуха. Впрочем, многие писатели-фантасты тоже сознательно пренебрегали законами физики.
        Я придумал для себя страну на острове и поместил его где-то в малолюдной части Тихого океана, к юго-востоку от Японии. С рельефом дна, глубинами и прочими условиями не считался. Мой остров имел форму овала, вытянутого с запада на восток километров на 400, а в поперечнике около 200 км. Очертания его были плавными, берега не изрезанными, за исключением юго-западной части, где в сушу вдавался остроконечный залив, или бухта. На острие бухты располагался центр столицы, а на юго-восточной стороне этого залива, ближе к открытому океану – дворец Правителя. В тылу дворца помещался большой парк, постепенно переходивший в лесопарк и в совершенно дикий лес. Это был тоже зелёный клин, но исполинских размеров – длиной около 200 км, а шириной около 100. В нём не было никаких дорог для колёсного транспорта, лишь по оси его шла одна единственная тупиковая тропа, по которой можно было идти пешком или ехать верхом на лошади. Тропа заканчивалась в центре леса у небольшого кирпичного дворца. В нём иногда отдыхал Правитель с немногими приближёнными и гостями. Но добираться до дворца надо было долго, не один день. (Сегодня я предусмотрел бы вертолётную площадку, а тропу не использовал). Мой заповедный Великий лес простирался на юге до самого океана. Никакая дорога для людей по берегу не проходила. Там фауна суши встречалась с обитателями моря. На севере по границе леса, строго по географической параллели, шла с запада на восток из столицы двухпутная электрифицированная железная дорога. Для неё я успел придумать только конструкцию вагонов. К северу от железной дороги располагалась густонаселённая местность без каких-либо прорисованных деталей. Никакие другие города, кроме столицы, в проекте не фигурировали, и где кончалась железная дорога – неизвестно. На южной стороне железнодорожного полотна простирался глухой мощный забор, или стена с колючей проволокой, огораживающая мой лес. Ни один человек или зверь не мог через эту изгородь перебраться. У заповедника был только один вход – через городской дворец Правителя. Никакие, даже потайные, ворота и калитки не предусматривались.
        На территории СССР я разместил несколько независимых малых государств. Одно из них – королевство Тара на месте бывшего Тарского округа Омской области; другое – княжество Руза на западе Подмосковья. Это были конституционные монархии. Правитель становился монархом после референдума, предусматривавшего его договор с народом (т.е. нанимался на службу пожизненно). Для этих стран я сочинял конституции, одна из них сохранилась. В основу положена Конституция СССР – других образцов не было. Но материала для составления на её основе иного текста было предостаточно. Такие фантазии не ограничивались детством. Они жили во мне и в дальнейшем, во взрослом состоянии, отражали изменения, происходившие в реальной жизни нашей страны, а также всякого рода проекты (политические, экономические, градостроительные, экологические).   
        Получив во владение княжество, мой князь (т.е. я) начинал преобразование ландшафта. Оно было изложено в так называемой Национальной программе. Её сторонники образовали правящую партию и назывались программистами. Остальные политики становились оппозиционерами. Они позитивно  критиковали существующий режим, но без возможности его свергнуть.
        В своих фантазиях я считал себя конечно не мелким князем, а Великим волшебником, т.е., в сущности, богом. У меня были смутные проекты преобразования всего мира, но они откладывались на неблизкое будущее (бессмертному богу спешить некуда).  Карликовое государство необходимо было на первых порах для эксперимента. В соответствии с модными веяниями или в противоположность им, я то сселял всех жителей в многоэтажные дома (по одному на месте каждой деревни), то расселял по фермам. Всё новое строительство сосредотачивалось на одной длинной улице, которая называлась «Княжий Путь» (Раджа-Патх). Она соединяла село Старая Руза с городом Рузой. (Это был прообраз веерного узлового района; см. рис. 38 в моей кн. 1999). На остальной территории преобладало то, что теперь называется «культурным и природным наследием». Был там и пограничный лесной пояс, и зелёные клинья. Автомобили в моё княжество или совсем не допускались, или вместе с троллейбусом ходили только по Княжьему Пути. Однажды я уничтожил все автодороги (они были распаханы и засажены травой) и пустил на их месте узкоколейный трамвай.
        В Москве, около Киевского вокзала, проектировался сеттльмент Рузы в виде комплекса зданий с вертолётной площадкой. Там размещалось и посольство этого государства. Генеральное консульство находилось  в Тучкове на привокзальной площади, консульства в Новопетровском и в Дорохове, почётные консулы – в Звенигороде и в Истре.
        Мне было ясно, что элита моего княжества будет постоянно жить в Москве, а в Рузе – летом, как на даче. Колонизация района москвичами ограничивалась. Прежние жители наделялись правами аборигенов со многими привилегиями. (Мысль о правах аборигенов не только для исчезающих коренных малых народов, но и для сельских жителей центрально-российской глубинки, вошла в XXI веке в мои построения). Все игры с Рузой я вёл уже во взрослом состоянии, после того, как у меня в 1948 г. появилась карта Московской области.
        Между моими королевствами и княжествами, а также между реальными областями, краями, республиками СССР в моём воображении то и дело велись спортивно-игровые войны. Бойцы передвигались на велосипедах или сражались пешими, фехтовали деревянными шпагами. Ранение и смерть были условными, пребывание в плену – приятным и комфортабельным, встреча парламентёров, перемирие, капитуляция, заключение мира – красивыми церемониями. Меня в этих войнах больше всего занимала линия фронта, похожая на передвигающуюся государственную границу. (Такой  и была линия фронта во время Великой отечественной войны. А в мирные годы государственная граница СССР считалась временно остановившимся военным фронтом перед новым победоносным наступлением). Я представлял, что когда-нибудь, в войне южной половины Москвы с северной, южане продвинутся так, что фронт будет проходить через мой дом, поперёк улицы Первой Мещанской, но было неясно, надо ли при этом перекрывать уличное движение. Такие «военные» фантазии покинули меня вместе с детством, но остальные, ландшафтные, росли и развивались всю жизнь.

1.6.  Юный архитектор

        Дом для себя я «спроектировал» в дошкольном возрасте – совсем не оригинальный, похожий на что-то уже виденное и посещённое. Это был двухэтажный дом из тёмно-красного кирпича. Посередине как бы башня с выступом, в ней лестница. По сторонам – три или четыре окна на каждом этаже. На втором этаже, сразу справа от лестницы, помещался мой кабинет с одним окном, выходящим на улицу. Я сидел левым боком к окну за огромным письменным столом, покрытым зелёным сукном и стеклом. На столе стоял массивный письменный прибор из мрамора и латуни с двумя чернильницами и одним большим пресс-папье. К дому вела дорожка, посыпанная песком. По сторонам дорожки виднелись две клумбы. Они были огорожены прутиками в виде полукругов, концы которых воткнуты в землю. Деревья и кусты не предусматривались. В натуре я встретил такой дом в 1951 г. В нём помещалась географическая станция МГУ в Красновидове Можайского района Московской области.
        В тринадцать лет я уже сознательно мечтал стать архитектором. Я изучил классические ордера (ионический, дорический и коринфский) и чертил по ним фасады зданий.  Я вдохновлялся рисунками из Всеобщей истории О. Йегера: Галикарнасский мавзолей, восстановленный Форум римский, Акрополь с Пропилеями!
        После войны в Москве началось строительство высотных зданий, одному из которых суждено было стать моей alma mater. Я подхватил и развил это направление. Я придумал, как сразу покончить с нехваткой жилья в Москве – построить около платформы Текстильщики, на Сукином болоте, один дом высотой в километр и на миллион жителей. Он должен походить на высотные здания Москвы и на глубоко рассечённый горный массив. У него будут три оси, три луча, расходящиеся под углом 120 градусов. Один луч направлен строго на север, поэтому окна жилых помещений на эту сторону света не выходят. Всё необходимое для повседневного быта людей помещалось внутри здания. Там действовал мощный общественный транспорт, преимущественно непрерывный, в том числе эскалаторы и травалаторы. Я строил подобие этого здания из кубиков и лото. С тех пор я не люблю высотных домов в виде призм или цилиндров. Они должны сужаться кверху, хотя я понимаю, что застройщикам это не выгодно. Из постсоветских небоскрёбов в Москве мне нравится только Триумф-Палас. Мои проекты «городов-зданий», «городов-кораблей», плавающих в литосфере и с нею изостатически уравновешенных, вошли в мою модель «поляризованного ландшафта» и демонстрировались на моём докладе в Московском филиале Географического общества 19 января 1971 г. (см. рис. 8 в моей кн. «Поляризованная биосфера»).
        Сукино болото мне было знакомо. У нашей семьи там одно лето был огород, который полагался всем служащим для прокормления – на бывшем торфяном поле, где я мог катать сохранившиеся вагонетки.  Впоследствии здесь построили завод малолитражных автомобилей. Правительство было обеспокоено, что в Москве слишком много «гнилой интеллигенции», но мало «рабочего класса», и наполнило столицу благонадёжными молодыми лимитчиками – перспективными кадрами для комсомола и партии. Какая общественно ценная земля до сих пор пропадает! Вот где могла вырасти Новая Москва, а не за МКАД.
        Если бы я сделался архитектором, то скорее не объёмником, а градостроителем. Но я и стал теоретиком градостроительства – отчасти! Мой «поляризованный ландшафт» – типичная градостроительная утопия.   

1.7. Навязчивые образы
 
        Мои фантазии не были безудержными, буйными, феерическими. Напротив, они были устойчивыми, консервативными. Это были навязчивые образы, не изменявшиеся годами. От моих детских проектов сохранилось мало документов. Две-три тетради, несколько листков, да один большой лист ватмана. Остальное пропало? Да нет, его просто и не было! Я б;льшую часть придуманного хранил и прокручивал в своём воображении.
        Любой ребёнок может двигать по столу какую-нибудь деревяшку, представляя, что это корабль, идущий по морю. И я так играл, но не только в детстве. Играл, будучи подростком, когда мои ровесники болели футболом и гуляли с девочками. Внешне мои игры были крайне примитивны, но за ними стоял огромный воображаемый мир. Его наполняли города и страны.
        В первые три лета после окончания войны мы всей семьёй не выезжали «на дачу». По воскресеньям ездили на трамвае № 17 в Останкинский парк и лес. Валялись на одеяле под дубом, который и сейчас там растёт, я его показываю друзьям. Мне, уже не маленькому, было скучно и тягостно с родителями. Утомляясь от лежания и переворачиваясь с боку на бок, я почитывал кое-какие книжки, главная из них: Лев Гумилевский. Железная дорога. (Любители железных дорог в наши дни спасли эту замечательную книгу, выложили её в Интернете).
        За вычетом трёх недель (в пионерлагере, в 1944 и 1945 г.) я проводил лето в Москве, в душной комнате. Наши окна выходили на юг, и во второй половине дня становилось жарко. У нас были широкие подоконники из настоящего чёрного мрамора, шириной в полметра. На одном из них, самом длинном (перед «итальянским окном») можно было уложить спать человека. Я наполнял водой спринцовку для клизмы, садился на стул перед подоконником в другой комнате, где окна были одинарными, и выливал воду на раскалённый мрамор небольшими порциями. Вода мрамор не смачивает, поэтому лужи получались полными и компактными. Я воображал, что мои лужи – это острова суши, а окружающая поверхность – море. Я долго смотрел, как эти лужи высыхают, вносил поправки в естественный процесс, соединял их перешейками или сухой спринцовкой выдувал озёра посреди островов.
        Я не сидел на стуле или диване весь день, я вскакивал, ходил и бегал по комнатам, размахивал руками, приплясывал и напевал разные песенки, преимущественно на иностранных или тарабарских языках. Я подходил к книжному шкафу, брал главным образом энциклопедии, читал статью за статьей. Я и сейчас веду себя дома так же, только к книгам добавился Интернет. Со стороны это, на взгляд обывателя, могло выглядеть, как поведение сумасшедшего, но я таким и казался почти всю жизнь подавляющему большинству окружающих людей – всем тем, кто не знал и не ценил меня как автора научных и литературных опусов. И даже моя мать, в общем-то верившая в меня, но и  сомневавшаяся, уже в конце своей жизни спрашивала у моего младшего коллеги  В. Л. Каганского: «Правда ли, что Боря – большой учёный?».
        Наша семья постоянно боролась с мухами и клопами. Мне сделали хорошую мухобойку из овального куска резины на палочке. Я проводил Первую и Вторую Антимускальные войны и одерживал в них славные победы. О них были написаны сводки в выпускаемой мною газете «Новости нед;ли» (со старой орфографией). Королём в моём государстве считался наш пёс Самбим II (IV) . (Второй у меня, четвёртый – вместе с собаками моего «конотопского дяди»: см. одноимённый рассказ на «Проза.ру». Имя собаки взято дядей у какой-то машины марки «Sunbeаm»).   
        Я любил статистику, старался вести учёт чему-нибудь, чертил таблицы, в которых уже применялись линии двойные и разной толщины (ранга). (Впоследствии я делал такими таблицы в редактированных мною научных книгах).
        В эвакуации в Омске я вёл дневник погоды. Я знал латинские названия облаков, геохронологию, знаки Зодиака, обожал римские цифры. В пятитомной «Жизни животных» по А. Э. Брему меня интересовали не столько сами живые существа, сколько номенклатура и классификация. Сохранился большой лист бумаги, на котором эта классификация изображена. Там чётко различаются таксономические ступени и ранги, таксоны облигатные и факультативные и мн. др. Формы классификаций занимали меня больше, чем сущность предметов. Совсем не случайно главной темой моей научной работы впоследствии стали формы районирования.

1.8. Нешкольные тетради

        В тонкой тетради № 4 (170 х 207 мм), которую я вёл дома для себя  на десятом году жизни (в марте-апреле 1941 г.), между прочими записями   имеются: 1) Древнесобачий алфавит, практически не отличающийся от немецкого, с латинским и готическим начертанием; 2) Чертячий алфавит на основе греческого; 3) настоящий греческий алфавит; 4) настоящий немецкий алфавит; 5) цветной алфавит (обозначение букв и цифр линиями разного цвета, точнее, двух цветов, потому что цветных карандашей было намного меньше, чем знаков);  6) Апрельский алфавит,  названный так в этой тетради мною, вероятно, за время написания, после даты 2/IV  – латиница, дополненная знаками кириллицы, всего 32 буквы; 7) образец тарабарского языка «Шо-це», на котором в детстве говорила моя мать и её сибсы; 8) расписание службы пса Самбима; 9) табель оценок псу за его поведение; 9) прозвища этой собаки, причём шесть серьёзных и официально-фантастических имён, перечисленных через запятые, отделены точкой с запятой от одиннадцати  реальных,  нежно-сюсюкающих;  10) «Список учеников II класса «А» CCLXVIII школы Москвы-града». В нём 44 ученика с порядковыми номерами, фамилиями строго по  алфавиту, именами (не всегда), отчествами (редко), указанием национальности (русских не больше половины, остальные евреи, немцы, поляки, татары, наконец, украинцы, к коим и я себя относил) и распределением по каким-то загадочным шести «колонкам», обозначенным римскими цифрами  в двух вариантах. В левом столбце я относился к III колонке наряду с ещё двенадцатью  мальчиками и девочками, а во втором столбце я входил в VI колонку наряду только с одной девочкой. Календарные даты в тетради иногда обозначались  буквами разных алфавитов.
        Казалось бы, вся эта тетрадь свидетельствует о маленьком Родомане как о будущем лингвисте и филологе. Но не будем спешить с выводами. Для меня самое замечательное – районирование нашей жилплощади. Оно помещено в этой тетради на с. 10 – 11 и, судя по ближайшим датам, написано между 23 и 25 апреля 1941 г. Я привожу его с сохранением орфографии, пунктуации, строчных и прописных букв. Обратите внимание, как правильно я использовал запятые и точки с запятой. В наши дни точка с запятой за пределами научных текстов почти не применяется, этому знаку грозит упразднение.

ОБЛАСТИ И ШТАТЫ КОМНАТ

СТОЛОВАЯ

Область ;;;;;;`а
Столо-шкафная область (Колония ;;;;;;`а)
Гардеробо-диванная область: Столовый район; радио район.
Столовая область: Диванный район; Подстольный район; Проходной район.
Пограничная область.
Предоконный ШТАТ; Тумббатарейная область; Этажерочная область; Письменостольная область: Костегрызный район; Кресельный район.

СПАЛЬНЯ

Машинная область.
Предоконная 
Комодная
Серединная
Тахтовая 
Кроватная область.

        В этом районировании уже можно найти многие формы, которые описаны в моей курсовой работе на IV курсе и в последующих научных публикациях. Здесь есть области, которые не делятся на районы. Есть конфигурационный «проходной» район. Есть узловой район, или зональная система – сфера влияния пса Самбима, расположенная вокруг его собачьего «места». Районирование индивидуальное, но в нём налицо материал и для типологического. Очевидны два типа областей и районов – подмебельные и примебельные. С первыми ясно: это однородные районы. А вторые – это уже сферы их влияния, похожие на узловые районы.
        Особое место в этом районировании занимает Предоконный штат. Это большая надобласть, экстраординарный таксон, поскольку остальная жилплощадь на штаты не делится. Границы его – это стены с трёх сторон, но как же проведена четвёртая сторона? Она выделена по интуитивному ощущению. Это как бы функциональная тень оконной стены.
        Впоследствии, будучи взрослым, я начертил тушью на ватмане план всей нашей коммунальной квартиры и в ней – комнат нашей семьи, изменил и районирование, поскольку собаки уже не было, а мебель и размещение жильцов было иным, но принципы деления не изменились.
        Вторую тетрадь, точнее, «Альбом для рисования», 145 х 200 мм, я начал вести, несомненно, тоже до войны, поскольку там нарисован и назван мой товарищ по второму классу, Вадим Казанский – «славный воин италианский», в виде кирпичной статуи, на голове шапка с фашистской свастикой, на кирпичах написано «KASANSKIJ», а рядом «Памятник Казанскому в Риме 1941».  Рисунки интересны, но поражают своей примитивностью. Мне кажется, что так рисуют нормальные дети гораздо меньшего возраста. Но пусть в этом разбираются специалисты-исследователи.
        Альбом перенумерован римскими цифрами от I до LXXX много лет спустя, чернилами, уже после войны, но первые тринадцать страниц – арабскими цифрами. Только карандашом нарисованы первые пять страниц. На первой странице изображены какие-то корабли (ладьи, лодки) под парусами, в них сидят воины в остроконечных шлемах, носы у кораблей птичьи, на носу стоит воин, он целится из лука в замок, стоящий на острове, на крыше его две жар-птицы, повёрнутые друг дружке лицами – нет, нет, такого я нарисовать не мог! Там же почерками разных людей выписаны фамилии, наполовину мне знакомые – Нагорные, Дорофеевы, Касьяновы, Ткачёвы (это уже моя «девичья» фамилия). Но есть нечто типовое, несомненно принадлежащее мне, – дом с трубой, из которой идёт дым. Цоколь дома украшен греческими меандрами. За домом – подобие церкви с восьмиконечным крестом на куполе, и, наконец, главное, что выдаёт Борю Родомана сразу – надпись «RИМ». Поразительна строка из десятка знаков, похожих на буквы и цифры, но таковыми не являющихся.   
        На следующих страницах рисунки и надписи несомненно мои. Это вышеупомянутый Казанский, назойливые надписи «РIМ» и «РИМ», жалкая фигурка человечка с павлиньим хвостом и надписью «Ворона» – фамилия ещё одного моего одноклассника, Анатолия,  в 1941 г. На слабый довоенный карандаш наложена в овале послевоенная дата «6.I.1944. 11.00». На ряд букв похожи однообразные знаки – профили человеческих носов. Почерком второклассника выписаны имена собаки Самбима. Но над ними печатными буквами в рамке надпись «VIVE LA COMMUNE!!!»! (Французский язык я чуть было не начал учить в школе осенью 1943 г. Учебник сохранил и изучал).

1.9. Походы по Москве

        Чтобы вырасти нормальным и здоровым, мне полагалось «гулять» и «дышать воздухом», но эта обязанность была тягостной для меня и непосильной для моих родителей. Мать изредка  выставляла меня из дому, но я, постояв где-нибудь у стены, вскоре возвращался в квартиру.  Я не играл с мальчишками во дворе, у меня там не было даже знакомых. Моими приятелями становились только одноклассники. Два-три дружка нужны были мне для разговоров.
        Я отправлялся бродить и ездить по улицам, как правило, один, изредка с одним спутником.  С 1944 г. я систематически объезжал Москву на трамвае, пользуясь планом города из Малой советской энциклопедии. Я нанёс на этот план все трамвайные линии (карандашными точками). Пешком я обошёл всю «Старую Москву» (дореволюционную, между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом), не охватил лишь небольшое число переулков. Концентрическое строение Москвы меня завораживало. Кольцевые зоны стали впоследствии главным компонентом моей теоретической географии.
        В 1947 г. наша страна отмечала мифическое восьмисотлетие Москвы. К этой дате выпущено много интересных книг. Настольным для меня стал труд П.Е. Сытина «Прошлое Москвы в названиях улиц». Мясницкая, Поварская… Судя по ним, вся Москва была усадьбой князя, его хозяйственным двором. Государство – имение  государя! Этот тезис развит в моей публицистике XXI века.
        Я очень любил старую Москву, жадно рассматривал её картинки и фотографии, но и реконструкция столицы, её новостройки интересовали меня не меньше. Я мог подолгу стоять возле какого-нибудь котлована и смотреть, что туда укладывают. Я переживал за трамвайные линии – как их постоянно переносят и в конце концов ликвидируют.
        На моих глазах был уничтожен деревянный пояс Москвы, между Садовым кольцом и Камер-Коллежским валом. В этой зоне «В» я чётко различал секторы осевые, вдоль главных радиальных улиц, застроенных кирпичными особняками и многоэтажными доходными домами, и боковые, промежуточные, где преобладали деревянные дома, сохранялись кое-где сады и огороды. Соответствующая схема есть на рис. 25 в моей книге «Территориальные ареалы и сети» (1999).
        Пользуясь случайно попавшими ко мне старыми планами Москвы, я начертил карандашом свой более крупномасштабный  план района Первой Мещанской, оказавшийся впоследствии довольно точным. Метод ограничения этого и других районов изложен мною в докладе «Географическое районирование Москвы» в Московском филиале географического общества (МФГО) в 1963 г.
       Кольцевое строение Москвы, её зелёные клинья и мои многоконечные звёзды привели к тому, что моя теоретическая география стала развитием кольцевой модели И.Г. Тюнена,  превратившейся в 1970 г. в «Поляризованный ландшафт».

1.10. Первые походы в Подмосковье

        В 1948 г. отец принёс мне с места своей службы только что изданную карту Московской области, масштаб в 1 см 3 км, с грифом «для служебного пользования». На ней не было горизонталей рельефа, но леса и гидросеть показаны точно. Карта состояла из двух больших листов, которые можно было склеить и повесить на стену – для украшения кабинета чиновника. Я её не склеивал и листов не сгибал, держал в рулоне. В те годы в Московскую область входил Подмосковный угольный бассейн, благодаря ему наша область вдавалась клином далеко на юг, до истоков Дона, поэтому б;льшую часть южного листа занимали территории Калужской и Тульской областей, что было очень кстати. Понятно, что северный лист истрепался раньше, а южный сохранился лучше. На этой карте можно найти сотни исчезнувших сельских поселений и густую сеть просёлочных и лесных грунтовых дорог, в том числе на территории нынешней Москвы. В конце ХХ века я использовал эти впечатления для концепции перестройки  дорожной сети и появления новой анизотропии российского пространства. Драгоценная карта служила мне 44 года, была единственным в таком роде источником информации и самой ценной вещью в моём имуществе, вплоть до 1992 г., когда крупномасштабные карты немного рассекретили и появился в продаже Атлас Московской области двухкилометрового масштаба.
        Летом 1948 г. мы впервые после войны и последний раз в моей жизни выехали на «дачу». Нас вёз открытый грузовик по старому Ярославскому шоссе, мы сидели на вещах, и я разворачивал на ветру драгоценную карту Московской области, рискуя её порвать или упустить. В дальнейшем я не брал эту карту в поездки, а делал из неё выкопировки карандашом на бумаге или чертёжным пером и тушью на кальке.
        Мы (я и моя мать) поселились в клетушке с одним окошком в крестьянской избе на западном краю деревни Спас-Торбеево Загорского (ныне Сергиев-Посадского) района Московской области. В качестве нужника использовали кусты у ручья. За ручьём, на горе, помещалось село Куроедово с церковью, а при нём пионерлагерь, с которым у моего отца установились какие-то связи по линии культработы. Это бывшее имение князей Урусовых. У наших хозяев нашлась книга из княжеской библиотеки «Краткое описание жизней древних философов… сочинённое г. Фенелоном, архиепископом Камбрийским» (М., 1788). Мужики использовали эту книгу на раскурку (для сворачивания цигарок) очень аккуратно: выдрали немного последних страниц, а титул сохранили. Я забрал эту книгу себе, много раз её читал и в конце ХХ века. подарил своей второй жене, ставшей доктором философских наук. Изба сохранялась в целости до начала XXI столетия, потом построили новый дом, но клетушку, где мы ютились, сохранили в качестве пристройки. В настоящее время и её уже нет.
        Пользуясь вышеупомянутой картой Московской области, я совершил свой первый настоящий поход, длиною около 28 км, – в одиночку пересёк артиллерийский полигон, куда население допускалось по воскресеньям для сбора грибов и орехов, прошёл через город Красноармейск, проехал  7 км по узкоколейке, вернулся домой (в Спас-Торбеево) поздно вечером. Еды и воды с собой не брал, ничего не ел. В 1949 и 1950 г. продолжались мои вылазки за город, чаще одиночные, реже с одним-двумя одноклассниками, тоже без еды и рюкзаков.
        Осенью 1948 г. я самостоятельно съездил в город Ногинск (бывший Богородск), чтобы познакомиться с его трамваем. Один из вагонов оказался очень диковинным, не похожим на виденные в других городах. Моим соседом в поезде был священник. Он обсуждал со своей прихожанкой намерение провести в соборе электрическое освещение. Меня удивил этот разговор. Я считал, что церковь, которая всегда сопротивляется научному и техническому прогрессу, не должна пользоваться его плодами, появившимися после Христа.  Так думал не один я. В СССР невозможно было представить попа на мотоцикле или на пляже в одних плавках.
        Летом 1949 и 1950 г. я много путешествовал по Подмосковью в одиночестве, проходя пешком до 30 км в день. Как правило, это были траверсные маршруты – между двумя радиальными железнодорожными линиями. Я описал такие маршруты в научной статье для журнала «География и туризм» в 2021 г. При поступлении на Геофак МГУ в 1950 г. я с гордостью указал в автобиографии, что посетил большинство административных районов Московской области. Впоследствии, взрослым, я водил по любимым маршрутам своих товарищей. Это единственное поприще, на котором я был лидером (очень малой группы).   Исчезновение прекрасного подмосковного ландшафта, в котором проходила моя молодость, не могло не сделать меня ярым экологистом, защитником родной природы, но это проявилось не в общественной работе, а только в моих сочинениях.

1.9. Иностранные языки

        Отец познакомил меня с латиницей в 1938 г., когда я с недоумением увидел на фонарях надпись «H;TEL METROPOLE». Не прошло и года, как я ознакомился с греческим алфавитом и с готическим письмом, сам стал придумывать разные алфавиты, например, древне-собачий и древне-кошачий, а в четырнадцать лет пробовал писать по-русски буквами и лигатурами арабскими, корейскими и деванагари. Сравнительные знания о разных языках я черпал из советской «Литературной энциклопедии» (1929 – 1939) и из «Словаря иностранных слов» (1926), в конце которого имеется замечательный раздел (приложение) «Иностранные слова и выражения, сохраняющие в русском литературном языке своё подлинное начертание и произношение». Все 762 статьи этого раздела я читал сотни раз и знал почти наизусть; использовал их в своих сочинениях.
          Важным стимулом для сравнительной лингвистики был девиз «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» на нерусских языках советских республик, пользовавшихся кириллицей и латиницей  (кроме Грузии и Армении). Эти слова помещались на лентах герба, на шапке газеты «Известия», одно время на банкнотах.
        После войны в нашей домашней библиотеке обнаружились самоучители: 1) дореволюционные – Туссена и Лангеншейдта; 2) советские – «Le Franсais par correspondence» (для заочников) и им подобные на других языках. Учебник латинского языка (дореволюционное издание) появился у меня в школьные годы, а в студенческое время – советские учебники латыни и многих иностранных языков, переводные словари.
        Я различаю на письме почти все европейские языки и быстро нахожу ошибки, сделанные российскими авторами в иноязычной библиографии, в резюме, в транскрипции. Всё это пригодилось мне при работе редактором. Но авторам и читателям мои старания не нужны, они таких ошибок не замечают.
        Я в шоке от того, когда, например, «переводят» китайские имена с английского или французского, игнорируя транскрипцию Палладия (самый яркий и возмутительный пример – превращение Сычуани в Сезуан. Я даже написал об этом в театр Любимову, но ответа не получил). Я интересуюсь этимологией, я задумываюсь о происхождении каждого слова, которое употребляю, ищу его параллели в других языках. Я ненавижу народную этимологию, мне противно любое невежество, претендующее на знание и объяснение. И, наконец, лингвистические интересы прекрасно соединились у меня с географией в топонимике.
         Моё увлечение языками не было связано со стремлением говорить на них. Любой советский человек без всякого изучения немецкого языка мог крикнуть  «хальт!» и «хенде хох!», а большего от бойца и не требовалось. Советская школа не помогала овладеть разговорным языком, а всячески затрудняла это дело. Общаться и переписываться с иностранцами было негде, незачем, опасно или запрещено.
        Не раз я начинал изучать английский язык, но бросал, потому что не видел перспектив его применения. Мне было жалко отрывать время от своего творчества. Главное – быстрее написать то, что я сам сочинил, а прочее можно прочитать когда-нибудь позже. (Но это «позже» для меня так и не наступило). Я не ожидал, что СССР крахнет и государственные границы откроются. Когда это случилось, я пожалел, что не знаю английского, но когда стал ездить по заграницам, убедился, что для моего рода путешествий достаточно знать 19 слов на английском или местном языке. Я и в путешествиях по своей стране почти не общаюсь с местными жителями. Об их жизни я узнаю не с их слов, а по виду ландшафта. (Этим методом пользуется и мой ученик В.Л. Каганский, но он более общителен). 
        Мои работы, считающиеся научными, написаны без малейшего  использования иноязычных источников. Более того! Большинство работ и на русском языке, фигурирующих в библиографии, я не использовал, а вставлял их только для приличия. Да, я держал эти статьи и книги в руках, перелистывал, но привлекал их после того, как написал свою работу. Я стал оригинальным, независимым мыслителем и автором благодаря изоляции не только от мировой науки, но и при игнорировании трудов своих соотечественников и коллег.

1.11. История с географией

        Любимым предметом у меня в старших классах была не география, а история. Прекрасные учебники, много картинок, а то, что напечатано петитом и для преподавания не обязательно (о неевропейских странах), тоже интересно. С учителем этого предмета дело обстояло хуже. Человек был неинтеллигентный, малограмотный, он плохо пересказывал хороший учебник. Я иногда уличал его в ошибках, а он, бедняга, меня стеснялся. Но сам предмет я усвоил хорошо и получал только пятёрки.
        Я любил школьные учебники, доверял им, уважал их авторов. Учебники, преимущественно подержанные, выдавались бесплатно перед началом учебного года, но некоторые такого рода книги, а также географические атласы,  попадали ко мне задолго до поступления в соответствующий класс и даже вообще до школы. Такими были и мои первые учебники немецкого языка и географии.
        Я помню учебники физической географии С.В. Чефранова, экономической Н.Н. Баранского и И.А. Витвера, я все их прочитал с удовольствием, но они не связаны с представлением о школьных уроках. Я помню только одного учителя географии, видимо, в 7 – 9 классах. Помню его имя и отчество (Георгий Львович), но забыл фамилию. Это был странный человек с загадочным прошлым. Он казался мне похожим на интеллигентного офицера дореволюционной (царской) армии. Он что-то делал в Корее и Маньчжурии. С этим связан один забавный эпизод. Я знал, что в Корее едят собак, и однажды, без всякой связи с рассказом учителя, вдруг спросил:
        – Георгий Львович, а вы собак ели?
        Учитель пришёл в бешенство и обругал меня.
        В другой раз, во время урока, я, сидевший, из-за своей глухоты и близорукости, всегда на первой парте, мысленно перебирал разные географические названия, и получилось так, что моя внутренняя речь внезапно превратилась в наружную. Я, как казалось, ни с того, ни с сего, вдруг проревел (каркнул):
        – Finster-aarhorn!!!
        – Что-о?!
        – Гора такая в Швейцарии, – пробормотал я смущённо. 
        Наверно, учитель считал меня форменным дебилом. Но он не выделял никого из нас и, сдаётся мне, вообще не различал и не запоминал.
        Придя в класс, он приказывал убрать все вещи с парт и начинал свой рассказ, не имеющий ни малейшего отношения к текущей учебной программе. Мальчишки слушали его молча, не шелохнувшись. В конце урока он иногда спохватывался, как бы просыпался, и спешно давал нам задание прочитать какие-то параграфы учебника. Потом изредка, не на каждом уроке, устраивал опросы, задавал один вопрос и без комментариев ставил оценку – тройку или четвёрку. У меня в четверти по географии были четвёрки. Мне кажется, этот человек ненавидел свою вынужденную работу (преподавание географии) и придумал способ от неё увиливать. На мои домашние увлечения путешествиями и географическими картами, городами и странами школьное преподавание географии не повлияло. 

1.12. О прочих предметах
         и о школе вообще

        Я до начала учебного года прочитывал и усваивал учебники  по гуманитарным предметам и естествознанию, после чего их учителя казались мне не нужными, но к математическим дисциплинам и к химии это не относилось. Когда появились сложные задачи, уравнения, химические реакции, то я, по выражению моих родителей, «съехал» – перестал быть круглым отличником. Да, школа не нужна была мне как источник знаний (в узком смысле слова, т.е. преимущественно вербальной информации) – их я черпал сам, непосредственно из книг. Но совершенно другое дело – не знания, а умения и навыки. Кто-то мог бы научить меня музыке, пению, плаванию, полезным физическим упражнениям, элементарным навыкам ручного труда; езде на велосипеде; кидать камни по-мужски, а не по-женски, как получается у меня.  В том, что этого не случилось, виноват, наверное, я сам. Но не нашлось человека, который, будь то профессиональный учитель, знакомый дяденька или мой отец, мог бы переломить мой негативизм, внушить мне уверенность в своих силах. И я остался с интеллектом, с творческими интересами и с претензиями мальчика, но по поведению похожий на девочку (каковой меня и считали прохожие в дошкольном и младшем школьном возрасте).
        Я учился в мужской школе и был жертвой раздельного обучения, установленного в больших городах Советского Союза в 1943 г. Правда, в первой половине 1945 г., в лесной школе (интернате) на окраине Москвы, мне ещё посчастливилось пребывать в шестом классе вместе с девочками, но потом, с седьмого класса по десятый, меня окружали только мальчишки – грубые, грязные, вонючие, Они курили в уборных, говорили всякие гадости. (Я школьными «туалетами» никогда не пользовался, терпел до возвращения домой). Джаз, футбол и порнография казались мне главными увлечениями большинства моих одноклассников.
        Я впал в озлобление и пессимизм, бойкотировал некоторых учителей и школьные предметы, отказался от изучения литературы и химии. Но учителя были ко мне снисходительны и всё объясняли «переходным  возрастом». Годы 1946 – 1949,  от 14 до 18 лет,  были самым мрачным периодом моей жизни.

Глава вторая

ПЕРЕД ВЫБОРОМ ПРОФЕССИИ

2.1. Бремя высшего образования

        Мы живём в сословном обществе и имитируем деятельность, определённую нашим унаследованным социальным положением.  За это получаем от государства корм. Мне, как мальчику городскому, сыну полуинтеллигентного служащего, полагалось окончить десятилетку и поступить в вуз. Иной исход был бы катастрофой. Социальный статус должен быть не ниже, чем у родителей.
        Пребывание в вузе было нужно юношам не только для того, чтобы откосить от службы в армии и после смехотворных валяний дурака на военных кафедрах и в военных лагерях стать никчёмными офицерами запаса. Государство так устроило, что для приёма на работу нужен какой-то диплом. А каким путём он получен, никому не интересно. Для девушек вуз – продолжение привычного школьного образа жизни и сидения на шее у родителей в ожидании выхода замуж, скорее всего, за однокурсника. Иногородний юноша должен жениться на москвичке, притворяться влюблённым, поскорее сделать ей ребёнка, чтобы потом бросить и начать устраивать свою личную жизнь с другой избранницей. Население столицы росло таким образом особенно быстро. Высшее образование в нашей стране решает много социальных задач, не связанных с образованием как таковым, а уж с развитием науки – тем более.

2.2. Я решил исправиться

        Перелом в моей жизни начал намечаться зимой 1948/49 г., в десятом классе. Страх не поступить в вуз заставил меня изменить негативное отношение к некоторым школьным предметам и подать заявление в комсомол. Это не было равносильно вступлению в правящую партию, потому что в комсомоле состояли почти все, а в партию принимали избранных, более циничных карьеристов, готовых к сотрудничеству с некими органами.  Обсуждение в «первичной организации» (в своём классе) прошло, как положено (отметили недостатки, выслушали обещание их исправить), а членский билет я получил в райкоме тихо, без церемоний и уже после окончания школы.
        В нашей 273-й школе процветало политехническое обучение, у нас был замечательный Клуб юных техников, или юных мастеров. Рядом со входом в наш класс располагались двери в помещение, где стояли станки и лежали инструменты, но я туда, из какого-то упрямства, ни разу не заглянул, о чём теперь сожалею. Почти все мои одноклассники, кроме двоих (меня и одного будущего юриста) поступили в технические вузы и посвятили свою жизнь гонке вооружений. Один, Вадим Бованенко, стал первооткрывателем нефтегазовых месторождений Сибири. Ему мы (вся Россия) обязаны своим нынешним паразитическим благополучием.

2.3. Институт востоковедения

        К нам в школу стали приходить представители вузов. Я клюнул на одного из них и сходил на день открытых дверей в Институт востоковедения. Мне там сразу понравилось – даже расположение здания в Сокольническом лесу на берегу Яузы. Я подал заявление на китайское отделение страноведческого факультета. Были, правда, небольшие колебания около  Ирана или Индокитая. Да ещё мне нравился малайский язык, такой лёгкий и приятный! Но перевесило сознание перспектив. Гоминьдан был уже побеждён, до провозглашения КНР оставалось три месяца.
        Я с воодушевлением, с сознанием важности дела, к которому, став взрослым, приобщаюсь, заполнил огромную анкету: ни я, ни мои ближайшие родственники в белой армии не служили; на территории, оккупированной немецко-фашистскими захватчиками, не находились; колебаний в проведении линии партии у меня не было, и т.д. Через несколько дней мне сказали, что меня забраковала медицинская комиссия. Это означало потерю целого года. Его предстояло прожить на шее у бедных родителей, точнее, у одного только отца (мать давно уже была  домашней хозяйкой). Я приуныл, подумал, что может быть никогда не получу высшего образования. Не поступить ли мне на курсы радистов-полярников? Работа не трудная, уважаемая. И азбуку Морзе я любил, меня с ней познакомил отец, бывший телеграфист. Но надо было отдохнуть, развеяться…

2.4. Отдых перед новым штурмом

        Меня отправили к тётке на Украину, в Лубны Полтавской области. После войны город лежал в развалинах. На площади, когда-то центральной, уцелел только один кирпичный дом, в котором тётя занимала половину. Я гулял по окрестностям, катал своего  семилетнего двоюродного брата на лодке по Суле, мостил кирпичом дорожку от дома к нужнику. Начал писать поэму «Мердиада» об отхожих местах, гекзаметром, в стиле «Одиссеи» (в переводе В.А. Жуковского).

Ныне, о, Муза, воспой злоключенья того, кто, покинув
Стены московской квартиры, удобств её многих лишившись,
Многие грады увидев Великой и Малой России,
Всюду о благоустройстве отхожих мест сокрушался.

        В доме были кое-какие книги, доставшиеся от другой тётки, филолога из Харьковского университета. Там были труды А.Н. Веселовского, что-то о фольклоре, о позднеримской поэзии.
        Я прочитал и досконально изучил Новый завет. (Со всей Библией я познакомился двумя годами раньше, но очень поверхностно). Язык Евангелия показался мне занятным, и я написал им одно сочинение, опубликованное в наши дни, т.е. в XXI столетии, в альманахе «Светский союз», изданном Российским гуманистическим обществом. Тётя, атеистка, возмущалась, что я интересуюсь такими книгами, но я её уверил, что переписываю кое-что для исправления почерка. (Он был безнадёжно испорчен нашей школьной  учительницей литературы Татьяной Фёдоровной Шиловой при записи её примитивных лекций).
        Я написал трактат «О благородстве котов», в коем доказывал, что кошка – единственное домашнее животное, которое считает себя не рабом человека, а хозяином в его доме. Я посвящал кошкам стихи, но мои сюсюканья с ними раздражали тётю Катю. И, наконец, я написал какое-то четверостишие в подражание Сидонию Аполлинарию – в убогой обстановке, по ничтожному поводу.
        Я начал писать воспоминания о своем детстве, в которых пересматривал свою жизнь, бичевал и проклинал себя и своих родителей. Не «феноменальная память», якобы мне присущая, а эти «Мемуары восемнадцатилетнего», находка для теоретиков педагогики и для специалистов по психологии детства, – главная основа всех моих последующих воспоминаний и автобиографий. .(Мои детские мемуары выставлены в Интернете, их изучали специалисты, в том числе психолог Юрий Безрогов и ирландская исследовательница Катриона Келли).
        Я решил, что чересчур оторвался от общества и в своём негативизме и нигилизме зашёл слишком далеко. Самоанализом и самокритикой я довёл себя до того, что судорожным усилием воли произвёл революцию в своём мировоззрении. Это случилось однажды вечером в январе 1950 г. Я словно сменил веру, религию. Я решил стать нормальным советским человеком. Я полюбил советскую власть, коммунистическую партию и лично товарища Сталина. Когда по возвращении в Москву мои бывшие одноклассники, ныне студенты-первокурсники хороших вузов, снова стали пилить меня за то, что я не такой как все, а какой-то моральный урод, я твёрдо взглянул им в глаза и заявил, что я уже не такой, я осознал свои ошибки и исправился, стал нормальным советским человеком и комсомольцем, и они мне поверили.
        Забегая вперёд, скажу, что моё пребывание в лоне коммунистической веры не сделало меня неофитом-фанатиком, не принесло никому вреда и продолжалось недолго, а именно, до знаменательного 1953 г., когда умер Сталин, но я не лез в толпу на его похоронах, а гулял далеко в стороне. Непрочная шелуха сталинизма сошла с меня легко и незаметно. Я сделался типичным шестидесятником, которому неприемлем тоталитарный режим, но сохраняется вера в какой-то демократический социализм с человеческим лицом. Для этого «хорошего социализма» и писались все наши научные работы. Они и сейчас пишутся для того же – для такого справедливого и гуманного общественного строя, которого никогда не было в нашей стране.
        Ну, а пока, здесь, в Лубнах, я стал внимательно слушать радио, читать газеты, начал ходить в кино, смотрел что-то про нахимовцев и т.д. Тут вдруг пришла телеграмма от матери: меня вызывают в военкомат. Я вернулся в Москву, но в военкомате не продвинулся по конвейеру дальше ушного врача. (У меня с детства хронический отит). Мне выдали «белый билет», освободивший меня не только от призыва в армию, но и, впоследствии, от военной подготовки в вузе, а по его окончании я получил красный, стал-таки военнообязанным, но рядовым необученным, годным к нестроевой службе, и меня больше не беспокоили.
        Мне повезло, что я избежал всякой, даже бутафорской военной службы. Занятия наукой невозможны после оболванивания в армии. Настоящие учёные из моего ближайшего окружения, глубокие мыслители, философы, теоретики – люди, как правило, физически ущербные и для армии негодные, и в этом их счастье. Мне кажется, если бы меня призвали в армию, я бы не вынес издевательств при дедовщине и покончил с собой. Но если бы мне дали оружие, я перед неизбежной смертью перестрелял бы своих командиров и сослуживцев.

2.5. Поворот к географии

        Мой поворот к географии как профессии произошёл только весной 1950 г. В детстве я не мечтал стать географом, хотя бы потому, что не подозревал о существовании какой-то научной географии вне школы, ведь всё на Земле «давно открыто». Возможно, что первичным при выборе нового вуза в 1950 г. для меня было обращение к Московскому университету, а вторичным – выбор факультета в нём. Но внутри университета колебаний не было. Как только я узнал, что в МГУ есть географический факультет, я решил, что «это моё».
        Впрочем, перед этим я сходил на день открытых дверей в МИИГАиК (Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъёмки и картографии) и был этим вузом очарован. Конечно, я имел в виду не астр;номо-геодезический факультет, а картографический. Но там всё равно нужна математика. Да и с черчением у меня в школе дело обстояло плохо. О рисовании и говорить нечего – полная неспособность. (Это лишь в XXI веке мои картоиды были признаны произведениями «современного» искусства и даже попали на выставки). И область деятельности там засекреченная, отчасти военная. А я ещё и не представлял себе, как выглядит картографическая фабрика! Мне об этом рассказали много десятилетий спустя.
        Большой зал, в нём сидят за столами десятки работников с высшим образованием, большинство – женщины. Они напряжённо, не отрываясь, что-то чертят тушью на ватмане. От них требуются волосные линии, равномерная заливка контуров акварелью (компьютеров ещё не было). В конце зала, лицом к работникам, как учитель в классе, на возвышении, сидит за столом полковник. Он ничего не чертит, а надзирает за работниками. Временами та или иная женщина поднимает руку.
        – Товарищ полковник, разрешите обратиться!
        – Разрешаю.
        – Товарищ полковник, разрешите выйти!
        – Разрешаю.
        А если у бедняжки хронический цистит? Тогда не один раз ей придётся выходить за долгие четыре часа между началом / концом рабочего дня и часовым обеденным перерывом. Такой она на всю жизнь запомнится сослуживцам.
          Нет, хорошо, что чаша сия меня миновала. Даже если мне удалось бы окончить МИИГАиК, аспирантура в нём мне бы не светила по той же причине, что и впоследствии на Геофаке МГУ. Но любовь к технической стороне геодезии и картографии сохранилась у меня на всю жизнь. Я любил эти красивые оптические приборы из стекла и латуни с ручками и ножками из полированного дерева, потом аэро- и космические фотоснимки, стереокомпараторы,  анаглифические очки и многое другое, с чем познакомился уже в лабораториях МГУ.
        Кто и почему поступал на географический факультет МГУ в моё время, когда я был там и студентом, и сотрудником (между 1950 и 1984 г.)?  В основном это четыре категории абитуриентов.
        1. Те, у кого родители, родственники, знакомые работали на этом факультете. Наличие таковых необходимо не только для помощи и протекции, но хотя бы для того, чтобы заранее узнать о существовании географических профессий.
       2. Полюбившие географию как школьный предмет (как правило, под влиянием хороших учителей), победители олимпиад, участники географических кружков, в том числе Школы юных географов (юнг) при географическом факультете МГУ.
       3. Те, кто хотел непременно поступить в Московский университет как самый главный и престижный вуз страны, но выбрал в нём факультет, как казалось, самый лёгкий для поступления и учёбы.
        4. Не сумевшие поступить в другие вузы и нашедшие на Геофаке более или менее подходящую замену. Так, не поступивший в самый престижный, романтический и высококонкурсный Геологоразведочный институт мог найти своё счастье на специальности «геоморфология» географического факультета и потом хоть всю жизнь работать в геологических экспедициях. Не попавший в МГИМО (Институт международных отношений) искал своё место на кафедре экономической географии зарубежных стран, тем более, что и преподаватели в разных вузах могли быть общими. На эту же кафедру тянулись и не поступившие в Инъяз. Хотевший быть, но не ставший профессиональным актёром, становился самодеятельным в Клубе МГУ, но мог ещё и диссертацию защитить по географии театров. И даже несостоявшийся физик мог применить в социально-экономической географии теорию относительности А. Эйнштейна и привлечь к выездным междисциплинарным симпозиумам настоящих физиков и математиков, которые географией не интересовались, но были не против совместного с географами приятного времяпровождения.
        Я шёл на Геофак с улицы, меня явно нельзя было отнести к первым двум пунктам, да, пожалуй, и к третьему тоже, потому что мыслей о престиже и карьере не было. Остаётся четвёртый пункт: Родоман – неудачник, который поступил на Геофак потому, что его не взяли в другой вуз. Может быть это и так, но только отчасти. В Институт востоковедения я в самом деле стремился, но не на лингвистический факультет, а на страноведческий. Заниматься Китаем на Геофаке я не пытался, но курсовую работу о Тибете одно время начинал писать. К страноведению тяготел, но, как оказалось, не к зарубежному, а к отечественному.       
        Той самой единой и не расчленённой географии, которую я представлял себе смутно, в ассортименте университета не было, а были так называемые географические науки. Из них каждая была географией наполовину, а другая половина входила в нечто иное, как геоморфология в геологию, а геоботаника в ботанику.  К счастью, разделение на специальности (по кафедрам) начиналось только на втором курсе, но будущую специальность надо было указывать при поступлении. Это ещё ни к чему не обязывало, но, видимо, нужно было факультету для перспективного планирования.   
        Я указал в заявлении геоморфологию: она казалась мне наиболее географичной, романтичной, соответствующей моим туристским интересам к крупному плану, а не к мелкой живности. От рельефа больше всего зависит внешность ландшафта, рельеф есть на суше везде, а вот почв, растительности, животного мира и людей во многих местах нет вовсе. По геоморфологии я подковался, прочитал книги И.С. Щукина и Я.С. Эдельштейна. Последний к тому времени был уже репрессирован и умирал в тюрьме, но я этого, конечно же, не знал. Книги его из библиотек ещё (или вообще никогда) не изъяли. Место корифея геоморфологии навсегда занял его ученик, долгожитель И.С. Щукин (1885 – 1985).
        Библиотека, в которой я занимался, была роскошной. Отец мой, потерявший в 1938 г. один глаз (наткнулся в темноте за кулисами на проволочный остов бутафорской пальмы), после войны был уже не актёром, а инструктором по культработе в профсоюзе работников Министерства электростанций (поэтому и огороды на торфяных полях, и пионерлагерь около Шатуры). Я по его читательскому билету нелегально проникал в библиотеку ВЦСПС. Она помещалась не где-нибудь, а на верхнем, низком этаже над знаменитым Колонным залом Дома союзов. Все справочники были под рукой в открытом доступе. Широкие столы, зелень сукна и ламп, гробовая тишина, а читателей почти не видно.

2.5. Без Первого сентября

        На Геофак МГУ я поступал с трудом и не гладко. Первые препятствия были опять со стороны медицины. Я умолял врачиху и даже пустил слезу, она колебалась, но всё же надо мной сжалилась. 
        На вступительных экзаменах моя библиотечная подготовка не понадобилась; меня, как и других, заваливали преднамеренно, отсеивали по оценкам за негеографические предметы; зачислили на заочное отделение. Тогда мой отец явился в деканат и показал там своё чистокровное славянское лицо, удостоверенное графой в паспорте. Замдекана Вера Ивановна Веденеева с радостью исправила ошибку, и уже 1 сентября меня перевели на дневное отделение. А многие из тех, кто потом стали моими лучшими друзьями, остались на заочном и, проявляя чудеса в учебе и общественной работе, пять лет просачивались в ряды полноценных студентов, а потом полжизни догоняли ровесников по линии должностей и учёных степеней. Да и мне, если говорить о карьере, суждено было проходить в каждую дверь последним...
        Опять в моей жизни не было этого знаменитого Первого сентября – в новом учебном заведении. В 1939 г. я пошёл в школу с опозданием на несколько дней после отдыха в Крыму. Во время войны учебный год в школах начинался 1 октября. Теперь, 1 сентября 1950 г., я, как законопослушный гражданин, решил, что буду гулять ещё месяц, до официального начала занятий для заочников. И пошёл с утра гулять в буквальном смысле – изучать юго-восток Москвы, где был знаменитый автозавод имени Сталина (ныне ЗИЛ). Пришёл домой к ужину, а мать вручает мне письмо из деканата.
        В советское время почта работала быстрее, чем в наши дни. Наверно, потому, что она была главным средством связи, а не таким незначительным, как сейчас. В середине ХХ века письмо, опущенное в почтовый ящик в Москве до 12-ти дня, доставлялось московскому адресату в тот же вечер. Письмо, адресованное в Ленинград и опущенное в Москве до полудня, приходило на следующий день до 12-ти дня.
        Домашнего телефона в нашей семье в то время не было. Он был у нас недолго перед войной (И 1-77-99), но с началом войны летом 1941 г. телефоны и радиоприёмники у населения отобрали. В последующие годы, чтобы поставить телефон, надо было хлопотать, становиться на очередь, давать взятки, а мне этим заниматься не хотелось. Личный телефон у меня появился только в 1982 г. в результате переезда на другую квартиру. 
        Итак, на другой день, 2 сентября 1950 г., я пришёл на занятия и уселся где-то в глубине знаменитой 56-й аудитории. И там я узнал, что все остальные горе-заочники вчера на занятия явились, торжество 1 сентября пережили, и никто их из аудитории не гнал. Они стали самыми усердными студентами.
        С поступлением на Геофак закончился самый мрачный период моей жизни – с 14 до 19 лет (1945 – 1950). Я окончательно обрёл свой путь, по которому иду и ныне. Были впереди препятствия и удары, торможения и замедления, но не было распутий, развилок, альтернатив, поворотов. Всё двигалось в одном направлении.

Глава третья

СТУДЕНТ ГЕОФАКА

3.1. На первом курсе

        Я сразу стал ярым патриотом Геофака и географии, проникся походно-экспедиционной романтикой, выраженной в песнях геологов и географов. Нашим вожаком на первом курсе был недавний фронтовик Борис Леонидович Беклешов.  Он руководил школой юнг (юных географов), водил нас в походы, приобщал к традициям. Я был на двух таких мероприятиях – в походе в Парамоновский овраг, около станции Турист, и в посещении Сьяновских пещер на реке Пахре. Бориса травили за «беклешовщину», пришивали и аморалку, загнали в гроб в 1957 г.   
        Важнейшим «географическим» открытием тех лет для меня стали девушки. Я был в школе жертвой раздельного обучения и не умел с ними обращаться, смешивал влюблённость с дружбой, был робок и застенчив. Но после мужской школы с её казарменной грубостью женственный Геофак показался мне раем. Я обрёл источники вдохновения.
        В те годы студенты, особенно первокурсники, не замыкались в своих кафедрах. Я оказался в «Дружной шестёрке», которая состояла из трёх юношей и трёх девушек, сплотившихся в походе 7 ноября 1950 г. Поход был «звёздным»: несколько групп должны были с разных сторон прийти в одно место на Рогачёвском шоссе. Мы шли от станции Яхрома. Первая ночёвка у нас была холодная и сырая, на сеновале; вода сверху капала, утром нас потревожили вилы. Следующая ночёвка была тёплой, на полу в помещении сельской школы. У нас были письма к местным властям о содействии. Тогда даже самодеятельный туризм в Подмосковье без бумажки был не возможен. Зато обеспечить нам ночлег, если этого добровольно не сделал какой-нибудь местный житель, председатель колхоза или сельсовета был обязан.
        При формировании групп для похода возникла заминка оттого, что некоторые девушки отказались идти с Борей Родоманом, но нашлась одна, которая рискнула (и написала в дневнике, что об этом не пожалела), её примеру последовали ещё две. Все трое стали моими прекрасными товарищами на многие годы. Все шестеро так подружились, что не хотели расставаться в Москве; не сразу по домам разъехались, а задержались на квартире одного из нас.
        Подобных неформальных мини-групп, тоже возникших не случайно, на Геофаке было много. Из нашей «семьи» вышли гляциолог В.Г. Ходаков и ботаник С.С. Иконников. К нам примыкали: И.С. Михайлов, впоследствии ландшафтовед, почвовед и северовед; И.Н. Олейников, талантливый африканист, эрудит, полиглот, настоящий русский интеллигент; в его компании я провел два ярких десятилетия уже по окончании университета.
        Курсовую работу первого курса, «Российско-Американская компания и её географическая деятельность», я выбрал как последнюю не разобранную тему из списка, вывешенного на лестничной площадке, потому что читал и дома имел книгу С. Маркова «Юконский ворон. Летопись Аляски»; из всех пяти книг о Русской Америке, найденных в Ленинской библиотеке,  стал делать шестую и увяз, бросил... Руководитель Н.А. Бендер не объяснила мне своевременно, как из истории выделить географическое значение. На своей ошибке я позже учился сам, становясь методологом географии.
        На мой провал в Русской Америке Игорь Олейников откликнулся остроумной поэмой. Я был изображён отважным командором, меня захватили и съели аборигены, но моими костями подавились. Мы тайно выпускали рукописный журнал «Пылесос», орган Галёрки (задних рядов поточной 56-й аудитории); в нём даже высмеивалась преподавательница марксизма-ленинизма Татьяна Акиндинова. Она красила волосы каждые две недели, а они потом линяли, проходя как бы разные цвета радуги. Краски для волос тогда были плохие.  «Нас не среда заела – вторник», писал Олейников, имея в виду день семинаров по истории ВКП(б).
        Другим объектом добродушных насмешек был преподаватель геодезии профессор П.В. Дензин. Он монотонно и невозмутимо читал свой курс, не считаясь с тем, что его никто не понимает и не слушает.

Не диво, что всегда студентов клонит сон
На лекциях его, но то одно, что он
Сам не заснул от собственного чтенья,
Гораздо большего достойно удивленья.
               
        Это написал тоже Игорь Олейников. А профессор Дензин лишний раз продемонстрировал всю бессмысленность лекционного способа преподавания, особенно технических и математических дисциплин. Да, лекции в вузе нужны, но не в таком большом количестве. Они должны быть дополнениями и стимулами для самостоятельных занятий. Их должны читать только красноречивые ораторы, артисты своего дела. И такие лекторы у нас были. Они читали нам вводные курсы.
        Введение в физическую географию читал милейший профессор Борис Павлович Орлов.  Он был украшен окладистой седой бородой. Мы слушали его как зачарованные. Многие его выражения запоминались на всю жизнь. Но вот конфуз, о котором мы не знали – у Бориса Павловича почти не было научных статей, нечего было вставить в годовой отчёт. Лишнее доказательство, что быть лектором и быть учёным – не одно и то же, таланты нужны разные, но редки и прекрасны случаи, когда они совмещаются.
        Введение в экономическую географию читал Юлиан Глебович Саушкин. Мои воспоминания о нём опубликованы в данной книге (см. статью «Наш Юлиан»),  и я не стану их здесь повторять. Добавлю только, что своими манерами  Юлиан Глебович «косил» под Ленина и не опровергал слухов, что является его побочным сыном. Об этом мне сказал Е.Е. Лейзерович в последнем телефонном разговоре с ним в августе 2014 г. (он скончался 29 августа).
        Нелепость лекций в самой предельной форме продемонстрировал один случай. К нам в 56-ю аудиторию привели слепого доцента – преподавателя марксизма. Он щупал брайлевский текст и произносил его вслух. Коллеги со всего университета  предоставляли ему по очереди каждый одну лекцию. Студенты, слегка ошарашенные, сидели тихо, занимались своими делами.

3.2. На геодезической практике

        Летом 1951 г. я дважды стал жертвой интриг своих друзей при распределении на практику – геодезическую в Подмосковье и общегеографическую вдали от Москвы. Для геодезии формировались бригады по пять человек, а нас в дружной семье с осени прошлого года было шестеро. Исключили меня, но увеличенной бригады избежать не удалось: число студентов на курсе было 5n + 1. Меня сделали бригадиром и поручили командовать пятью девушками. Радость моя по этому поводу оказалась, понятное дело, преждевременной…
        Нас, всех первокурсников, около 150 человек, привезли в Можайск на пригородном поезде, который вёл паровоз. От вокзала шли пешком 15 км единой колонной до Красновидово. Это бывший посёлок для пенсионеров-железнодорожников, устроенный до революции, около деревни Аксаново. Там стояли рядом два кирпичных здания – Дом отдыха МГУ и наша Географическая станция. Мы жили в армейских палатках, по 20 кроватей в каждой. Нашим мучением был ранний подъём. Применялись изощрённые способы побудки: кричали в мегафон мерзким голосом, вводили в палатку тарахтящий мотоцикл и даже лошадь. Образовалось Общество борьбы с подъёмом, во главе его не стоял, а лежал почётный президент Игорь Олейников.
        Как бригадир я получил под материальную ответственность разные инструменты и свалил их на траву под своей кроватью. Я решил воспользоваться теодолитом как телескопом и установил его на высоком берегу Москвы-реки смотреть на планету Венеру (теперь там низменный берег водохранилища). Тотчас же выстроилась очередь желающих. Я перепутал три верхних винта теодолита, которыми он выравнивается, с тремя нижними, которыми он прикрепляется к штативу. Теодолит упал на землю. Пришёл преподаватель Георгий Валентинович Господинов, постучал по винту камнем, что-то наладил. Моя репутация бригадира была подмочена ещё до начала работы.
         Нам выделили полигон в поле недалеко от деревни. Предстояло вычертить план своего участка на мензуле. Там главное было точно определить координаты. А уж саму топографическую карту в привычном для нас виде набело чертили в конце практики, в камералке.
        Девушки в моей бригаде собрались яркие. Одна из них, Нина Говорова, раньше танцевала в ансамбле Игоря Моисеева, но ушла из-за слабого сердца; она была склонна к полноте. Другая, Галя Постоленко, была на мой взгляд самой красивой девушкой на нашем курсе (и не выглядела одинокой – у неё среди однокурсников был признанный «друг»). Голубые глаза, золотые косы – чего же ещё? Её внешность и образ жизни послужили образцом для моего трактата «Идеальная девушка») (1972, 2015; есть в Интернете). Она горнолыжница, была доцентом нашего Геофака. Третья, Бэла Кириллова, мягкая, добрая, весёлая, уютная, всегда поднимала моё настроение. Её даже приставляли ко мне, чтобы стимулировать подготовку к какому-нибудь неприятному зачёту. Об остальных двух скажу позже.
       Оказавшись в поле, мои девушки первым делом разделись и стали загорать, а я смотрел в трубу, не идёт ли преподаватель. Когда он приближался, они облачались в платья и сарафаны. Девушки загорали в двухчастных купальниках, которые уже были нормой в СССР, но ещё запрещены в католической Южной Европе. Рассказывают, что на пляже в Испании, то ли к Софи Лорен, то ли к Брижит Бардо подошёл полицейский:
        – Мадам! В нашей стране не принято носить купальники, состоящие из двух частей.
        – Какую же часть вы предлагаете мне снять?
        Вместе с тем, в Советском Союзе по части одежды хватало своей дикости. Мужчинам нельзя было ходить в шортах даже в курортных районах около пляжей, таких сразу хватали и вели в милицию. Голые мужские ноги считались более неприличными, чем женские. В общественных местах (на улице, в метро) преследовали стиляг – тех, у кого брюки были уже 24 см. Потом боролись с мини-юбками у женщин. Мою однокурсницу Лену Маркову уже в новом здании МГУ, в 1953 или 1954 г., ругали за то, что она явилась на занятия в брюках (правда, мужских, с ширинкой спереди, потому что женских у неё ещё не было). За ношение обручального кольца при Сталине могли исключить из комсомола, а при Хрущёве обручальные кольца навязывались всем молодожёнам независимо от вероисповедания, которое, впрочем, даже не мыслилось, ибо все считались и притворялись атеистами.
        В отношении женских тел я был крайним мордистом, а не фигуристом (по терминолексике Д. Ландау). Я смотрел только на лица и не обращал внимания на телосложение. Меня до одиннадцатилетнего возраста, когда мы жили вне Москвы, водили с мамой на женский пляж и в женскую баню, так что на голых баб я вдоволь насмотрелся в детстве, но стройных девушек среди них я не замечал или не запомнил. Я совершенно не разбирался в девичьих фигурах, вплоть до 1966 г., когда у меня самого впервые появилась подруга с красивым телом (но с лицом, оставлявшим желать лучшего).
        Я был не опытен в сексе и страдал от этого. Я никогда не имел дела с женщинами старше себя, мне не от кого было набраться опыта. Я то и дело влюблялся в девушек, совершенно мне не доступных и даже относившихся ко мне с антипатией. Тем временем некоторые девицы присматривались ко мне, потому что над ними по обычаю довлела необходимость искать себе мужа. С этой целью они позволяли себя ласкать, но главное обещали только после свадьбы. Я был девственником до 26 лет, а первая женщина, которую без натяжки можно назвать моей любовницей, встретилась, когда мне было уже 34 года!
        Лишь во второй половине жизни я в каком-то смысле наверстал упущенное и, став донжуаном поневоле, превзошёл большинство своих ровесников, но не по качеству, а по количеству. У меня, с точки зрения обывателей, вообще никогда не было нормальной личной и семейной жизни, не было настоящей взаимной любви до самого последнего времени. Возможно, отсюда проистекают мои достижения в науке – они были грандиозной сублимацией либидо.
        Моя идиллия среди девушек на геодезической практике продолжалась недолго. Я видимо раздражал их тем, что не был похож на нормального мужчину (юношу, парня). Я оказался негодным командиром, а то, что я говорил, их возмущало.
        – Бааариис! Ты становишься просто невынааасиимым! – блеяла Беба Давыдова.
        Наташа Сивохо, самая некрасивая и тощая, вообразила, что я в неё влюбился. Она требовала, чтобы я не смотрел на неё даже в трубу. Но это могло быть производственной необходимостью, если я стоял с нивелиром, а она с рейкой.
        Скандал разбирали на комсомольском собрании. Я должен был оправдываться и уверять, что Наташу я не люблю, что такое предположение – гнусная клевета, но мне, разумеется, никто не верил. Не мог же я вслух сказать правду: на самом деле я неравно дышу к Лене Марковой, а Наташа Сивохо мне не симпатична.
        На собрании кричали «дети» (вчерашние школьники), а «взрослые» (бывшие фронтовики) благоразумно помалкивали. Им, членам партии, положено было участвовать в этом балагане. Но народ принял мудрое решение. Дабы я не пересекался с Наташей, бригаду разделили на две группы, по три человека, которые работали по полдня.
        Фактически отстранив меня от руководства, девушки взяли инициативу в свои руки. Они нарисовали топографическую карту и зачёт (коллективный) сдали без меня.  Я же с тех пор никогда не пытался стать каким бы то ни было начальником.
        Наташа Сивохо, как и её подруга Галя Пстоленко, сделалась геоморфологом. Наташа  не ходила замуж, ненавидела секс и осталась девственницей. Она всегда относилась ко мне  плохо. Она каждую неделю ходила в театр, до самой своей кончины в 2020 г.

3.3. Похороны Потенота

        Я много слышал о каком-то озере «Пионерском» (название неофициальное, данное, вероятно, юными географами) и всё мечтал его увидеть. Однажды в воскресенье, когда у нас в геодезическом лагере был выходной день, я отправился в поход один (12 км туда и столько же обратно), маленькое озеро посреди деревни увидел, был им разочарован, день провёл без еды и питья, зря натёр ноги до пузырей, а главное – пропустил нечто такое, что случилось в моё отсутствие. Уникальное, грандиозное событие, равного которому я никогда больше не встречал! Я не был его свидетелем, но рассказы о нём слышал настолько яркие, что почти почувствовал себя очевидцем.
        В нашем лагере выделялась «Белая палатка» (более светлая, выцветшая), где жили бывшие фронтовики (участники войны). Там царила «свобода слова» (мат) и поведения (пьянки). Парни где-то подобрали галчонка и назвали Потенотом в честь знаменитого математика и геодезиста.  Задача Потенота – нечто самое ужасное в курсе геодезии, большой камень преткновения для студентов. Я уже не могу объяснить, что это такое. Помню только, что 16 раз надо было повернуть трубу через зенит.
        За Потенотом ухаживали слишком рьяно, его даже водкой поили. От такого нежного обращения птенец вскоре скончался. Ему устроили грандиозные похороны. Была гражданская панихида, говорили речи. Вырыли настоящую глубокую могилу. Гроб (ящик для теодолита) несли на полотенцах под звуки траурного марша. У могилы исполнили любимую песню покойного «Чёрные гусары».

На солнце оружьем сверкая,
Под звуки лихих трубачей,
По улицам пыль подымая,
Проходил полк гусар-усачей.

Чаще кубок наливай,
Чёрные гусары!
Звук трубы зовёт нас в бой. Эх!!!
Наливайте чары!       
         
        Похороны достигли апогея, когда покойного опускали в могилу. Был салют из ружей. Поэт Валерка Нефедьев бился в истерике, имитируя натуральные рыдания. Кидался в могилу с воплем: «Пустите меня к нему!» Многие люди плакали. Часть публики одно время стояла на коленях.
        Сколько народу пришло на похороны? Давайте прикинем. Полтораста студентов нашего курса на геодезической практике. Столько же студентов более старшего курса на географической практике по специальностям. Примерно такое же количество первокурсников-геологов на геодезической практике. Не менее полусотни преподавателей. Это уже полтысячи. Далее, дом отдыха МГУ, отдыхающие и персонал; жители поселка Красновидово и деревни Аксаново; дачники; их воскресные гости из Москвы; родители некоторых студентов, приехавшие на выходной день. Получается никак не меньше тысячи!
        Осенью, после 1 октября, дело о Потеноте и Белой палатке дошло до партбюро. «Это грандиозное кощунство! У вас было больше людей, чем на похоронах N!».  На комсомольском собрании всего курса я выступил c яркой, пламенной речью, которая понравилась обеим сторонам, обвинителям и обвиняемым. Не помню, что я говорил, но думаю, что о чуткости в отношении к людям и необходимости смотреть на явления глубже. Партийным боссам моё выступление сначала понравилось, но позже, немного поразмыслив, они оценили его более критически и нашли всё же отклоняющимся от правильной линии.  Я со своими зачатками свободомыслия выглядел уже немного подозрительно. Мне кажется, что именно с тех пор я стал известен не только своим однокурсникам, но и руководству факультета.
        На следующее лето какие-то ребята пытались затеять нечто похожее на похороны Потенота, но ничего не получилось. Такое не может повториться.

3.4. В Крыму на «практике»

        После геодезической практики в подмосковном Красновидове нашему курсу полагалась общегеографическая практика в трёх местах – в Хибинах, на Западном Кавказе и в Крыму.  Соответственно, студенты разделились на три сорта. В Хибины попали самые активные, уже проявившие себя в науке, бывшие юнги, известные преподавателям. Второй сорт – маршрут через Красную Поляну до Чёрного моря под руководством знатока Средиземноморья Елены Николаевны Лукашовой тоже выглядел престижно. Там оказались и мои друзья по ноябрьскому походу.  Ну, а Крым, это, по мнению многих студентов, пошлое пляжное место, достался «отбросам общества».
        Нас было около 40 студентов в поезде Москва – Севастополь, из них 35 девушек и пять парней, из коих три были бывшими фронтовиками, они нам очень пригодились, на них держалась вся группа. Наши девушки сразу же приклеились в тамбуре к матросам (курсантам?), обменялись с ними адресами, а минимум двое, Бэла Кириллова и Вера Бабкина, впоследствии вышли за кого-то из этих моряков замуж и поехали с ними на Дальний Восток, где прожили
б;льшую часть жизни.
        Нашими руководителями были физикогеографы, Юрий Павлович Пармузин, исследователь Сибири, и Людмила Алексеевна Михайлова, занимавшаяся зарубежными странами. Мы сошли с поезда в Джанкое, где познакомились с хозяйством в степи. Побывали в Симферополе, где ещё ходил узкоколейный трамвай. Посетили «Ханский парк культуры и отдыха» в Бахчисарае и поднялись на Чуфут-Кале. Ночевали на базе геологов. Дальше мы шли пешком через горы до Ялты и вдоль берега до Гурзуфа. Девушки шествовали в купальниках, мальчики – в длинных и широких брюках до пят или в трусах. Вещи везли на грузовике, с которым мы регулярно воссоединялись для обеда и вечером перед ночлегом. Среди нас была одна татарка (видимо, казанская) Роза Мажитова. Руководители просили не говорить при ней о выселении крымских татар.
        Я шёл без рюкзака, обвешанный разными вещами На мне болталась полевая книжка, которую я сразу же потерял в Большом Каньоне. Через него мы поднялись на Ай-Петри и заночевали на метеостанции. Там полагалось встречать восход солнца. Я приготовился разинуть рот от восторга. На крыльцо вышел Пармузин и смачно зевнул.
        – Ерундово тут!
        Так он унизил Крым своей Сибирью. Но я воспринимал мир иначе. Мне повезло, что Землю я всю жизнь постигал «по нарастающей»: Крым, Кавказ, Памир, Гималаи; европейская часть СССР, Западная Сибирь, Восточная, Дальний Восток; Россия, другие советские республики, дальнее зарубежье и т.д. Я возвёл это в метод и всем советую для географического воспитания. 
        В Ялту мы спускались стремительно, через роскошные хвойные леса. Заглянули на водопад Учан-Су. Ноги ломило от усталости. «Подъём тяжёл для сердца, спуск – для ног», отметил я про себя. Заночевали в посёлке Магарач, в начальной школе, на полу, среди парт – у самого моря. Пармузин держал свою отдыхающую семью в соседнем доме. На следующий день мы по берегу пришли в Гурзуф и там расположились камералить – подводить итоги первой части практики.
        Где-то рядом находился легендарный Артек. За ним возвышался Аюдаг. Восхождение на него в программе нашей практики не значилось, но я не мог просто так пройти мимо знаменитой горы. После обеда я самовольно покинул базу, подъехал на попутном грузовике и начал подниматься напрямик по крутому склону со стороны суши. Я продирался сквозь кустарник, потерял выпавший из кармана кошелёк со всеми деньгами и паспортом, спустился, нашёл и опять поднялся, а потом обогнул гору с юга и одно время висел над морем, держась только за кусты. Оттуда достиг вершины. Там лежали записки от восходителей (детей), я их забрал и положил свою. Спустился вниз по удобной Партенитской тропе. Вернулся на Гурзуфскую базу в темноте. А все свои карманы я с тех пор, если они не застёгиваются, скрепляю английскими булавками. Не удивляйтесь, что я и сейчас этими булавками обвешан.
        Приговор мне вынесли сначала предварительный. «Завтра все пойдут вдоль берега, а Родоман поедет на машине. Послезавтра мы поднимемся на Чатырдаг, а Родоман останется внизу». Наутро в кузов нашего грузовика посадили меня и ещё трёх или четырёх  девушек, у которых были «критические дни», и повезли на поляну у подножия Чатырдага. К вечеру туда пришли все остальные. Суд состоялся в начале ночи, при свете костра.
        – За такие проступки мы удаляем с практики, но, учитывая, что Родоман совершил это в порыве своего географического энтузиазма…  – примерно так они говорили и помиловали меня частично.  Совсем не выгнали, но на Чатырдаг не взяли. Я отсиживался в лагере.
        На следующий день мы проскочили через Алушту и остановились в Рыбачьем (бывший Туак). У рыбаков купили много рыбы и сварили её в ведрах. Я был очень голоден, но рыбу есть не умел. Мама готовила мне котлеты, убирала кости из селёдки, а тут… Вооружившись пластинкой черного хлеба, я с жадностью взял в рот кусок рыбы, что-то проглотил и сразу же ощутил в горле множество костей. «Первая помощь» (постукивание по спине, питьё воды и т.п.) не помогла.
        Шофёр выпил 300 г водки, ребята-фронтовики по 150. В таком виде им пришлось везти меня в больницу. Дорога до Алушты была ещё не асфальтированная, а грунтовая, отчасти выдолбленная в скалах и очень извилистая.  По кузову от борта к борту каталась плохо привязанная бочка с бензином (обычное дело в экспедиции). Сидеть в кабине я отказался, потому что хотел смотреть по сторонам.
        – Инструментов для извлечения рыбьих костей в Алуште нет, – сказали врачи. – Поезжайте в областной центр.
        Меня закутали в моё одеяло. При свете фар я видел Кутузовский фонтан. (В наши дни более новая дорога проходит через перевал в другом месте). В Симферополь прибыли на рассвете. Остановились возле областной больницы.
        – Ворвались мне ночью три пьяних… Простите, ви один бил трезвий. Ворвались и кричат: «Ми рибаки! Ми подавились рибьей костью!» – вспоминала потом дежурная врачиха.
        Дожидались приёма лёжа в кузове с попыткой уснуть и согреться на солнце.  Когда начался рабочий день у врачей, меня в присутствии сопровождавших ребят положили на операционный стол и вытянули так, чтобы моя глотка, пищевод, кишечник и задний проход образовали одну прямую линию, и стали засовывать в меня широкую металлическую трубу. Я хрипло ревел. Успел сказать или сунуть ребятам записку: «Родителям не сообщайте». До или после этой операции меня сажали и давали глотать вату, смоченную раствором (взвесью) бария. (Для обнаружения инородного тела просвечиванием надо было покрыть его металлом). Один клочок ваты в пищеводе застрял, второй прошёл. Исследования не дали результатов. Ребята уехали, меня оставили в больнице. Рюкзак со всеми личными вещами был при мне.
        Вокруг больницы располагался большой сад, больные гуляли по нему в белом нижнем белье. Мужчины в рубашках и кальсонах, а женщины в длинных ночных рубашках. В таком виде и тут разворачивался флирт. Медсёстры сновали по саду и делали уколы. Вот сидит на скамейке парочка, а сестра, не говоря ни слова, подходит, заголяет попу и всаживает шприц. И я не получал от лекарей ничего, кроме уколов. Примерно на четвёртый день встрепенулся и потребовал какого-то решения. К тому времени ощущения от проглоченной кости заметно ослабли. Меня выпустили из больницы со справкой: «Диагноз – ?; выписывается по собственному желанию».
        Попутный шофёр, везший меня в Ялту, оказался из Феодосии. Я поделился с ним тёплыми воспоминаниями. Феодосия – моя вторая родина. Да нет, первая! Родители зачали меня в сентябре 1930 г. на балконе дома Айвазовского. И с ними я провёл там незабываемый конец лета 1939 г.
        С машины я сошёл, не доезжая Ялты, и начал спускаться в Нижний Магарач. «Культурный ландшафт» Крыма был тогда очень своеобразным – сплошной проходной двор и сад, без заборов. Темнота застала меня недалеко от берега. Я расстелил своё байковое одеяло (мечта иметь настоящее шерстяное одеяло осуществилась только в конце ХХ века) и переночевал в нескольких сотнях метров от цели. Утром получил ключи от школы и поселился один в пустом классе среди парт, без представления о том, что делать дальше. Бродил по пляжу, увидел качающийся на волнах помидор. Frutti di mare! Не съесть ли мне его?
        Соседи заметили, пригласили на обед. Помню большую тарелку борща, розовую от сметаны, пышный белый хлеб. На следующий день пришла депеша от родителей. Они ничего не знали, но что-то   чувствовали…

        ТРИСТА РУБЛЕЙ ПЕРЕВЕДЕНЫ ГУРЗУФ ТЕЛЕГРАФОМ
       
        Я сходил в Гурзуф, получил деньги, поел в столовой. Каменистый пляж по дороге был   малолюдным. Встречались купающиеся нагишом. Ночью их ловили пограничники, требовали паспорт. Застигнуть парочку за интимным занятием – высшая радость для измождённого службой солдата, обутого в жару в кирзовые сапоги с портянками.
        Ещё день-другой, и я воссоединился в Гурзуфе  со своими товарищами. Они прошли Восточный Крым, побывали в Коктебеле и на Карадаге. Меня встретили трогательно, у девушек на глазах виднелись слёзы. Мне всё простили, но моя учебная практика, с «нормальной» точки зрения, должна считаться полностью проваленной. Я потерял полевую книжку и больше ничего не записывал, я уклонился или был отстранён от всех камеральных занятий, не участвовал в полевой работе много дней после скандала с Аюдагом и рыбьей костью. Я был на маршруте праздным туристом и паразитом, ни в чём не помогал ребятам. Но именно в таком качестве я страстно полюбил Крым и не хотел с ним расставаться.

3.5. Крым после «практики»

        Закончилась практика, студенты начали разъезжаться, кто-то остался в Крыму отдыхать, а я – продолжать путешествие. Мы погрузили в машину 80 пустых банок из-под баклажанной икры и повезли сдавать. На вырученные и на другие деньги купили еды, в том числе 5 кг сливочного масла.  Продавщица сказала, что завернуть его не во что – таких больших листов бумаги ей не выдают. Газеты поблизости не нашлось. Я взялся нести это масло без упаковки. Я шёл по щебнистой дороге и прижимал к животу и груди огромный кусок масла, ни во что не завёрнутый. Оно расплывалось, наползало мне на локти. Его подбирали с земли, опять клали мне на руки. Мы шли нетвёрдым шагом: в магазине выпили по стакану «Портвейна таврического». На моей рубашке из серого сурового полотна образовалось огромное масляное пятно. Я без труда отстирал его в море.
        Съездили в Ялту. Я и фронтовик Евгений  Селиванов остановились на пригорке у моря и задумчиво смотрели на женский пляж.
        – Не странно ли, – сказал Женя,  – тут, в центре города, можно видеть голых женщин, прилично ли это?
        К нам подошёл милиционер.
        – Граждане, где вы стоите? Вы же клумбу топчете!
        Вечером я сел на теплоход «Грузия» палубным пассажиром и отправился в Феодосию. Это была другая «Грузия», не та, на которой мы шли в 1939 г. Прежняя была потоплена во время войны. И Феодосия была уже не та. Пропал её средиземноморский многоэтничный колорит. Отсутствовали крымские татары, греки, армяне. Не было больше вкусных чебуреков и пьянящей бузы. Город наполняли выходцы из российского черноземья и Восточной Украины.
        Я обошёл улицы, знакомые с детства, и заночевал в школе на балконе. Когда встал утром застёгивать брюки, то увидел школьников, выстроившихся на линейке перед Первым сентября.
        Моё пребывание в Феодосии отметилось мелким подвигом в моём стиле. Я с компасом, двигаясь строго на север, за один день пересек перешеек, пройдя пешком от Черного моря до Азовского, омочил ноги в Сиваше; вернулся в Феодосию на попутной машине.
          Следующий раз я ночевал на плоской крыше дома у какого-то шофёра, который меня полюбил и хотел оставить у себя отдыхать, но я от него сбежал. В открытом грузовике, игравшем роль автобуса, приехал в Керчь.
        – Турист, плати деньги!
        – Во-первых, я не турист, а во-вторых, денег у меня нет, – крикнул я шофёру и обратился в бегство.
        Я поднялся на гору Митридат, где пытался отличить античные руины от памятников Великой отечественной войны, уже заметно разрушившихся всего за шесть лет. Примостился спать у мемориала советским воинам на скамейке шириной 12 см, но уснуть не смог, прежде всего, от холода. Я быстро пересёк пешком Керчь с юга на север и остановился около Булганакских грязевых вулканов.  Я приблизился к одному из них и погрузился в жижу одной ногой. Грязь пришлось отмывать в Азовском море, на берегу которого я переночевал в скирде соломы. Вода в этом море не очень солёная, я её пил.
        Из Керчи до Феодосии я ехал зайцем на открытой площадке трофейного вагона. От Феодосии до Симферополя продолжил  автостоп и однажды проехал на легковой машине с парой супругов. Это была всего лишь четвёртая в моей жизни поездка в легковом автомобиле и единственная платная в Крыму –  я дал три рубля.
        От Симферополя до Москвы я ехал в автобусе, ничем не отличавшемся от городского. Ночевали в Харькове, кто-то в гостинице, а я в автобусе, перед этим немного посмотрев город. Пассажиры заметили, что я ничего не ем, и стали меня кормить. Объездных дорог ещё не было, мы проезжали по главным улицам через центры Белгорода, Курска, Орла, Тулы.

3.6. Студент экономикогеограф

         Перед вторым курсом я выбрал экономическую географию, потому что она выглядела более комплексной, фактически охватывающей и природные условия. К тому же я сомневался в своей пригодности к тяжёлой полевой работе и экспедиционному быту, предпочёл иметь дело с природой более косвенно. Экономикогеографы Московского университета тогда ещё любили природу, были хорошими полевиками и разбирались в физической географии. Под влиянием трудов Н.Н. Баранского, с которыми меня познакомил мой однокурсник Ю.С. Макаров, я решил заняться комплексными географическими описаниями. Я выбрал кафедру Советского Союза, потому что хотел видеть объект своими глазами, а не изучать его заочно, как невыездные географы-зарубежники, обслуживавшие дипломатов и разведчиков. Я не надеялся, что меня когда-либо выпустят за границу.
        Но все-таки я отдал дань зарубежным странам.  В начале второго курса мы на основе «Дружной шестёрки» совершенно самостоятельно сколотили группу для комплексного описания Тибета силами пяти студентов разных кафедр, среди которых был и ботаник, и гидролог. Нашим руководителем согласился стать профессор П.И. Глушаков из МГИМО. К Новому 1952 г. наша группа распалась, мои товарищи занялись кафедральными темами; только И.С. Михайлов и Э.В. Рогачёва сохранили верность Тибету и подготовили о нём материалы для Музея землеведения в строившемся высотном здании МГУ, а я остался без курсовой работы, но не без дела.
        Я всё ещё находился под впечатлением о Крымской общегеографической практике, полной незабываемых приключений. Я попал в Крым летом 1951 г. в результате интриг моих лучших друзей,  потерял полевой дневник в Большом Каньоне,  после  один объездил весь полуостров  на 17 попутных автомашинах. Я называл Крым изящным географическим музеем, он стал для меня самым любимым регионом (видимо, после Подмосковья). Отчёт о практике перерос у меня в трактат о том, каким должно быть комплексное географическое описание. Этот опус я показал Ю.Г. Саушкину, а он передал его Н.Н. Баранскому, и мне это зачли задним числом как курсовую работу. Так состоялось мое личное знакомство с основоположником советской экономической географии. Он даже хотел мое сочинение напечатать отдельной брошюрой, но оно опубликовано мною только в 2020 г. в Интернете, на порталах «Асademia.edu» и «Проза.ру».
        В награду за проявленную склонность к научной работе меня отправили на лето не на учебную практику во Владимирской области (под руководством Н.Я. Ковальской), а под опеку О.Э. Бухгольц в Прикаспийскую экспедицию НИИ Географии МГУ. Мы изучали замечательный, потрясающий район – дельту Волги. Там у меня сформировались представления о мозаичных районах как результатах пересечения множества зон, в том числе высотных, вызванных разной затопляемостью земель при паводках. Эти идеи я впервые изложил в письмах к Ю.В. Ласис. Начальник отряда, аспирант и участник ВОВ В.Г. Крючков, был мною недоволен, а профессор А.Н. Ракитников называл меня туристом (это слово у географов и геологов тогда было почти бранным). Однако последовавшая курсовая работа «Типы населенных пунктов в дельте Волги» А.Н. Ракитникову, оказавшемуся моим руководителем, очень понравилась. Она теперь тоже есть в Интернете, и на неё были отклики читателей.
        Весной 1953 г. я шёл по уставленному столами широкому коридору старого здания Геофака на Моховой улице, где потом помещался психологический факультет, и увидел, как А.Е. Федина, хорошенькая аспирантка Н.А. Гвоздецкого, раскрашивала карту районирования Кавказа. Тогда я решил, что оформлять эту схему надо иначе, дабы отразить разнообразные аналогии и симметрию в расположении районов. В таком духе я раскрасил и снабдил таблицей картосхему климатических областей мира Б.П. Алисова и пришёл с ней на экзамен, за что получил от Е.Н. Лукашовой двойку (поговаривали, что она мстила мне за критическую статью в факультетской стенгазете «Наши горизонты»; я возражал против сплошного мелкомасштабного изучения всего мира и настаивал на разномасштабном и выборочном). Так родилась моя самая фундаментальная тема «Формы районирования».
        Любовь к дальним странствиям толкнула меня в Бурят-Монгольскую экспедицию Совета по изучению производительных сил (СОПС) Академии наук СССР. Там было много студентов Геофака. В то время как мои однокурсники, почвоведы и геоморфологи, выезжали в горы, я покидал брезентовую палатку, чтобы в здании Совета Министров переписывать от руки пятилетний план развития народного хозяйства. Однажды вечером в субботу я зашёл в тамбур вагона в скором поезде, доехал до Байкала, и за 16 часов, пройдя 80 км, пересек хребет Хамар-Дабан. Возвращался в Улан-Удэ товарным поездом, который вёз скот на бойню из Монголии. За прогул понедельника отделался выговором. Написал письмо Н.Н. Баранскому с сомнениями, правильно ли я выбрал профессию.
        Когда после яркой многодневной поездки к вольфрамово-молибденовым рудникам Холтосона мы вернулись в Улан-Удэ и меня послали на паровозо-вагонный завод с анкетой из 15 вопросов: «Как называется ваше предприятие? Какую продукцию выпускаете?» и т.д., я не выдержал – отказался «заниматься ерундой». Тут кстати пришел пространный ответ от Н.Н. Баранского. Он меня понял и поддержал. Я спровоцировал увольнение, побывал в Москве на открытии высотного здания МГУ на Воробьёвых горах 1 сентября 1953 г. и поехал в Хибины, где познакомился с А.Е. Осетровым и Н. Н. Карповым (автором песни «Дым костра создает уют»), ходил с ними в маршруты и снова почувствовал себя географом. Моей курсовой работой на зиму 1953/54 г. с благословения Н.Н. Баранского стали «Формы районирования».
        Я позволял себе отклоняться от учебного плана, слушал спецкурсы на других кафедрах (например, дешифрирование аэрофотоснимков у Г.В. Господинова, физикогеографическое районирование у Н.И. Михайлова), но игнорировал «наши» дисциплины (например, географию промышленности А.Т. Хрущёва). (Советскую промышленность я ненавидел по многим причинам). Весной 1954 г. я не явился на экзамены, потому что не закончил курсовую работу. Меня спас Н.Н. Баранский. Он, по преданию, стукнул кулаком о стол в деканате. Я ликвидировал «хвосты» только через полгода, после того, как увидел на 18-м этаже приказ об исключении, подписанный деканом К.К. Марковым. Университет я окончил, так и не сдав несколько зачетов и экзаменов. Н.Н. Баранский устроил меня в Географгиз (в аспирантуру брали только комсомольских работников).

Глава четвёртая

ГЕОГРАФГИЗ И АСПИРАНТУРА

4.1. Географгиз
       
        В издательстве, наполненном учениками Н.Н. Баранского и Ю.Г. Саушкина, меня встретили хорошо. Поручили редактировать научный сборник «Вопросы географии», № 39, «Физико-географическое районирование», где публиковалась и моя дипломная работа – не только первая, но и до сего дня самая объемистая научная статья в моей жизни – более трёх авторских листов! Была в этом сборнике и полностью созревшая к тому времени схема районирования Кавказа Н.А. Гвоздецкого и А.Е. Фединой. Я получил неограниченные возможности улучшать не только тексты, но также таблицы и карты. Несмотря на плохую бумагу и отсутствие цвета, я считаю эти сборники полиграфическими шедеврами научной литературы благодаря логичности и наглядности шрифтов и текстовых карт. В 1955 – 1965 г. через меня прошли в качестве авторов почти все что-нибудь значившие в то время советские географы – от академиков до моих однокурсников (за всю мою жизнь около 200 персон).
        В Географгизе у меня были некоторые приключения и скандалы, связанные с работой. В 1956 г. я тщетно противился включению в книгу «Таджикская ССР» фиктивного соавтора, академика И.К. Нарзикулова. Основной автор, Д.А. Чумичёв, впоследствии подарил мне одну из своих книг  с надписью: «Борису Борисовичу –  честному и мужественному». В том же году я отказался редактировать к 40-летию Октябрьской революции серию книжек о союзных республиках, потому что они были написаны одинаково, как заполненные анкеты. Руководство считало такую стандартизацию своим остроумным изобретением, а я – глумлением над географией. В книге М.И. Ростовцева и В.Ю. Тармисто (1957) я убрал слова «Эстонская ССР» везде, кроме переплёта и первых трёх страниц, и заменил их словом «Эстония». Потом то же проделал с Латвией (Э. Вейс, В. Пурин. 1957). После выхода книг в свет это заметили, но оставили без последствий.
        С переплёта книги Е.К. Мархинина «Цепь Плутона» (1965) я убрал все надписи, дабы не портить оформление художника Б.А. Алимова. За этот абстракционизм нас ругал грозный директор издательства «Мысль» А.П. Порываев, а кондитер ресторана «Берлин» («Савой») воспроизвел сей рисунок на торте, заменив только синий цвет на шоколадный. Я вставил в сборники «Вопросы географии» оглавление на эсперанто и несколько лет его держал, пока новый цензор догадался, что это не испанский язык. Но то были невинные штучки по сравнению с тем, что переживали другие редакторы, и у нас, и по всей стране. Иных доводили до инфаркта, до поседения и даже до смерти. Однако до вхождения географии в издательство «Мысль» (1963) обстановка в маленьком Географгизе была тёплой, начальство (П.Н. Бурлака, Б.В. Юсов, И.К. Мячин) – сравнительно человечным и доступным.
        Небольшое число отредактированных мною книг (всего 24 за семь лет штатной работы и три года внештатного сотрудничества) свидетельствует о кропотливости, медленности и тщательности моей работы, и о том, что нас не стесняли нормами и сроками, а многочисленные домашние дни использовались и для личных дел. Я более трёх месяцев готовил рецензию на рукопись П.С. Макеева «Система природных зон и ландшафтов», по существу написал полемическую антимонографию. Советовался с другими географами, в частности с Е.Н. Лукашовой.
        Украинский палеонтолог И.Г. Пидопличко и московский физикогеограф П.С. Макеев были антигляциалистами, они отрицали покровные материковые оледенения, считали веру в них пережитком «библейской теории катастроф». Их аргументы были интересны, но противоречили тому, чему меня учили на Геофаке, и я закончил рецензию неэтичным выводом, что эту книгу печатать не следует. Начальство похвалило меня за прекрасную рецензию и передало её автору, но концовку заменили: в ней от моего же лица следовал вывод, что книгу публиковать надо. И её напечатали.
        Павел Семёнович Макеев жил в крохотной комнате коммунальной квартиры на Шаболовке. В Москве он не котировался, но числился профессором в Ярославском пединституте и ездил туда в поезде читать залповые лекции. 
        Серьезно рецензировал я и случайно попавшие к нам опусы детей и взрослых графоманов, отвечал на письма сумасшедших. Одно такое письмо, о происхождении человека от зверя-медведя, я опубликовал на «Проза-ру». Один мальчик с Дальнего Востока написал приключенческий роман, и мне пришлось заниматься им несколько дней. Я ужасно не люблю, не хочу и не могу оценивать чьи бы то ни было сочинения. Это самое мучительное для меня занятие.
        Титанический труд я вложил в сборники «Вопросы географии» и в первое издание книги И.В. Никольского «География транспорта СССР» (1960); она меня пагубно отвлекла от аспирантуры. Легко, весело и с любовью пропускал книгу Ю.Г. Саушкина «Москва» (1964) и с разрешения автора вписал в неё около трети листа своего текста, который сохранялся и в последующих изданиях. (Драгоценный экземпляр с моими пометками красными чернилами я подарил в 2021 г. «главному хранителю памяти о Ю.Г. Саушкине» смоленскому профессору А.П. Катровскому). Зато в творениях И.М. Забелина мне не пришлось менять даже пунктуацию, его любимые троеточия...
        Трудясь в Географгизе, я не забывал о «Формах районирования». В отличие от методологии географических описаний, Н.Н. Баранский суть этой темы не ухватил, но он поддерживал меня интуицией настоящего ученого. Мои работы о районировании понял Д.Л. Арманд. Я сам пришёл к нему со своими сочинениями в апреле 1955 г. Теперь уже трудно вспомнить, сколько раз в течение следующих двадцати лет я обновлял и готовил к печати монографию на эту тему, сколько собрал отзывов и составил планов-проспектов. Десятки книг вышли под моей редакцией, но ни одна книга, в которой я был бы единственным автором, так и не была напечатана в советское время!

4.2 Аспирантура

        В 1958 г. я поступал в аспирантуру Геофака МГУ на кафедру физической географии СССР. М.А. Глазовская принимала у меня экзамен очень благосклонно (в природоведческом образовании у меня были большие пробелы), но старая большевичка З.П. Игумнова провалила на истории КПСС. Отец мой, обаятельный мужчина, к тому времени уже скончался; уламывать З.П. Игумнову пришла ещё более старая большевичка, моя родная тётка, но это не помогло.
        Зато год спустя в пику Геофаку меня взяли в аспирантуру Института географии к Д.Л. Арманду. Время очной аспирантуры я истратил легкомысленно. Лето проводил в разных поездках и экспедициях, даже с почвоведами и гляциологами; пожил на ледяном куполе Эльбруса; зимой для заработка редактировал книги Географгиза; написал трактат о любви и девушках, который друзья называли второй диссертацией. В Днепропетровской экспедиции МГУ (под руководством К.В. Зворыкина и под непосредственным командованием А.Е. Осетрова) беременные колхозницы рыли для нас почвенные ямы, а я тайно от товарищей съездил в Крым и потом подсказал В.А. Червякову тему измерения роста оврагов по аэрофотоснимкам, из чего выросли дальнейшие научные работы этого сибирского учёного. О моём пребывании в экспедиции И.Н. Олейников написал поэму, начинавшуюся так: «Практики с теорией союза / Служит доказательством тот факт, / Что на разведенье кукурузы / Бросил свои силы Геофак».
        Благодаря аспирантуре, я ходил с ружьём по тундре, скакал на лошади и, надев кошки, карабкался на ледник, однако в самом здании Института географии моё пребывание прошло почти бесследно и принесло Д.Л. Арманду скорее неприятности. Я не общался с коллегами по отделу физической географии. Моим противником там был В.И. Орлов, основоположник динамической географии. В дирекции института на моём удалении настаивал славный герой разведки, бывший военный комендант Праги Г.Д. Кулагин. Он кстати опубликовал в 1962 г. в газете «Правда» статью о том, что в Советской стране не может быть учёных-одиночек. Академик А.А. Григорьев, услышав мой доклад, сморщился, как от зубной боли. Э.М. Мурзаев отмечал бедность моего языка и мышления. С директором института, академиком И.П. Герасимовым, я разговаривал только раз, когда меня принуждали к общественной работе агитатора. Я согласился, но работать в Институте географии меня не оставили; зато с распростертыми объятиями принял обратно Географгиз.

4.3. Прощание с районированием

        Оглядываясь на прошлое, я выше всего ценю свою раннюю работу «Формы районирования». В ней была развернута такая географическая логика, которая позволила бы углубить возможности тематических географических карт, лучше приспособить их к задачам составления универсальных земельных кадастров и мониторинга окружающей среды и ко всему прочему, что теперь называют геоинформатикой. По данным ВИНИТИ, полученным через Ю.В. Медведкова, то была совершенно уникальная тема, не имевшая аналогов в мировой науке.
        В шестидесятых годах я предсказал возможность автоматического синхронного районирования, когда районизации и классификации время от времени мгновенно возникают на экране и скачкообразно перестраиваются вслед за постепенными изменениями наблюдаемой среды. Мой приоритет в этом вопросе был признан за рубежом  и не случайно именно в те годы мои статьи о районировании переводились на разные языки и переиздавались не только в США. Тогда мне казалось, что я обслуживаю своих соотечественников – физикогеографов-ландшафтоведов и картографов. Я много лет стучался в двери их лабораторий, расположенных рядом с нашей кафедрой, ездил с ними в экспедиции, но на научном уровне они меня проигнорировали.

Глава пятая

СЛУЖБА НА ГЕОФАКЕ

        В 1965 г. Ю.В. Ласис рекомендовала меня вместо себя в лабораторию районирования к Т.М. Калашниковой как специалиста, более готового заниматься новой в те годы непроизводственной сферой экономической географии. Декан А.М. Рябчиков опасался взять меня на Геофак, встревоженный поступившими «сигналами», но Ю.Г. Саушкин его убедил: «Кто из учёных не отличался странностями? В конце концов, нам нужны мозги». Так я вернулся на родную кафедру. Моя первая и большая работа о микрогеографии городской торговли оказалась на эту тему и последней; «географию обслуживания» после меня основательно подняли С.А. Ковалев и В.В. Покшишевский, со мной остались только выходы в теоретическую географию. После 1991 г. все предложенные мною способы совмещения уличной торговли с транспортными узлами и пешеходными потоками осуществились автоматически сначала в виде толпы торговцев, потом в ларьках и, наконец, в супермаркетах.
        Зато к другой теме, «отдых и туризм», я прирос навсегда: она увлекает меня и конкретно-содержательной стороной, потому что хорошо соответствует моим интересам и образу жизни. Я начал заниматься рекреационной географией раньше, чем В.С. Преображенский, Ю.А. Веденин и И.В. Зорин, в те годы, когда первый был ещё «чистым» физикогеографом, второй – архитектором-озеленителем, а третий –  студентом нашей кафедры. Мои пионерные работы о рекреации отразились в докладах (1967, 1969, 1971), но были опубликованы слишком поздно (1969, 1971) и не попали в периодические итоговые библиографические списки.
        На географическом факультете МГУ я в 1965 – 1984 г. прошёл службу от старшего инженера до старшего научного сотрудника. В 1966 г. защитил кандидатскую диссертацию о формах районирования. Защита была многолюдной и триумфальной, с большим участием физикогеографов. Однако в тематику нашей кафедры эта тема не вписывалась. У экономикогеографов никогда не было потребности в таком дробном и сложном районировании, их представления о расчленении пространства очень примитивны. Принадлежность к кафедре обязывала, и мои скелеты стали обрастать социально-экономическим мясом, менее оригинальным, более удобоваримым и похожим на престижную продукцию зарубежных географов. Весь мой дальнейший творческий путь можно рассматривать как постепенную утрату оригинальности и растворение в периферийных, российских областях мировой науки. Моим Золотым семилетием на Геофаке я считаю годы 1967 – 1973, а Серебряным десятилетием 1974 – 1983.
        Во второй половине шестидесятых годов в советской географии закончился бум районирования и начался количественно-математический и системно-методологический ажиотаж. Наибольшую активность проявляли Ю.Г. Саушкин, Ю.В. Медведков и В.С. Преображенский. Тематическое преображение и интеллектуальное омоложение некоторых учёных плодотворно и далеко не случайно совпало с крутыми переменами в их личной жизни. Это помогло им увлечь за собой молодежь. Переворот в умах произвела и  переведённая с английского языка книга американского учёного В. Бунге «Теоретическая география» (1967). Блистательный термин подхватил и застолбил Ю.Г. Саушкин, а тем, кто не попал в его компанию или рассорился с ним, как В.А. Анучин, ничего не оставалось, как отрицать теоретическую географию или противопоставить ей что-нибудь своё. Географы-природоведы не без основания упрекали «теоретиков», что они говорят от имени всей географии, хотя представляют только узкий круг экономикогеографов.
        Мое положение в контексте теоретической географии оказалось двойственным. С одной стороны, мои ранние, совершенно не зависимые от зарубежных, сочинения доказывали самобытность и приоритет отечественной науки . Своим предшественником в России я считаю В.П. Семёнова-Тян-Шанского. С другой стороны, из-за тематического родства переводной географической литературе я сделался удобной мишенью и жупелом для борьбы с «буржуазными», антимарксистскими влияниями, что тоже вменялось в обязанность советским учёным.
        Идеологическая борьба в географии, к счастью, не доходила до лысенковщины. У нас был плодотворный плюрализм, вызванный главным образом соперничеством между москвичами и ленинградцами, а также между МГУ и Институтом географии в Москве. И на съезде Географического общества, и на защите диссертации В.А. Анучина кипели такие страсти! В них были вовлечены даже студенческие массы. (Защита Анучина шла в актовом зале два дня). Но в эту бурю в стакане воды партия и правительство не вмешивались.
        В то время как ученики и, особенно, ученицы Н.Н. Баранского и Ю.Г. Саушкина в многочисленных университетах и пединститутах принимали меня на «ура», ленинградец Б.Н. Семевский и его клеврет из Челябинска М.И. Альбрут до самой своей смерти клеймили меня как идеологического врага, запутывавшего умы неискушённой молодежи, смыкавшегося с идейными истоками фашистской геополитики и т.д. Им вторили К.И. Геренчук и А.Г. Исаченко (впрочем, достаточно справедливо оценивший мой вклад в теоретическую географию).  И, наконец, с высокой трибуны меня долбил сам президент Географического общества С.В. Калесник. Как мне относиться к этой критике? Ю. Г. Саушкин сказал: «Гордись! Вырежь их фразы и носи на груди, как орден».
        Между тем, безжалостно уничтожался природный ландшафт, в котором прошла моя молодость. С озабоченности судьбой Западного Подмосковья в связи со строительством города-спутника Зеленограда начался мой большой дрейф в сторону экологии. Немалое влияние оказала отредактированная мною книга Д.Л. Арманда «Нам и внукам» (1964), одна из первых в России по природоохранным проблемам. Важнейшим выходом из науки в утопию стала предложенная мною в 1970 г. территориальная модель сосуществования городов и природного ландшафта – «поляризованная биосфера», конструктивная вершина моей темы «Территориальные ареалы и сети».
        В первые 13 – 15 лет я занимался наукой в одиночестве, моими единственными читателями были научные руководители и покровители Н.Н. Баранский, Д.Л. Арманд, Ю.Г. Саушкин. Прочие научные работники, аспиранты, студенты моих докладов не понимали. В шестидесятых-семидесятых годах у меня появились младшие поклонники и читатели, которые пришли ко мне сами и стали моими друзьями: М.Р. Сигалов, М.П. Крылов, В.Л. Каганский, В.А. Шупер, С.А. Тархов. Из географов моего поколения особо отмечу Л.В. Смирнягина, рекламировавшего меня среди студентов, которые его обожают, и А.Е. Осетрова, от которого я сам многого набрался в полевой, походной обстановке, да и он в последнее время стал понимать мои концепции. На меня и А.Е. Осетрова влиял юрист и экономист Л.Б. Шейнин. В 1994 – 1999 г. для меня много сделал А.Е. Левинтов: возил в экспедиции, рекомендовал как лектора и эксперта, дал заработать на заграничные путешествия. И, наконец, мне постоянно помогал мой ровесник Ю.Г. Липец (конференции, публикации, моральная поддержка, а в постсоветское время – поездки по Финляндии и скандинавским странам).
        В семидесятых-восьмидесятых годах, благодаря научным связям В.А. Шупера и В.Л. Каганского, я чувствовал себя как рыба в воде в составе неформального «незримого колледжа», насчитывавшего несколько десятков человек, где подвизались математики, филологи, биологи, а тон задавали философы и методологи науки. Выдающееся место среди интеллектуалов высшего уровня занимает С.В. Чебанов. Он, в частности, и мои сочинения понимает с полуслова, мгновенно схватывает любую идею. В то же время мне кажется, что с моими теоретическими работами хорошо знакомы самое большее четыре или пять человек. Остальные воспринимают меня с подачи ближайших коллег, по устным выступлениям и полупублицистическим статьям.
        Начиная с середины восьмидесятых годов, моими защитниками, покровителями, работодателями становятся люди гораздо моложе меня. Так, много сделали для меня М.Е. Карпель и В.А. Шупер, а В.Л. Каганский отчасти превратился из опекаемого в опекуна. М.Р. Сигалов устроил мне в 1991 г. грандиозное двухнедельное авиапутешествие по Дальнему Востоку, Сибири и Уралу, с пересечением самых ярких мест на теплоходе и в поезде. В.П. Чижова и Е.Г. Королева (Шитова) возили меня на конференции, приобщали к молодёжи. В Эстонии то же делал Ю. Мандер. А.Н. Замятин набрал мою монографию «Территориальные ареалы и сети» на компьютере. С.Н. Ловягин сканировал мой «Атлас картоидов» и, более того, собирался его издать на свои средства. Однако немногих из перечисленных лиц я мог бы назвать своими учениками в обычном, традиционном смысле слова. И уж точно ни для кого из них я не был начальником. Они никогда от меня не зависели. Я никому не давал распоряжений и поручений. У меня вообще не было подчинённых, и я, как ни странно, этим горжусь.
        Мое отношение к преподаванию противоречиво. С одной стороны, меня и на службе в университете не допускали к студентам, дабы я не сказал лишнего и не подвёл моих благодетелей, Ю.Г. Саушкина и Т.М. Калашникову, поручившихся за меня перед начальством. Однако с их же позволения некоторые самые младшие преподаватели иногда уступали мне часы кафедральных семинаров и спецкурсов. Меня хотя бы раз показывали каждому курсу студентов как известную достопримечательность, привлекали к защите курсовых и дипломных работ в качестве оппонента, но к руководству – довольно редко. Незнакомые студенты боялись ко мне идти, да их и отговаривали, иногда запугивали мои коллеги по кафедре. Познакомиться со студентами я мог в неформальной обстановке, например, при выездах на практики, на экскурсиях. Зато те немногие, которые решили ко мне обратиться, об этом не пожалели.
        Мои студенты все были талантливы и достаточно самостоятельны, руководство ими оказывалось почти номинальным и сводилось к слабому покровительству. Со студентками получалось наоборот. Они сразу устраивали так, что я писал за них тексты и чертил карты, не получая в награду ничего более серьёзного, чем обыкновенные поцелуи. Я не боялся, но совестился злоупотреблять своим положением. Более близкие отношения с девушками если и возникали изредка, то после окончания ими университета и главным образом через туристские походы, поездки, прогулки, в которые я звал всех. Мою жизнь надолго украсили две-три подруги, приобретённые таким образом.
        Озабоченный своей судьбой в науке и охваченный методологической рефлексией, я создал спецкурс «Элементы общего науковедения», полагая, что должен же кто-нибудь в «Храме науки» рассказать студентам, что такое Наука вообще. Меня более всего занимали особенности личности учёного и их непонимание обывателями. Мне дали самую неподходящую аудиторию – группу вечерников, главным образом девушек, заниматься наукой не собиравшихся. Их главная задача была в том, чтобы пораньше вернуться с занятий домой. Они потом говорили, что лекции мои были интересными (забавными), но не могли толком  припомнить, о чём я им рассказывал.
        Всё же одна большая польза от этих лекций для меня явилась. В 1982 г. я прочитал тот же курс науковедения  на факультете повышения квалификации преподавателей вузов. С ними пришла в нашу аудиторию и некая аспирантка из МГПИ им. В.И. Ленина. Я произвёл на неё сильное впечатление, но она постеснялась ко мне подойти. Мы познакомились только в 2010 г. на конференции в Ростове-на-Дону. Татьяна Ильинична Герасименко – ныне доктор географических наук, профессор, заведует кафедрой, была и деканом в Оренбургском университете. 
        На основе лекций о науке я написал большую статью и послал её в новосибирский журнал «Эко»,  по тем временам передовой и сравнительно либеральный. Ответ был не отрицательным, но каким-то неопределённым. Переписка с редактором тянулась несколько лет (!).  В 1999 г. моя статья «Наука как нравственно-психологический феномен» была опубликована в двух номерах журнала «Здравый смысл» Российского гуманистического общества, с драгоценным для меня послесловием академика Г.И. Абелева. Прошло ещё несколько месяцев или лет – и мне написали из Новосибирска о желании получить что-то о науке, но я не стал с ними связываться.      
        В течение 19 лет (1965 – 1984) я был на факультете чуть ли не единственным научным сотрудником, не имевшим постоянной педагогической нагрузки. Моей аспиранткой хотела стать только одна Л. В. Алексеева (Башкирова) с темой «Экономическая география заповедников», но ректорат не разрешил мне руководить аспирантами с резолюцией: «Не имеет своего научного направления».
        С другой стороны, я сам не люблю и не стремлюсь преподавать: 1) это тяжёлая и опустошительная психологическая нагрузка; 2) засилье лекций – примитивный, варварский способ обучения с тех пор, как изобретено книгопечатание, и уж тем более после появления Интернета; студенты должны больше работать самостоятельно; 3) монолог – насилие говорящего над слушающим, а к диалогу с не близкими и не любящими меня людьми я не готов; 4) меня угнетает мысль, что многие слушатели собрались на мою лекцию не по своей воле (так  обычно бывает со школьниками и студентами). Напротив, я радуюсь, если на мой доклад добровольно придёт молодой человек, ради меня отказавшийся от возможности веселее провести вечер.
        В начале лета географы разъезжались по экспедициям, а тех, кто подобно мне был не востребован в поле и не замешан в делах приёмной комиссии, убирали из университета на три месяца. Благодаря незанятости преподаванием, административной и общественной работой и абитуриентами, я круглый год пользовался изумительной свободой.
        На Геофаке власть и влияние Ю.Г. Саушкина не выходили за пределы трёх экономико-географических кафедр. На общефакультетском учёном совете мне провалили защиту докторской диссертации в 1973 г. Ходил слух, что так мстили за А.Е. Федину, которую завалил Ю.Г. Саушкин: «Отольются Родоману Шурочкины слёзы!». Обстановка на защите была необычной. На нашей кафедре почти все искренне и наивно ждали триумфа и готовились к большому празднику. Ю.Г. Саушкин ликовал заранее. Присутствовало более трехсот человек, молодёжь стояла на подоконниках. Хозяин советской невоенной картографии К.А. Салищев, концепции которого я усердно развивал, усмехался в первом ряду и постукивал пальцем по виску. Один член учёного совета заглянул в дверь. «Кто там защищается? А, этот... Типичный параноик!». Проголосовал против и убежал. Аргументированно опрокинуть меня было поручено К.В. Зворыкину, с которым я, как мне казалось, много лет успешно сотрудничал. Остальные выступавшие мою работу только хвалили. В результате я не набрал в свою пользу даже простого большинства голосов.
        На следующий год учёный совет разделился, и наша секция готова была меня принять, но мне опротивела эта возня, я отдыхал два года, предаваясь другим увлечениям. Я влюбился в ещё одну девушку, бегал за нею и с ней по лесам и лугам родного Подмосковья, висел ночами перед её окном на пожарной лестнице. Родители спохватились, оторвали её от меня, выдали замуж за хорошего мальчика. 
        Меня закружили роковые перемены в семейном положении, вынужденный переезд на новую квартиру и т.п. Лишь в 1981 г. я вторично представил докторскую диссертацию к защите, но в тот момент мой намечавшийся оппонент Ю.В. Медведков заявил о намерении эмигрировать, его лаборатория экологии человека была разогнана, над коллегами и учениками сгустились тучи. Меня отправили на перевоспитание в вечерний университет марксизма, но я так и не смог себя заставить его посещать.
        После первого провала докторской диссертации ярким всплеском оказалась работа о картоидах (1977), очень фундаментальная, но слишком малотиражная и долгое время никем не замеченная. Всё на эту тему я опубликовал только в  2007 г., в книге «География, районирование, картоиды». Само слово «картоиды» К.А. Салищев запретил, поэтому его подчинённый A.M. Берлянт применял термин «теоретико-географическая модель». Но у моего понятия  «картоид» объём больше, он не всегда включает теорию.
        На Геофаке вторым апогеем моей деятельности и всего Серебряного десятилетия стал выход в свет сборника «Географические границы» (1982) под моей редакцией совместно с Б.М. Эккелем. То был обычный по форме сборник работ молодых учёных (под руководством и с предисловием одного немолодого), но необыкновенный по неожиданной новизне заявленной темы. Провозгласить лимологию – учение о границах полагалось корифеям, но они его проморгали, как когда-то – теоретическую географию. Получился скандал.  Наших противников особенно раздражало, что первой в сборнике была статья В.Л. Каганского. Публикация сборника была признана идеологической ошибкой. Зато мы, авторы и редакторы, взяли себе почти весь тираж и распределили его рационально; поток цитирования этой книги был заметным.
        В конце 1978 г. я прилетел из аэропорта Быково в Иваново на семинар-совещание агрономов и ботаников с докладом «Сохранение красоты загородного ландшафта». Так появилась ещё одна большая тема, впоследствии публиковавшаяся в журналах и сборниках под заглавием «Пейзаж России». В Иванове у меня на многие годы  завязалось знакомство с местным доцентом М.П. Шиловым. Ему лишь в 1990 г.  удалось напечатать  мой «пейзаж» в виде тонкой брошюрки без указания автора на титуле, а на его обороте названного только составителем, но и такое жалкое издание в СССР было для меня достижением.
        После Иваново я посетил Палех, Южу, Холуй. Уложив пальто в рюкзак, с портфелем в руке, пошёл пересекать границу области по ещё не крепкому льду реки Клязьмы. Меня заметил местный житель, догнал на мотоцикле, вернул в село,  устроил переезд во Владимирскую область на  автомобиле. В Москву я уехал поездом из Коврова. Вот так я постигал особенности административных границ, столь важные для моей теоретической географии.
        В 1982 г. скончался мой покровитель Ю.Г. Саушкин. Дни моего пребывания в МГУ были сочтены. При очередной переаттестации в 1984 г. новый заведующий кафедрой экономической географии СССР А.Т. Хрущёв, заручившись поддержкой декана Г.И. Рычагова, изгнал меня из университета – по одной из версий, для того, чтобы взять на мое место С.П. Москалькова. На сей раз не помогла мне и обычная поддержка Т.М. Калашниковой, и положительное заключение всей кафедры. Соратник мой Б.М. Эккель отрёкся от меня на партбюро и тоже проголосовал за моё увольнение. Впоследствии этот талантливый и подававший надежды учёный изменил науке и занялся коммерцией, стал антикваром.  О своём научном прошлом он теперь даже говорить не хочет.
        В 2021 г. мне рассказали, что главным инициатором моего изгнания был глава факультетского партбюро геоморфолог Р.С. Чалов.
        Летом того же злополучного 1984 г. директор ЦНИИ теории и истории архитектуры  Ю.П. Бочаров пытался  взять меня в свой институт, но их учёный совет эту затею провалил, а через четыре года и самого Бочарова в этом учреждении уже не было.         
        Меня подобрали эстонцы, пригласили на летнюю молодёжную школу в заповеднике Матсалу. Я приготовил огромный картоид с надписями на эстонском языке. В таком виде он демонстрировался на многих последующих докладах и на защите докторской диссертации в 1990 г. 
        В сентябре я зашёл на Геофак за трудовой книжкой, поклявшись, что ноги моей больше там не будет.  И клятву свою я сдержал. Я сохранил хорошие и деловые отношения с некоторыми товарищами с нашей кафедры (А.А. Агирречу, А.И. Алексеев, В.Е. Шувалов), но и только. В их стенах меня больше никогда не видели.

Глава 6

ПОСЛЕ УНИВЕРСИТЕТА

6.1. Новые крыши

        В «Литературной газете» (20 марта 1985 г.) в мою защиту выступил Б С. Хорев, безуспешно метивший на место А.Т. Хрущёва или Г.И. Рычагова. В диссидентских кругах мне предсказывали длительную безработицу, карьеру истопника и писательство в подполье, но диссидентом я не был, лишь молча льнул к радиоприемнику. Мои публицистические статьи, напечатанные в Латвии, прозвучали на  радио «Свобода» в самом конце Перестройки, когда это уже было для меня не опасно.
        Друзья направили ко мне «соискателя» из одной юго-восточной республики. В течение года доход от него был таким же, как от моей зарплаты в МГУ. Факультет присудил моему клиенту докторскую степень, в которой было отказано мне. Я встретил этого коллегу в 2019 г. в его стране, он там процветал и недавно издал в новой версии всё ту же книгу, которую я помогал ему делать.
        Осенью 1984 г. М.Е. Карпель приютил меня на временной работе в Институте генеральных планов Московской области, в отделе охраны природы. Благодаря Г.Г. Шевелёвой я дважды ездил в командировки от журнала «Знание – сила» на конференции, организованные Институтом географии, а для моих поездок в  Эстонию добывали средства коллеги из Тарту (Ю. Мандер, X. Аасмяэ). (Хардо Аасмяэ был мэром Таллина в 1990 – 1992 г.).
        В 1986 г. благодаря Ю.А. Веденину, И.В. Зорину и А.С. Путрику меня взяли в Лабораторию туризма и экскурсий на Сходне. В 1991 г. эту лабораторию ликвидировали, а меня Р.Л. Крищюнас и О.М. Чумакова устроили в учреждение, которое впоследствии называлось  Московским институтом развития образовательных систем (МИРОС).
        Когда мне предложили это место, я воскликнул:
        – Но я же ненавижу школу!
        А мне ответили:
         – Вот такие люди нам и нужны.
        Да, «время было такое», как говорят в подобных случаях. Лихие девяностые…
        Я решил сделать учебное пособие «География Центральной России» – осуществить давнюю мечту о комплексном географическом описании. Но я же теоретик, а тут надо рыться в библиотеках, отбирать и проверять факты. Я пригласил в помощники младшего друга М.Р. Сигалова, кандидата географических наук и доцента разных вузов, и он взялся за дело с большим рвением.
        Рецензент Л.В. Смирнягин восторгался нашей рукописью, и я получил даже какую-то похвальную грамоту в присутствии самого Дж. Сороса, курировавшего тогда российскую науку и образование, но учителя нашу работу забраковали. Грант Сороса мы всё же получили и в 1991 г. совершили сложное путешествие между Смоленском и Козельском с ночёвкой в будке для пастухов и с длинным переходом через лес. Но дело с книгой нашей заглохло и возобновилось только в  XXI веке.
        После изгнания из МГУ моя научная деятельность не ослабла, а в количественном смысле даже усилилась: на послеуниверситетский период приходится подавляющее большинство объёма публикаций и количества  научных докладов. Однако по содержанию преобладали перепевы и углубление прежних тем, их популяризация среди негеографов и для новых поколений. В конце ХХ века моими главными трибунами были: семинар по новым методам исследований в Московском филиале Географического общества (руководитель В. М. Гохман), российско-эстонские школы по охране природы (В.П. Чижова, Э. Вареп, X. Мардисте), школы-семинары по теории классификаций (В.Л. Кожара) и по теоретической биологии (С.В. Чебанов), ежегодный симпозиум Московской высшей школы социальных и экономических наук (Т.И. Заславская, Т. Шанин).
        Не университет, а Географическое общество было главным центром моих научных занятий в семидесятых и восьмидесятых годах. Туда, в его Московский филиал, фактически руководимый Ю.К. Ефремовым, я выносил каждую новую идею и обсуждал её в самой благоприятной, тёплой, праздничной обстановке. Увы! всему приходит конец... В последний раз я выступал в МФГО в 1989 г., а с 1995 г. не поддерживаю с Русским географическим обществом никаких связей.
        Мои отношения с разными журналами и продолжающимися изданиями тянулись по нескольку лет, подобно любовным романам, а потом так же необъяснимо и навсегда обрывались. Мои сочинения неоднократно публиковали сборники «Вопросы географии», ежегодники «Земля и люди» (Г.П. Богоявленский), журналы «Известия Академии наук» и «Вестник МГУ» (серии географические), «Известия Всесоюзного географического общества», «Eesti Loodus» («Природа Эстонии») (Л. Поотс), «Знание–сила» (Г.Г. Шевелёва), «Свет» («Природа и человек»), «Здравый смысл» (В.А. Кувакин), еженедельник «География» (О.Н. Коротова, С.В. Рогачев), сборники «Куда идёт Россия?..» (Т.И. Заславская, Т. Шанин), а в XXI веке – журнал «Отечественные записки» (Т.А. Малкина). Самые фундаментальные статьи в переводе на английский язык опубликованы в США в журнале «Soviet Geography» в 1965 – 1983 гг. (Т. Шабад). Благодаря Н.И. Кузнецовой я публиковался в «Вопросах философии» и «Вопросах истории естествознания и техники».
        К концу ХХ века  почти все мои противники в учёных советах умерли, и в 1990 г. я наконец-то защитил докторскую диссертацию, когда это уже никого не задевало, в Институте географии АН СССР и всё еще надеялся, что меня туда возьмут на работу. Я десятки лет  вращался вокруг отдела экономической географии, который некогда возглавлял А.А. Минц. Разнообразные узы связывали меня со многими сотрудниками этого отдела. При мне туда поступали свежие юноши и девушки, на моих глазах они становились солидными или увядали, уходили делать карьеру при правительствах или отправлялись на пенсию, а некоторые уже покинули этот мир. Я приходил в отдел как в родную семью, но чувствовал себя бедным родственником. За период с 1955 по 2015 г. я насчитал восемь событий, после которых меня можно было взять на службу в Институт географии, но этого не случилось. В двух толстых книгах по истории этого учреждения я не упоминаюсь.
      
6.2. О себе без хронологии 
       
        Главным источником моих теоретических моделей всегда были путешествия; несмотря на географическую профессию – не столько командировки и экспедиции за государственный счёт, сколько индивидуальный и самодеятельный познавательный туризм на деньги, выкроенные из стипендии, зарплаты, редких гонораров. Это было возможно благодаря дешевизне общественного транспорта, доброте и бескорыстию многих попутных шофёров, крестьян, комендантов общежитий. Практиковались и приезды в гости на научные станции, учебные базы, в лагеря к работникам экспедиций. В иные годы от трети до половины всех дней (выходные, праздники, отпуска, отгулы, прогулы) я проводил возле палаток и туристских костров. Довольно долго я жил припеваючи и фактически вне государства, без семейных уз и служебных обязанностей, в самоорганизованном автономном молодёжном мире походов и слётов. Таким же хорошим убежищем была и чистая наука. Однако и в профессиональных полевых экспедициях, и в суровых спортивных маршрутах мои информационные интересы не встречали понимания у товарищей. Зато мне посчастливилось иметь подходящих спутников для поездок и маршрутов вдвоём (А.Е. Осетров, И.М. Любимов, В.Н. Солнцев, В.Л. Каганский, М.Р. Сигалов, Ю.Г. Липец, А.Е. Левинтов). Но в каждой такой паре я играю подчинённую роль, покоряюсь и соглашаюсь, чтобы избегать конфликтов. Если спутник меня слишком подавляет, то я потом отдыхаю от него несколько месяцев. Я люблю путешествовать и один, но в этом случае не общаюсь с людьми. О местном населении мне рассказывает ландшафт.
        Я видел Евразию от Атлантики до Берингова моря, посетил 80 регионов – «субъектов» Российской Федерации, не охватив лишь крайний Северо-Восток; побывал во всех союзных республиках бывшего СССР и в 40 странах Дальнего Зарубежья от Эквадора до Таиланда. Я сделался географом в Крыму, на Прикаспийской низменности и в дельте Волги, я видел эту реку от истока до авандельты. Я путешествовал по арктическим и дальневосточным морям, по Каспию и Аралу, по Печоре, Иртышу и Амуру, летел над Каракумами и Андами, пересекал пешком Хамар-Дабан, Большой Кавказ, Хибины и Гималаи, ходил по уссурийской тайге пешком, а по амазонским лесам на лодке, поднимался на вершины Карпат, Приполярного Урала и Восточного Памира. По нескольку дней жил в полном уединении в лесу и в катакомбах. Я видел Байкал и Иссык-Куль, вулканы и гейзеры Исландии и Камчатки, гренландские айсберги, посещал лежбища котиков на Командорских островах. Я жил на ледяном куполе Эльбруса, ехал на санно-тракторном поезде и делал замеры на ледниках Полярного Урала. Я созерцал одновременно, из одной точки, более двухсот заснеженных вершин Заалайского хребта. Но больше всего я любил и знал Москву и Подмосковье. Самые яркие идеи рождались весной на лыжных прогулках.
        Теоретическая география – не страноведение и не топография, но, тем не менее, за каждой написанной фразой стоит зрительное представление о конкретной местности. Это может быть и прототип, и иллюстрация моей модели, и точка, где мне пришла в голову данная мысль. У меня для любой информации применяется географическое кодирование. Путешествуя, я представляю себя букашкой на карте.
        Мои отношения с временем такие же прекрасные, как и с пространством. Историю я вообще не отделяю от географии. Я радуюсь и удивляюсь тому, что живу на свете давно и был свидетелем огромной эпохи и великих событий. Всё прошлое кажется мне ценным и не потерявшим значения, а мои старые сочинения и знакомства – такими свежими, как будто они прервались только вчера. Я регулярно веду дневник с 1954 г. и обращаюсь к нему за справками.
       Я циклотимик, моя работоспособность и настроение различаются по временам года и коротким периодам. Любимые сезоны наступают в феврале и в мае, тягостное время бывает в ноябре – декабре, самые счастливые дни в начале апреля и июня; фундаментальные научные работы пишутся в конце зимы. Моё самочувствие больше всего зависит от денег и женщин, меньше –  от погоды и ландшафта; существен не настоящий момент, а перспектива. Смены моего настроения, как правило, запаздывают на одну-две недели по сравнению с вызвавшими их сезонными явлениями. Я могу с чистой совестью много дней подряд ничего не делать; по-видимому, так набираюсь сил на будущее.
        Я не люблю рыться в книгах и приобретать их без самой крайней необходимости, предпочитаю справочники и энциклопедии, не привык работать в публичных библиотеках. Меня после студенческих лет было уже невозможно ни с того ни с сего заинтересовать новой темой, увлечь новым занятием. Мои интересы вырастают из моих прежних сочинений. Моя научно-литературная деятельность – одно сплошное дерево, без окружающего подроста и подлеска. У меня практически не было обломанных ветвей, ошибочных и тупиковых направлений.
          И на прогулках в одиночестве, и при занятиях домашним хозяйством я постоянно разговариваю сам с собой и так сочиняю тексты, но от этого устаю. Я могу отдохнуть и отвлечься только в легкомысленном и веселом женском обществе. Меня оздоровляет визг и хохот смазливых и глупых девушек. Если на прогулках меня сопровождают учёные, то это не отдых, а работа, наподобие конференции. Но гораздо более тягостны обывательские дискуссии с демонстрацией взглядов и принципов. Я не люблю разговоров о детях и семейных отношениях, о болезнях, здоровье и правильном питании. Не выношу умолчания и ханжества в сфере эротики и секса. К сплетням об интимной жизни отношусь благосклонно, эта информация обобщена в моих трактатах. Я избегаю вынужденного общения, люблю уединение. 
        В моих зрительных представлениях все буквы алфавита, слова, цифры,  многозначные числа, календарные даты, отдельные годы, десятилетия, столетия, времена года, месяцы, дни недели, части и часы суток имеют особый цвет, постоянный, но не уникальный, а прежде всего отличный от  соседнего фона (как при раскраске политико-административной карты). Из цветных элементов складывается пространство, вмещающее все явления. Исторические события расставлены на полосчатой цветной дорожке неопределённой ширины. Весьма чётко окрашены звуки: от чёрных (очень низкие) через тёмно-красные и золотисто-жёлтые до серебристо-белых (очень высокие). Соответственно имеют свой цвет голоса людей и их имена.  Когда я думаю и говорю, то представляю свои слова напечатанными на желтовато-белой бумаге шрифтом литературной гарнитуры строчными буквами без пунктуации. Моё мышление дискретно, графично и вербально. В нём нет тумана, полутонов и облаков. Нечётко обозначенные вещи для меня просто не существуют. В моём мировоззрении нет места для парапсихологии, религии, мистики и всяких суеверий.  Мне кажется, что одна из причин моего долголетия – то, что я не маюсь дурью и голова моя не забита бредовыми идеями. Я разделяю негативное отношение моего друга, философа В.А. Кувакина, к идеям вообще: им человек не должен себя подчинять.

6.3. Вместо эпилога: мой XXI  век

        После 1991 г. моя жизнь значительно улучшилась. Стали возможными публикации книг (11 изданий)  и поездки за границу (около 40 стран дальнего зарубежья). Для меня ХХ век закончился запоздалым выходом первой книги, которая, за отсутствием «Форм районирования»,  сделалась  самой главной: «Территориальные ареалы и сети» (1999). Остальные две книги (сборники статей) из той же серии («Теоретическая география и культурный ландшафт») и прочие вышли в XXI столетии (см. мой «Биобиблиографический справочник»).
        М.Р. Сигалов и я возобновили работу о Центральной России,  вышло три издания (2007, 2009, 2012).  В этой толстой книге я дорожу написанными мною разделами о временах года и о географических названиях. Немало моих мелких зарисовок родного ландшафта растворилось в остальном тексте, есть там и мои картоиды. Для М.Р. Сигалова эта книга стала важнейшим делом жизни.
        В конце 2001 г. я прочитал четыре лекции в Институте национальной модели экономики В.А. Найшуля, соединявшего рыночное «минимальное государство» с русским православием. При нём каким-то директором числился мой младший друг и последователь В.Л. Каганский, хотя денег за это не получал. На лекции явилась известная по телевидению журналистка Т.А Малкина. Она вовлекла меня и В.К. в свой журнал «Отечественные записки». Настали годы моего самого яркого публицистического процветания. Всё оборвалось после 2007 г., когда во главе журнала стал новый редактор.   
        У меня в текущем веке главной научной и публицистической темой стала «Экологическая специализация России» –  предложение превратить б;льшую часть нашей страны  в природный заповедник, без малейшего ущерба, а даже с немалой пользой для населения, концентрирующегося в городах.  Тема началась в 2004 г. на симпозиуме «Пути России» в знаменитой Шанинке; статей вышло десятка полтора, в том числе в двух зарубежных русскоязычных журналах. Новосибирский доцент Е.А. Удальцов дал мою статью на растерзание студентам; реакция была ужасной; один студент даже требовал посадить меня в тюрьму. Последняя публикация была в самом важном для меня журнале:  Изв. РАН, сер. геогр., 2016, № 4. В научном сообществе эта тема не обсуждалась.
         В Институте развития образовательных систем (МИРОС), часто переименовываемом, я удерживался до 2007 г., когда мэр Москвы Ю.М. Лужков решил направить это учреждение на подготовку молодых рабочих из москвичей, взамен нежелательных «мигрантов» (гастарбайтеров) из Средней Азии. На этот проект отвалили много денег и оклады  нам резко повысили. Теперь стало ясно, что меня и отсюда скоро уберут, но прежде, чем это произошло, я успел получить новую зарплату и большие отпускные; посетил Таиланд и Малайзию.
        В том же 2007 г., осенью, Ю.А. Веденин взял меня в основанный им в 1992 г. Институт Наследия, куда уже перешёл из МИРОСа мой молодой начальник и покровитель, кандидат географических наук и доктор культурологии Д.Н. Замятин. Теперь, в отличие от прежней конторы, меня окружали давно знакомые географы, с которыми было приятно общаться. Я публиковался с ними в альманахе «Гуманитарная география», но наибольшее удовольствие получил в 2009 г. от экспедиции в Пермский край. Её кульминациями были город Ч;рдынь и восхождение на гору Полюд, а главным результатом – статья «Вдохновляющие заречья» (см. в настоящей книге). Всего я в XXI веке был в Пермском крае четыре раза и обрёл тёплые отношения с местными коллегами (А.И. Зырянов, А.В. Фирсова) и с их журналом «География и туризм». 
        К нашему институту примыкало Общество изучения русской усадьбы. С ними я в  2003 – 2010 г.  участвовал в исследовательских экскурсиях по сельской глубинке России и Украины.
        В Институте Наследия подготовили к моему 80-летию сборник «Теоретическая и гуманитарная география». Я молча ждал обещанного подарка. Прошло два года после юбилея, но никто не шевелился. Я  понял, что сам должен взять дело в свои руки.
        Декабрь 2013 г. был у меня временем очень напряжённой работы. Книга получилась роскошной. Я в ней не только поместил всё, что хотел, но и нарисовал чудесный переплёт, которым восторгались работники обслуживавшего нас издательства с типографией в Калуге.
        Я, не умеющий рисовать и неравнодушно, амбивалентно относящийся к художникам, оказался успешным дизайнером четырёх своих книг. Но юбилейным сборником (2013) я горжусь больше всего.
        Многие тысячи российских художников даже не мечтают, что их творения будут выставлены в Третьяковской галерее, а мои там висели в 2015/16 г. четыре с половиной месяца рядом с выставкой В.А. Серова. Это произошло благодаря контактам Д.Н. Замятина с художником и географом Н. Смирновым.  Мои географические картоиды были признаны произведениями современного концептуального искусства, обсуждались на семинарах художников и демонстрировались  на четырёх выставках «Метагеография»: в Воронеже, Москве, Лондоне и Владивостоке. Но принципиального отличия моего жанра non fiction от изобразительных фантазий прочих авторов публика не заметила.  И наибольшим вниманием у зрителей пользовались не географические картоиды, а психологический профиль «Сезонные ритмы в моей жизни».
        Я удержался от соблазна считать себя художником и остался в рамках географической науки. Мои картоиды, побывавшие на выставках, переданы в 2019 г. на постоянное хранение в Штаб-квартиру Русского географического общества в С.-Петербурге. 
        В 2011 г. Ю.А. Веденин вознамерился передать пост своему заместителю П.М. Шульгину, но министерство культуры не позволило, прислало своего директора, который даже не был кандидатом наук, но очень этим гордился. (Искренне гордился своей честностью – тем, что не покупал диссертацию, диплом, учёную степень, в отличие от остальных чиновников). Его, впрочем, скоро сместили и заменили другим директором,  которого я никогда не видел, потому что приходил в институт очень редко. По этой причине обо мне вспомнили не сразу и убрали меня из Института Наследия позже всех неугодных лиц, когда Веденина, Шульгина и Замятина там уже не было. Меня уволили 6 октября 2015 г. за прогул. Я перешёл на положение «независимого исследователя», т.е. неработающего пенсионера.  В моём образе жизни и занятиях ничто не изменилось.
        Из своей неблестящей карьеры я вынес некоторую социологическую закономерность. Харизматический лидер с горсткой энтузиастов берётся за новое дело, основывает лабораторию, институт, факультет, кафедру, школу, студию, мастерскую и в первые годы достигает значительных успехов. Затем на него обращает внимание «высшее руководство», устраивает реорганизацию и ставит нового начальника, а прежнего, даже отца-основателя с его соратниками выживают, прежние задачи и мероприятия отменяются;  пропадают библиотека, архив, уникальные  коллекции  (например, географических карт).  Такую эволюцию прошли не менее десяти хорошо знакомых мне организаций – почти все, в которых я состоял или участвовал.
        Важнейшим явлением для меня в XXI веке стало сотрудничество с Татьяной Ильиничной Герасименко. Она – доктор географических наук, профессор, заведует кафедрой, была и деканом в Оренбургском университете.  Мы познакомились в мае  2010 г. в Ростове-на-Дону на Первой (учредительной)  Ассамблее Ассоциации российских географов-обществоведов (АРГО). В 2012 г. я прилетел в Оренбург с докладом о роли степей в русской культуре на международном симпозиуме «Степи Северной Евразии». После заседаний в Институте степи продолжилось общение с преподавателями и студентами в Оренбургском университете. В последующие годы я не раз посещал Оренбург. Я и Т.Г.  выезжали оттуда в Казахстан и Башкортостан. Мы совместно  написали десяток статей, посетили около 25 конференций, сделали на них восемь совместных докладов.
        Мы за семь лет посетили вместе 17 зарубежных стран, в том числе частично признанные государства, а также регионы, претендующие на независимость, что было предметом наших докладов и статей. Это и Республика Сербская, где любят Россию сильнее, чем любят своё отечество сами россияне; и Северный Кипр, где в названиях улиц хранится память об Отелло и Дездемоне; и Южная Осетия, отгородившаяся от Грузии мусорными свалками.
        Водопады и гейзеры Исландии; небоскрёбы и природные парки Гонконга; обезьяны и чайки, выхватывающие пищу из наших рук… В Шри-Ланке я, сидя на заднем сиденье автомобиля, почуял запах слона, и он появился у дороги через несколько секунд.
        Мы сплавлялись на катамаранах по уральским рекам в рамках конференции «Туризм в глубине России», устроенной нашими пермскими друзьями.
        Путешествуя без меня по гималайским странам (Бутан, Непал, Тибет, Северная Индия), Т.Г. чуть ли не ежедневно посылала мне подробнейшие отчёты, которые я редактировал и превращал в связные тексты, после публиковавшиеся в Интернете и на бумаге.
        Мы были 5 марта 2019 г. в историческом зале Русского географического общества в С.-Петербурге на Учредительном съезде в качестве членов-основателей Российской ассоциации исследователей Гималаев и Тибета.
        Нас объединяют активность и общие темы, читатели и поклонники на порталах «Проза.ру» и «Стихи.ру». Я восхищаюсь многочисленными стихотворениями Татьяны Ионесси (псевдоним Т.Г.).
        Апогеем наших путешествий, да и всей моей туристской жизни, мне кажется  катание на лодке по фьорду Илулиссат в Гренландии в 2013 г.
        В 2020 г. исполнилось 50 лет моей концепции «поляризованного ландшафта». Намеченную по этому поводу конференцию в Ярославле, на базе Педагогического университета имени К.Д. Ушинского, пришлось отложить из-за ковида. Два года «домашнего ареста» из-за пандемии способствовали усидчивой работе. Год моего 90-летия (2021) стал поводом для нового подведения итогов. Я написал и опубликовал две статьи – о «поляризованном ландшафте» и о своих не законченных работах. В 2021 г. состоялась долгожданная конференция – XXXVII сессия Экономико-географической секции Международной академии регионального развития и сотрудничества (МАРС) по теме «Концепция поляризованной биосферы». Меня привезли в Ярославль, и я выступил 9 июня с докладом «Поляризованный ландшафт: полвека спустя».
        Два десятилетия из XXI века я считаю самым удачным периодом в моей долгой жизни, а некоторые годы – даже очень счастливыми… 
       
        4 декабря 2021 г.         


      
.