Москва моя! Лагерные хроники

               
                (Из записей Марка Неснова)
               
           Что-то там не ладилось у контролёров на съёме у вахты, и колонна, нарушив все шеренги, разбрелась и устроилась по интересам.
           Голова у меня была занята производственными раскладами, и ни с кем общаться не хотелось.
           Но громкий смех из соседней бригады привлёк моё внимание, и я  незаметно для себя, пристроился к  весёлой компании.
           В кругу из десятка работяг парень лет тридцати рассказывал какую-то историю в лицах, а народ весело хохотал. Он, переходя с места на место, то горбился, то становился
 выше или толще, то рыдал в голос, строя, по ходу рассказа гримассы и произнося тексты, исполняемых им ролей. Было очень смешно и необычно.
           Парень был среднего роста с худым лицом, востреньким носом  и маленькими чёрными, глубоко спрятанными, глазками.
           Я прислушался и тоже увлёкся. Потом уже я узнал, что он демонстрировал, недавно вышедший на экраны, фильм «Иван Васильевич меняет профессию»
     У людей, живущих в зоне полной жизнью, интерес к воле постепенно отходит на второй план, поэтому я, довольно начитанный и образованный человек, выйдя на волю, не знал  некоторых  элементарных вещей. Например пакетик чая в стакане привёл меня в такой дикий  восторг, что я привлёк к себе внимание окружающих.
           А часто гудящие мне водители напоминали о том, что существует тротуар.
           Поэтому я слушал диковинный рассказ, содержание которого на  свободе знала каждая бездомная собака.
           Увидел же я фильм только  лет через десять - двенадцать.
           Парень так умело и интересно рассказывал, что я, получил огромное удовольствие и даже представление о содержании фильма.
           Где – то через неделю я увидел его на пилораме, потом в бараке. Он всегда был весел, доволен жизнью, а  маленькие, чёрные, глубоко посаженные глазки  всегда светились доброжелательно и насмешливо.
             - Я как-то спросил о нём своего приятеля  Митю «Бабараку», что, дескать, за хлопец.
             - Путёвый хлопец, хотя и москвич  - ответил Митя.
            Москвичей по лагерям не любили. Ходила поговорка: «Москвичей средних не бывает- -или путёвые, или педерасты».
            А было так вот почему.
            По каким - то своим соображениям, почти все москвичи считают, что если  им удалось встретиться с живой Клавдией Шульженко, или трижды посетить мавзолей Ленина, то они уже, заведомо, умнее любого провинциала. А поэтому запросто садились играть в карты с сиволапым  мужиком, который бесконечно удивляясь уму и осведомлённости напарника - москвича, обыгрывал несчастного до нитки, да еще с мебелью  родительской московской квартиры и Созвездием Лебедя  впридачу.
            После этого, доселе гордая, жизнь знатока  столичных достопримечательностей резко менялась и становилась, в лучшем случае, тяжёлой и безрадостной.
            Сам я в Москве за свою жизнь был только один раз, да и то на  вокзале проездом, в
«столыпинском»  вагоне с рещётками по корридору, а потому о москвичах имел представление  только лагерное..
             Женька же, так звали умелого расказчика, мне определённо нравился, и я спросил его, как-то  в мастерской, как  ему  работается  токарем.
              Неожиданно он попросил:
              -Марк Михайлович, ты бы забрал меня к себе, может на поселение вырвусь?
           -А срок у тебя какой?               
           -Полтора, год остался.
           -Срубы из кругляка делал когда - нибудь?
           -Не делал, но через неделю дам фору половине твоих плотников.
           -Договорились, Женя. Но сахара  с повидлом не обещаю.
           Токарная работа даёт относительную возможность распоряжаться своим временем, а потому через неделю Женька уже делал довольно неплохие сопряжения в срубах, и заручился даже поддержкой моих немолодых плотников.
           -Вот что Женя, я хочу тебе поручить организацию строительства, потянешь?
           - Никогда, ничем, кроме велосипеда не руководил, но, если надо, то и в космос полечу.
           -Тогда слушай и запоминай. Комбат Болдин и ком.полка давно просят, чтобы и вахту и контору перенести в ближний конец зоны, тогда  время развода  намного сократится.
Ни документации ни денег на это  никто не даст, а Болдину отказать я не могу, тем более он ждёт звёзды подполковника.
Закрывать смогу только четверых специалистов и тебя, им по сотне на карточку, тебе полторы. Остальных собери из обиженников, приблудных да голодных. Скажешь фуфлыжникам, если что, я  по их долгам утрясу или заплачу. Они и в запретке будут работать  молча, а то мужиков не заставишь. Еды и чая будет навалом. Строить будешь всё по эскизам, утверждённым  отделением и полком.
            Так что будешь на виду, с хозяином я договорюсь, а Болдин с судьёй водку пьёт. Набирай людей сам, с инструментом помогу. Через полгода всё сдашь и пойдёшь на химию или поселение. В общем куда пустят.
            - Как у тебя всё складно и понятно! Сидеть тебе, Марк Михайлович, на тридцать шестом этаже в Москве, в большом кабинете с секретаршей – членом партии.
            - Да я, Женя, такие дома  только в кино видел.
            -А вот попомнишь Женю Колгушкина.
Так я узнал,что у него такая  странная фамилия.      
            Работа завертелась. Старики - плотники организовали всю разношёрстную публику, которую собрал Женя. Сам же он носился по бирже, решая вопросы снабжения, техники и ещё сотню других, которые всегда сопровождают нефинансируемое строительство. Я помогал, чем мог.
          А старшина батальона, пожилой хитрован прапорщик Сидун обеспечивал кормёжку, чтобы не тратилось впустую время на ходьбу в другой конец зоны за километр.
Он приезжал каждый день на  подводе с лошадью и привозил с собой три термоса солдатской еды, сырой картошки, сала, луку, пачек пять-десять чаю, а то и трёхлитровую банку самогонки. Вокруг Женькиной бригады пчёлами кружили все оставшиеся бездельники и  недотёпы.
            Их  неплохо подкармливали, за что они с удовольствием, даже в охотку, работали.
            Как – то меня  на стройке отыскал хозяин зоны Бобровничий Пётр Иванович.
            -Слушай, Марк Михайлович, а что если мы пристроим  ещё второй этаж конторы для учебного комбината.
             -Пётр Иванович, мы обещали Колгушкину поселение, а теперь стройка затянется.
             -За такую работу мы его на пару месяцев раньше отпустим, и не на поселение, а на свободу, тем более, что сидит он зря.
              - ?   ?    ?    ?
             - У него за пятнадцать лет шесть судимостей, и все за нарушение паспортного режима и правил прописки. С ума можно сойти, в каком веке живём?
             Хозяин ушёл, а я разыскал Женьку и позвал в пожарку со мной пообедать и выпить
 по полтиничку коньяку.
            Я рассказал  ему о разговоре с Бобровничим, о приближении его свободы и об информации  хозяина по поводу женькиных судимостей.
             Хотя мы собирались выпить по пятьдесят, а Женька к спиртному был равнодушен, он налил себе больше половины стакана и, не чокаясь со мной, выпил.               
            - Эта сучья власть  загубила всю жизнь мою  молодую, ни дна ей, ни покрышки – он сказал это как – то зло, по - блатному. Раньше такого за ним я не замечал. Он был тип уличный, но без блатного налёта.
             По видимому, ему было очень плохо на душе. И он рассказал мне историю своей невероятной, но обычной для нашей подлой страны, жизни:
            -Когда  я пошёл в первый класс, мои родители работали в Министерстве обороны.
Отец военным инженером, а мать, по молодости, чертёжницей.
            Не успела  закончиться первая четверть, как  весь отдел, где работала мать, арестовали.
Всем  дали большие сроки, а мать получила  всего десять лет. С отца сняли погоны и         уволили. Работать он пошёл на завод.
            Сначала мы неплохо жили, но потом отец стал попивать и частенько не ночевать дома.
В нашу двухкомнатную квартиру подселили другую семью, и я частенько оставался под присмотром новых соседей. Тем не меннее я  хорошо учился и переходил из класса в класс почти без троек. Очень помогала мне мамина сестра, которая часто забегала к нам или забирала меня к себе.
             Вернулась мать  после реабилитации, когда я заканчивал восьмой класс. С отцом они сразу развелись и мы жили вдвоём. Матери было немногим за тридцать, а выглядела она старухой. Ничего про свою лагерную жизнь никогда и никому она не рассказывала.
И только однажды, когда крепко выпила сказала мне плача:
            -А ведь у  меня, Женя, на севере умерли  два твоих братика.
            Старые знакомые помогли ей устроиться в большой универмаг кассиром.
От продажи из под прилавка разного деффицита мама имела свою долю и мы жили неплохо.
          Всё было бы нормально, но один раз в два месяца мама отдавала меня тётке, а сама запиралась в комнате и беспробудно пила неделю. Потом как ни в чём не бывало, шла
 на работу и так до следующего запоя. На работе с этим мирились, так как она была с ними в компании и все её жалели.
             В целом же всё было нормально, пока не наступил пятьдесят седьмой год – год фестиваля.

              Участковый принёс бумагу, где нам с матерью предписывалось выехать на сто первый километр от Москвы на время фестиваля.
              -Сама знаешь за что – сказал участковый; наверное ему донесли о материных запоях.
Ну а меня отправили, видимо, для того, чтобы ей было легче уехать.
              Мать молча собрала вещи и уехала в какой-то городишко к знакомым, а я убежал с вокзала и решил остаться на фестиваль.
               
            Кончилось тем, что меня  задержали сначала во дворе, а потом дома и влепили один год малолетки. В лагере мне исполнилось восемнадцать, и освобождался я уже с общего режима без права  проживания в Москве.
            Это только легко сказать для человека, чья жизнь с детства связана с Москвой.
Короче говоря, прописки мне не давали около двух лет, а потом после трёх предупреждений, дали полтора года строгого.
            И понеслось. Жить на сто первом километре по общежитиям с уголовщиной,
пьяницами и проститутками невозможно, а длительные пребывания в Москве, всегда заканчивались для меня  подписками  и тюрьмой.
          Может быть я бы и плюнул на всё и уехал куда - нибудь в Горький, но у меня уже была жена Люба и сын Женька, а кроме того у матери умерла сестра, и она  осталась совсем одна.
           Короче, вот уже почти двадцать лет я мыкаюсь по лагерям, не имея ни жизни ни покоя.
Уже и жена устала, и у меня сил нет.  Жить где -  то вне Москвы, так лучше в лагере.
А живу в Москве – рано или поздно ловят. То с работы сдадут, то с подъезда.               
            В жизни ничего не украл, дерусь только в лагере, не пью и не курю.
Вскоре Женя ушёл на досрочное, но звонил мне в контору постоянно и просил, при первой возможности, приехать к нему в Москву.
            Такая возможность появилась не скоро. Мы с женой ехали как-то через Москву на юг, и я предложил ей поехать к Женькиной жене, где, как сказала его мать, он сейчас находится.
            За те восемь лет, что мы не виделись, он успел отсидеть ещё два срока, и уже третий месяц жил на свободе, работая  нелегально грузчиком на товарной станции. Зарабатывал он неплохо и утряс с участковым свои дела.
          -Пока никто не напишет бумагу – закончил участковый их разговор.
Сына я не видел, а жена Люба приятная и тихая женщина, работавшая тогда на Всесоюзной студии грамзаписи, очень нам понравилась. Она, кстати, подтвердила, что на их с Женькой свадьбе играли Первый концерт Чайковского, а не марш Мендельсона, чем и закончила наш, ещё лагерный  спор.
            Чтобы поговорить без женщин, я предложил пойти выпить пива.               
            -О! Я тебя сейчас таким напитком угощу, завал!
Так я впервые попробовал  разливную «Фанту»,которая только появилась, и был в восторге.
            Видя моё благополучие, Женька напомнил мне про тридцать шестой этаж.
             -У тебя всё ещё впереди, попомнишь меня, а для меня жизнь уже кончается.
            -Жень! Да тебе ведь только сорок два.
            -Люба хочет развестись со мной –сил у неё уже нет, сын почти чужой, мать спивается совсем, а что мне без них делать.
             -Приезжай ко мне! Захочешь - будешь у меня водителем, и с квартирой решим.
            -Лишнее это всё, Не могу я тебя подставить. А я уже за себя не ручаюсь. Дошёл совсем. Нервы ни к чёрту.
             Через два года я  нашёл его у матери. Он был в синей телогрейке. От глаза до угла рта у него краснел большой полукруглый шрам.
            -Это меня пьяные козлы пивной кружкой отоварили. Но я тоже им, гадам, устроил.
Я торопился, и  мы на такси  вместе поехали на вокзал. Я ехал на север, и у меня в багаже была дублёнка, поэтому свою кожанную куртку я отдал ему. Отдал и почти все деньги, что у меня оставались.
            -У меня чувство,что мы видимся последний раз – его изуродованный глаз слезился.
Прошло  несколько лет. Так получилось, что у меня в Москве появились  связи  и много возможностей.  Я  решил разыскать Женьку. Позвонил матери, но знавшая меня её соседка сказала, что мать недавно похоронили, а Женя сидит  где – то в закрытой психиатрической клинике.
           Я хотел было через знакомых эмвэдэшников узнать адрес, но, в конце концов, оставил это дело. Наверное не хватило духу.