Субару 4. 7. Одни неприятности

Она собиралась в стоматологию. Как обычно, сообщит об этом в последний момент. Как будто ему нужно это сообщать! То есть, ему, конечно, нужно, более того, - он требует, чтобы в подробностях: куда, когда и во сколько... Потому что очень важно согласовать детали, чтобы избежать каких-то нестыковок. Да и вообще, он - муж, он обязан все знать. Где она и все ли в порядке... И он безумно злится, когда она что-то утаивает. Зачастую, как раз, совсем безобидное. Зачем она так поступает? Намеренно показывает, как мало он для нее значит? Он ведь в самом деле переживает за нее! Ну, может, самую малость, присутствует желание контроля... Ведь, когда он находился на работе - не видел, когда и куда она идёт; одна ли, с дочкой ли? И все было нормально, ну, не странно ли? Но тогда не было возможности докладывать друг другу о каждом шаге. А сейчас она есть. Тогда почему бы ей так и не поступать? Он ведь всегда сообщает, куда идет. Теперь - даже если выходит покурить.
Лишь об одном маршруте он почти никогда не спрашивает. Хоть и знает, что это далеко, а вернется она поздно. Перед самым выходом  небрежно сообщит, что идет к стоматологу, - словно только сейчас вспомнила. А получасовая медитация у зеркала, изогнутые ресницы, белое пальто вместо серой куртки, хлопающие дверцы шкафа, откуда поспешно извлекаются изящные кофточки и кружевные лифчики, - случайны. Как и обязательное мытье головы, и запах какого-то моющего средства, или крема... она пахла им всегда, пропитывая одежду, полотенце... сверхъестественный какой-то аромат. Ее запах, который обычно прятался где-то - в подушках, в одежде, - в этот день непременно возникал заново, усиливался. Ощутив, услышав тревожные нотки чувственного парфюма, он каждый раз хотел сжать кулаки в бессильной ярости. Если бы еще они сжимались...
Он ничего не понимал, не знал, и не хотел знать. До сих пор. Несмотря на всю очевидность. Несмотря на первые закидоны - назовём их так - трёхлетней давности. Когда она возвращалась в двенадцатом часу, порой не совсем трезвая. Когда ему пришлось однажды ехать за ней в мороз - не было автобуса, с ее слов, - и она продрогла до истерики, до полной отключки мозга, раз не сообразила, что можно вызвать такси, тем самым сохранив лицо. Что-то произошло тогда. Не очень похожее на размолвку между друзьями. Он опять не спрашивал ни о чем, а дома молча налил ей коньяку. Затем, конечно же, "не слышал" ее рыдания в ванной, всхлипывания в постели. Впрочем, так сорвалась она единственный раз. После объявления карантина она тихонько выла в подушку в соседней комнате. Еле слышный, сдавленный вой. Что может быть страшнее? А днем выполняла привычные дела, как робот-автомат. В ту страшную субботу, последнюю субботу марта, она кричала, не понимая, как это, за что... Впрочем, тогда половина России вела себя так же.

- Не паникуй, - говорил он ей. - Мы не пропадем. Меня с работы не выгонят, напротив даже. У нас все будет в порядке, и еды хватит, и вообще.
- Я не паникую! - возмущалась она. - Паникуют те, кто объявили эту тюрьму! Что за бред? Этого не может быть, потому что не может быть! Как так - я не могу идти, куда хочу?! Ты только о себе думаешь! А другие? Транспорт закрыли! Частные предприятия, магазины закрыли! Стоматологии закрыли!

Теперь он хотел знать о ней все, с неким садистским удовольствием заставляя отвечать подробно, обстоятельно, так, чтобы было понятно ему, и тогда, когда желает он. Хоть в семь утра, хоть ночью, когда она от усталости двух слов связать не может. Только об одном знать он не желал, хоть и допускал шутки на тему. Она отшучивалась - в ее словах не было прямого ответа "да или нет".
 
Ее недомогание после прививки с весьма странными симптомами: слабость, головная боль, рвота, перемежающаяся зверским аппетитом, - всех навело на одни и те же мысли:
- На беременность похоже, хотя беременной ты быть не можешь.
- Беременность? Хм... это интересно. А почему не могу?
Она усиленно изображала тонкий юмор вкупе с тупой сонливостью. Получилось.
- Та-ак... - он тоже изображал веселье, и со смехом задал вопрос. - И от кого? Говоришь, у стоматолога чай пьете; по четыре часа?
- Что? Ах, да! я и забыла, что беременной нужно быть от кого-то. Не подумала...
Ответ его удовлетворил. Шутку поддержала, при слове "стоматолог" не начала смущённо заикаться, а рассмеялась. Значит, все в порядке, ей просто смешно. Иначе стала бы оправдываться. Хотя... ну, ему приятно считать так.

Одно и то же повторялось. Оттуда она приходила тихо (впрочем, он всегда приходила тихо, не возвещая на всю квартиру: "Я пришла!"), быстро переодевалась, шла к дочке, смеялась, читала ей книжку, укладывала спать; затем писала кому-то в телефоне, смеялась с наушником в ухе; готовила, убирала, мыла... Часто выбегала курить. Долго не спала. На следующий день, как правило, - пела, или слушала страстные и нежные мелодии, смеялась и пританцовывала, когда варила суп, жарила кабачки, тушила курицу; хватала в охапку и кружила дочку.
Затем, с каждым следующим днем, становилась все раздражительней. Затем начинала нервно прятать глаза; иногда в эту же стадию раздавалась необычная мелодия звонка, и она коротко отвечала, или почему-то выходила на улицу. Затем появлялся этот аромат... можно было ничего не сообщать.
Он почти уговорил себя, что это ее отдушина, дружеское общение. И оно никак не связано с тем, что в их совместной жизни не было теперь даже прикосновений, даже объятий. Просто так совпало. Ее бесконечное лечение зубов и его болезнь совпали с тем, что она, наконец, повзрослела, и ей стали не нужными, неприятными, любые проявления интимной близости. Мало ли, что раньше она сходила с ума от них, плакала, просила ее обнять. Люди меняются. Возможно, теперь объятия для нее заменяет творчество, да вечная музыка, которую она то слушает, то сама напевает... двое суток после того, как вернется со стоматологии.


Она так устала от того, что совсем не может побыть одна, просто выйти из дома до ближайшего магазина, никому не сообщая о том! Почему-то ей так важна эта маленькая подростковая радость, кусочек свободы. Вон, соседка в разговоре обмолвилась, что она сошла бы с ума, если бы муж сидел дома около года. "А я и сошла. Давно," - ответила Лиля с полуулыбкой. Соседка оказалась неожиданно милой; чувствовалось, что ей хочется поговорить; что она в подъезде - чужачка, как и Лиля. До сих пор Лиля относилась к ней предвзято: спортивная семья, две взрослые дочки; сама Полина - возраста Лили,а муж - намного моложе. Он флиртовал с Лилей, особенно, когда жил здесь один, подготавливая квартиру. Автоматически Лиля считала, что Полина недолюбливает ее. Впрочем, может так и было, но за три года сомнения Полины развеялись.
Значит, не такая уж она "плохая"; не только она. Всем нужна свобода, чтобы дышать, даже если другой человек не делает ничего дурного. А уж если делает...

Нет, она не хотела причинять ему боль. Она жалела его. В глубине души она ценила его заботу и повышенное - теперь - внимание. Или все же хотела? Казалось бы, испытывает полное равнодушие, и все же, где-то таятся садистские эмоции: "Когда-то я искала твоего внимания, а ты убегал... Неужели ты можешь считать, что я поставила на себе крест, и у меня нет личной жизни лишь потому, что ее больше нет у нас вместе?" Нечто подобное шевелилось возмущенными волнами в мозгу. Значит, все-таки ей хочется что-то ему доказать? При этом не имея с ним никаких отношений? Отчаянно не желая ничего выяснять? Странно. Как трудно понять саму себя.

Побеги до магазина" вовсе не являлись местью. Ей просто доставляло удовольствие выйти из дому молча. И все. Такая невинная радость. Просто для нее дом, двор, прилегающий участок улицы, - словно своя, расширенная, территория. Магазин - это как на кухню пойти. Таким образом увеличивалось личное пространство, иначе она морально задыхалась.

О визитах "туда" она, разумеется, всегда сообщала. Но - чем позже, тем лучше. Прежде это мотивировалось тем, чтобы он не сопоставлял с ними ее обязательное мытье головы, более долгий, чем обычно, душ. Потом - когда все перепуталось, и стало не таким чётким, - по другой причине. Всего раз Лиля сказала мужу накануне. И сразу же поняла, что встреча не состоится. И конечно, позвонил Максим, извинился, что "не сможет сегодня". Однажды муж спросил, сколько стоит такси до центра: "Ты ведь ездишь на такси?" "Нет", - ответила она. - "Я не езжу на такси". В следующую же встречу Субарка "заболела"! Нет, больше она ничего не скажет заранее; разве что под дулом пистолета!
...

Три субару навстречу, снова дохлый голубь на ее пути. Да, ерунда, сейчас просто птиц расплодилось невероятно много, повсюду валяются мёртвые: сбитые машинами, пойманные котами. Перенаселение планеты. В том числе и голубями. Она обойдёт его, и получится, что он сбоку, а не на пути.

Стоматология выглядела непривычно: какие-то большие плоские коробки в холле, яркий свет. Из кабинета слышался голос Макса, и, кажется, пациента, а справа, возле шкафа, еще кто-то возился. "Вот-те на! Ремонт? Рабочий? Он же не уйдет, значит, наедине не побыть!" Секундой позже она поняла, что она ошиблась с направлением источника звука - возле шкафа одевался, и уже уходил, пациент. И все же, что-то ей не понравилось, что-то нарушилось.

Раз уж он в кабинете, и в форме - придется пройти в кресло. Ну, пусть они начнут с лечения, для разнообразия.
- Не болит? Что, правда, не болит?
- Сама в шоке... Нет, ну начал немного поднывать на пятый день.
- Значит, опять ставим эту твою "вонючку".
- Зато справа десна болит, не могу. Сделай что-нибудь.
- Давай, посмотрим.
- Ты просила сточить, и я сделал их почти плоскими. Еда сразу попадает на десну. Ну, понятно. Значит, надо нарастить объем со стороны языка.

Объясняя, он по привычке чертил пальцами на ее, обтянутом джинсами, бедре схему. "Надеюсь, он не всем пациентам объясняет именно так? Раньше была бумага и карандаш, он все рисовал..."

Нарастить и исправить форму четырёх нижних - долго и сложно. Он стоит позади нее, так удобнее. Интересно, замечает, как вздымается ее грудь? Она не мешает ему работать прерывистым дыханием? Или он настолько погружён в процесс, что не до того? Это невыносимо. Ее голова откинута и прижата к нему, она слышит урчание у него в животе прислоненным ухом (надо отметить, ее умиляет даже это); его руки что-то делают у нее во рту. Она с трудом удерживается, чтобы не начать ласкать его пальцы языком, ей хочется повернуть голову, и... о боже, она сейчас с ума сойдёт!

Но он, закончив манипуляции, садится на рядом, и, соединившись с ней взглядом, начинает печальный рассказ: ни на что нет настроения, напала депрессия, ностальгия - захотелось вдруг найти одноклассников.
- Одноклассников - тех, из Новгорода? Не местных?
- Тех. Здесь уже было не то. Вроде и прижился, но народ другой, не срастается здесь что-то. Хотелось родителям сказать: зачем вы вот так меня увезли, все разорвав? Там я учился в элитной немецкой школе, были друзья. И так резко...
- А в каком классе ты был?
- В пятом.
- Мои тоже уехали с Архангельска. Хоть я и здесь родилась, но вся родня там, ну, еще кое-где. Воспоминания детства, праздники, чувство семьи и родни - все осталось там. А здесь и я чужая. Что-то не то. Много местного народа, белорусов, украинцев, а русских мало. Трудно сказать, в этом дело, или нет. Что-то все равно не свое, не родное. Я знаю, почему мои уехали. Но все равно грустно. А твои с чего так резко?
- Так военные же. Послали сюда. А после... они рано ушли, родители. И многого теперь не узнать никогда, а хочется найти предков своих. Вон, младший брат, считай, вообще ничего не помнит, как без роду - без племени.
- И я тоже. Хоть и расспрашивала бабушек и деда, слушала. Казалось, все запомню. А надо было записывать. Осталось в общих чертах, и все. У деда очень интересная жизнь была: плавал, был в Арктике, в Антарктиде. Мы играли в детстве с раковинами, чучелом пингвина. Много трофейных и антикварных вещей: старинные карты, брелоки с морскими коньками, трубка. Все это пахло изумительно, каким-то импортным табаком, что ли? Не знаю, что это был за запах, но помню его так отчетливо... А теперь всплывают какие-то "белые пятна": где он был во время войны, плавал ли, принимал ли активное участие. На каком корабле ходили в Антарктиду, и так далее.
- Да. Прошлое уходит навсегда, если не записать. Только мы и могли сохранить, а мы не сохранили.
- В то же время, - она уже пила чай, стоя у холодильника. Слова подбирались с трудом. Она сама всегда двойственно относилась к данной теме, и не слишком понимала собственные эмоции. - В то же время, ну, вот, узнаем мы больше.  Что изменится? Да, интересно, приятно знать. Но жить-то надо свою жизнь... а не только копать прошлое.

Чай был допит, она скучала. Что он там все возится - то с инструментом, то со шваброй? Разделся. Скоро подойдёт, обнимет, попросит почесать спинку... Ну, сколько можно ждать?
- Долго ты еще? Мне надоело. Пусти хоть покурить пока.
- Не надо. Сейчас, я уже скоро.
- Но ты уже полчаса там возишься, а мне делать нечего!
- Не надо говорить со мной таким тоном, - резко, неожиданно и зло. - Я уже все.
Да какая муха его укусила сегодня, в чем дело?! Она открыла шкаф, обиженно надела ветровку. Он в одних трусах; сейчас все равно подойдёт к ней, начнет раздевать...
Он быстро натянул футболку и штаны, коротко сказал: "Пошли".
Очнулась она уже в субару. Что происходит, почему, за что? Такого не бывало никогда! Вот совсем никогда! Как бы и куда он только ни торопился. Когда-то предложил ей уехать на автобусе, потому что не мог успеть и то, и другое, - и она, разумеется, выбрала поездку в субару вместо интима. Потому что забота приятнее. Моральное удовольствие важнее. Хотя, все важно. Чтобы он вот так отказался от нее... это все, это конец! Плохо себя чувствует? Сказал бы. Не первый день знакомы. Да и тоже... как он уже только себя плохо ни чувствовал... все равно хотел. За что и обожала. Не мог? Но ведь не пробовал, чтобы узнать. Казалось, так мирно беседовали... Ничего не понимая, даже не расстроившись, а скорее, безумно удивившись, она не заметила, как они приехали.
...

Ощущение нереальности происходящего, бессмысленного действия. Она в самом деле сходила полечить зубы! Можно абсолютно честно смотреть на мужа. Только не хочется. Вообще видеть никого не хочется. Кроме, конечно, дочки.
Как теперь? Как ей ему звонить? Теперь так и будет - просто лечение? Зачем тогда все, пропади оно пропадом! Как назло (или кстати), зуб не беспокоит. Правда, вывалилась мягкая времянка, зацепившись за прилипшую еду. Она не звонит, тянет время. Странно, но даже не сильно переживает. Живет привычной жизнью, и находит в ней удовольствие. Вновь ловит себя на мысли, что, случись еще один карантин - пожалуй, пережила бы - теперь она знает, что такое  м о ж е т  быть. Ведь ей было дано... (Вообще, чем больше на человека валится всего, чем хуже ему - тем больше он способен пережить, забившись в свою раковинку. Тем собраннее он, взрослее, серьёзнее и молчаливее. Стоит дать человеку счастья - и ему уже мало; хочется больше и больше. Счастливый человек становится сентиментальным, слабым, болтливым, детски-доверчивым. Получается - нет ничего хорошего в счастливом человеке? Есть. Счастливый человек хочет, чтобы все вокруг были счастливы; у него есть силы на сочувствие, сопереживание, желание помочь. А еще у него есть физические силы трудиться и сворачивать горы. Пусть даже это обманная эйфория.)
...

Она настолько озабочена финансовым вопросом, что невольно отвлекается от моральных переживаний. Кажется, начинает понимать Максима, когда во время карантина он не желал общаться ни с кем. Стресс, отвратительное самочувствие, сердечные таблетки, - да мысли, как жить дальше, что же будет, где найти деньги. Да, позже все вернулось, и сейчас его положение - куда лучше, чем ее. Наверное. Но тогда-то он этого не знал. Не знал, выживут ли вообще. Она по себе чувствовала - когда тебя трясёт, и ночью не уснуть, думая, где взять денег, - а их нет и нет, только все новые траты назревают, - не до любви. Дочке хочется что-нибудь купить: одежды красивой, новой; книжек. Сводить куда-нибудь. К лошадкам съездить - как же она хочет! Инструктора нанять, чтобы учиться водить. И ничего нельзя! Хочется плакать в бессильной злости - закричать в каком-нибудь объявлении на "Авито": "Ну, что вам, трудно, - купить что-нибудь?!" Ежедневное сидение в "Толоке" (до одури и мигрени) не помогает - доллар, максимум два, в сутки. О чем она может вести с кем-то светские беседы, если ее волнует только, где взять денег, и страшно раздражают сейчас все, кого интернсует еще что-то. Даже Неля с длинными монологами на тему: "А была ли любовь?" (ее Борис не показывался уже третий месяц), которую Лиля всегда слушала с удовольствием, - поддерживала, утешала, плакалась о своём (или смеялась), - сейчас казалась неинтересной, не важной. Важно - заработать, продать, найти... Пойти клад искать, как кот Матроскин. Эту тему она может развивать только с дочкой. Маме - стыдно. Та начнёт предлагать помощь со своих незначительных накоплений. Это же... невозможно! Им бы ей помогать. Она и помогает, но очень скудно - иногда, когда может, - закупает продукты, оплачивает коммуналку, интернет. Мама все равно дает деньги на это, просто Лиля тратит чуть-чуть больше.
Если Максим был в примерно таком состоянии - она понимает даже, почему он не хотел разговаривать с ней. Тогда же он пропал и для Марты. Не брал трубку на звонки с незнакомых номеров. Сейчас ей почти вот так же хочется ни с кем общаться. Другие темы неинтересны, а про деньги - стыдно и "не комильфо"...
Все же пора. Незаметно прошло полторы недели. Резко исчезнуть тоже нехорошо - подумает, что на самом деле, ничего у нее не болит, что это был лишь предлог для частых встреч.

 С утра они поехали сдавать книги в "Букинист". Книг было немного, Лиля могла унести сама. В основном - нарядные глянцевые сказки, подаренные кем-то, которые не пришлись дочке по нраву. Она больше любила "Все приключения Алисы", "Космические приключения Нуми и Ники", "Тайну звездолета", и старые, черно-белые, зато качественно написанные и нарисованные сказки, - больше, чем новые, слишком яркие, версии "Щелкунчика" и "Диких лебедей", чем слезливые сказки Уайльда, анимэшные какие-то истории "для современных девочек" (Лилю радовало - кажется, вкус наследуется. Впрочем, он ведь еще и прививается...)
В задачу мужа входило только довезти ее до магазина. В десять часов он откроется, а у входа столпится очередь: люди с тележками, сумками на колёсиках. Много желающих освободить полки от скопления старых, не понравившихся, или доставшихся по-наследству, книг, и получить за них - через полгода, если купят, - какие-то деньги. Кто-то не может больше читать по причине плохого зрения, кому-то нужны деньги на хлеб. Кто-то просто регулярно покупает новое, читает и сдаёт, если не будет перечитывать. Очень хорошо, что есть такой магазин. И покупать книги там выгодно.

Она останавливается за кустами, ставит мешок с книгами на землю, сует наушник в ухо. Оглядывается - и, разумеется, видит мужа. Он вышел из машины покурить, и теперь она ему видна! Ну и фиг с ним. Набираем номерок... До чего же быстро у него срабатывает автоответчик, что абонент, мол, не отвечает, "оставьте голосовое сообщение"! Она набрала повторно.
- Да, привет, - вяло, но зато сразу. Видимо, подошёл к телефону.
- Как у тебя завтра-послезавтра? - холодно-нейтрально.
- Не знаю, не соображу сейчас. Давай вечером. Хорошо? - последнее "хорошо" уже несколько извиняющимся тоном, смягчающим предыдущую реплику.
- Хорошо.
Столько времени прошло, а он даже не думает о ней. Ну, что же. Все равно идти надо. Энтузиазма, правда, никакого. Сдала книги приемщице, вернулась в машину.

До чего раздражает муж каждой своей репликой! Раздражение вполне обоснованное - последнее время даже мама замечает, насколько нелепы зачастую его фразы, насколько часто он проговаривает лишнее, ненужное, сообщает вслух некие интимные подробности, например: "Я пошел в туалет!" - радостно, выходя из-за общего стола. Словно это всем должно быть интересно. Или про свое давление сегодняшнее, или о том, что вчера ему хотелось халвы, а сегодня почему-то хочется кетчупа. К обоснованному раздражению добавляется субъективное - слишком много ей этого человека круглосуточно в течение полутора лет, даже идеальный начнет раздражать. Да плюс осадок от разговора с Реутовым. Разговором-то не назвать - полминуты, меньше. Не послал, но... чего теперь ждать хорошего, после такого расставания?

Вечером он, конечно же, не ответил. Она знала. Ведь всегда знает заранее, чувствует, - и все равно звонит, чтобы убедиться.
То есть, все-таки окончательно. Даже так. Даже плевать ему на ее зуб, который теперь, наконец-то, начал поддаваться лечению. И пусть она идет к кому-нибудь, и удаляет его - ему все равно. Он хотел секса - возился с ней, расхотел - значит, не обязан больше. Не умрёт она, потеряв один зуб. Утром, видимо, ответил, не успев взглянуть, кто звонит.

Удивительно стойко она проживает целый день. Даже не плачет. Не пишет душещипательных эсэмэсок. Она немного лукавила сама с собой, втайне думая, что наутро он обязательно перезвонит. Утром позвонили только из банка, предлагая очередной кредит. И посланы были, ибо нечего звонить ей по утрам. Никому, кроме...
"Ничего, девочка моя. Ты удивительно стойко держишься. Так и надо. Нет смысла больше ему звонить и писать. Он знает, что ты хотела прийти, знает, что болит, что пора. Он все знает. Теперь он просто не хочет, или не может видеть тебя по какой-то причине. Значит, новая попытка ни к чему не приведёт. Только ждать. Ну, может, позвонить еще раз через несколько дней. Правда, что сказать? Жалобно блеять, чтобы принял? Ох... Какая же он скотина! Срочно, срочно надо что-то, иначе я совсем потеряю вкус к жизни. Хоть бы Ваня появился скорей, что ли! Пустьт и не нужен. Но какое-то моральное утешение, вялый стимул накрасить ресницы..."

На следующий день, прочитав сообщение от Вани (ангел услышал?), она ответила решительным согласием, уговорив себя влезть в красивые джинсы, поколдовать с косметикой перед зеркалом. Жаль, что в машине не снимешь кофточку - не возникает потребности надеть кружевной лифчик. И даже саму кофточку никто не увидит.

Храпящему на диване мужу даже врать ничего не стала: "Пройдусь по магазинам, просыпайся". В самом деле, на обратном пути нужно будет купить хлеб, масло и помидоры.

Белая "Шкода" ждала у аптеки, как и прежде. Когда же она запомнит ее номер? Прицельно глядит, но цифры расплываются в мозгу - настолько незапоминающиеся. Ну и ладно. В Шкоде нейтрально-приятно звучало "Дорожное радио"; нейтрально-приятный Ваня нейтрально-приятно разговаривал. Что ж, хотя бы не бесит до белых глаз, и то хорошо. Час с кем-то, кто не вызывает раздражения... Правда, как ни старалась она, прикрыв глаза, воссоздать то ощущение - сидящей в кресле себя, с Реутовым за спиной, когда его руки касаются ее рта, - ничего не получалось. Механическая разрядка, и все. "Нажми на кнопку - получишь результат". Зато Ваня очень доволен. Интересно, чем? Судя по скорости, у него никого не было целый месяц? Или он так безумно рад, что она согласилась, так ждал встречи?
- Что это, кровь? Не было же ничего дома. - Она в недоумении разглядывает тёмное пятнышко. Или ее организм решил вяло вернуть молодость, или царапина какая. Немудрено, в машине. Совсем не радостно.
- А у тебя больше нет возможности встречаться на квартире? В машине неинтересно. - Она не скрывает разочарования. Она никогда не старается польстить. Если этот человек - все, что у нее осталось - нужно усовершенствовать будущие встречи заранее. Пусть подумает о квартире. Иначе лучше совсем ничего.
- Ну, можно подумать, - неопределённо соглашается он.
На обратном пути разговор о вождении в городе плавно переходит в беседу о том, кто где родился, учился. Вот для дружеского общения, без всякого флирта, - Ваня идеален. Адекватен, спокоен, машину водит так, что она чувствует себя в танке - броня безопасности и спокойствия. Она абсолютно доверяет ему; так, почему-то, стало сразу, изначально, с первой встречи, много-много лет назад. Но при этом она совершенно его не хочет.
- Останови здесь. Я в "Дикси" зайду. Тут можно останавливаться, кстати?
- Да, для посадки и высадки.
- Пока.
Он делает какое-то движение к ней, словно хочет обнять на прощанье. Она улыбается и деловито шагает к магазину. Свидание, называется. Словно и вправду лишь хлеба купить пошла.

Стоя в некоей отрешенной задумчивости возле хлебной полки, слышит какой-то звук. Он раздаётся из ее сумки, не из чьей-либо еще, как обычно. Еще несколько секунд (предел отупения!) слушает мелодию, мысленно перебирает всех: муж, мама, Неля? Доходит до нее весьма не сразу.
- Да? - спокойно-недоуменно. Даже не обиженно.
- Да, привет! Слушай, а мы на сегодня на семь договаривались? Я уже час тебя жду, не могу больше.
- Нет, мы вообще не договаривались.
- Да ты что? А я, как дурак...
- Мы вообще не договаривались. Ты сказал перезвонить вечером; я позвонила, и ты не ответил. - Ох, надо было бы ей остановиться здесь! Но ведь... не может. Сейчас ей кажется, что ее фраза полна достоинства и гордости за то, что больше она не давала о себе знать. На самом деле выдала обиду. Хоть и равнодушно-насмешливым тоном - ведь сейчас ее перевес. Звонит, беспокоится и ждёт он (как раз в тот самый час, когда она... кхм... пикантно получилось. Она с трудом удерживается, чтобы не брякнуть радостно: "Надо же, а мы тут как раз с Ваней!")
- Я решила, что ты не хочешь меня видеть, и больше звонить не стала.
- Ну, ладно, ладно... - Он не терпит выяснений отношений, и на минуту берет над ней верх. Только она не собирается ничего выяснять, поэтому ее сторона вновь набирает силу. - Я тогда реально был в такой запаре, все перепутал, все забыл. Да и телефон часто забывал.
("Угу. Все забыл и перепутал, именно поэтому оправдываешься, что телефон оставлял).
- Круто перепутал. Как можно решить, на какое время договорились, если этого вообще не было?
- Ну, ты позвонила, у меня в голове отметилось, что придёшь в обычное время. Принял желаемое за действительное. У тебя так не бывает?
Конечно, у нее не бывает. С тем, что касается него. Его слова, их назначенные часы, она не то, что помнит - она живет этим. Кто-то другой мог бы сказать тысячу комплиментов, а от него одно лишь "желаемое за действительное" заставляет ее расплыться в улыбке чеширско-мартовского кота. Хорошо, что он не видит. Зато продавцы "Дикси" впервые наблюдают ее такой счастливой, да еще и с накрашенными ресницами.
- Если только во сне приснится. И не понимаешь - было это уже, сделано, или только снилось. А у вас, батенька, Альцгеймер...
Начинается их счастливая перепалка обо всем подряд - снах, мыслях, ощущениях; его бабушке; ее продуктах, которые нужно купить. И мир перестаёт существовать. Сейчас она нарочно ведёт себя также, как зачастую он. Озабоченно перечисляет продукты, цены, словно забывая о собеседнике, словно ее дело важнее. И все же они вместе сейчас.
- Так, а зачем я сюда пришла? Погоди, ты меня отвлёк, а что я хотела купить? Масло?
- Вот видишь, и ты забыла, - хохочет он. - Когда отвлекают, всегда так.
- Я могу даты забыть, но не сам факт, договаривались или нет.
Вроде бы оба занудничают, тем не менее, легкость неимоверная носится в воздухе...
...

Десять субару навстречу, пока она едет в автобусе. Сами на глаза лезут, она не высматривает их специально. Десять! Словно других машин в городе нет. Любимое, третье слева, место.
Его взгляд, мальчишески проказливый, замирание перед тем, как произнести фразу. Хотя решаться особо не на что, но он всегда медлит в таких случаях, и она чувствует его колебания. Тщательно обдумывает каждое действие, связанное с ней.
- Дать тебе?
Достаёт давно забытую стопку, наливает прозрачную жидкость из бутылки.
- Друзья угостили. Самогон. Понюхай, пахнет сливками. По вкусу - как ликёр.
Хм. В автобусе у нее мелькнула какая-то мгновенная, незначительная мысль о том, что будет алкоголь. Настолько незначительная, - просто как воспоминание о той "Белой лошади", что ли. Вспомнилось - и сразу забылось. Она давно совсем не пьёт теперь, не хочет. Вкус алкоголя стал неприятен после болезни -  почти год уже так. Вот еда ее порадовала бы. Она опасливо смотрит на рюмочку.
- Разве что лизнуть. Такие вещи закусывать надо. Теперь я так не могу. Или хотя бы чаем запить. Сделай мне чай?
Пробует, не особо понимая вкус.
- Сколько там градусов? Больше сорока?
- Да, наверное. Ну, как? Меня с него сразу ведёт.
- Пить можно.
- Еще налить? Держи чай. Сидишь, молчишь...
- Я жду "прихода", - рассмеялась. - А его нет. Да нет смысла, теперь всегда так. Не пьянею, может только голова заболеть. Давай чай. Не могу теперь без закуски. А раньше - наоборот. Еще там, тогда... в четырнадцать лет, в вашей общаге. Был большой стол. Все ели и пили, танцевали, и снова ели. А я - если выпила - сразу хотела танцевать. А после танцев еда вовсе не лезет. Могу только снова пить, и снова танцевать. Как батарейка Дураселл. Они пытались меня насильно кормить - Маруф, Юсеф, Марта... "Надо кушать". Смешно.
Все-таки, незаметно для себя, она слегка развеселилась.
- Вот я такой же. Меня спрашивают: "Что ты не ешь?" Я говорю: "Я хочу вкус напитка почувствовать, сразу есть неинтересно".
"Совсем не такой же", - думает она. - "Совсем другая причина. Мне хотелось танцевать, и, чем больше выпью, тем сильнее. А танцевать с животом, набитым едой, - тяжело. Не пересекаются для меня эти романтичные удовольствия: вино, танцы, обнимания, лёгкость, - и противоположные им: вкусная сытная еда сочетается с одиночеством, уютной книжкой и сладким сном. Но ты можешь продолжать говорить, что мы похожи..."
- Арабская песня...
- Да, это новая. Там слова хорошо слышны: мархаба, хабиби, ялла, асефа...
- Мархаба - это что?
- Здравствуй.
- А, да.
- А это мне недавно прислали, такой кавер интересный. Только в припеве узнается известная песня, а начало немного странное.
- Да ну... Сразу слышно, что эта песня.
"I've got all my life to live,
And I've got all my love to give..." В начале мотив слегка изменён, но слышно же.
Обалдеть. Ей-то казалось, что он не особо и слушает. А он целую английскую фразу выдал, и песню с пол-щелчка узнал, - с равнодушным таким видом. Какие еще таланты она в нем обнаружит?
- Ты так... все слова разбираешь? А для меня они просто как фон. Мне нужно специально вслушиваться.
- Я же говорю, что слышу все звуки в общем шуме; меня отвлекает музыка.
Она лежит у него на коленях. Он гладит ее волосы, плечи, спину... но вскоре рука перебирается на грудь.
- Это уже не спинка, - капризно тянет она.
...

Накрывает, наполняет счастьем. Изгоняются прочь воспоминания о вчерашней нелепой поездке в белой "Шкоде", точнее -  дискомфорт души и тела проходит, и больше ничто не ранит ее. Словно нектаром наполняется душа, залечивается любая царапина, счастье облекает ее сияющим защитным коконом, и она чиста, свободна!  Хотя... он же - гад, паразит, манипулятор! Ваня ведёт себя с ней гораздо честнее...
После обязательного полоскания над раковиной, он возвращается к ней - гладит, обнимает. Она с наслаждением делает то, о чем мечтала в прошлый раз. Как может возникнуть подобное бредовое желание, она не понимает сама. И все же немного обидно - почему он воспринимает ее ласки, как должное? Зато теперь он может второй раз. Интересно, как его нежные уши, различающие каждый звук, терпят ее вопли...
...
- Надо бы постирать, - он снимает покрывало. - Или, ладно, в другой раз... Ну, вот как я так неосторожно? А вдруг в тебя что-то попало? Это твое, или мое? - с детской непосредственностью он разворачивает к ней покрывало,  на котором темнеют пятна.
Она заливается смехом.
- А я знаю? Я, вообще-то, находилась там же, где и ты... а не сидела маленьким гномиком с фонариком, и не наблюдала!
Господи, как ей хочется остаться здесь. Все труднее и труднее возвращаться домой.

Он в очередной раз возмущается велосипедистом, который едет без светоотражателей; сетует на себя, мол, стал грязно ругаться. Рассказывает, как за праздничным столом друзья уговоривали его громко сказать слово "сука", а он никак не мог, язык не поворачивался при большой компании.
...

Она, наконец, смогла добраться до постели, укрыться одеялом. Сволочь, сволочь, манипулятор, скотина бесчувственная! Фарисей несчастный! Смотрите, какие мы хорошие и скромные - слово "сука" стесняемся произнести в обществе, просим разрешения. Зато злобно нахамить, когда не в настроении, пришибить равнодушием - при этом все понимая, и делая это осознанно, - тут нам нет равных. Она потянулась, принимая удобную позу, расправила подушку. Ощутила его запах, смешанный с собственным телом, оставшийся на ней, несмотря на принятый душ. Или он просто мерещится ей... Запах их двоих. Как же ей хочется к нему, обратно, и чтобы время замерло! Господи, ну почему нужно расставаться? "Ты сделала из него бога", - думала она. Но если он - бог?! Если он делает это, как бог, как никто больше, никогда, на этой планете?! Если, при всем его цинизме, - по прошествии одинокого года, когда думалось, что уже все... ну не сказать иначе, чтобы не звучало глупо и высокопарно! Нет, не женский роман, и не сказка, и не сериал! И не восточные поэты из "Тысячи и одной ночи", которых она терпеть не может за приторные метафоры. Это больше, больше, больше... Это неземная какая-то гармония, это бешеное счастье обоих одновременно, это смерть и полёт, за это вправду не жалко жизнь отдать. И даже не "всего одна ночь у нас была", - которая "стоит ста ночей, стоит жизни всей!" Одна такая - или несколько - наверняка была почти в каждой жизни. Но у них-то каждый раз так, и каждый раз - будто первый. Ну, почти каждый.

Она забывает, какой день недели, она держит в голове немыслимое количество дел. Школа, врачи, домашние дела, в которых она осталась совсем одна, а накормить и обиходить должна троих. Мамины дела. Деньги. Она смотрит любые вакансии, объявления на домах. Куда-то звонит, что-то отбрасывает. Везде требуются люди на полный рабочий день с официальным трудоустройством. Неожиданно ей звонят из клининг-компании, связанной с сетью супермаркетов (она оставляла данные директору).
- Можете сейчас выйти на работу уборщицей? На несколько часов, оплатим, как за целый день. Не хватает людей.
Оторопев от неожиданности, она соглашается. Несколько часов, заявленные как три-четыре, на деле порой оборачиваются полноценным восьмичасовым рабочим днем. Непрерывного физического труда. Зато к вечеру на карту приходит тысяча. Еще, еще... Нагрузка невыносима для нее, но ее подстегивает мысль: "Я по-настоящему работаю! Пусть -  уборщица, но и ко мне обращаются покупатели, спрашивают что-то. Кто-то даже флиртует. Я нужна! Я получу деньги!" Обретя второе дыхание, она продолжает драить бесконечный пол, вспоминая Цоя в кочегарке. Для нее это также естественно - она и прежде не видела в работе Цоя ничего удивительного. Скорее, ее удивляют люди, живущие только творчеством. Как ту бабку из анекдота, спрашивающую внука: "Это хорошо, что ты пишешь; ну, а делаешь-то что?" Притом, физический труд, освобождающий голову и тренирующий мыщцы - лучше всего подходит для смены деятельности. Конечно, когда он по силам; ну, это уже второй вопрос.
Максиму она не сумела сказать правду. Он начал бы подкалывать, а она так устала, что не вынесет этого. А главное -  на ее реплику: "Я начала работать", он так радостно и удивленно спросил: "Вот это новость так новость! В больнице? Врачом или медсестрой?", что ответить правду не повернулся язык.
- В супермаркете... на подхвате. Многие болеют, я замещаю. Неофициально.
Ей снова вспоминается Скарлетт - теперь на уборке хлопка. Прорыв блокады Линкольна уже в прошлом. Как она пришла к Ретту в платье из занавески, и говорила о своём весёлом житье, пока тот не заметил мозоли на ее руках. Руки уборщицы защищены перчатками, только, некоторое время после того - они онемевшие, затекшие. Зато не видно.
- То есть, ты целый день реально работаешь? Обалдеть. Конечно, тут устанешь.
Она просто неживая. Она сворачивается клубочком прямо в кресле, не в силах встать. Это не игра - она предпочла бы пройти на диван, но не хватает сил. В кресле удобно, оно такое эргономичное...
Перед ней был еще еще некий Вовчик. Леший бы его побрал. Макс хотел закончить с ним побыстрее, но провозился около получаса. Хотелось придушить обоих. Но, если бы не усталость и раздражение, она восхитилась бы его работой. Он привычо комментировал свои действия вслух. Это было как музыка.   Нелечибельный зуб Вовчика имел странно изогнутые каналы. Чёткость и скорость, с которой проводилась тонкая работа, результат, увиденный на рентгене, благодарность Вовчика, - впечатляли. Шепелявый от анестезии, Вовчик обращался к Максиму на "ты", и с интересом глазел на Лилю, которая внаглую лежала на диване. Нет у неё сил изображать приличную девушку! Рядом с Вовчиком Максим выглядел ужасно старым, к тому же хромал. Резануло по сердцу...
Поставив ей в очередной раз резко пахнущую дегтем пасту, Максим плотно закрыл баночку, а сам сбежал в подсобку - мыть инструменты.
- Ну и запах здесь! Ужас... Ты-то скоро перестанешь чувствовать, сверху же закрыто пломбой, а кабинет весь пропах. Дивный аромат от тебя! - ерничает по-привычке.
Она не откликается. Он видит, что она безжизненно лежит в кресле. Гасит свет. Подходит к ней, гладит нежно, как ребенка.
- Это, наверное, Вовчик навонял дегтем. Он ушел, а запах остался. Дурацкой шуткой он пытается загладить возможную обиду, подумав, что она расстроится из-за того, что пропахла дегтем. Глупый. Ей абсолютно все равно. Порой он говорит куда более бестактные вещи, наподобие воспоминаний о том, как и кого он "мог в юности", или еще что-то. Про дёготь - всего лишь шутка. Впрочем, характерно для мужчин - извиняться за необидные, пустяковые вещи, а при настоящих ляпах делать вид, что ничего не случилось.
Очень медленно, она все-таки оживает в его руках...
- Никто не подглядывает? - он проверяет жалюзи в кабинете.
- Да ну его, кресло, оно скрипит! И сломаем...
- А куда?
- Ну к столику, хотя бы...
Со столика смахиваются бумаги с инструментами.
- Ты... да?
- Очень даже да!
- А я как-то не поняла - очень уж тихо.
- Ну, я еще не настолько старый, чтобы было громко!
- Эй, ты на что намекаешь? - возмущённо. Она, что ли, старая, если... громко?
- Не такой старый, чтобы громко кричать: "У меня получилось!"
Она смеется:
- Как в анекдоте английском: "Лорд открывает окно, смотрит, задумчиво говорит: "Смог..." - "Поздравляю, сэр!"
...
- Ты до сих пор ходишь без куртки?!
- Да. Все говорят, что на меня смотреть холодно. Зато у меня есть шапочка.
- Это ужас... - она машет рукой. Он неисправим. Жуткие чёрные штаны, белая (бывшая белая) майка, и вязаная шапка на башке. На арену цирка - вполне сойдёт, разве что бубенчик к шапочке подвесить. Но, господи, какая разница, как он выглядит! Он - это он. Идти с ним под руку (она в белом пальто с меховым воротником, он в майке... театр абсурда) до субару (сегодня он сам предлагает руку, сообщив ей: "здесь ямы") - счастье. Если ты идёшь под руку с Томом Крузом, принцем Гарри, кем там еще? президентом? - разве не все равно, что нахлобучила на себя знаменитость? У нее примерно такое ощущение, только сильнее. Принцы и президенты, конечно, замечательно, но даже они - не он. Она прижимается к его руке, дышит им, его свежестью. Но вслух она, конечно, поиздевается над его шапочкой...
- Держи, еще тебе в коллекцию для школы, - очередная самодельная кукла, на этот раз смешной гномик, плюхнулась на переднее сиденье субару.
- Точно не вуду?
Такой гном очень понравился бы дочке. Но Лиля поборет искушение. Любые вещи ручной работы впитывают настроение, самочувствие автора. Хорошо, когда ты знаешь, кто творил, и с какими мыслями.
...
- Куда тебя везти? - он имел в виду, подъехать к дому сзади или спереди.
- Куда угодно... подальше отсюда!
- Тебе еще суп варить, помнишь?
- О, господи... - тяжёлый вздох.
...
- Яблоки зелёные нужны?
- Кислые, конечно? Яблок нам и так подкинули. Давай, если не нужно. Варенье можно сварить.
Не рада она, если честно, ни гному (все равно в школу отдавать), ни огромному мешку яблок. Вон, соседи с дачи приехали, раздавали яблоки (притом, красные и сладкие) и черноплодку всему подъезду. Просто чтобы не выкидывать. Этим добром у Лили сейчас и так была завалена кухня. Ну, сварит варенье, только их так много, что ей столько сахара не купить. Да и не помнит она, как варить. Уверена почему-то, что выйдет гадость. И пригорит, и не сварится. И вправду, пригорело, как в воду глядела. Пробовать боялась, жалко было потраченного сахара. Вопреки ее ожиданиям, вышло очень даже вкусно. Но все равно настроения не исправило. Он даёт ей лишь то, что не нужно самому. Как чужие соседи. Как кидают остатки еды бродячей собаке, не потому, что собака нравится,  а потому, что выбросить жалко. Приятно было только то, что ради этих яблок он вышел из машины возле ее дома, а не умчался сразу же.
Идет она домой в одиннадцать вечера, с мешком яблок, напоминая себе неуловимого Джо, который неуловим, потому что никто не ловит. Ну и хорошо. Усмехнулась, вспомнила эдемовское яблоко. Ну да, что там мелочиться? - на тебе целый мешок. На целый век хватит - познавать...