Конец века. Борьба за свободу2 - роман, часть втор

              Конец века. Борьба за свободу  (роман)


                Книга вторая   


                Первая ласточка ( Часть пятая).


                Первая ласточка весны не делает,
                но и зима не возвращается.
               
                ( Из народной мудрости)



                - Гъём, гъём, - закричал маленький Степан, которому полтора месяца назад исполнилось три года.
      Он стоял возле мамы и наблюдал, как Настя вешала только что выстиранное белье на натянутый -  вместо бельевой веревки -  провод в синей глянцевой оплетке.
       Тут же, -  так тряхнуло землю, что посыпались стекла из их окна на втором этаже пристроя, и семилетняя Катя, смотревшая сверху на маму и братика, закричала в свою очередь:
                - Мам, это не я, – оно само разбилось!
       Настя посмотрела на испуганного сына и крикнула дочери:
                - Катя, отойди от окна!
      Подняла голову вверх. Она стояла на небольшой площадке с трех сторон окруженной стенами училища.
      С одной стороны – двухэтажный пристрой, где они жили; прямо – стена спортзала, а слева стена, за которой располагались мастерские.
      Площадка, между пристроем и стеной училища, огорожена сварной металлической оградой. Место заросло высокой травой,  в углу рос канадский клен, грозя превратиться в раскидистое дерево.      Кроме безоблачного неба из квадрата своеобразного колодца ничего не увидела. Подхватив пустой эмалированный таз, а другой рукой – мальчика, поспешила выйти из этой западни.
        Когда отошла от стены и опять глянула на небо, не понимая - откуда такой грохот, её глаза расширились…  На западной стороне города вырастал гриб атомного взрыва. Голова лихорадочно соображала: « Нет, это не атомный взрыв, - не было светового излучения».  Настя прекрасно помнила все факторы  ядерного взрыва еще со школьного курса военного дела. А что же? В это время ответ на этот вопрос никто не знал…
        …По всему городу сыпались стекла магазинных витрин. квартирных окон. В эпицентре творилось что-то ужасное. Здание вокзала, выложенное из дореволюционного красного кирпича, стояло посреди раздолбанного поселка, как Брестская крепость: снесенная крыша, вырванные ужасающим  вихрем окна и двери смотрелись черными, страшными проемами.
     Это была одна из техногенных катастроф, которые стали сотрясать Советский Союз с самого начала перестройки. Как будто злой рок преследовал или предупреждал о крушении прежней жизни. После аварии на Чернобыльской станции прошло только два года…
     На этот раз взорвались несколько вагонов грузового поезда, который почему-то встал на переезде.
     На месте переезда образовалась громадная воронка, в которой  могло поместиться пятиэтажное здание. Западная окраина города, застроенная частными домами, представляла ужасную картину, - как будто небывалый смерч пронесся, - снес крыши, поломал деревья...
     Погибло около ста человек, множество искалечено. По счастью или случайному везению, пожары, начавшиеся после взрыва, удалось потушить.
     Кобрин не наблюдал взрыва, его, в это субботнее, прекрасное, летнее утро не было в городе. Он находился за четыреста километров,  в Засурске, где двоюродная сестра выдавала замуж   дочь.
     Советское правительство имело опыт ликвидации последствий таких катастроф. Их было предостаточно – явных и тщательно скрываемых. Взрыв на станции Тешинск 1 - не скрывали, кроме истинной причины взрыва. Народу объявили, что взорвались три вагона тринитротолуола (взрывчатки) и это посчитали достаточным. Через пятнадцать лет показали телефильм  (явно примитивно смонтированный), в котором объявили  (неизвестно для чего), что тщательные исследования показали – ни при каких условиях этот смертоносный груз (взрывчатка) не мог взорваться. Тешинцы чесали головы и недоумевали,  думая об «условиях»: получалось, что тринитротолуол вообще не взрывается. Тайна этого взрыва была благополучно похоронена в глубинах ведомственных архивов. Виноватых, как всегда, не оказалось, но зато в городе решили построить новый микрорайон. Получилось по русской пословице, которая показывала, что народ остался верен своим традициям, и пословица это подтверждала -  « Не было бы счастья, да несчастье помогло».
    Для осуществления этого «счастья»  в город прибыла государственная комиссия, которую возглавил расторопный и толковый чиновник в ранге заместителя председателя правительства и дело развернулось. Уже к осени этого злополучного года, несколько девятиэтажных коробок появились на бывшем пустыре, на восточной окраине города.
     Последствия взрыва почти не коснулись семьи Кобриных. Вернее, они отделались «малой кровью». Через день после взрыва, теща Евгения – Нина Ивановна, стала говорить: «Что-то мальчик не так говорит, такое ощущение – он начинает заикаться». Настя быстро собрала ребенка и повела к педиатру. Врач подтвердил опасения бабушки и назначил успокоительные таблетки. Речь пришла в норму, и последствий не было.
     Между прочим, многим городским детям такого возраста понадобилась помощь детского психиатра: дети были тревожны, плохо спали, боялись остаться одни в комнате…
     Кроме всего, в городских магазинах -  в это лето -  появились товары, которых в свободной продаже никогда не было. Можно было купить апельсины, импортные костюмы, рубашки, обувь, куртки. Конечно, - не изобилие, но, по крайней мере,  городское начальство защеголяло в одинаковых костюмах и рубашках иностранного покроя.
    Евгения всегда приводило в некое замешательство определенное несоответствие пламенных речей о построении коммунизма, за которым будущее и стремлением этих трибунных ораторов приобрести вещи, изготовленные в странах «загнивающего капитализма», которому грозит крах…
       В Тешинске появилось много строительных организаций и рабочих с разных концов страны, летом приехали студенческие стройотряды.  А, осенью привлекли и их училище на помощь стройке.
        Отвели участок глубокой траншеи, выкопанной  специальной техникой, которую они должны аккуратно зачистить и подготовить к прокладке кабеля высокого напряжения.
       Кобрин с группой пэтэушкиков старательно выбрасывал землю из траншеи  и вспоминал, как их взвод делал аналогичную работу лет пятнадцать назад, с удовольствием ощущая, что не потерял ни навык, ни сноровку.
      Неожиданно,  на краю траншеи послышался громкий разговор, появилась необычная группа людей. Женя поднял голову и сразу догадался – высокое начальство.
      Несколько человек с кинокамерами снимали траншею и его учащихся, а какой-то строительный начальник объяснял заместителю главы правительства ход работ. Мелькнуло лицо председателя тешинского исполкома – Милого Петра Ивановича, которого Евгений помнил с того времени, когда присутствовал на городской партконференции, вместо заболевшего секретаря парткома.
     Руководство стремительно проследовало дальше, но от этого посещения след остался…
     Лет через двадцать, когда появилось местное телевидение, показали кадры этой стройки,  на мгновение мелькнула на экране эта траншея, и Евгений увидел себя, в заметной синей ветровке с лопатой в руке…
   
  Может ли техногенная катастрофа или природный катаклизм повлиять на сознание людей?  Конечно, - может: в основном убеждаются в эфемерности и призрачности, и непредсказуемости человеческой жизни и судьбы. Потом, правда все забывается до «следующего раза»…
    В Тешинске, пока, да и после ничего подобного не наблюдалось. Только черно-белые фото, вывешенные на стеклянных витринах больших магазинов, бесстрастно зафиксировали страшную картину разрушений и человеческих страданий.
    Что творилось в душах людей, стало понятно позже, как говорится, - прорвалось в неожиданном месте и совсем по другому поводу. Начиналось все довольно прозаически…
   … Мартовским вечером – поздним и темным, два молодых человека проходили мимо городского кинотеатра.   
     Вернее, они шли вдоль деревянного забора, а здание кинотеатра -  напротив, через асфальтированную улицу, – край забора как раз проходил по кромке полуразрушенного тротуара.
     В свете неяркого городского фонаря обозначилась прямоугольная табличка, на которой написано: «Строительство объекта ведет строительно-монтажное управление №109».   
                -  Ты знаешь, что здесь строят? – спросил товарища Володя Вязов.
                -   Не знаю,  - беспечно ответил его спутник и предположил, - наверное – жилой дом.
                - А вот, и – нет. Здесь строят новое здание горкома партии.
     Денис Розов -  так звали спутника -  от неожиданности остановился, и, даже немного задохнулся.
                - Ты, точно это знаешь? – каким-то упавшим голосом переспросил товарищ.
                - Точнее не бывает. Я своими глазами видел в проектном институте план строительства, - на этом месте строится здание горкома партии.
    Вязов, после паузы добавил:
                - Да и в горкоме это подтвердили, - я ведь член   партии.
      Розов и сам был не простой комсомолец – член горкома комсомола и ведущий солист музыкального молодежного ансамбля, который назывался  – «Контраст», - так, немного не по - комсомольски, но на это никто не обращал внимания.
       Денис на три года старше друга, и успел обзавестись семьей. Молодые получили комнату в семейном общежитии сельскохозяйственного техникума, в котором работал, - преподавал физику и вел различные кружки.
     У Володи была другая стезя. В отличие от товарища, он был – художник, не только по профессии, но и по самой манере поведения, - свободной и раскованной.
     Почему эта тема так взволновала молодых людей? Как это объяснить?
     У них не могло быть претензий к партийной власти, а – наоборот…
     Вязов, стройный, с несколько тяжеловатой головой и малоподвижным лицом, одетый в модные обтягивающие джинсы, после окончания художественной школы,  призванный в ряды советских пограничников,  - был – более чем обязан партии.
     Там, в войсках КГБ, можно сказать – сделал карьеру: рядовому бойцу-пограничнику доверили оформление окружного музея, для чего и пришлось стать членом КПСС. К своей партийности относился спокойно, понимая, да и объяснили старшие товарищи, что оформлять музей может только политически сознательный…
   В музее оформил диораму о подвиге пограничников, да и еще много чего на разных заставах.  Получал благодарности от политического руководства и уволился их рядов старшим сержантом.
    Вернувшись со службы, партийной карьерой не занимался, справедливо полагая, что это не его, но интереса к политике не потерял. Занялся оформлением разных городских и заводских мероприятий: писал плакаты, вырезывал барельефы Лениных и Марксов, комсомольцев в буденовских шлемах…
    Платили прилично. В распоряжении таких ребят были разные заводские профилактории, пионерские лагери, где можно неплохо провести время с раскрепощенными, молодыми комсомолками.
     Розов был посерьезнее, но это только с виду. На самом деле он очень боялся за свою репутацию и старался вести себя так, что казался человеком без недостатков. Ему это легко удавалось, так как он обладал великой способностью определять характер человека с первого взгляда. Поэтому, сразу понимал, как себя вести с тем или иным собеседником. Он жаждал успеха и его добивался, что повышало собственную самооценку.
       Сдружил их молодежный ансамбль. Оказалось, что Володя талантлив не только, как оформитель, но может написать неплохой песенный текст и особенно ему удавались частушки на «злобу дня».
       Многие знакомые Вязова даже не догадывались о его истинной сущности, считая его несколько хамоватым, строптивым и неуживчивым хулиганом. Хотя, это было абсолютно неправильно. Лучше всех понимал его Денис Розов
     Этот разговор не прошел даром. На следующий день Володя принес Денису текст новой частушки.
        Передавая листок с текстом, совершенно равнодушно говорил:
                - Посмотри, вот – намарал, что пришло в голову, - может сгодиться.
         Вязов всегда казался спокойным, -  на его лице эмоции не отражались
     Розов медленно, стараясь вникнуть, прочитал написанное:
               
                А Вы знаете, что на…
                А Вы знаете, что про…
                Юбилейного напротив, строят новый дом Искусств               
                Ну, ну, ну. Вре, вре, вре – Врешь!
                Ну, горкомы, исполкомы, - ну еще – туда – сюда,
                Но, чтоб дом Искусств – напротив –
                Это просто – ерунда!
   
  Денису текст понравился, и он выразил свое восхищение.
                - Это очень оригинально, - должно пойти.
     Он сразу понял, что в данном случае сценический успех будет обеспечен, - актуальность темы сразу привлечет внимание и прибавит им популярности, о которой Розов очень заботился.
      Потом, в частушке ничего не говорилось прямо, а только  -намекалось ,  что было очень важно: можно было проверить реакцию партийного руководства, особо ничем не рискуя.
     Ребята из ансамбля с энтузиазмом приняли эту идею, - репетировали с увлечением. Все жаждали чего-то нового, свежего, как будто интуитивно чувствовали «ветер перемен».
      Но, осторожный Денис, прежде чем эта частушка войдет в репертуар, решил все же подстраховаться. Было ребятам предложено:
                - А давайте, напишем письмо в городскую газету? Зададим вопрос: почему люди не знают, что строят здание горкома партии? А может, и – нет, а что-то другое?
       Идея понравилась. Быстро написали обращение в газету,  и Розов передал его главному редактору – Дееву Игорю Александровичу.
        Деев был из поколения комсомольцев пятидесятых годов. Молча, прочитал текст и, ничего не пообещав, сказал кратко: «Обсудим в редакции…»  Зная, как функционирует партийная «кухня», особенно тешинская, понимал, что такие вещи ни с кем обсуждать не рекомендуется. Это прерогатива первого секретаря горкома – Говорова Федора Михайловича.
   
    ... Первый секретарь, на первый взгляд – невзрачный человек: ни тебе – ни роста, ни осанки...  Голос, правда, звонкий, четкий.   Но, это только на первый взгляд. Присмотришься к нему, - понятно становится, почему он – первый.
      У Федора Михайловича, необычный взгляд живых и быстрых темных глаз. Вообще, лицо выражало его живость необычайную и смышленость, и неуловимую проницательность, которая не казалась хитростью, и человек думал про себя: «Такой взгляд, как будто тебя насквозь видит». Не совсем уютно становилось от этого.
        Казалось, - для него – нет безвыходных ситуаций, он всегда (как любили, несколько высокопарно выражаться) – он всегда держит руку на пульсе времени.
        Нет, дорогой читатель, есть много разных выдающихся взоров, но на самом деле, первый секретарь обладал великим даром – мгновенно определять людей и чувствовать, - в каком направлении будут развиваться события.
       Не всегда твои способности на пользу. Так и случилось с Говоровым и совсем незадолго до описываемых событий…
       Все началось с пустяка, простого разговора со старшим по возрасту товарищем.
       Федор Михайлович не имел закадычных друзей среди членов горкома. Нет, друзья-то, конечно,  были, но откровенных разговоров с ними вести нельзя, -  по понятным причинам.
       Но, товарищ надежный – был. Вместе работали на небольшом заводе, он – парторгом, а его друг -  Аникин Василий – директором.
       Этот заводик входил в систему предприятий общества слепых. Так повелось, что руководителями таких предприятий назначались инвалиды по зрению. Таким инвалидом и был его друг.
        Василий, крепкий, плотный – краснолицый мужчина, с неподвижным лицом, как у всех слепых. Он на самом деле уже мог только различать тени человека или большого предмета.
        Если нужно было подписать документ, секретарша совала ему в руку авторучку и ставила острие на место подписи.
        Самое главное, что привлекало парторга в директоре – Аникин никого не боялся. Авторитет его в своей системе, да и городе, был таков, что ни о каком подсиживании не могло быть речи.
        Разговор состоялся в кабинете Аникина. Начал Василий Сергеевич:
                - Скажи, Федор, что ты молчишь о своей поездке в капиталистическую  Францию. Как съездилось?
         Надо сказать, что в беседе  Аникин был прям и даже грубоват, но, кто его хорошо знал, - не обижались. У него было одно редкое качество: он всегда держал свое слово.
          Если бы директор мог различать выражение лица, то сразу бы заметил, что никакого энтузиазма на физиономии друга не возникло. С какой-то неохотой и медленно проговаривая слова, бывший парторг начал говорить, осторожно подбирая слова:
                - Есть русская пословица, - лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
                - Что же ты увидел там, о чем мы не слышали? Баб французских красивых? – про баб директор нарочно сказал, знал, что бывший его «замполит» прекрасно осведомлен о пристрастиях  руководителя.
                - Нет, Василий Сергеевич, - назвал друга полным именем, как будто подчеркивал серьезность разговора, - не только баб, хотя и бабы – неплохи.
                - Да, - удивился директор, - а я слышал, французские бабы худые и не переду, ни заду у них, - доброго -  нет.
                - Ну, почему же, - стараясь уже попадать в тон товарищу, - все у них есть, только бабами называть их как-то не с руки. Бабы – это у нас, а там, - сделал паузу, подбирая слова, - ну, мадемуазели, что ли? – и добавил, - но – зазывные. У них там место такое есть, - нас туда водили – площадь такая с каким-то птичьим названием, - там их много, и  сразу предлагают, - и добавил новое словечко, - интим.
                - Ну, а вы что же – растерялись?
                - Это ты о чем? – догадался, - а вот ты куда… Нет, даже и не думай, - добавил всем известную фразу из кинофильма, - русско туристо, облико морале…
       Оба знали, что в каждой такой группе, кроме официального руководителя есть представитель органов, да и сексоты из своих…
                - Да, это так – мелочи, - добавил после небольшой паузы, тоном стараясь показать, что это не главное.
                - Так, а что же не мелочи?
                - Сразу и не объяснишь, интриговал товарищ, - и продолжил, -  потому, что,  увиденное там, - у нас сравнить не с чем, это на самом деле – увидеть надо.
                - Ну, уж и не с чем, - возразил собеседник, - все же фильмы западные у нас показывают.
                - Это фильмы… - задумчиво протянул Говоров, потом оживился и начал привычной, четкой скороговоркой, - ты знаешь, чем у них унитазы смывают? – и выпалил, - одеколоном!
                - Одеколоном? – не понял собеседник.
                - Ну, не знаю, может быть у них это по- другому называется, но струи воды разноцветные и запах приятный.
       Если бы Говоров рассказал о товарах, магазинах, то друг бы так не удивился, как поразила его эта мелкая бытовая подробность. Он, даже немного смешался и только неопределенно поворачивал головой в разные стороны на мясистой, толстой шее, одновременно покачивая плечами, потом выговорил задумчиво:
                - И что из этого…
       Федор Михайлович спокойно высказался:
                - А, -  то, - мы их никогда не догоним.
                -  Вот ты о чем, - спокойно реагировал собеседник.
                - Да, не об этом я, Сергеевич, - переводил разговор собеседник.
                - А о чем?
                - О чем…- выдержал паузу и начал напористо-обреченно, - ты понимаешь, наша делегация ездила по приглашению ЦК французской компартии. Пригласили нас в гости к одному функционеру партийному, не члена ЦК, а так, - средней руки, потом мэр одного городка тоже позвал к себе. Они не в пятиэтажках, как мы с тобой, живут, - коттеджи двухуровневые: две ванны, два туалета. Соседей нет, лишних глаз – нет. Не то что у нас – «ой, а что вам привезли, мебель румынскую…» и везде глаза, глаза… А функционер этот, фактически, ни за что не отвечает, и городок, в котором мэр, - меньше Тешинска, - Говоров даже задохнулся немного, и продолжил, - а тут крутишься, как белка в колесе и все время на ответе: то собрание собираешь, то заседание, то – того нет, то другого… А в обкоме тоже по головке не гладят, - добавил сокрушенно, - через день – на ремень…
       Только сейчас понял Аникин, куда гнет его друг. Начал решительно:         
                - Да, точно, надо нам самим о себе -  позаботится. Как говорится, не надо ждать милости от природы…   В верхах непонятно что началось. Да, и кто нам может помешать? Есть у меня идейка…  Тут только твоя поддержка нужна.
                - Что за идейка? – живо поинтересовался первый секретарь горкома.
                - Давай, себе коттедж двухуровневый построим, вернее два, но под одной крышей, и, увлекаясь, начал уже говорить конкретику, - мое предприятие будет строить, вернее не мое, но по нашему заказу. А потом документально оформим.
       У Говорова возликовало сердце, но тут же вползла неясная тревога, - он не ожидал такой быстрой реакции собеседника. Хотя, втайне надеялся на такой  результат. Тем не менее, радостно поддержал:
                - А что, хочется же пожить, как люди, разве мы этого не заслужили? – похвастался, - при мне город орденом наградили… - осекся, внимательно посмотрел на друга и добавил, - и ты, мой дорогой, остатки здоровья и зрения на работе теряешь…
     Сведущий читатель спросит себя: « Полно, не мог вести такой разговор партиец такого уровня».
      А что же было необычного в таких желаниях? Абсолютно ничего… Ведь провозглашаем – каждому по труду…Ведь не метрами-кубометрами измеряется труд руководителя, а потерянными нервами, бессонными ночами и тяжестью ответственности.
     Вот на этом и споткнулась система, заявившая, что рабочий класс самая передовая, самая революционная часть народа. А они – кто?- люди, руководящие этой частью.
      Система, сформированная в 30-е годы, четко отвечала: вы – часть рабочего класса.
     И, что же из этого следовало? Понятно, что – быть в гуще, жить так же,  как все. Конечно, не совсем уж так, но все же…
     Это «работало» до определенного времени, но постепенно в сознание руководителей проникало это чуждое слово – элита, а поездки за рубеж укрепляли ощущение своей особости.
          На самом деле, жизнь, то есть «производственные отношения», о которых твердили все учебники,  ушла вперед, а система, которая была приспособлена для войны, в новых условиях оказалась удивительно негибкой,- на это никак не реагировала…
    Автор оправдывает такие дела? Да, оправдываю,- нельзя требовать от людей невозможного и нельзя идти против человеческой природы, за это «природа» мстит, как за нарушение её собственной гармонии.
       
        Мысль о собственном, отдельном, большом доме  без соседей через стенку, без общего подъезда, без надоевших флоксов и астр в огороженных общих палисадниках под окнами пятиэтажек,  давно лелеялась Федором Михайловичем. Да и хотелось, как-то выделиться, быть первым везде…
        Была, конечно, у него в ближнем селе хорошая дача с приусадебным участком. Есть куда в выходной приехать, хотя не так уж и много этих выходных.
         Но и там подстерегли секретаря горкома соблазны, вернее супруга верная и любимая…
      Еще во время разговора с Аникиным вспомнил этот случай…
      …Дело в том, что с некоторых пор супруга Федора, - Евгения Николаевна, стала упорно твердить, что нужно иметь на даче корову. Говоров вначале не обращал внимания, - ну, мало ли кто чего захочет, да и желание, какое-то странное…
        Все это, конечно, так, но -  кому-кому, а своей любимой и обожаемой Евгении, отказать не мог. Да и как откажешь, если за этим последует раздельная постель на необозримый срок.
        Но, дело не только в этом. Его Женечка  - так её называл в минуты близости -  была прекрасная хозяйка. Она командовала всем, начиная от внешнего облика мужа, кончая интерьером и кухней.
         Понятно, что на даче была вообще непререкаема. Их брак немного отличался. Не было, даже в молодости, обычных проявлений любви: ухаживаний любезных, поцелуев открытых, - все достаточно скромно и сдержанно. Посторонние могли подумать, что эти супруги не совсем счастливы.
          Несмотря на сдержанность супруги, узы гименеи были крепки, и если Говоров не обрел в лице жены пылкую любовницу, то, надежного друга получил. Именно: жена-друг, - верный,  и заботящийся о тебе, и требующий только понимания. А соображения и проницательности супругу не надо было занимать.
         Вот поэтому, нельзя было отказать. Да и как откажешь, если  Евгения Николаевна нисколько не сомневается в твоих возможностях и всячески дает это понять…
          Конечно, он пытался убедить супругу в необычности и даже ненужности в их хозяйстве коровы.
                - Евгения, подумай, - зачем нам корова?
          Супруга, сразу ставшая суровой и неприступной, в ответ кратко заявляла:
                - Я хочу пить свое молоко.
                - Что, нам молока не хватает?
                - Своего, -  делая упор именно на это слово, - не хватает. Вернее – его просто нет. Купим корову – будет.
                - Хорошо, не хочешь брать в магазине, покупай в селе, - многие же держат коров.
                - Ни у кого молоко покупать не буду, - категорически заявляла Евгения Николаевна.
                - Опять -  двадцать пять, - сокрушался, но осторожно – муж. Тут-то что за причина?
                - Причина простая: я не уверена в чистоплотности деревенских баб.
        Говоров терялся, он понимал, что если заведет разговор на эту тему – то проиграет. Его супруга преподавала биологию в Тёшинском педагогическом институте и готовила диссертацию о каких-то микроорганизмах, - поэтому на эту тему спорить было бесполезно.
       Потом, решившись исполнить просьбы жены, втайне надеялся, что необузданный порыв почувствовать себя дояркой и свою близость к природе, встретившись с суровой реальностью, со временем приобретет более абстрактный характер.
        Как показало время, он был не далек от истины…
        Конечно, в этой довольно экстравагантной идее с коровой было что-то мистическое. И секретарь горкома, несмотря на некую абсурдность и даже юмористичность ситуации – согласился.
         Почему? Тут догадаться трудно – это и сам Говоров едва ли мог объяснить. А если бы объяснил, то никогда не допустил развитие другой, более серьезной ситуации, которая стоила ему карьеры.  Но об этом после…
          На самом деле, Федор Михайлович не умел, вернее – не хотел вдаваться в рассуждения и просчитывать  последствия всех этих дел. У проницательных людей не все в порядке с логикой…
          Цель оказалась близкой и легкодостижимой после того как переговорил с председателем парткомиссии при горкоме партии.
          Председатель этой комиссии, - старый проверенный и прожженный бюрократ, прошедший «огни и воды» извилистой партийной политики, потерявший еще с комсомольской  юности честь и совесть, -  в этой комиссии, такие же постаревшие и прошедшие школу сталинского беззакония «мальчиши-кибальчиши», которые изо всех сил делали вид, что являются верными хранителями никому неизвестной «партийной тайны».
          Надо отметить, что заветные конверты из партийной кассы они исправно и вовремя – получали, хотя освобожденными  членами горкома не являлись.
         С этими «хранителями» связываться было опасно, - это внутренний «НКВД» партии.
          Председатель комиссии сразу понял, что хочет Говоров и был даже рад посодействовать. Потом, знал, что за такие услуги - особая благодарность. 
          Все пошло как нельзя лучше, Федор Михайлович был освобожден от нежелательных переговоров с колхозным начальством.
          «Хранитель» партийной «чести и совести» сразу заявил:
                - Председатель колхоза имени Ленина мне не откажет, у него как раз есть стадо элитных коров, - подберет подходящую…
          Дальше уже все развивалось без участия первого секретаря.
           Евгения Николаевна все делала обстоятельно, не торопясь. За короткое время сельские мужики сколотили на  окраине  села небольшой, дощатый сарайчик.
           На грузовой машине с высокими бортами, колхозники доставили буренку и объяснили новой хозяйке, что «корова спокойная, пятым теленком».
          Подогнали машину к обрывистому склону, положили доски и свели животное.
          Корова содержалась, конечно же,  не на даче, а у знакомой сельской женщине.
          А в дощатом сарайчике,  Евгения Николаевна, училась нехитрому делу - доить корову. Именно этот процесс она хотела выполнять сама, а остальное уже ложилось на плечи привыкшей ко всему сельской труженицы.
          Говоров, приехавший на дачу, заметил, что супруга вместе с дойницей берет мотоциклетный шлем, спросил:
                - А шлем – зачем?
                - Это техника безопасности, - кратко пояснила супруга.
                - Что, кирпичи сверху падают, - поинтересовался  недогадливый партработник.
                - Нет, - раздраженно ответила вторая половина, - коровы имеют обыкновение размахивать хвостом.
        У местных жителей эта история не вызвала ни толков, ни пересудов, - у нас не любят открыто обсуждать начальство. Мало ли что…
         А с коттеджем получилось более серьезно…
         Все шло по плану. Нашли прекрасное место, на старинной набережной…
          Следует все же сказать об  улице. Она тянулась вдоль высокого берега реки и была недалеко от старинной площади, на которой мощно и величественно размещался собор – главная достопримечательность города.
         За пятнадцать лет до конца века, сам город, особенно центр не казался образцом социалистического строительства.
         Как будто невидимая черта отделила старинную границу от новых микрорайонов, которые были застроены унылыми пятиэтажками.
          А вот центральная, старая часть незримо несла еле уловимый налет провинциального сонного городка конца девятнадцатого века.
           Казалось, время, ну, никак не хочет двигаться, несмотря на постоянные подхлестывания, в виде разных  призывов – «время – вперед!»
           Когда, чуть ли не впервые, Говоров внимательно осматривал место, где должна осуществиться его мечта, ему показалось, что на этой тихой, тенистой улице время вообще – остановилось.
          У него шевельнулась мысль: « Вот, черт побери, такое ощущение, что попал на столетие назад. Каким-то тишиной и покоем веет от этого пейзажа. Как будто ничего не происходило: ни революций, ни войн. Время что ли тут остановилось? – даже машины сюда не заезжают…»
          Стряхнул минутное наваждение и решил: самое -  то, - здесь будем строить.
           Когда построили, поняли, что не ошиблись с выбором: из окон двухэтажного, новенького здания, неброского и не очень выделяющего, открывался прекрасный вид на пойменные луга и поселок на другой стороне реки со старинной церковью и высокой колокольней. Вид – умилительный, особенно – церковь.
          Все получилось так,  как и планировалось: два коттеджа под одной крышей, -  в каждом, две ванны, два туалета.
          Говоров первый решился на переезд. Только переехали и стали обустраиваться, - неожиданно вечерний звонок из обкома. Верный и прикормленный товарищ сообщил: « Немедленно выезжай из теплого гнездышка, завтра едет комиссия из обкома по твою душу и именно по этому делу».
          Отреагировал оперативно. Позвонил командиру воинской части,  размещенной в городе, и военные грузовики и солдаты быстро вывезли все вещи на старую квартиру.
          Буря улеглась, но авторитет первого сильно пошатнулся.
          В это помещение заселили восемь семей нуждающихся с предприятия Аникина, - пришлось делать перепланировку и приспосабливать под семейное общежитие.
          Уже через десять лет, местные информированные старожилы, проходя мимо дома, с которого начинался «капитализм в Тешинске» - рассуждали: «Ну и чего тогда сыр-бор начинался?-  сейчас этот коттедж кажется скромным домом, на фоне дворцов, что понастроили «успешные» люди»
         Меняются времена, меняются и оценки…   

        …Вот к этому человеку и вызвали на «ковер» наших героев из комсомольско-молодежного ансамбля…
        Молодые люди, живописной, музыкантской толпой стояли  в широком коридоре бывшего учебного заведения.
        Именно здесь, в здании бывшего реального училища, размещались: горком партии, исполком горсовета, редакция городской газеты. Здесь же в просторном актовом зале с широкими окнами и высокими -  не по-советски -  потолками проходили сессии народной власти – городского совета народных депутатов. 
        Губа была не дура у большевиков, которые заняли под свои нужды лучшее здание в городе, тем самым подтвердив, что новая власть, главным приоритетом ставит самое себя, и не захотели заседать там, где размещалась бывшая городская дума и управа, - на главной торговой улице.
       Вышла моложавая, миловидная, но строгая секретарша и пригласила молодежь в кабинет.
       Слева, вдоль стены большого кабинета – длинный и широкий стол и стулья по обеим сторонам. За этим столом и разместились.
      Ни у кого не было тени тревоги, даже удивлялись, что по такому ясному и понятному всем, и не очень важному вопросу с ним собираются беседовать, да еще сам первый, которому они симпатизировали.
      Говоров начал бодро и уверенно:
                - Молодцы ребята, проявили комсомольскую закалку и хватку, - подняли вопрос о правомерности строительства,  - и добавил для поощрения, - надо признать, мы в этом деле немного не додумали – спасибо.
       Секретарь передохнул и выкинул главный козырь:
                - Все дело в том, что может быть вам неизвестно, но горком партии арендует, занимаемые нами помещения у городского совета, который является собственником всего здания.
       В головах комсомольцев все перемешалось после таких откровений. Мысленно старались переварить эту информацию:  « Как это – арендуют? А разве партия не руководящая и направляющая сила народа? Какая собственность, - у нас все общенародное…?»
        Эти вопросы, которые молодые люди сама себе мысленно  задавали, сразу отразились на выражении их лиц, - физиономии стали задумчивыми и растерянными.
        Они на самом деле не понимали, что в стране,-  советская власть, а не партийная.  С детского садика  твердили  - партия наш рулевой и портрет вождя этой партии украшал каждую группу детского учреждения, каждый школьный класс, и каждую ленинскую комнату в солдатской казарме… И вскоре прозвучит с экрана ТВ,  с веселого студенческого   КВНа  - Партия – дай порулить!
        Так, -  впервые добродушно посмеялись над священным лозунгом, - этого оказалось достаточно…

        Но, после минутной растерянности у грамотных молодых людей все встало на свои места: «Да, точно, - у нас же власть Советов и городская собственность – народная ( тогда термин – муниципальная еще не применялся и вообще, все, что касалось отношений по поводу собственности, считали каким-то анахронизмом) и никто не подумал спросить, хотя бы текст договора между советом и горкомом, - такие юридические тонкости вообще не были известны.
        Говоров, поняв, что произвел впечатление,  продолжил:
                - Но, партией взят курс на полную самостоятельность советов, это значит горкому необходимо отдельное помещение.
        Из-за стола раздался вопрос:
                - А какая связь между этим курсом и строящимся зданием?
        Говоров, даже немного, внутренне опешил, - раньше таких вопросов вообще бы никто не додумался задать. Но, первый секретарь легко парировал:
                - Нас и так обвиняют в подмене советских органов – партийными, и всегда приводят такой аргумент, что, мол, и -  горкомы, и -  советы находятся в одних зданиях. Мы не хотим вмешиваться в прерогативу советов: пусть они занимаются практическими делами, а партия будет заниматься идеологией, воспитанием народа.
        Тут опять в головах молодежи – буря: «Ах, вот оно что? Оказывается партия взяла власть у Советов? Точно, мы чего отмечаем 7 ноября? – победу народной советской власти над временным правительством».
        И тут же возникали контрвопросы: «Да, победила советская власть, но под руководством большевистской, ленинской партии. Так кто же тогда победил на самом деле? И почему так конкретно и подробно раньше не объясняли?»
         Говоров с удовольствием отметил, что своей аргументацией произвел впечатление, - выложил второй козырь:
                - По поводу нового строящегося здания горкома, - скажу, что оно строится на партийные деньги, а не на средства городского бюджета.
        Этот «козырь» опять вызвал бурю мыслей: « Так, оказывается, есть еще и «партийные» деньги, а народ думает, - у нас все общенародное».
         Участники этого заседания и подумать не могли, что сейчас обнажается линия разлома, т.е. -  то самое двоевластие, благодаря которому хитроумный Ленин ввел массы в заблуждение. Именно от этого берет начало лозунг, который во второй раз после апреля 1917 года, стал необычайно популярен: « Вся власть Советам!». Только он сейчас работал не против Временного правительства, как утверждали тогда -  « правительства министров-капиталистов», а против всевластия КПСС. И с этого момента начался «обратный отсчет времени»: именно тогда «время побежало назад», и именно на то расстояние, которое пытались перемахнуть.
       Далее Говоров продолжал уверенно:
                - Никто, ни копейки народных денег не потратит на эту стройку, - финансирование идет из партийной кассы.
       Молодежь, догадавшись, что тут дело не совсем чисто, сидели и угрюмо думали: « Все – ясно, решили воспользоваться ситуацией, бедой городской: уловили момент, когда в Тешинск материалы строительные, прибывают рабочие со всех концов страны…»
      И горько становилось на душе у этих чистых, честных, не искушенных в политике комсомольцев, привычных верить в справедливость власти и гордящихся, что они родились в стране победившего социализма.
      Они даже не догадывались, и не могли думать, что власть, в первую очередь, заботиться сама о себе, - о своей силе и о своей правоте…
       Власть испокон века так устроена и неважно, в какие одежду рядиться.
       А как они могли думать? Перед секретарем сидело первое поколение, которое на самом деле, имело счастливое советское школьно-пионерское детство, веселую, уверенную комсомольскую юность: с отчетами и звонкими рапортами, со студенческими стройотрядами и КВНами, с полученными дипломами о высшем образовании.
       Для них все было определенно и ясно. Эта молодежь, рожденная в конце 50-х -  начале 60-х годов умела требовать и «качать права». Они не видели послевоенного голода и разрухи, не хлебнули тяжелого труда, но считали, что государство не только должно, но и обязано их всем обеспечить.
       Как ни странно, – они были правы. В чем -  правда? Их так воспитали, - всегда и везде твердили именно об этом. И секретарь партийный даже не догадывался, что пришло время ответа, - или,- как  говорили в более конкретные времена – «платить по счетам».
       Пришло время проверить правильность выбранного пути. Пришло время – суда. Подошло, то великое и опасно-страшное время, когда надо было этим юношам доказать, что не напрасны были эти великие жертвы принесенные народом за попытку вырваться в будущее…
       Но… не сработали над этими молодыми людьми идеологические «штучки», на которые соглашались другие поколения…  Никто не хотел работать на «того парня».
       И поэтому, в итоге разговора, который, как казалось Говорову, убедил в нужности этого строительства, неожиданно    прозвучал вопрос, похожий на ультиматум:         
                - Ну, будет напечатано письмо или – нет!? – и Говоров понял, что напрасно сотрясал воздух и «производил впечатление»… 
        Пришлось партийному работнику перейти к привычной  и проверенной манере уловок, на которую он был большой мастер. Секретарь объяснил молодежи, что публикация обязательно появиться. На этом и разошлись.
         Заметка  (не письмо)  появилась в местной газете, но это было «творчество» главного редактора тешинской газеты, - Игоря Александровича, которого Говоров вызвал сразу, как только молодежь покинула кабинет.
         Длинная и худощавая фигура редактора, привыкшая к изгибам партийной политики и характерам многих партийных секретарей,  всегда выражала картину готовой услужливости.
         Кобрин, которому - в последствии - пришлось достаточно часто иметь дело с редактором, всегда, при встречах мысленно вспоминал наватского школьного кочегара и, с удовольствием отмечал, -  насколько выигрывал тот мужик, против Деева.
        Так приспосабливаться мог только советский чиновник, коим редактор и являлся.
        Игорь Александрович с полуслова понял, чего хочет партийный лидер, и, буквально, на следующий день показал текст, который предполагался в газету.
         Вместо письма комсомольцев, где задавались неудобный вопросы, предполагалось поместить «подборку мнений», которую, опросом нескольких человек, выяснили журналисты газеты. Получалось, что мнения, о будущем строящегося здания,
достаточно разнообразны: передать «культуре», устроить образовательное учреждение, под горком, под народный театр, перевести туда исполком горсовета…
         Сделано было все безукоризненно и цинично-фальшиво, как и все, что делал в газете Деев, постоянно рапортуя о «достижениях».
        Всем и без этого было понятно, что в городе, в результате взрыва, в жилье нуждались сотни семейств и было верхом бесстыдства затевать строительство помещения для горкома  партии.
        Тем не менее, эта «подборка» произвела известный эффект. Люди стали проявлять повышенный интерес к этому зданию. Поэтому было решено форсировать строительство.
        К середине лета, здание имело вполне законченный вид. Позади корпуса – бетонная площадка, вдоль которой металлические двери гаражей для персональных автомобилей. Фасад  был особенно внушителен: выполнен в особом стиле «партийной величественности и строгости». Пять этажей обложены квадратными белыми плитками. Между окон, - вертикальные пилястры-выступы. Вход очень прост и непритязателен, – по бокам кирпичные оштукатуренные стенки и плоская, небольшая крыша-козырек. Строго, величественно и… скромно.
       Именно так должно выглядеть главное здание в городе. Но, неуловимо веяло от него претензией на помпезность,  но – так, как-то – скрыто…
   
    ... Галина Ивановна Ухова – инструктор горкома партии – задыхаясь, с выпученными глазами чуть не бежала по пустынной и темной улице Тешинска.
        Скажите, дорогой читатель, зачем, -  пятидесятилетней женщине, солидной партийной даме выпучивать глаза, и, задыхаясь, спешить среди ночи к дому, где проживала семья Говорова? Нет, невозможно догадаться.
         Галина Ивановна и сама себе не могла объяснить, что же её так поразило на концерте комсомольского ансамбля, где она присутствовала в качестве наблюдающей от партийной власти.
          И, что она должна немедленно сообщить своему начальнику, не дожидаясь утра?
         … А как хорошо начинался вечер!   
          Шла тенистым парком, который больше походил на рощу, так как, на самом деле, все это -  когда-то, лет за двадцать  – было загородной рощей.
          Городские пятиэтажки шагнули дальше, в сторону железнодорожного вокзала, но территорию рощи, которая стала называться – парком -  не тронули по той причине, что внутри   этой  рощи располагалось старинное кладбище.
           Можно предположить, что кому-то из городского партийного начальства, кто не был чужд местного патриотизма, и, хоть тщательно скрывал любовь к истории родного города, к его дореволюционному прошлому, тем не менее,  пришла спасительная идея насчет сохранения остатков кладбища.
           На самом деле,  надгробные памятники самых значимых и известных покойных горожан, были ликвидированы еще в «боевые» тридцатые годы. Из их надгробных плит была построена трибуна, на которой находилась вся партийная верхушка городского руководства «во дни торжеств и бед народных».
          А остатки кладбища, на котором запретили хоронить,  ликвидировали в пятидесятые годы силами местных комсомольцев. Позднее, на этом месте установили большое «колесо обозрения», которое не пользовалось большим спросом у местных жителей и постоянно ломалось.
        Впоследствии, местные дотошные краеведу выяснили, что перед первой мировой войной кому-то из правящей царской верхушки пришла идея: во всех старинных городах составить список наиболее известных умерших горожан, которые покоятся на местных кладбищах.
       А их фамилии и даты жизни сохранились на гранитных надгробиях. И это дело -  силами городских управ -  было сделано: списки составлены и даже были изданы отдельной книжкой. Около пятидесяти человек, бывших жителей Тешинска, оказались в этом списке…
       Понятно, что инструктор горкома партии об этом не думала, а многих подробностей и не знала. Даже,  если бы знала,  какое ей дело до этой обветшалой старины, когда она на всех парах стремилась в «светлое будущее» и эти мелкие и незначительные «частности» никак не могли испортить её настроения.
       Из сумеречной темноты деревьев тянуло холодком еще не совсем оттаявшей земли, но весна явно чувствовалась.
       Это темнеющее небо, на котором светила полная луна, а по краям, проглядывавшего сквозь голые деревья горизонта – маленькие светлые точки звезд, уже не грозило снежной метельной круговертью, а время весенних проливных дождей   еще не наступило.
       Был краткий период такого весеннего равновесия, когда закончились капризы уходящей зимы, а весна еще не полностью вступила в свои права.
       Радость переполняет душу от того, что настоящее пробуждение жизни еще впереди: ожидание праздника, его предвкушение, мечты о празднике иногда бывают милее самого праздничного действия.
        Настроение Галины Ивановны осталось таким же мажорным, когда вошла в фойе городского дома культуры, который назывался таким комсомольским словом – «Ритм».
       Инструктора недаром послали в качестве контролирующей единицы. Дело в том, что с недавних пор музыканты попали под пристальное внимание партийного идеологического руководства.
         Во-первых, все они подписали пресловутое письмо. Но этого оказалось мало: они сочинили частушки, которые напрямую осмеивали позицию горкома партии.
          Конечно, этот репертуар городской комитет комсомола не утвердил, хотя, название новой программы возражений не вызвало. К нему трудно было придраться, -  программу афишировали – «Вихри враждебные».  Решили: пусть веют эти «вихри», только без этих частушек. 
        Только так не суждено было случиться. По-другому дело повернулось. Неожиданно ансамбль пригласили на большой молодежный фестиваль, который проходил в городе Тольятти. Туда, между прочим, пригласили музыкантов из областных городов. Как же случилось, что ансамбль из Тешинска оказался среди участников?
        Все объяснялось довольно просто. Бывший секретарь горьковского обкома комсомола, который лично знал Розова и ребят из ансамбля, пошел на повышение в ЦК комсомола, -  в Москву. И, именно ему было поручено организовать молодежный, музыкальный фестиваль.
      Надо отметить, что в областных и центральных «верхах» более отчетливо понимали роль и значение музыки и песни, чем на уровне районов. Местное, низовое начальство, считало возню с ансамблями молодежи дополнительной и никому не нужной затеей. Поэтому в дела такого рода не хотело вникать и, тем более – понимать. Предпочитало – указывать и командовать, и жестко контролировать.
      Таким образом, этот комсомольский деятель вспомнил Розова, который ему нравился, и которому он оказывал покровительство и пригласил ансамбль участвовать в фестивале.
       В Тольятти «Контраст» показал свою программу – полностью, - без купюр. Неожиданно, даже для самих участников ансамбля – стали лауреатами.
        Розов, потом, рассказывал знакомым:
                - Там, на фестивале, совсем другие настроения, чем у нас. Там, на самом деле была атмосфера раскованности, никто и никого ни в чем не подозревают, не ищут подвоха. И – заметь – это идет из Москвы, из ЦК комсомола. А у нас все так окостенело…
         Вязов неожиданно предложил:
                - А что, если вам спеть эти частушки…
          Розов, окрыленный лауреатством, продолжил:
                - Я сам об этом думал, - помолчал секунду, - у нас скоро концерт в доме культуры…
          Слух, что ребята хотят исполнить частушки дошел до руководства горкома комсомола, и как не доказывали Розов и еще два его сторонника, что нельзя замалчивать то, о чем говорит весь город, - все разбивалось, нет, не в стену равнодушия, как принято было говорить, - боялись за свою карьеру…
           «Троих бородачей», - так называли Розова и двух его товарищей ( они на самом деле носили бороды, что тогда не было принято среди активистов-комсомольцев) не послушали и, на всякий случай, строго внушали: «Никакой самодеятельности!», на что Розов печально пошутил:
                - Ну, правильно, - самодеятельность без самодеятельности оставляете…
       Вот, именно тогда, поручили Галине Ивановне поддержать комсомольское руководство и лично проследить…
        … И сейчас, добежав до квартиры первого секретаря горкома, дрожащим голосом и довольно сбивчиво «докладывала»…
                - Федор Михайлович, - секретарь стоял перед ней в пижаме, так как собирался лечь спать. Все уже спали в квартире, поэтому разговаривали  в просторной кухне, - вы уж простите, что я в такой поздний час…
        Говоров понимал, что инструктор без причин не будет его беспокоить, поэтому был терпелив.
                - Ну, ничего, ничего…  Да, -  вы успокойтесь Галина Ивановна, - хотите чаю, - сейчас чайник на плиту…
        Инструктор замахала руками, так ей показался неуместен этот чай, да еще в такой ответственный момент. Продолжала более связанно и осмысленно:
                - Я, ведь к вам прямо с концерта из дома культуры. Там такое произошло, такое…
         Она опять взволновалась и рассказала то, что ей показалось каким-то зловещим предчувствием.
          Произошло же – следующее. Перед началом концерта, при переполненном зале вышел Денис Розов и неожиданно объявил:
                - Дорогие друзья, товарищи! Нам запрещают петь частушки, которые посвящены судьбе строящего здания, что напротив кинотеатра «Юбилейный. В наше время, время открытости и гласности – это неприемлемо. Все должно решаться народом, гласно. Ставлю на голосование вопрос - можно нам исполнять этот номер или нет? Кто  - за!. 
         Как и следовало ожидать – поднялся лес рук, голосовал – «за» весь зал.
         Галина Ивановна, впервые в жизни – растерялась. Она не ожидала ничего подобного. Партийная чиновница впервые  поняла, что сейчас ничего нельзя сделать. Сердце ухнуло в какую-то пропасть, но, в первую очередь засверлила мысль, что она опростоволосилась, не выполнила указания  руководства и может завтра лишиться своей должности. Эти мысли были для неё непереносимы.
         И – начался концерт…  Спели известные читателю частушки, на «ура» прошли и другие номера.
         Особенно удачно, как-то вписалась в общий тревожный настрой -  песня, с таким текстом: «…свистят над полем пули… а еще снаряды… А кто идет по полю?.. Идут по полю люди…»
           Зал, как-то необычно был взволнован, атмосфера назревала  анархическая. В завершении, ребята из ансамбля запели старую революционную песню, именно так было написано на афишах:  «Вихри враждебные».
        И тут,   - зал в едином порыве встал -  как один, и начали с воодушевлением, во весь голос -  подпевать, даже не подпевать, а петь эту старую песню угнетенных.
                Вихри враждебные веют над нами,
                темные силы нас злобно гнетут,
                В бой роковой, мы вступили с врагами,
                Нас еще судьбы безвестные ждут…
       Когда Галина Ивановна дошла в своем рассказе до этого момента, у неё непроизвольно вырвалось:
                - Вы понимаете, Федор Михайлович, мне показалось, что сейчас эта возбужденная масса, эта неуправляемая толпа пойдет на штурм горкома партии!
       Федор Михайлович внимательно посмотрел на инструктора, но ничего подозрительного не заметил, кроме перевозбужденной партийной дамы.  Стараясь сохранять спокойствие, хотя сам был возмущен самоуправством музыкантов, проговорил:
                - Хорошо, Галина Ивановна, завтра на утренней планерке в горкоме – доложите.
        Говоров, конечно, все понял. И почти никак не отреагировал на последнюю фразу. Спокойно проводил позднюю визитершу и лег спать.
         Уснул не сразу. После этого чудовищного взрыва,  сон стал неспокойным, тревожным. Что с ним произошло?
          Люди этого типа рассчитаны на успех, вернее – «Успех», - с большой буквы. Какая-то победа, полученная путем долгого, кропотливого труда, их не привлекает. На такой труд они не способны. Хлопотливая и нервная работа по ликвидации последствий взрыва, никакого «почета» не принесет, кроме потери здоровья.
            Ох, совсем не случайно, еще в начале своей секретарской карьеры, он сумел защитить кандидатскую диссертацию по экономике. Можно сказать, что именно эта ученая степень и стала его спасительным парашютом, когда  «партийный самолет» стал разрушаться и падать.
            Этим концертом дело не закончилось. На самом деле – это было только начало…
            Потом было выступление в центральной городской библиотеке и после концерта, в частной беседе Розову было предложено организовать политический клуб. Предложение исходило от давнего знакомого – Николая Догадова.
              Розов осторожно откликнулся на это:
                - Николай, а чем мы будем заниматься в этом клубе?
                - Как чем – организовывать дискуссии!
              Это выражение – «организовывать дискуссии», – Денису понравилось. Он сразу понял, что в таком клубе ни за что отвечать не придется. Но быть интересным и необычным – нравилось. Хотелось блеснуть оригинальной мыслью. Да и особо думать и к чему- либо готовиться – не требовалось.
                - А где же мы будем собираться?
                - А, вот здесь в библиотеке и соберемся, - все же я здесь работаю.
           Николай, на самом деле работал в библиотеке на ставке «инженера по ТСО», то есть – техническим средствам обучения с зарплатой семьдесят пять рублей. «Технические средства» библиотеки давно пришли в негодность и ремонту не подлежали, да и денег на такой ремонт не выделяли, справедливо полагая, что это советской культуре ни к чему. Поэтому Николая Серафимовича приспособили к печатному делу и, фактически, он целыми днями печатал на старой печатной машинке  разные карточки, необходимые в работе библиотеки. 
           То, что идея политического клуба исходила от Догадова – совершенно не случайно. Именно он считал себя способным втянуть в дискуссию или спор окружающих и показать себя нетривиальным собеседником. Вообще, и такой клуб и разговоры, которые там велись, ему были нужны больше для собственного имиджа и собственной популярности.
           При этом разговоре присутствовал один из «бородачей», член горкома комсомола – Озеров, который тут же придумал название клуба – «Позиция».
            Первые сборы клуба, в который вошли ребята из ансамбля и известные нам лица проходили в библиотеке. Потом, видимо по звонку из горкома, заведующая  не разрешила собираться под каким-то ничтожным, надуманным предлогом:  перенесли заседания в техникум, где работал Розов, - им разрешили собираться в комнате для кружковой работы.
           На первом заседании, когда нужно было утвердить название клуба, - возник разговор, вернее -  Вязов, как будто рассуждая сам с собой, - проговорил:
                - А может, назовем клуб – Оппозиция?
           Озеров тут же ответил:
                - Нет, мы – не оппозиция, не может комсомол стоять в оппозиции к партии, а заявить свое особое мнение, свою позицию -  имеем право. Да, и партия настраивает молодежь на активное участие в перестройке, в обсуждении проблем. Все с этим согласились.
           Первое, что стали обсуждать – это проблему со строящимся зданием горкома. Дело подогрели ребята из студенческого отряда, которые, узнав, что за здание они отделывают, - заявили протест. Да так, что их вынуждены перевести на другой объект.
           В конце концов, в клубе стала зреть мысль об организации массового городского митинга. Это было, вообще – неслыханное дело! – митинг, организованный каким-то полулегальным клубом.
             Все дело в том, что клуб пополнился новыми людьми. Они были постарше и житейски опытней. Настроены более решительно против всевластия партии. Из простых рабочих было -  один-два. Остальные  с высшим инженерным образованием, имели опыт руководящей работы в заводских цехах, преподаватели техникумов, даже один врач, были и обиженные на власть. Были и те, кого послало в клуб заводское руководство, но так – «засланными казачками».
            Скажите, - а какое отношение ко всем этим делам имели руководители государственных предприятий? Как ни странно – самое прямое. Они приглашали Розова и Вязова с ансамблем на встречу со своими коллективами. Перед концертом слово предоставлялось этим молодым людям, что очень поднимало их в собственных глазах и создавало им славу борцов за перестройку.
            Из этих старших товарищей выделялись двое: Дымов Юрий и Зотин Николай.
             Юрий Алексеевич, -  начальник  цехового технического бюро на одном из городских заводов. Мужчина среднего роста, с бегающими, трудноуловимыми, маленькими глазками. Производил на комсомольцев положительное впечатление: нервен, начитан, решителен и говорлив.
                Николай Алексеевич – противоположность Дымову, - их сближал только возраст, -  обоим под пятьдесят лет. Зотин более походил на старорежимного купца: приземист, плотен, рассудителен и основателен. Когда-то был снят с должности очень важной – директор базы снабжения. Мало, что был снят, но и исключен из партии. Вероятно, не обошлось без участия первого секретаря горкома. Говорова считал своим личным врагом и, как рассказывал – его «подсидели». Сразу же после снятия, стал добиваться восстановления в «рядах». Дошел до Центрального комитета, -  комиссия ЦК,  рассмотрев дело, восстановила его членство.
                Впоследствии, серьезно рассказывал Кобрину  как с ним обходительно, и уважительно обошлись в Центральном Комитете:
                - Вот, там люди, так – люди, не то, что наше партийное начальство. У нас ведь с простыми коммунистами, как со своими слугами обращаются. Какая у нас партийная демократия? – под козырек!   А там меня спокойно и внимательно  выслушали, во всем разобрались и новый партбилет вручили.
        Но, тем не менее,  Николая Алексеевича в прежней должности не восстановили, и на тот момент он работал простым инженером в цехе. Потерю прежней должности  он переживал очень глубоко.
         Первым о практических делах заговорил Дымов:
                - Мы можем сколь угодно долго разговоры вести про эту стройку – пора действовать!
          Его поддержали, и Юрий Алексеевич продолжил:
                - Я считаю, что нам по силам организовать общегородской митинг. Это мероприятие решит судьбу этого дома. Народ будет на нашей стороне.
            Формально все согласились с этим решением, но как всегда бывает, - инициатор и должен стать организатором.
             Этот момент очень важен, именно тогда политический клуб перестал быть клубом «по интересам», с этого времени он становится политической единицей.
              Это, конечно, не все заметили, но новые цели потребовали новых лидеров. Именно, вокруг Дымова сплотились наиболее решительные, а прежние авторитеты оказались только на уровне помощников, а некоторые, такие как Вязов, вообще перестали заниматься «политикой», особенно после резкой стычки с Говоровым.
               Когда местные, т.е. клубные сексоты ( были и такие) донесли, что готовится митинг, - комсомольцев стали опять «прорабатывать». До партийных голов, особенно на местах, долго не доходила явная и прямая истина: время таких проработок – ушло безвозвратно.
              На одной такой проработке произошел довольно резкий диалог Говорова с Вязовым. Секретарь уже говорил на повышенных тонах:
                - Я был избран коммунистами города делегатом на девятнадцатую партконференцию и там присутствовал, и мне, более чем вам,  известно, что там решили!
               Вязов, в тон ему и тоже – резко, - ответил:
                - А мы вас на конференцию не выбирали!
               Федор Михайлович, распаляясь:               
                - А ты, вообще, не имеешь отношение к партии!    Иди – бабу свою учи!    
                Тут пришел черед Вязова, кое-что объяснить партийному начальнику:
                - Ошибаетесь, Федор Михайлович, я член партии. А сделали так, что вас просто – назначили делегатом, а альтернативы -  не было. Так, что считай, -  выборов – не было!
                Говоров не ожидал такого резкого отпора, да, признаться, и не привык. Быстро сообразил, что эта полемика, у всех на виду, ему пользы не принесет.
                Тем не менее, эти проработки сильно убавили пыл у комсомольцев и поколебали их решимость. Непривычно и страшно было выступать против такой политической силы. Потом: не будем забывать, что карьерные планы этой молодежи были впрямую связаны с городской партийной организацией. Они перестройку воспринимали, как возможность проявить себя, но именно, в рамках существующей системы.   
                Но и партийное руководство просчиталось: тех, кто на самом деле взяли в руки организацию митинга не прорабатывали. Потом, эти люди не строили карьерных планов связанных с партией, скорее наоборот…
           Дымов сразу почувствовал изменение настроения сотоварищей.  Необходимо отметить, что никто в клубе не воспринимал Юрия Алексеевича, как лидера, да он и не стремился завязывать с кем-то какие-то особые отношения. Наоборот,  он вел себя несколько отстраненно и таинственно, как будто давал понять, что ему многое известно, и у него какие-то влиятельные покровители.
            Отсутствие дружбы с одноклубниками, заставляло его применять другие методы. И, имея громадный опыт интригана,  (о котором никто не догадывался), решил поставить всех перед свершившемся фактом.
             Помогло ему руководство одного завода: в своей типографии напечатали небольшие листовки с объявлением о предстоящим митинге. Было указано время и место митинга. После этого колебания кончились. В противном случае надо было признавать свое поражение в борьбе с системой…
               О какой борьбе ведет речь автор? Никакая «борьба» никому из комсомольцев и в голову не приходила. На самом деле считалось, что эта небольшая группа молодежи хочет избавить советскую систему от рутины и косности, требует истинной гласности и демократии.
               … Женя внимательно читал наклеенную на бетонный столб листовку.  Он приехал из деревни, в которой прошлой осенью купил дом под дачу. Неделю назад начался его очередной учительский отпуск, и вся семья жила на этой даче. Сразу решил: « Так, митинг в следующую субботу, - приеду обязательно».
                Кобрин ничего не слышал о политическом клубе,  городскими делами мало интересовался. Женя понимал, что в городе есть люди, которые понимают перестройку так, как понимал эти процессы он, а не так как их трактует местный партаппарат.  Он хотел видеть тех, кто способен бросить вызов системе, хотя бы на городском уровне.
           В следующую субботу Женя стоял на площади перед кинотеатром «Юбилейный».  Еще подходя к кинотеатру, он боялся, что народ не соберется.  Когда увидел людей, которые стояли не сплошной толпой, а отдельными группами, - вздохнул с облегчением. По его оценке, собралось около двух сотен. Тем не менее, подумал: « Маловато для стотысячного города».   
            Но, нигде не видно было организаторов митинга, и никто ничего не мог сказать.  На площадку перед входом вышел молодой милицейский капитан, -  решительно и очень напористо стал убеждать людей разойтись.
             Народ, молча, слушал, но никто не уходил со своего места, а наоборот -  придвинулись ближе к бетонным ступенькам, которые полукругом тянулись вдоль всего фасада кинотеатра, что предоставляло возможность, с трех сторон подниматься на бетонную площадку перед входом, -  откуда сейчас  говорил офицер. 
             Только сейчас Кобрин заметил, что влево от милиционера находится небольшая группа людей и один с ручным мегафоном. Он понял, что это и есть – организаторы митинга и они – колеблются.
              Неожиданно, даже для самого себя, как будто что-то его подтолкнуло, приложив обе ладони ко рту, громко и требовательно закричал: «Начинайте митинг! Народ ждет! Митинг начинайте!»
               А еще немного раньше, на площадке замелькало несколько человек с фотоаппаратами, про которых  Кобрин подумал: «Ну, тут без кгбешников не обошлось…», -  и, с радостью заметил, что его возглас не прошел даром.               
                Группа зашевелилась, и человек с мегафоном двинулся к краю бетонной площадки. Капитан милиции куда-то исчез и не появлялся.
                Дымов – а это был он – начал говорить:
                - Товарищи, наш митинг объявляю открытым! -
 Голос выступающего немного дрожал, но говорил напористо, торопясь и проглатывая слова, -  мы хотели организовать опрос горожан или, по крайней мере, организовать широкую дискуссию по поводы строящегося здания горкома, но  партийное руководство не пошло на это. Мы считаем, что в такой тяжелый период для нашего города, который пострадал от взрыва, - многие погибли, громадное число изувеченных и тысячи людей лишились крова… - голос выступающего окреп, руки перестали дрожать.
          Юрий Алексеевич продолжал:
                - Вся страна нам помогает, строит новый микрорайон, восстанавливает разрушенные дома, а вожатые народа решили построить для себя административное здание.
            Оратора плохо было слышно, но по отдельным словам догадывались о смысле фраз. Вот говорит о том, что здание надо приспособить под театр, разместить там различные кружки, потом предлагает, что-то подписать…
            Женя считал, что после этого оратора будет выступать еще кто-то, но больше никто не выходил, ближние стали подходить к ступенькам кинотеатра, где молодые девушки держали подписные листы. 
              Разве он мог знать, что после его требования – начинать митинг, неприметный человек, стоявший рядом с Дымовым, тихо проговорил, придвинув голову: « Ладно, можешь говорить, но только один и никому больше слова не предоставлять».
              Кобрин подошел к девушке и, написав свое имя и фамилию – подписался. Сам не понимал, но почему-то ему расхотелось знакомиться с членами клуба «Позиция». Вечером он уехал на дачу и даже Насте не рассказал  подробностей. Надо признаться – она и не спрашивала…      
              Никаких последствий (для организаторов) митинг не имел,  только молодую девушку, которая собирала подписи, оштрафовали на работе ( она трудилась в номерном КБ) и всячески проверяли в первом отделе родного предприятия, особенно когда приходилось оформлять командировку, а первый секретарь горкома комсомола при встрече ехидненько улыбался…   
         
               
                7 декабря 2016 г.
            
               
               


         Педагогическое воздействие. (часть шестая)

                Падучая звезда,  тем паче - астероид
                На резкость без труда твой праздный взгляд
               
                настроит.
                Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

                ( Иосиф Бродский.  Пятая годовщина.)


           В кабинете директора шло заседание комиссии по профилактике правонарушений.
            В торце стола стоял лопоухий подросток – Коля Каравайкин.  Директор, суровым, но спокойно-скорбным голосом вел допрос:
                - Ну, скажи Каравайкин, как ты оказался в милиции?
              Коля, угловатый и тоненький ученик второго курса ПТУ парнем еще и не смотрелся: такой полуюноша, полумальчик.
               Хуже всего для него было то обстоятельство, что за его спиной, на стуле, вдоль задней стены кабинета, - сидела его мама. От этого в душе закипало какое-то неосознанное чувство несправедливости. Ему было жалко мать и возмущало то, что сейчас эти незнакомые люди начнут её упрекать.
                Утром, провожая сына в училище, Анна говорила просящим тоном:
                - Коль, ты там, на комиссии не дерзи, ведь сам виноват.
                - В чем я виноват? Я что, один в парке был? – уверенно отвечал подросток.
                Мама понимала, что вместе с Колей находились ребята из его училища,  -  их не задержали, но все же пыталась вызвать чувство вины у сына.
                - Так выпимши же были?
                - Ну и что? Мы только пиво пили. Это к нам пристали ребята, - они тоже поддатые были.
                - Остальные-то оказались в стороне, а ты в бороне, - мать вспомнила поговорку своей бабушки.
                Николай, уже в который раз прокрутил в голове эту злополучную свалку в парке, которую назвали – дракой.
                Он вообще, даже и не дрался. Хоровод махающих кулаками парней закрутился вокруг него. Он упал от удара в затылок и от того, что нога предательски зацепилась за корень дерева, выступающий из земли.
                Коля даже сначала не понял, что его прижимает к земле милиционер, а ребята дали деру. Спросил мать:
                - А ты на комиссию придешь?
                - Да, приду, ваша мастер просила, - я не хочу её подводить. Отпрошусь у начальника участка на два часа, я сегодня во вторую смену, - и добавила, - суп-то холодный не ешь, - разогрей на кухне.
                Коля, недовольным тоном:
                - Мам, я же на повара учусь, - как нибудь соображу.
                Анна про суп напомнила оттого, что сын очень не любил бывать на общей общежитской кухне.
                Горько думала: «Непонятно когда моя очередь на квартиру придет». Потом её мысли побежали дальше: о том, что она-то выросла в своем родительском доме, - с садом, огородом, с играми на деревенской улице… А её Коля ничего не видел, кроме общежитского коридора, в котором толпа ребятишек могла только бегать. Потом у неё вырвалось:
                -  Я тебя сколько раз предупреждала: веди себя смирно! Вот присудят мне штраф за тебя, да пришлют на завод, а я в цехе первая на очереди, на квартиру, и дом заводской вот-вот сдадут. А эта бумага… ты соображаешь?
                - А причем тут ты?
                - Э сынок, никогда не знаешь, откуда беды ждать. Эта бумага может роль сыграть… перенесут вот очередь на несколько номеров…
                Анна осеклась, эта высказанная мысль показалось ей страшной…
                А сейчас, отпросившись у начальника участка, где она работала станочницей, Анна Николаевна сидела на жестком стуле в кабинете директора училища и видела перед собой стоящего у стола сына.
                Кабинет был наполнен наполовину, но родительница знала только мастера группы, в которой учился сын – Валентину Ивановну.
                Мастер только что закончила говорить, то есть, по установившейся традиции, - характеризовала своего подопечного. Выходило, что «данный учащийся нарушений дисциплины не имеет», кроме этого случая, « на уроках достаточно прилежен, успевает по всем предметам, с товарищами поддерживает дружеские отношения».
                Далее педагог обратила внимание, что « привод в милицию – первый» и ранее Каравайкин « в употреблении спиртных напитков не замечен».
                Пока Валентина Ивановна говорила, Кобрин смотрел на присутствующих и недоумевал: «Почему нет никого из  учителей?»
                За столом, примыкающим к директорскому, сидели заместители, капитан от детской комнаты милиции, а на стульях, расставленных вдоль стены – мастера производственного обучения. Потом его озарило: « А, вот в чем дело… Эта комиссия полная прерогатива Городовой, она здесь – хозяйка и она определяет кто должен участвовать и решать судьбы подростков, а учителя у ней не в доверии…»
                Женя мало значения придавал всяким комиссиям, в том числе и такой наиважнейшей, по мнению Городовой,  как эта. Кобрин, совершенно справедливо полагал, что все важное должен решать педагогический совет.
                И на самом деле, все подобные бюрократические структуры служат для оправдания самого бюрократизма, как явления и самого чиновника, который этим самым демонстрирует видимость бурной деятельности и «неутомимой» работы.
                Кобрина вынуждены были пригласить, так как он был избран депутатом от этого округа и являлся председателем нового органа – Совета училища.
                Выслушав доклад мастера, Виктор Федорович, задал вопрос, который прозвучал вначале повествования и продолжил:
                - Ну, расскажи Каравайкин, всю правду: употреблял спиртное на октябрьские праздники?
                Коля, монотонным и безразличным голосом привычно забубнил:
                - Пил, пять бутылок пива…
                Директор попытался на своем бесстрастном судейском лице выразить удивление:
                - Столько и лошадь не выпьет?..
                Ученик чуть не божиться, что пил только пиво и продолжает рассказ:
                - Шел, никого не трогал, ( фраза, конечно классическая) ни с того, ни с сего ко мне пристали несколько парней. Завязалась драка. Меня ударили, я упал… Подняла меня уже милиция…
                Виктор Федорович, интересуется:
                - А где же остальные, их, почему не забрали?
                - Остальные – разбежались.
                Рассказ закончен.  Коля переводит дух, уши у него торчат перпендикулярно голове.
                Кобрин мысленно представляет себя на место директора и думает: « Все с мальчиком понятно: интересно, что дальше будет, - неужели Терентьев «моралю» читать начнет?
                К своему удивлению – не ошибся. Виктор Федорович стал изрекать прописные истины, да не просто изрекать, а вести «задушевную беседу», которая была похожа на упрек в отступничестве.
                В шаблонном монологе упоминалось о «хороших юношах, которые спасают утопающих», тушат пожары, выводят старушек и детей из горящих домов… Кобрин поймал себя на неожиданно возникшей ассоциации, что директор не воспитывает, а какую-то машину разбирает, протирает детали, смазывает и при этом упрекает это железо в каких-то непонятных грехах…
                Коля стоял с отрешенно-задумчивым видом и создавал впечатление, что эти казенные фразы доходят до его сознания.  И – неожиданно даже для самого себя сделал, как сейчас говорят -  «оговорку по Фрейду», то есть, вместо того, чтобы изобразить покаяние и соответствующим образом высказаться, он воспользовался небольшой остановкой в монологе и произнес то, о чем на самом деле думал:
                - Простите, я больше не буду, - дайте доучиться!
                В голосе молодого человека было такое, что Кобрин на минуту окаменел: « С чего он взял, что его хотят исключить? Да, и вопрос об исключении не эта комиссия решает. Вот как запугали подростка, - он сейчас нам в ноги кинется…»
                Евгений хорошо знал этого парня, - вел уроки истории в этой группе второй год.
                Дело в том, что Коля был единственный мужчина в женской группе будущих поваров. Никакой дерзости и озлобленности у него не было. В девчоночьей группе он смотрелся органически и, кажется, сам был доволен, что учиться не с парнями, которые по природе жестче и грубее.
                Ни сама фраза, ни тон учащегося никак не повлияли на присутствующих, - все сидели с бесстрастными судейскими лицами и делали вид, что Коля представляет печальное исключение  среди моря трезвенников.
                Потом Евгению стало не по себе, - какой-то надрыв слышался в голосе подростка, какая-то нота протеста зазвучала: «Зачем он прощения просит? Это нам, взрослым, надо просить прощения у молодежи. У нас, даже такая печальная присказка ходит, что пьют все, кроме фонарных столбов, да и то, потому, что у них чашечки перевернуты».
                Но раскаянье, которое непременно ожидалось и понималось как несомненная сознательность молодого человека, придало импульс уверенности членам строгой комиссии, что они недаром просиживают  стулья в директорском кабинете.
                Далее шел отработанный вариант: показать милость   и строгость. Валентина Михайловна встала, -  деловито и шепеляво объявила:
                - Тебя, Каравайкин никто исключать не собирается, - подумала секунду и добавила, -  по крайней мере, на этот раз. А еще повториться такое, - взглянула на родительницу, - то уж не обессудь.
                Две буквы «С»  в последней фразе слышались как змеиный шип.
                « Ну, зачем она угрожает, мальчик и так напуган. И ведь знает, что если и повториться подобное, то все равно – не исключат, хотя бы потому, что этим сразу понизит показатели учебного заведения и на всех совещаниях в области тебя будут «склонять» в первую очередь» - так рассуждал Евгений.
                Городова продолжала, уже как решенное:
                - Обязательно обследоваться у врача-нарколога, может, ты уже болен алкоголизмом и тебе необходимо лечение!
                «О чем она говорит? – смятенно думал Кобрин, - это она родительницу позорит, и где этот врач-нарколог? И где его лечить, -  в наших ЛТП? Так туда  взрослых пьяниц-забулдыг и тунеядцев отправляют. Что-то я не слышал о подобных заведениях для совершеннолетних».
                Кобрин понимал, что, в принципе, - ничего страшного не происходит. Просто каждый из присутствующих ведет  «свою игру».
                « Ну, хорошо, - строгость проявлена, а какая же будет милость?» – рассуждал историк.
                Но, до милости еще дело не дошло.
                Завуч поворачивается к родительнице, -  Анна интуитивно напряглась, - почувствовала, что сейчас будут про неё. Звучит обвинительный приговор:
                - А родителям придется заплатить штраф!
                Нюра начинает плакать, - шмыгает носом, слезы бегут по щекам. Плачет для порядку, - знает -  разжалобить комиссию невозможно.  И, сквозь шмыганье и слезы, - произносит:
                - Вы уж – пожалуйста, штраф на работу не присылайте, а сама заплачу.
                Такое согласие получает и продолжает плакать уже от облегчения, - понимает, что система своих решений не меняет, и, что гроза пролетела мимо: не исключили и на работу не сообщат.
                Это и есть – милость. Все же у нас могут проявлять человечность…
   
       В дурном расположении духа Кобрин пришел домой. Хотя, какой дом, - общежитие, есть общежитие. Хорошо, что у него две комнаты. Три года назад они получили две комнаты в пристрое.
        Терентьев не обманул и как только прежние жильцы переехали, ему разрешили занять эту квартиру. Правда, ему пришлось  на два летних месяца съездить с группой учащихся в Краснодарский край, где они занимались сбором яблок.
        А до этого…  Тяжелые воспоминания полезли в голову. Женя, расстроенный увиденным и услышанным,  не имел сил остановить этот поток, хотя понимал их разрушительную силу.
        По приезду в Тешинск им выделили маленькую комнатушку, - тринадцать квадратов.  Когда родился Степан, разрешили перенести вещи этажом ниже в другую комнату. Они радовались, как дети и удивлялись большой площади жилища, - двадцать квадратных метров.
        Когда перешел на работу в 85 училище и проработал год, его неожиданно вызвали к директору  ПТУ, -  где раньше работал, и все друзья остались прежние, от которых узнавал все новости.  Его товарищ, Валерий Павлович, рассказывал:
                - Ты же знаешь, что Семен ( так промеж собой называли директора – Семена Митрофановича) уволился в ту же осень, что и ты.
                - Да, помню, - подтверждал Евгений, - только непонятно – из-за чего? Ведь еще не пенсионер и выглядел, можно сказать – лощено.
                - Так его и к нам перевели с завода тоже как-то непонятно, мужики заводские рассказывали, что он, будучи заместителем директора по быту закупил и привез партию деревянных лопат для чистки снега.
                - Ну, и что?- не понял Евгений.
                - А в это время на завод назначили нового молодого руководителя и у него, что ни слово, то – «научно-технический прогресс».  Он и посчитал, что деревянные лопаты несовместимы с технической революцией. Вот и сплавили Семена Митрофановича к нам. У нас как раз директор на пенсию выходил, хотя мужчина был еще крепкий и толковый организатор. Да, ты его знаешь – Дормидонтов, он вечерними курсами заведует.
        На самом деле, шутку с этим прогрессом сыграла система набора кадров для нового строящего завода в Тешинске. 
         Будущий заместитель директора по быту прибыл с уральского завода по партийному «призыву».
         Делалось просто: в партком завода присылалась разнарядка, - откомандировать инженера-коммуниста на новую стройку. Естественно, партийный заводской секретарь своей властью не мог решить эту проблему, - подключался директор, замы, начальники цехов…
         « Кого пошлем?» – задавался вопрос. Толкового, грамотного инженера не могли отдать, никак не могли, но разнарядку выполнить необходимо, - и в результате – деревянные лопаты… 
                - С заводом понятно, а сейчас-то почему Семен оказался крайним?  - интересовался Евгений у друга.
                - Тут тоже какая-то интрига, но не совсем понятная, только слухи ходят.
                - У нас, что ни назначение, то – интрига…
                - Тут – другое… Как сказать, в общем, наш новый начальник  работал в заводском парткоме, но, вероятно, не сработался с заводским секретарем парткома, а туда попал из комсомола, - первым секретарем горкома комсомола работал. Мы его, между собой – комсомольцем зовем, -  такой нагловатенький…
                - Так, Семен-то, сразу в, сентябре уволился, а этот, как ты говоришь – комсомолец, в конце года появился в училище, - вспомнил Женя.
                - Точно так. Его сразу к нам и назначили, но он не подчинился и еще три месяца в партком на работу ходил, пока  директор завода приказал его через проходную не пускать.
                - Не, Павлович, - так не бывает, - усомнился Женя.
                - Не знаю, но так было.             
                - Скорее всего, - продолжал рассуждать Евгений, - эта какая-то партийная кухня. Вероятно,  были у него покровители, и поэтому долго не утверждал обком, - так вот – бывает.   
            Далее Кобрин объяснил своему беспартийному другу, что это назначение в училище означало для их начальника конец партийной карьеры. То, что называли – «выпасть из обоймы», то есть -  номенклатуры,  из списков людей, которые могли быть назначены на более высокий партийный пост.
                - Ваш «комсомолец»  достиг потолка карьерного роста, так и просидит до пенсии у вас, – предрек Кобрин.
            Этот новый директор  и вызвал Женю.
            Вошел в знакомый кабинет, увидел молодого человека, примерно своего возраста, может чуть постарше. С ним не поздоровались, не предложили сесть и сходу нахрапистый тон, и на «ты»:
                - Ты, вот уже второй год у Терентьева работаешь, а живешь у нас в общежитии.
             Евгений спокойно объяснил:
                - Мне там обещали квартирку в пристрое, как только освободиться, сразу перееду, - не задержусь.
              И тут начальник выдал такое, что сразу Кобрин и не уяснил. Это, вероятно, и спасло Евгения от ответной грубости и резкости. Он, впоследствии, вспоминая, даже гордился той выдержкой, какую проявил в данном случае.
                - Ты знаешь, мне приходилось так действовать: попрошу ребят, они и выкинут твои вещи из общежития.
              У Жени в голове мелькало: « Это о ком говорит, какие вещи, - мои что ли?» Только,  когда уяснил, все же сумел сдержаться и достаточно спокойно ответил:
                - А детей моих, двоих маленьких, - тоже прикажешь выкинуть?
              «Комсомолец» заметно смешался и сразу пошел на попятную:
                - Я звонил Терентьеву, говорил, что бы он позаботился о жилье для своего работника.            

  Евгений уже взял себя в руки, -  твердо и жестко ответил:
                - Я не у Терентьева работаю, а у родного советского государства.  Оба училища подчиняются одному областному управлению, и ушел я отсюда переводом, с сохранением очереди на квартиру, -  развернулся и вышел.
          …А сейчас расстроенный он сидел за столом в комнате, где уже спала Настя, а за перегородкой спали дети: семилетняя Катя и трехлетний Степан.
          «Почему я промолчал, и слова не сказал на комиссии? - снова и снова задавал себе вопрос, и сам себе отвечал, - нет, мне надо самому разобраться, прежде всего, в самом себе».
          Кобрин понимал, что никакого отношение к педагогике и воспитанию, то действо, которое  наблюдал в кабинете, - не имеет. Ну, на самом деле: нельзя унижать маму  на глазах у подростка.
           Он вспомнил, как вздрогнули плечи, и опустилась голова у Коли, когда он услышал за своей спиной плач матери. И, потом, эта «воспитательная» речь Терентьева… Господи, как все это примитивно.
            И вновь задавал себе вопрос: « А как же нужно? Ведь все согласны с такой «методой»…  А потому, что другой не знаем…
И этот штраф?..  по-моему, штрафовать имеет право только милиция, - надо проверить».
            Потом молнией пронеслась мысль – нужно написать статью в газету. Описать весь ход заседания…
            Достал из дипломата бумагу и начал писать…
      
   
         Обычно, депутатство в городском совете никаких особых обязанностей не предполагало. Депутатами становились, по установившемуся порядку, руководители различных городских структур: директора школ, техникумов, руководители заводов, главные врачи больниц, поликлиник…
             Эту массу руководителей среднего звена «разбавляли» передовиками производства от различных предприятий, учителями, врачами, работниками торга и бытового обслуживания, и более мелких производств.
        Особую группу представляли директора крупнейших предприятий, - они обязательно входили в состав президиума совета.
         Депутатский мандат был обеспечен ректорам вузов, -  таких в Тешинске было двое.
        Так же было в те, последние выборы (кто бы предполагал, что – последние)  городского  совета.  Но сыграло свою роль, то обстоятельство – эти последние выборы были настоящие.  Голосовали не за одного кандидата блока партийных и беспартийных, а на альтернативной основе.
         Партийное руководство решило, что руководящая и направляющая роль коммунистов должна быть подтверждена проверкой, именно на таких выборах.
         И – закрутилась политическая карусель: начались встречи кандидатов с избирателями, печатали и распространяли агитационные материалы…
         Никаких особых перемен в составе Советов новая избирательная система не произвела, кроме одного…
          В сущности, эту перемену так никто и не заметил, как не заметили, что Советы стали называться «народными», а не «депутатов трудящихся».
           Еще более удивительным был тот факт, что на сто пятьдесят избранных депутатов, рабочий оказался только один – Семин Александр, который трудился слесарем-сборщиком на машзаводе.
         Забыли завет вождя, что рабочие-пролетарии – главная движущаяся сила революции и к обновленному социализму решили двигаться без передового класса?
        Получалось, что партия отказывается от собственной основы, а в советах заседают депутаты, которые никого не ведут и не направляют?
        Отнюдь, все депутаты -  коммунисты, и именно, в своих коллективах играют не последнюю роль. Но… если применять ленинскую терминологию, получалось, как предупреждал вождь: мелкобуржуазная волна захлестнула рабочий класс,                откуда-то пошло гулять по газетным и журнальным публикациям  новое понятие – средний класс. Это уж совсем отступление от марксизма.
           Оказывается большинство депутатов, как раз подходило под это определение: руководители, врачи, учителя преподаватели вузов, масса управленцев, инженеры, парторги освобожденные, председатели профкомов – это и есть средний класс.
           А Владимир Ленин определял этих людей – мелкая буржуазия или, по крайней мере – носители буржуазной идеологии. Хотя, по современной  терминологии – служащие.
           И напрасно звучали голоса партийных ортодоксов, которые призывали «выйти из окопов» и ринуться на врагов социалистического строя. Наоборот, все увереннее в состав языка возвращались термины периода Нэпа: прибыль, самоуправление, кооперация, самостоятельность предприятий, и – свободы, свободы… Страна все увереннее двигалась в прошлое…      
 

            Кобрин записал в своем дневнике за 1990 г: 14 мая (вечер). "Удостоверение сегодня не выдали (нужны фотографии), зато познакомился с лидером тешинского народного фронта Зотиным Николаем. Он избран депутатом по 42 округу. Зотин понравился, - мужик заводной. Во взглядах (по первому впечатлению) мы, видимо, сходимся. Будем бороться вместе. Нам до зарезу нужно организовать независимую депутатскую группу".
           Но, не случайно все же Евгений употребил такие выражения, как «по первому впечатлению» и «видимо». Было такое, что создавало определенное препятствие между этими людьми. Разговор начался как раз о создании группы депутатской.
           Николай Алексеевич с интересом смотрел на достаточно молодого человека. Он ему нравился, - напорист, решителен и, как кажется, способен не только говорить.
                - Вот ты говоришь о независимой группе депутатов, - Зотин выяснял, что ему возразит Кобрин, - от кого независимых?
                - Независимых, прежде всего, от командно-административной системы и её стереотипов мышления, - горячо и заученно объяснял Евгений.
                - То есть, мы будем утверждать свою правду, а остальные – свою? – опускал Кобрина на землю опытный  Николай Алексеевич и добавлял, - чем же мы будем отличаться от КПСС?
                - Хотя бы тем, что мы будем предлагать альтернативные точки зрения при решении вопросов! – настаивал собеседник.
          Зотин удивлялся некой наивностью своего нового знакомого, но вида не показывал. Хотя прекрасно знал, чем занимается городская власть. Какая может быть альтернатива, - убирать мусор в городе или не убирать… А собеседник продолжал убеждать:
                - По крайней мере, существование такой группы позволит избежать губительного всесогласия и так называемого «всеобщего одобрения».
           Николай Алексеевич понимал, что на самом деле идет борьба за власть, и он вынужден будет участвовать в этой  «демократии», как участвовал в работе политического клуба.
            Но, он уже не имел претензий к власти, кроме одной. Зотин был рад, что его кровный враг – Говоров – был низвергнут, то есть лишился должности секретаря горкома.
            Конечно, в этом Зотин никакой роли не играл, все произошло согласно китайское мудрости, которую, наряду со стихами Омара Хайяма любил читать : «Сиди спокойно на берегу  реки и мимо проплывет труп твоего врага».
            Понятно, что никакой реки и тем более тела не было, а был страшный взрыв в Тешинске, и так получилось, что организация работ по устранению последствий взвалил на себя председатель исполкома городского совета – Милов Петр Иванович.
              Уже с первых дней, когда прибыла правительственная комиссия, и опытный московский руководитель сразу оценил расторопность и толковость Милова.
              Партийный лидер  оказался на втором плане.
             И через полгода, городской партконференции было рекомендовано обкомом партии, избрать на должность первого секретаря горкома Петра Ивановича Милова. Что и произошло.
            Учитывая это обстоятельство и факт избрания в число депутатов. Зотин желал только одного: получить руководящее кресло. Поэтому он не хотел портить отношения с новым руководством.
             А Кобрин преследовал абсолютно абстрактную и наивную цель: сделать демократические перемены необратимыми.
             Но Зотин предлагал не торопиться:
                - Нужно вначале прозондировать обстановку, послушать,  что будут говорить на сессиях совета.
             Женю это не устраивало:
                - Нет, так политика не делается, даже такая маленькая: надо сразу брать быка за рога и навязывать именно свою точку зрения.
             Николай Алексеевич оборонялся:
                - Так эту группу еще надо создать, людей узнать!
              Собеседника это не смущало:
                - Несколько человек всегда можно найти, все, - даже великие дела, начинались среди небольшой группы единомышленников, - и добавил, сбавив тон, – даже с одного… 
              В конце концов, сошлись на том, что Кобрин напишет проект или своеобразное обоснование для этой группы, - потом обсудят…
              В эти же майские дни Кобрин познакомился с Догадовым Николаем. Произошло это достаточно необычно.  Евгений стоял у открытой двери депутатской комнаты, неожиданно к нему направился высокий, худощавый человек его возраста, с темными волосами, на затылке забранными в пучок.
                - Ты тоже записался в группу по образованию и культуре? – протянул руку и назвался, - Догадов, - потом поправился, - Николай Серафимович.
              Женя пожал протянутую руку с длинными пальцами, и, в свою очередь, назвал себя: «Евгений Валерьевич». Кобрин был не чужд экстравагантности, поэтому не сильно удивился такому стремительному знакомству, только подумал: «Нет, я бы не стал забирать волосы в пучок».
             Как-то быстро нашли общий язык. Разговор сразу коснулся политики и прошедших выборов. Оказывается,  Николай применил необычный способ агитации, - он быстрой скороговоркой – излагал:
                - Я ходил в каждую квартиру.
                - Как это? – уточнял удивленный собеседник.
                - Просто, - выписал все фамилии и адреса со своего участка. Звонил в дверь, заходил в прихожую, представлялся и заводил беседу, во время которой объяснял свою программу.
                - Что, каждый день ходил?
                - Каждый вечер, -  днем люди на работе. Я  прикинул: если хотя бы с десятком избирателей встречусь, то участок свой, то есть пятьсот избирателей, за пятьдесят дней пройду, - уточнял Николай.
                - Титанический труд, -  заметил Евгений.
                - Да, конечно, но зато меня узнали все избиратели.
             Женя подумал: «Где же ты время столько нашел?»  и у него вертелся на языке вопрос: «А что у тебя -  «команды»  не было,  - приходилось самому агитировать?» - но, промолчал.
              На самом деле, времени у Николая было более чем достаточно. Догадов жил с мамой, которая все домашние дела делала сама и души не чаяла в сорокалетнем сыне.
              Новый знакомый казался рубахой-парнем: громко говорил, широко и обаятельно улыбался, но, когда Женя спросил: « Николай Серафимович, ты, где работаешь? – ответил кратко:
                - В центральной библиотеке.
               Женя уточнял:
                - Филолог по образованию? – перед этим Догадов ему сказал, что учился в Тёшинском пединституте, но не назвал факультета.
                - Нет, я окончил биолого-химический факультет.
                Потом, дотошный историк выяснил, что Николай преподавал физкультуру в семьдесят четвертом училище и у них много общих знакомых, а потом заведовал городским парком.
                Этот перечень профессий и занятий вызвал некое изумление, но Евгений вида не подал. В голове пронеслось:  «Странно, - по специальности не работал ни разу… А уж такой неожиданный переход с культурно- парковой работы на работу инженером по техническим средствам обучения в библиотеку...» - но задал только один вопрос:
                - А чего же с парка ушел?
                - Я заболел, у меня что-то с сердцем началось. Попросил, чтобы перевели, ведь и парк и библиотеки подчиняются отделу культуры горисполкома…
                Ни в какую приемлемую схему для определения характера или основных пристрастий эти сведения не укладывались. Но, Кобрин был единственным человеком, который не воспринимал Догадова, как неудачника.
               Евгению еще не раз придется удивляться запутанности жизни этого сорокалетнего мужчины, с  которым соединит его судьба на долгие годы.
                Много позже Женя догадался, что Николай не отделяет свои фантазии от реальности. Мало того, что не разделяет, он мечты воспринимает как реальность.
               Это непостижимо! – скажет читатель – и – ошибется. Это постижимо, так как эти люди обладают способностью превращать фантазии в реальность.
               Такие люди по-настоящему скрытны потому, что бояться насмешек над своими туманными идеями, которые хотят воплотить в жизнь.
                В первую встрече Догадов ничего не сказал о своей семье. А через три месяца вдруг предложил проводить его до загса, - ему там понадобилось взять какой-то документ.
                Только что закончилось заседание комиссии по просвещению и культуре. Евгений был взвинчен и зол, - напористо утверждал:
                - Ты понимаешь, Николай, существует приказ министра просвещения о недопустимости применения труда учащихся на колхозных работах! Это что – пустой звук, что тут обсуждать? -   Догадов полностью поддерживал друга и даже выступал на комиссии.
           Заседали в кабинете ректора пединститута – Рысова Василия Германовича, который по долгой, советской установившейся традиции возглавлял комиссию по просвещению и культуре.
           Василий Германович удивлялся, слушая этого депутата, - для чего это сотрясение воздуха?  Насколько он помнит  - всегда студенты и школьники помогали колхозам убирать картофель и никто не возмущался, а тут…   Кобрин резко и твердо говорил:
                - Работа студентов и учеников в колхозах – показатель неумения организовать социалистическое хозяйство. Привыкли пользоваться даровым трудом. Кто хочет работать – пусть едут добровольно. С такими,  колхозы пусть заключают договоры – лично. А то, мы не спрашиваем, и,  от имени школ заключаем договоры с колхозами!
           Уже по дороге Кобрин продолжал разглагольствовать:
                - Ты смотрел на Василия Германовича, а это ведь ректор пединститута! Мне кажется, его вообще не волнует,  учатся его студенты или картошку копают…
            На самом деле Рысову было понятно, что сложившийся порядок сломать невозможно. И он только удивлялся на этого неразумного историка, который посягнул на святая святых системы – колхозный строй.
            Женю злило и то обстоятельство, что его друг-соратник, хоть и согласен с ним, но тоже как-то инертен.
            А Николая мучила другая проблема и такая мелочь, как колхозная картошка,  его не интересовала. Он говорил Жене:
                - До загса пешком дойдем, тут недалеко.
             Кобрин спохватывался:
                - До загса, говоришь, - я так и не понял: зачем тебе в загс нужно?
                - Я с женой развожусь.
            Женя постарался не выказать удивления.
                - Что, давно не живете?
                - Фактически – несколько лет, я с мамой живу.
            Женя смотрел на Догадова и удивлялся: « Не похож на
          выпивающего, он даже не курит. На бабника – тоже». Решился спросить:
                - А в чем же причина вашего развода?
             И, к своему удивлению, получил ответ, который для Кобрина ничего не объяснял.
                - Да, там все – торгаши, и жена и теща.
             Женя терялся в догадках, но потом махнул рукой на непонятные обстоятельства жизни его приятеля.
             На самом деле все было далеко не так. Догадов относился к категории людей, которые мало кому доверяют и мало кого слушают. А слово – подчинится, - им вообще не ведомо.   
             Единственный авторитетный человек у него – мама, - Нина Николаевна. Она всю жизнь проработала на железнодорожной станции, - сортировала посылки в цехе перевозки почты.
              Ко времени знакомства с Догадовым, Нина Николаевна имела вид пожилой, худощавой и высокой женщины с командирским голосом и тоном уверенным и безапелляционным.
              Нина гордилась, что не меняла место работы. Как пришла в начале 1942 года на станцию, в отделение перевозки почты, так и завершила через сорок пять лет свой рабочий стаж.
               Она была уверена и сумела в этом убедить сына, что именно на этой работе она «сделала карьеру».  На самом деле, начала работать подсобницей, потом сортировала почту, а последние годы уже занимала должность заместителя начальника цеха.
               Когда Догадова избрали депутатом горсовета, ей шел шестьдесят седьмой год, и выглядела довольно моложаво. Нет, дорогой читатель никакой особой роли  Нина Николаевна в нашем повествовании не сыграет, но зато, именно в ней кроется разгадка судьбы её сына. Мы вообще мало придаем значение и мало думаем о судьбах родителей, а – напрасно. Возможно, многое бы прояснялось в собственной жизни…
              То обстоятельство, что все было «не так», как объяснял Николай своему приятелю, являлось мучительной и незаживающей язвой, которая мучила его всю жизнь, и о которой старался не только говорить, но и -  думать.
            К тому времени, когда они направлялись к зданию городского загса, все страсти улеглись, и осталось поставить последнюю точку.
            Догадов никогда не признавал своих поражений, ошибок и тому подобных вещей, поэтому он никогда и никому не рассказывал о перипетиях своей семейной жизни.
            Его брак оказался непрочным, хотя нажили двоих детей, но это не остановило разрушительных процессов. И в этом был виноват только Николай. Хотя, женился, как ему казалось по любви, - Таня нравилась ему, но она была не похожа на его маму.
            Так бывает довольно часто и многие молодые семьи с этим справляются, если бы не одно обстоятельство. Догадовы – мать и сын – представляли собой одно нераздельное целое.
             Обыкновенно, в таких случаях проблемы должны были разрешиться в подростковом возрасте, - юноша освобождался от опеки матери. Но здесь этого не произошло. Почему?
             Ни от какой родительской зависимости освобождаться было не нужно, - то, что делала мама, не было опекой или ненужным и надоедливым контролем: была полная гармония отношений между мамой и сыном.
             Потом выяснилось, что не все безоговорочно и безропотно, как требовал супруг, вторая его половина исполняет. Это было неприятно, очень неприятно, - он к этому не привык.
             Николая не интересовали переживания и внутренняя жизнь Татьяны. Он абсолютно равнодушно воспринимал заботу о себе и никогда не выражал чувства благодарности.
             К детям относился как к назойливой помехе и постоянно утверждал, что пока дети пачкают пеленки, - с ними должна быть мать, а вот когда они войдут в разум, функции воспитателя перейдут к отцу.
             Но, когда супруг дошел до того, чтобы тиранически ограничивать её свободу, вплоть до того, -  с кем она имеет право встречаться, то Татьяна дала понять, что это обидно, и она не верит в его благородство и честность натуры.
          Хотя это проходило без скандала, на спокойной ноте, но – было началом отчуждения. Особенно раздражали просьбы супруги, - хоть немного времени уделить своим детям:           своим временем он привык распоряжаться сам. 
          Также неприятны были разговоры о покупке каких- либо вещей, о способах где-то подзаработать…
           Размолвки происходили все чаще. Все длительнее были его уходы на ночевку к маме. Догадов уходил от этих мелких и малозначащих для него проблем. Они мешали ему жить в его настоящем мире. В этом мире было трудно отличить реальность от фантазии. У таких типов мысли всегда далеко и высоко под облаками, и, по большой части в неведомых глубинах космоса…
         Семья распадалась, но Николай не винил себя ни в чем, как никогда не брал на себя никакой ответственности. Его мать заменила ему все, - она бесперебойно обеспечивало его существование, и только с матерью он чувствовал себя комфортно
          Никаких «интеллигентных» разговоров они не вели. Нина Николаевна, в основном, «перемывала косточки» своим подругам, знакомым, сослуживцам, соседям…
          С детства Коля знал в нелицеприятных подробностях жизнь материнского окружения. Всем давались характеристики достаточно подробные. Нет, это не походило на сплетню, все было достаточно объективно.
           Конечно, во всех этих рисуемых бытовых картинках, она выглядела самой умной, дальновидной, рассудительной.  Нина достаточно подробно объясняла сыну, какие несуразности делает её начальство и как нужно правильно наладить сортировку писем и посылок.
           Когда сын вырос и стал работать, он точно также объяснял маме, какое у него неумное и мало понимающее руководство.
            Вы заметили, читатель, что разговоры не касались материальных вопросов. У Догадовых не было культа вещей, жили очень скромно.
          Особой темой была тема рода Догадовых. Мать сумела убедить сына, что его отец никакой роли в появлении на свет сына не имел. Это более всего удивляло.
           Со своим мужем – фронтовым офицером , отцом Николая, они прожили менее года.  Причины расставания не известны. Нина Николаевна больше замуж не выходила, и фамилия её стала фамилией сына.
            Мать убедила, что он – чистый Догадов и именно её предки были известными каретниками в Тешинске и до семидесятых годов сохранялся их родовой дом, вид которого запечатлен на старых фотографиях.
             Именно с этого началось увлечение Николая краеведением и привело его в стены городского архива, который сыграл впоследствии немаловажную роль в его судьбе.
             Мама же привила сыну интерес к политике, она регулярно читала местную газету, была в курсе всех радиопередач, не чуждалась книг. Согласитесь, что для простой работницы это достаточно необычно, - к тому же она была атеисткой.
             Все это возвышенное, духовное и… абстрактное. Вот в этом, достаточно иллюзорном мире обретались Догадовы.
            При этом Нина Николаевна знала все слухи и сплетни городка и всему давала свою категорическую оценку.
             Сын был полностью согласен с мамой, но только с возрастом ему становилось все скучнее и скучнее с родительницей…
              В момент окончательного распада семьи, сорокалетний - он и увлекся краеведением и стал составлять свое родовое древо. Может быть для того, чтобы заглушить тяжелые мысли об обстоятельствах его развода.
              Догадов никогда не предполагал, даже об этом никогда и не думал, что с ним это может случиться. Так всегда бывает: чего и не ждешь, - оно и случается.
               Эти уходы из дома, иногда на недели, -  даром не прошли: У жены появился другой мужчина. Да кто?! - его близкий и лучший друг!
                Но, заметим – Татьяна в этом не виновата. Просто мудрый муж, витающий в облаках, за время совместной жизни даже не догадался, что его жена относится к категории женщин, которые одни не остаются при любых обстоятельствах.
               Нет, Таня не любовника искала, она искала нового мужа. И – нашла. Друг Догадова женился на его жене и вырастил его детей. При этом Татьяна ни разу не сказала детям плохо про отца.
              Именно тогда с ним случился сердечный приступ, который на месяц уложил его в постель. Потом пришлось съездить в санаторий для сердечников. Кстати, этот приступ почти никак не повлиял на его постоянные занятия волейболом и участие в командных соревнованиях.
              Это обстоятельство сыграло и добрую службу: он получил веское основание для увольнения с должности директора городского парка. 
             Вообще, он убил двух зайцев: освободился от занятий, которые были ему не по душе, и получил спокойную должность с минимальным окладом.
             И это устраивало: он навсегда затаил смертельную обиду на бывшую супругу и хотел, чтобы алименты были минимальны.
             Вот почему Догадов отделался такой малопонятной фразой о торгашах. Разве про это расскажешь? Да, и, – зачем? Кроме того – долго объяснять, и – неизвестно – поймет ли собеседник?
              Недаром говорят – старый друг, лучше новых двух. Старому другу ничего объяснять не нужно, он без объяснений – поймет. Поэтому Николай и не стал ничего объяснять своему новому товарищу.   
              Догадов находился в своеобразном феерическом настроении. Все, что происходило в стране, в городе и вокруг него приводило в восторг. Рождало много идей и открывало много возможностей.
              И новый товарищ импонировал: казалось, - они созданы друг для друга. И позвал его именно потому, что почувствовал, - Кобрин мало значения придает семейному положению своих знакомых и не подумает осуждать, - у него интересы шире, и он  не будет рассказывать о своей семье или хвастаться крепостью семейных уз.
               Догадов, как будто чувствовал, - пришло его время.  Ему все удается и хотел, чтобы это продолжалось бесконечно долго.  Он доказал, в первую очередь своей бывшей жене, на что он способен, и кого, в его лице, она потеряла. И, именно, в этот момент «ставил последнюю точку»  в бракоразводном процессе.
           Это тоже было своеобразной местью, ведь на последнее заседание он не явился, в надежде задержать принятие решения.   
            Дело в том, что он изъявлял желание поделить детей. И написал в заявлении, чтобы суд учел требование отца и оставил с ним жить старшего ребенка, - девятилетнего Илью.
             Ничего из этого не получилось, да сказать по правде, - это было сделано тоже больше из мести, для того, чтобы помучить бывшую супругу.
              Дети остались с матерью, согласно сложившейся судебной практике, а отцу присудили уплату алиментов в размере тридцати трех процентов от зарплаты, как и положено было по закону.
              Поэтому, когда друзья подошли к дверям загса, - оставалось только получить свидетельство о расторжении брака и поставить соответствующий штамп в паспорте.
             Женя потом удивлялся и недоумевал, - для чего он понадобился Догадову? Но спросил только, когда работница проделала все формальности и передала паспорт и справку:
                - Это все? – и получил такой же короткий ответ. – Да, - все.
              И продолжили разговор, который начали по дороге. Он касался вопросов истории страны, которые тогда обсуждали на всех уровнях. Николай хотел расположить к себе Кобрина и для этого выказывал интерес к этим темам. Он спрашивал историка:
                - Ленин на самом деле являлся немецким шпионом?
                - Кто это тебе сказал?
                - Как кто? Его еще при Керенском объявили немецким шпионом и хотели судить. А сейчас печатают документы, которые напрямую свидетельствуют о том, что на немецкие деньги революцию сделал, и всю цепочку проследили…
                - Николай, не будь наивным. В данной ситуации, термин – шпион, – не подходит.
                - Ну, а как же?
                - Ленин – революционер и враг самодержавия. Он хотел разрушить несправедливое государство. Мы же выступаем против всевластия коммунистической партии?
                - Да, выступаем.
                - И ты – за революцию?
                - Нет, я за демократию…
                - Ленин тоже был за власть народа, по крайней мере -  на словах, то есть за демократию… и одновременно – за революцию. А как ты посмотришь на то, что нынешние события в стране назовут великой демократической революцией?
                - Но, он желал поражения России в мировой войне!
                - Не совсем так. Он желал, чтобы армии воюющие обратили оружие против своих правительств.
                - Но, ведь это и есть – предательство!
                - А, вот с этой точки зрения – это уже не предательство.
                - А, что же это?
                - Это – политика, - Евгений рассуждал спокойно, как уже много раз продуманное и неожиданно высказал то, о чем товарищ не спрашивал.
                - Ленин был обречен на победу.
                - Как это?
                - А так. Владимир Ильич был великий политик и является автором великого политического открытия.
          Догадов уже привык, что все демократические газеты и журналы, вовсю ругали Ленина и печатали то, что было скрыто в архивах. Поэтому для него странно слышать от человека, который только что сдал свой партийный билет, похвалу вождю революции.  Поинтересовался:
                - Какое же открытие сделал Ленин, что до него не было известно?
                - Он создал партию и назвал её – авангардом пролетариата, и утвердил, что именно эта партия свергнет «гнет вековой навсегда». Иначе говоря, Ленин создал инструмент, при помощи которого можно разрушить старое государство и построить новое.
                - Так, и другие партии в России были.
                - Да, были, только не такие и у них не было такого вождя, - и Кобрин неожиданно перевел беседу в другое русло:
                - Как ты думаешь, вот декабристы, которые тоже выступали за свободу и против власти царя, - были правы?
                - Нам в школе говорили, что они были революционеры, и они были правы. А сейчас уж и не знаю…
                - А почему же не знаешь? Тут, вообще-то уже ясно. Они были правы – исторически, - подчеркнул последнее слово собеседник. -  Никому и в голову не придет восстанавливать крепостное право и самодержавие.
                - Как это – исторически?
                - А так, что они предугадали дальнейшее развитие исторических процессов, только немного вперед забегали. Молодые были, - ждать не захотели…
        Догадов, воодушевившись, с подвохом -  заявил:
                - Тогда и большевики, - тоже – исторически правы?
                - Вполне, возможно… В принципе, как мне кажется – недолго ждать…
                - А они не забегали вперед? Сейчас те же лозунги: за демократию и власть Советов, а это большевистские лозунги…
                - Это еще ни о чем не говорит… Вот когда о земле заговорят…
                - Мне кажется, Евгений Валерьевич, ты как-то пытаешься  события той революции, как-то наложить на современность. Не повторяется все под копирку.
                - Да, конечно, - и уверенно добавил, завершая разговор.  - Одно – несомненно: и прошлое и современность – как-то взаимосвязаны.  Я вообще-то пытаюсь как-то уловить эту связь…
         

        …По идее, то, что предлагал Кобрину Николай Алексеевич – людей узнать поближе, не было лишено смысла. Депутаты, согласные войти в отдельную группу, непредусмотренную обязательным регламентом – нашлись.
           Это были те же, кто посещал заседания клуба «Позиция». Правда, там не оказалось наших знакомцев: Розова, Вязова, Дымова и Озерова.
           Розов помогал Дымову организовать его выборную кампанию.  Все силы горкома партии были брошены на то, чтобы не допустить клубного лидера до депутатства. Каких только порочащих слухов не распускали, каких только листовок не печатали…
           Все было напрасно. Народ, который был убежден, что Дымов является настоящим выразителем его дум и чаяний переубедить невозможно. Когда, уже во время подсчета голосов стало ясно, что подавляющее большинство проголосовало за Юрия Дымова, последовала решительная команда: выборы на этом участке признать недействительными.
            Вязов больше не появится в нашем повествовании, он отойдет от политики и правильно сделает – это не его. После событий августа 1991 года он будет стремиться зарабатывать деньги, -  в конце концов,  судьба приведет его в Германию, где он устроит уютное гнездышко и предпочтет наблюдать за событиями на неспокойной родине издалека.
            Евгений узнавал знакомые лица, которые он видел во время митинга. Было еще одно памятное мероприятие, когда он лицезрел этих товарищей.
              Ранней весной проходил митинг, который организовали коммунисты. Митинг проходил в городском парке, где была расположена летняя эстрада с лавочками.
             Стоял яркий весенний день конца марта. Народ двигался к эстраде по узкой тропинке, протоптанной в снегу. Сама тропинка представляла смесь воды и снега, у стволов старых берез вытаивали полукружья жухлой травы.
             И вдоль этой «народной» тропы стояли члены клуба «Позиция» и держали в руках самодельные  плакатики и транспаранты. Тексты на этой «агитации» были довольно банальные: «Даешь независимую прессу!», «Демократии – Да! Тоталитаризму – Нет!», «Гласности – широкую улицу!»…
             Женя прошел мимо транспарантов, никакого значения этому не придавая. То, что печатали перестроечные журналы «Огонек», «Новое время» и популярнейшая газета «Аргументы и факты» было намного острее и злободневнее…
              Только обратил на обозленные лица тех, кто эти плакаты держал и подумал: « Зачем у них такое выражение лиц – как будто зубы болят, да им радоваться надо, что они свободно выражают свое мнение и ничего за это не будет? Ведь это, как- никак -  победа демократии…»
              Митинг тоже никакого впечатления не произвел. Призывы – « выйти их окопов» - никого не трогали. А Евгения только злили, он ясно видел, что в партии все больше берут вверх партийные ортодоксы, сам лидер – постоянно лавирует, а партия в это время теряет «перестроечный» настрой и становится консервативной силой.
              Он рассуждал: « Невооруженным глазом видно, что громадная часть партии не приемлет перестройки и обновления социализма,  а Горбачев никак не решиться отсечь эти консервативные силы и тем самым обновить кадры. Только так можно сохранить лидерство. В свое время Ленин спокойно шел на раскол. Из партии выходят лучшие, - разве это непонятно?…  Странно все перемешивается, коммунисты – всегда были – левые, а сейчас: получается, мы выходим на правые спектр политического поля и становимся контрреволюцией. Как так? А ведь объявлено, что перестройка – это мирное, но революционное обновление социализма?»
               В то время, Кобрин еще надеялся на обновление социализма, ему только было обидно, что никакого перестроечного движения в городской партийной организации незаметно. Было видно, что всю горбачевскую затею, считают временной компанией…  До августа 1991 года оставалось еще более года…
                Только пугающе выглядели полки магазинов… И Кобрин вспомнил недавний случай, которые произошел у них в училище. Во второй половине учебного года к ним на экскурсию стали водить учащихся городских школ. Это, так называемая – профессиональная ориентация: учеников знакомили с рабочими профессиями.
                Завуч попросила Кобрина: «Евгений Валерьевич, Людмила Николаевна, мастер группы продавцов – сейчас занята, покажи, пожалуйста, класс-кабинет группы продавцов продовольственных товаров, - ученики из десятой школы уже в фойе стоят со своей учительницей» -  и сунула в руки ключ от кабинета.
             Кобрин повел толпу подростков на второй этаж.
             Кабинет был оборудован под настоящий магазин: прилавок, стеклянные витрины, весы и полки, на которых были разложены муляжи различных продуктовых товаров.
             Когда эта галдящая толпа подростков вошла в кабинет, - сразу установилась гробовая тишина…   Кобрин даже встревожился – что-то случилось?. .   И, повертывая головой, внимательно оглядывал учащихся.
             Только, когда увидел направление взглядов юных экскурсантов, -  все понял: взоры были прикованы к магазинным полкам.
             Эти дети никогда не видели таких магазинов, вернее, - такого изобилия различных продуктов. Особенно их взоры притягивали полки,  где лежали коробки с различными конфетами, шоколадом, вафлями…
             Евгений поймал себя на мысли: « А ведь – точно, уж лет десять, как исчезли те товары, что свободно лежали в 70-х годах. А этим детям 13-14 лет, то, что они видели семилетними – уже забыли, а в памяти осталось, то, что – сейчас. И тогда, чуть ли впервые  Кобрину стало по- настоящему страшно…
       
             Чего не было в советской жизни? Какую искорку загасили большевики?  Они заглушили желание жить…   Убили индивидуальную мечту каждого и заменили одной общей мечтой о прекрасном будущем. Большевизм убил  свободу…
              Ну, не может быть мечтой – счастливое будущее – это не мечта, а мираж, греза… Вся жизнь в большевистском мире – это «день сурка», как в известном фильме, - все известно заранее и нельзя из этой предписанной известности выбраться.
              Выражайтесь яснее, - уважаемый. Яснее? Пожалуйста: большевизм убил индивидуальность и сделал великим героем одного человека, на которого все должны быть похожи. Отныне все должны быть похожими в привычках, мыслях, одежде…
             Этого достаточно? Вполне…
             Время, о котором рассказывается, характерно именно тем, что неожиданно  и непонятным образом появились люди мыслящие не так, - и заговорили, - и  их стали слушать.
              Могут возразить, -  такие люди были всегда. Да, -  всегда и всегда пытались говорить, но их не слушали и заставляли замолчать: расстреливали, сажали в тюрьмы, оправляли в ссылки…
              Почему этих не стали стрелять и сажать? Вообще, могли расстрелять и посадить, только – не знали, что делать после этого разгрома. Но, на самом деле, никто среди правящего слоя партийцев не верил в марксизм,  и одновременно боялись перемен в своей собственной жизни, которые были неизбежны в случае потери власти.
              Вот этот ручеек инакомыслия появился в Тёшинском совете, и остановить его не смогла прогнившая партийная идеология. Так было по всей стране: в каждом городе, в каждом районе.  Ручейки сливались в единый поток…
               Такое явление трудно назвать революцией, как нельзя назвать таяние снега - половодье – революционными переменами. Это природный процесс. Здесь нужно пользоваться библейскими терминами, такими как –« наступила полнота времен»  или – «древнее прошло, теперь все новое» - это более подходяще…
               
               Все же Кобрин оказался прав, когда утверждал, что не нужно никого «прощупывать» на предмет выявления политических пристрастий.
               Уже после первой сессии совета, сложился костяк демократической депутатской группы. Пословица русская, как всегда оказалась права, - рыбак рыбака видит издалека.
               Собралось около десяти человек. Среди них выделялись,  кроме известных нам персонажей – трое: Шестков Слава, - начальник цехового техбюро,  Федосов Василий, - преподаватель техникума и ведущий инженер с проектного  института – Охрименко Яков. Это люди серьезные и себе на уме.
             Но больше всего Кобрин был рад, что единственный рабочий – Семин Саша, оказался в составе этой группы. Семин был похож на классического заводского рабочего, как его описывала советская литература.
             Приземистый и широкоплечий с медвежьей фигурой, походка в перевалку. Он был единственный из депутатов, про которого можно сказать – «от заводского станка».
              Александр оказался довольно резким мужиком и мог лепить правду в лицо начальству, за что и пользовался уважением среди своего коллектива, который выдвинул его в депутаты.
             Память Кобрина не удержала подробности знакомства с Шестковым Славой. Сложилось впечатление, что давным-давно знает этого человека. Просто на какое-то время пришлось расстаться и вот сейчас встретились вновь и рады встрече и Слава весело смеется, рассказывает…
             Слава относился к тому типу незаметных людей, вернее они делают вид, что незаметны, но на самом деле, тот, кто им нужен будет постоянно натыкаться на них. Как будто говорят:  «Я нужен везде, без меня не обойтись».
              Что-то нужно организовать, кому-то нужно передать, сообщить. И как-то забывается его специальность, для чего он приставлен, но получается – без него обойтись нельзя.
               Когда Евгений пытался анализировать политические воззрения  Славика, то на ум приходили строчки из некрасовской поэмы – «… Каких-то слов особенных Наслушался:  атечество, Москва первопрестольная, Душа великорусская. « Я – русский мужичок!».
             Потом Евгению на ум пришла ассоциация, связанная с известным советским фильмом, времен хрущевской оттепели. Там показывали комсомольское собрание, и один герой,  все порывался и задавал такой провокационный вопрос: «А если бы он вез патроны?»  Слава очень был похож на этого киногероя, - небольшого роста, немного  встрепанный, - такой игровой правдолюбец.
              Его речь состояла из каких-то отрывков газетных статей, которые, казалось,  он пересказывает чуть не наизусть, но безо всякой связи и смысла.
               Кобрин, вначале, как-то пытался уловить хоть какой-то рациональный смысл в его выспренных и напыщенных речах, но потом махнул рукой и перестал обращать внимание. В конце концов,  Слава всегда со всем и всеми соглашался.
          Полной противоположностью Славы являлся Федосов Василий Александрович. По настоящему, он являлся лидером демократической группы депутатов. Но, все дело осложнялось тем, что он старался держаться в тени.
          Василий Александрович, на самом деле, был наделен всеми качествами лидера: воля, определенная харизма.
          Даже внешний вид выражал волевую целеустремленность. Его можно было встретить в разных точках города. В легкой курточке и узких брючках, с неизменной спортивной сумкой на плече, подтянутый и энергичный, резкий в движениях, был похож на любознательного городского туриста или постаревшего студента, который хочет побывать в разных интересных местах.
         Конечно, Федосов был самым честолюбивым из этой депутатской братии. Учитывая, что имел два диплома о высшем образовании, - инженера и экономиста, но, по советским меркам мало чего добился и никакой карьеры не сделал.
          Начинал на производстве, но, став начальником цеха, - неожиданно уволился и перешел на преподавательскую работу.
          Причиной таких карьерных неудач являлась его строптивость и определенная отстраненность от людей. Обладая острым умом, который схватывал все на лету, он, в условиях партийной советской системы представлял определенную опасность.
          И система это чувствовала, так как именно такие строптивцы могли бросить камень в стоячее болото и нарушить покой.
           Сам Василий Александрович, понимал это и, находя в себе силы приспосабливаться, вынужден отстраняться от конкретных дел и, в отличие от Кобрина, конечно не хотел размениваться на такие мелочи, как практическая возня с недостатками системы, которая требовала непомерно большой траты сил и нервов.
           Поэтому он нашел себя в таких неформальных образованиях, каким являлся политический клуб. Вот тут, понимая, что партийная власть терпит крах, он сделал решительный выбор и начал бороться и был активным и действенным организатором митинга и выступлений с плакатами в городском парке. 
           Проблема таких лидеров состоит в том, что они не любят прямо излагать свои взгляды. А стремление лидерствовать, и при этом оставаться в тени, сильно ослабляли его волевой и организационный потенциал в условиях открытой политической борьбы.   
           В тех условиях он очень боялся показать себя сторонником единовластия. Скорее всего, он склонен был встать под сильную руку советского руководства.  Нельзя здесь видеть противоречия:  несомненно,  он хотел изменения системы и стремился сделать карьеру именно в измененных условиях, но хотел получить почти абсолютно самостоятельный пост.
           И он не прогадал, так сложилось, что искомое  - получил, но об этом речь впереди…
            Само советское руководство, в условиях разваливающийся прежней властной структуры и ослабления такой привычной партийной власти, не понимало «куда несет нас рок событий».
             Но, тем не менее, еще не осознавало всю серьезность происходящего и пыталось игнорировать новые распоряжения новой российской власти и ориентацию держало на ЦК ЦПСС, которое стало основной силой противостоящей новому российскому лидеру – Борису Ельцину.
            Только одного человека из своей группы депутатов никак не мог определить Евгений. Это был – Охрименко, - ведущий инженер проектного института.  Небольшого роста, полноватый мужчина, по годам – лет сорок пять.
             Сделаю отступление: как стало понятно впоследствии, всю перестройку «сделали» люди, рожденные между 1945 и 1955 годами, так называемое -  послевоенное поколение. Вкрапления из других возрастов были, но их можно считать исключениями. Почему? Это задача для будущих политологов и психологов. Не будем у них отбивать хлеб…
            Что же не нравилось Кобрину? -  взгляд и повадка. Он никогда не смотрел на человека прямо, его взгляд скользил куда-то вбок. Общался, в основном, только с Федосовым и Догадовым.
             От остальных держался особняком. Он играл или пытался играть какую-то странную роль тайного манипулятора. Надо сказать, что его советы были достаточно оригинальны и разумны. В хитрости и изворотливости ему не откажешь.
            Догадов им прямо восхищался и постоянно в перерывах между заседаниями подходил к Якову Александровичу и советовался с ним. Потом излагал чужие мысли всем.
             Кобрин понимал, что столь малая группа депутатов ничего существенного изменить не сможет. Но все же был рад, когда им удалось заявить о себе: в конце года Федосов зачитал с трибуны сообщение об образовании группы «Демократическая Россия» и приняли декларацию.
            Таким образом,  на официальном уровне группа была зарегистрирована. Это было существенно, и это поняли все остальные депутаты.
           Нет, отношение к ним не переменилось. По-прежнему, старались не подходить и не вступать в разговоры с ними, а если говорили, то не о политике. Некоторые не скрывали своей враждебности. Отчуждение было явным…
 

            А чем же закончилась история, которая описана в начале главы? Написал Кобрин заметку, а далее…
            Далее, уважаемый читатель, произошло то, что Евгений вообще не мог предполагать. Даже самого автора ввело в определенный ступор, - ему даже смеяться не захотелось.  Но, по порядку…
            Конечно, никакой подобной заметки, простого учителя никогда бы не напечатала городская газета, которая была одна на стотысячный город. Почему?
             А потому, что газета являлась органом городского комитета партии. Заметка посягало на самое святое, - советскую педагогику и заканчивалась словами: « Слава нам, слава советской педагогике!»
             Но, заметку напечатали по двум причинам: её написал депутат горсовета, а газета одновременно  являлась рупором Совета (вот оно, пресловутое двоевластие). Это – первое, а во - вторых, ничего политического в ней не было. Просто призывала, косвенно даже, к поиску новых форм воспитания.
             Кобрин, признаться, - забыл об этой заметке:  текучка школьной жизни полностью затягивает учителя в свой бесконечный круговорот. В школе – не соскучишься, там же -  молодежь и события текут быстрее и острее, чем в коллективах взрослых людей. Поэтому, даже не интересовался, как идут дела с заметкой, и не было в редакции знакомых, кто бы мог сказать.
            Когда секретарша попросила его зайти в кабинет директора, мог думать о чем угодно, но только не это…
            Вошел в пустой кабинет, увидел одинокую фигуру Виктора Федоровича, который немного согнувшись за столом внимательно, с красным карандашом в руке, -  читал газету.
             Сел на предложенный стул и уже вблизи увидел ту заметку, которую читал Терентьев, густо подчеркнутую в отдельных местах.  По выделенному заголовку – «Педагогическое воздействие» – понял, -  что читает Виктор Федорович.
              Догадался о причинах вызова и с недоумение ждал вопроса. А сам думал: « Ну и чего он в моей заметке вычитал? Он её изучает, как руководство к действию? Ищет зацепку, чтобы упрекнуть меня в искажении картины?»
              Ему и в голову не приходила удивительная мысль, что для таких людей, как Терентьев, все, что напечатано в партийной прессе, надо немедленно исполнять. Только потом догадался, что это -  именно так.
               И тогда вспомнил такой термин – мастодонт. Именно так называли в то время людей цепко державшихся за старые формы и порядки. И окончательно утвердился в своей правоте, - да – именно, – сталинский мастодонт.
              Звучит вопрос:
                - Ну, и чего мы сделали неправильно, вот ты пишешь…
            Вопрос был такой жалкий и вид виноватый, что Евгений решил слукавить, перебил говорившего:
                - Виктор Федорович, я знаю, что я там написал. Мне только непонятно,  почему вы приняли все на свой счет. Там ведь не указано, -  в каком учебном заведении это происходило, и фамилий никаких нет.
             Было заметно, как начало светлеть лицо Виктора Федоровича. В смятенном сознании галопом неслись мысли: « А ведь верно. С чего я взял, что это про нас? Убей меня, - я не помню этого заседания. Да и присутствия Кобрина на таких заседаниях – не помню…»
               А Евгений, в свою очередь – размышлял: « Вот, оказывается, как к написанному слову можно относиться. А все же сразу узнал себя, - узнал, и не поймет, как поступить? Ничего, я ему сейчас помогу…»
               А вслух сказал:
                - Виктор Федорович, это такое обобщение, направленное против таких эксцессов. Там ведь комиссия сама себя чернит…
                - Как так? – опешил директор.
                - Просто. Ведь штраф, как вам известно, накладывает милиция, вернее, решением специальной комиссии УВД, - зачем же нам объявлять, что это наша комиссия штраф наложила? Зачем учебному заведению, пугалом в глазах родителей выглядеть. Школа – гуманная структура, не надо её в репрессивный орган превращать. Наоборот, - она должна защищать молодых людей.
                Разговор закончился. Терентьев понял, что напрасно вызывал Кобрина. Евгений вышел из кабинета и уже в коридоре почему-то вслух подумал:
                - И, чего я насчет гуманности заговорил, надо еще выяснить, -  понимает ли он это слово…


               






         
               
                Часть 7. Strike. (забастовка)

                Генерал! Воевавший всегда как лев,
                Я оставляю пятно на флаге.
                Генерал, даже карточный домик – хлев.
                Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.
                Для переживших великий блеф
                Жизнь оставляет клочок бумаги.

                И. Бродский. Письмо генералу Z


        Виктор Федорович сидел у себя в кабинете, и невеселые мысли лезли в голову. Хуже всего было осознание какого-то падения в пропасть, безысходности.
        Он понимал, что все происходящее в училище, в городе, в стране, - все неспроста. Это происки врагов. Было явно, - кто враг.  Самый ближний – это Кобрин.
          Плохо было то, что он ничего не может сделать со своим врагом. Чуть ли не впервые он не мог понять своего противника. Вначале считал, что историк – единичное явление, случайность в его коллективе.
           С болью вспоминал, что до Кобрина  уволил историка,  с подачи Городовой, которая жаловалась на его безликость и вялость.  Язвительно подумал про своего зама, чуть ли не впервые: « Ну, вот, нашла  яркого и энергичного, -  на мою голову».
            И сейчас продолжает его убеждать: «Кобрин на публику работает, популярности и славы ищет. Ничего, мы на него так надавим, сам убежит с училища»
             Но «надавить» как-то не получалось. Историк приобретал влияние и сумел это влияние превратить в нечто такое, что его просто так нельзя уволить.

            Тогда подступала это вечная его проблема: может он, неправильно что-то делает? Однажды, не выдержал и открыто высказал прямо в лицо Кобрину: « Вам нельзя доверять воспитание учащихся!», - рассчитывал смутить историка и заставить его стушеваться.
              Этот наглец, нисколько не смутился, только весело посмотрел на него и громко заявил:
                - Виктор Федорович, это почему такой вывод сделали? У меня, между прочим,  диплом государственного университета имеется, где указано, что я имею право делать. Вы что, уже государству не доверяете?
               Пришлось прикусить язык, так как вспомнил, что он сам имеет диплом инженера, а не педагога. Не хватало еще,  чтобы этот фрукт и по этому поводу что-то съязвил, -  с него станется.
                Вот что из этого получилось. Главное – историк не боялся начальства. Этого Терентьев не мог представить, но вывод сделал правильный: никогда в открытую схватку самому не вступать. У того язык, как помело, -  так Городова выражается, и за словом в карман не полезет.
                Если бы Терентьев хоть немного читал книги по психологии, где говорится об управлении коллективом… Стоп, читатель… - какие книги по психологии…  Да, сам термин представлялся, как нечто далекое и прочно забытое после институтских лекций.
                Коллективом  было принято управлять по армейскому образцу: прямо и примитивно. Но, если бы… Хорошо, - почитал, и чтобы он вычитал? Многое. Во-первых, сразу бы понял, что историк – это и есть тот самый неформальный лидер коллектива. А он – директор – формальный лидер. И что делать?
                А что тут сделаешь? Сегодня, например, прибежал заместитель Шевцов и сходу начал жаловаться:
                - Виктор Федорович, Кобрин опять учеников булгачит!
                - По поводу чего?
                - По поводу холода в классах. Ученики опять хотят подписи собирать,  с его подачи.
                - Ну, а вы чего предприняли?
                - Ученики, вернее, -  командиры и профорги групп собрались в кабинете и стали писать заявление о сборе подписей. Я потребовал у Кобрина объяснение этого…
                - Ну, а он что?
                - А он разъярился и потащил меня к телефону и сам позвонил в санэпидемстанцию, и сказал главному врачу, что звонит депутат, и что в классах плюс девять градусов и заниматься холодно.
                - Да, вот как? А что же дальше было?
                - А дальше, он дает трубку мне и Прасковья Михайловна сказала, что при такой температуре занятия проводить нельзя. Что будем делать, Виктор Федорович? Опять у него на поводу пойдем?
                - Никуда, ни на каком поводу не пойдем, - обиделся директор, - собирай мастеров и преподавателей в учительской, после уроков, - проведем собрание.
             Шевцов смотрел на директора и нечего не понимал, - как-то необычно повел себя Терентьев. Вместо усиленной угрюмости на лице, заметил затаенную усмешку.
             А Виктор Федорович внезапно внутренне вдохновился, так как нашел выход из затруднительного положения.
             Дело в том, недавно был звонок из областного управления образования и его предупредили: « В области готовится всеобщая забастовка учителей. Необходимо сделать все, чтобы не допустить срыва занятий. Отвечаете персонально».
             Терентьев неожиданно сообразил, что ситуацию с холодом в училище можно использовать для срыва этого мероприятия. Сразу почувствовал себя уверенно, - хоть сейчас точно знал, что делать.
              Шел на собрание и думал со злорадством: «Посмотрим, что сейчас у тебя получиться, - депутат ты наш». Он был уверен, что в открытую,  против директора никто не выступит. Кроме того, дал указания Городовой поработать с мастерами.
              Когда опросили преподавателей, большинство заявило, что заниматься можно. Кобрин пытался возражать:                -                - Как же можно заниматься, если у меня девять  градусов, - сама медсестра – Галина Васильевна -
 приходила с градусником.
                Но, ему резко возразила Соболева Татьяна, с которой «поговорила» Городова.
                - А у меня в кабинете нормальная температура!
                Историк пожал плечами и перестал возражать. Терентьев незаметно торжествовал и думал: « Я знаю, что завтра собирается коллектив, будут решать,- принять ли участие в забастовке. Вот завтра я и объявлю о своем решении».
             
              Евгений, которому в январе исполнилось сорок лет, уж никак не предполагал, что этот год будет самым напряженным и без преувеличения – судьбоносным.
                В эти времена везде стали публиковать книги по астрологии и различные астрологические прогнозы, что ранее категорически запрещалось.
                Женя, по своей любознательности, достаточно серьезно изучал этот вопрос. Уяснил одно: астрология – один из способов познания мира, поэтому её нельзя исключать из сферы внимания, даже полезно прислушиваться.
                Наступивший год сулил для него различные опасности, и астрологи советовали – « тигру желательно отправиться в кругосветное путешествие, ибо это едва ли не единственный способ спасти свою шкуру».
                Евгений усмехался, читая этот прогноз, и думал: «Да, неплохо бы… Господи, какие-то нереальные фантазии…». Как всякий русский Кобрин был фаталист – «чему быть, того не миновать…»
                Вообще, эта возня с холодом в кабинетах повторялась их года в год. Учителя ходили одетыми, ученикам разрешали не снимать куртки. Кобрин принес к себе в лаборантскую свою старую шубу из искусственного меха, и не уносил её по весне.
                Терентьев объяснял коллективу:  холодно оттого, что училище замыкает ряд домов, которые отапливаются от котельной машзавода и «носитель тепла поступает в батареи отопления холодным».
                От этого легче не было. Кобрин понимал, что Терентьев ни в чем не виноват и только обвинял его в бездействии или нежелании, что-либо изменить. Однажды в сердцах высказал директору:
                - Виктор Федорович, ведь в одно прекрасное время, - училище закроют из-за того, что мы задачу – учить! -  не выполняем.
                Директор ничего не возразил. А что тут возразишь? Кобрина возмущало не бессилие руководителя, а безразличие самой системы, которая потеряла способность реагировать и устранять неполадки.
                Такие «холодные бунты» учащихся случались почти каждую зиму. И каждую зиму уроки сокращали на пятнадцать минут, ученики сидели в классах одетыми, а Евгений надевал свою старую теплую шубу и, жалея учеников - думал: « Я нахожусь в лучшем положении, чем они, -  мне по классу можно двигаться…»
                А в этот раз ситуация с холодом наложилась на проблему учительской забастовки. Идею забастовки Кобрин принял без восторга. Он, вообще, был противником таких радикальных протестов, да еще в учебных заведениях.
                Понимал, что болтающиеся без присмотра толпы учеников, только осложнят обстановку и ни к чему хорошему это привести не может, да и родители…
                А учительские коллективы неожиданно взбунтовались и проявляли несвойственное учителям непокорство начальству. Это объяснялось просто: большинство школьных директоров понимали справедливость требований
( выступали за повышение учительских ставок, которые не менялись лет тридцать), поэтому тайно поощряли зачинщиков. В редких случаях,  даже возглавляли движение…
                Тем не менее, забастовка советских учителей – дело невиданное и неслыханное. Единственно, что ждал Евгений от таких действий: полное ослабление партийного влияния на коллективы.
                «Чудные дела вершатся, - размышлял Кобрин, - партия, которая  кричала, что она – защитница интересов трудящихся, сейчас чьи интересы защищает?»
                За день до этих событий, состоялось собрание коллектива. Решили провести тайное голосование по вопросу забастовки.
                Еще когда  раздавали листочки-бюллетени, раздавались голоса, которые обращались к директору:
                - Виктор Федорович, вы должны возглавить забастовку!
                Кобрин усмехался про себя: « А вот, это -  неплохо. А что? – директору и карты в руки. Вот тебе и – авторитет».
                Стали подходить к маленькой урне и опускать «бюллетени» и преподаватель математики – Клашина Александра опять призвала директора:
                - Защита интересов коллектива – обязанность директора!
                Евгений прекрасно понимал, что Терентьев никакой забастовки не возглавит и осознавал – без директора бастовать не будут.
                Тем не менее, когда учитель физики – Телина Галина вытряхнула урну и подсчитала голоса, - «за» -  оказалось сорок два человека. «Против»  -  никто не выступил. Почему-то Кобрина это не обрадовало.
               
               В день голосования областные газеты и радио – принесли весть: забастовка учителей назначена на четвертое февраля.
                Сразу после собрания, Евгений поехал в городской совет и попал на горячее собрание школьных профоргов, директоров школ и партийных секретарей первичных школьных организаций.
                Обсуждали вопрос  о новом порядке  начисления заработной платы учителям, а потом перешли к забастовке.
                Кобрин, чтобы придать направление разговору взял  слово:
                - Забастовку мы должны рассматривать, как способ давления на областные и городские структуры и не придавать этому политический характер.
            Пора перестать  рассматривать учительство, как некую прослойку. Власти должны понять, что материальное положение учителей – плачевное.
             Выслушали молча, по-видимому, были информированы в негативном плане, что этот депутат входит в какую-то непонятную группу.               
              Потом слово взяла председатель городского учительского профсоюза – Нина Васильевна, - дама средних лет, плотного телосложения  -  напористая и пылкая, -  такая комсомолка в возрасте
                - Городской профсоюзный комитет поддерживает требование об увеличении оплаты труда учителей на двадцать пять процентов. Учитель получает меньше рабочего. Область и город должны изыскать средства, чтобы удовлетворить справедливые требование учителей.
               Кобрин слушал и удивлялся: « Как твердо говорит, - это неслыханно… Такого, раньше за руководителями профсоюза не замечалось…  Вот так профсоюзница… Посмотрим, как ты о забастовке выскажешься».
                А Знаменская продолжала:
                - По забастовке: нужно создать постоянно действующий совет при профсоюзном комитете и он будет отслеживать, как будут выполняться требования учителей.
                Евгений  понял её позицию: тяжело находиться между двух огней, - коллективы школ и горком партии. Кобрин увидел второго секретаря горкома партии, которого вначале не заметил – Галина Юрия и понял, кто тут главный,  и сейчас разыграет свой сценарий, который срывался от выступления депутата и Знаменской.
                Но, подготовленный ход собрания срывался, - Знаменская объявила:
                - Слово предоставляется делегату профсоюзного учительского съезда Рябовой Александре Ивановне!
                Евгений с интересом наблюдал следующую картину: поднимается моложавая,  и в теле, -  учительница с очень решительным – до отчаяния – выражением лица.
                Начала резко и громко:
                - Бастовать и немедленно! Никто об учителях  не думает и не собирается думать! Только твердая и последовательная позиция школьных профкомов и коллективов заставит руководство области, -  да и правительства, изыскивать средства для повышения зарплаты учителям!
            Это было самое категоричное выступление. Такой радикальности Евгений не ожидал.
            « Да, этот человек другого склада, чем Знаменская… Вот кого выбрали учителя города на профсоюзный съезд… Эта Александра Ивановна, кажется, -  и беспартийная, - так рассуждал Кобрин, пока слушал речь, - по-моему, она способна идти до конца, - и сделал вывод, -  наш человек».
          По задуманному сценарию предоставляют слово директору городского торга, который врал бессовестно, изворачивался при ответах на вопросы. Утверждал, что мол, в школы поставляли товары, которые распределяли среди учителей по лотерее. Среди учителей слышался ропот и чуть ли не крики – долой!
            Пока выступал этот скользкий торговый работник, с опухшим, несвежим лицом и хамской ухмылкой,  Кобрин думал о  втором секретаре: « Да, далеко тебе до тех большевиков с мозолистыми руками, которые показаны в советских фильмах пятидесятых годов. И, на коммунистов шестидесятых -  мало похож: те изображались такими рабочими интеллигентами, деловыми строителями нового общества: подтянутые, энергичные и честно-благородные».
            Это рассуждения были верными: Юрий Иванович являлся человеком другой партийной формации. Сибариты – так их можно обозначить. Они были способны гладко говорить, обходя острые проблемы, но уже не чувствовалась в них истовости, как у коммунистов – сталинцев.
              Вид имели -  настоящих партийных бонз: не было растрепанности или неряшливости в одежде: хорошо сидящие пиджаки с галстуками придавали вид ухоженности и претендовали на лощеность. Обязательное золотое кольцо на безымянном пальце, дорогие запонки и дорогой же, зажим на галстуке.   
             Но эти атрибуты сытой и обеспеченной жизни, еще ничего не говорили, так мог выглядеть заводской инженер или работник конструкторского бюро.
              Поражало другое, - барское и самоуверенное лицо партийного чиновника, который давно потерял способность вести людей за собой и уже отстранялся от этой непонятной массы народонаселения, но, почему-то уверенного, что за ним – неспособным и вялым – вся сила государства.
              Мало того, он считал: эта сила готова выполнить его распоряжения по мановению его холеного пальца.
               А получалось по-другому: с треском проваливалось плохо подготовленное собрание. И Галин не понимал, что он сделал неправильно.
               Вот дают слово -  по его задумке -  директору книжного магазина, и – опять осечка. Неубедительно было утверждение, что много книг получили учителя по подписке.
                А далее -  и того хуже: директор треста столовых, - хамоватая, молодая баба, разодетая в импорт, -  вызвала только раздражение у учителей.
                Все эти кадры, выращенные и вскормленные партийным аппаратом, давным-давно обслуживали только городскую партийно-хозяйственную верхушку.
                Именно они, были подлинными хозяевами жизни; тайными, но хозяевами: хвост уже начал вертеть собакой. И уж никак не годились, на роль пропагандистов и агитаторов партийной политики.
                Галин понял: еще немного, собрание выйдет из под контроля,  сейчас только достаточно небольшой искры, даже случайности.
                Взял слово, и стал бить на самую болевую точку русской интеллигенции, - на сознательность и совесть.
                Как ни странно – его слушали. Сменив указующий и начальственный тон на увещевательно –проникновенный, - негромко убеждал:
                - Обстановка в стране очень сложная, подумайте, какой пример подадут учителя другим слоям населения.
               
        Из зала раздался возмущенный голос:
                - А кто подумает об учителях!
         Партийный чиновник продолжал:
                - Тем более, что если учителя забастуют, это приведет к тому, что тысячи городских учащихся останутся без присмотра, а родители в это время находятся на работе. И потом, вы понимаете, что забастовка не совсем законна, не пройдена определенная процедура. Поэтому, могут последовать увольнения…
            Из другого конца зала опять раздался возглас:
                - А вы нас не пугайте!
            Тут уж Кобрин не выдержал, встал и заявил:
                - Странно слышать от представителей горкома партии эти угрозы. Скажите, какое отношение к наказанию учителей имеет партия? У КПСС нет права вершить суд и расправу. Когда учительство плясало под вашу дудку, - то мы хорошие были, а сейчас – бяки.
              Самоуверенного партийного чиновника этот упрек не смутил, он продолжал уже без угроз:
                - Зачинщики забастовки пытаются раскачать лодку, в которой все сидим и воспользовались тем обстоятельством, что вводится новая система оплаты труда. Материальное положение учителей не ухудшится от этого нововведения.
              Последние слова опять вызвали ропот среди слушателей, раздались реплики:
                - Но и не улучшится!
               Перелома в настроении присутствующих достичь не удалось. Знаменская объявила, -  это собрание не уполномочено решать вопрос о забастовке: каждый коллектив будет решать у себя.
                Кобрин понял задумку: « Они, конечно, поедут по школам, будут уговаривать учителей…».
                Сам Евгений, особенно после речей Галина, кипел возмущением и был готов «на смертный бой»…
                Это мероприятия проходило в четверг, в последний день января, а утром, на следующий день, директор неожиданно объявил, что занятия  на субботу – отменяются из-за холода в кабинетах.
             Вот тогда Шевцову разъяснилась загадочная усмешка директора. А для Евгения сложилась довольно сложная ситуация, хотя, с другой стороны, для него тоже создавалась возможность «сохранить лицо»…
               Дорогой читатель, воспользуемся возможностью и приведем дневниковую запись нашего героя, благо разрешение на это, мы получили…
                Итак, Кобрин  - писал:
                2 февраля 1991 год.
         "События нарастают стремительно ( пишу рано утром). Вчера собрали собрание для того, чтобы решить окончательно вопрос о забастовке.
            Утром директор объявил о том, что занятия отменяются. Сложность ситуации заключается в том, что собрание назначено после уроков, т.е. – на 12час. 30 мин -  уроки по 35 минут, т.к. в училище -  холод собачий, у меня в кабинете +10градусов. Даже, если мы примем решение – бастовать, то ученики об этом не узнают и придут в понедельник учиться.
            В этом случае нам придется вести уроки, хотя, конечно можно и утром в понедельник объявить ученикам о забастовке и распустить их по домам.
               Далее: на собрание Терентьев долго и нудно врал, что забастовка незаконна,  и он подаст в суд на забастовщиков. В ответ я заявил, что если такое случиться, мы образуем свой забастовочный комитет и первым нашим требованием будет…Тут он меня перебил и сказал: «Снятие директора со своего поста».
                Я ему ответил спокойно: « Совершенно верно» - и заявил примерно следующее, что я здесь являюсь представителем советской власти и обязан защищать интересы коллектива, и своих личных интересов у меня – нет.
                Учителя – Чурин, Клашина – высказались в том смысле, что директор должен и даже обязан возглавить забастовку. Терентьев после этого несколько – увял. Он зачитал телефонограмму от директора 47 ПТУ (г.Н.Новгород)             
 Белянчиковой Валентины Егоровны – она, якобы, является представителем стачкома от училищ.
                В телеграмме говорится, что необходимо перенести забастовку до 10 февраля. Позвонил в Н. Новгород для проверки этой телефонограммы, её секретарша ответила, что есть решение стачкома о переносе забастовки. Мы вернулись в педкабинет – рассказали об этом.
               После всего этого, пошел к тестю, которому дали новую однокомнатную квартиру, как ветерану войны и мы: я, тесть, теща – пошли получать ордер и ключ от квартиры. Получив все это и посмотрев квартиру, в которой еще надо устанавливать сантехнику самим, мы вернулись.
               Я пошел к своему другу Валерию Павловичу в общежитие, нашел его, и когда у него сидел, то по радио услышал интервью члена областного стачкома, в котором ни слова не говорилось о том, что забастовка отложена.
               Я понял, что нас просто обманули. Тут у меня созрело решение, что если не удастся мне организовать забастовку в понедельник, то я - забастую один". 
               Кипел, конечно, Женя от подлости такой и рассуждал:
« В конце концов, почему я должен кого-то убеждать и заставлять бастовать, - в принципе – решение принято, все за то, чтобы оставить работу. Так и поступлю, скажу, что я не работаю, а остальные пусть сами решают. Пора переставать быть стадом».
              И стало спокойно на душе, так спокойно, как будто нашел правильное решение трудной задачи. Впоследствии, вспоминая это ощущение  - философствовал: «А ведь тогда вела меня какая-то невидимая сила и помогала, и делала, чтобы именно так все случилось».
               На самом деле это было время его выбора, когда нужно доказать, что стоит человек. И он, не за увеличение зарплаты боролся, а за свое человеческое достоинство, и не позволил растоптать собственную душу

             Часы на руке показывали ровно семь, когда Евгений, пройдя полутемными лестничными пролетами, поднялся к себе в кабинет истории, который располагался на третьем этаже.
                Немного посидел за учительским столом, собираясь с мыслями.  Открыл навесной замок двери в лаборантскую  и нашел на стеллаже  большие портреты членов политбюро периода 70-х годов.  Посмотрел, это были не громадные, глянцевые черно-белые фото, какие обычно выносили во время праздничных демонстраций, а рисованные с фотографий большие цветные портреты.
                Выбрал портрет Брежнева. Генеральный секретарь ЦК КПСС изображен в полный рост в маршальском мундире, брюки с широкой красной полосой по всей высоте и с полными регалиями, то есть со всем наградным «иконостасом».
                Подумал: «Как-то символично получается», - положил лист на стол и на обратной чистой стороне аккуратно красным фломастером написал: « Я – Бастую. 4/2 – 91 г. Преподаватель Кобрин».
                Внизу, мелкими буквами приписал – «Ребята, прошу плакат не срывать, - он будет нужен». Вышел за дверь кабинета и канцелярскими кнопками прикрепил плакат к двери.
                Только сел за стол в кабинете, - вошел директор и, не здороваясь, потрогал батареи, посмотрел на термометр (показывал +9 градусов), спросил:
                - Почему мусор в кабинете?
                Евгений спокойно ответил:
                - Тридцать девятая группа уже третий день не убирается, - а сам подумал: « Ходишь, как петух, кукарекаешь, холодные батареи щупаешь, а рассвет не наступает и мастера тебе не подчиняются или специально мастеров с преподавателями стравливаешь, - вечно скандалы с этими уборками кабинетов».
                Своеобразно  отреагировал на плакат:
                - Ты этим решением поставил себя в смешное положение.
                Кобрин подозрительно спокойно заявил:

                -   Смешнее, чем  был, -  я уже не буду и терять мне нечего, так как у меня ничего нет – не заработал, хотя работать пошел с семнадцати лет, -  нет даже элементарного жилья.   
                Терентьев ничего на это не сказал и вышел.
                Женя спустился в учительскую, где проходят планерки, -  сказал завучу, что присоединяется к областной забастовке учителей и громко заявил для всех:
                - Нас бессовестно обманули, забастовку никто не отменял. Я сегодня не работаю.
                Полная тишина в учительской, все молча,  отводили глаза, а преподаватель информатики – Кумов Виктор – примирительным тоном  проговорил:
                - Ладно тебе, Евгений Валерьевич, брось нервы трепать, - все равно ничего не добьемся.
                Мунина Лидия Александровна, - учитель немецкого языка и близкая приятельница Евгения, тихо, чуть не про себя прошептала:
                - Зачем же – один?
                Кобрин, в ответ на такую реакцию учительского коллектива – ответил, не напрягая связок и нервов:
                - Все равно нужно кому-то начинать, - и вышел из учительской.
                Подходя к двери своего кабинета, с удивлением заметил, что плакат с сообщением о забастовке - исчез. Он так и не узнал, что объявление, по распоряжению директора, осторожно снял военрук и отнес, как вещественное доказательство, к себе в лаборантскую…
               
               Кобрин даже не думал обижаться на своих коллег, которые фактически предали его, и пришлось одному бросить уроки. А что ему было делать? – назвался груздем…
                Только тогда он понял, настоящий смысл утверждения, что «русский народ, народ – государственный. Русс кий человек всегда пойдет за начальником и будет выполнять инструкцию…

          Но, с этого начальника - и спросит,  и обвинит его во всех своих бедах,  так как он самый – невиноватый человек. Именно в этом состоит суть империи российской. Империя не должна терпеть поражения…  Про невиноватых уже Библия говорит:
            Сказал же Адам Господу, что «…жена, которую ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел. И сказал Господь Бог жене: что ты это сделала? Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела».
             Трудно признать себя виноватым, легче обвинить кого либо. Так же переменчиво настроение людей.  Тем не менее, полностью сорвать забастовку не удалось, - в Тешинске бастовали две школы - №11 и №12.
              В районе тоже бастовала Чернухинская школа, но, как потом стало понятно Евгению, это заслуга директоров бастовавших школ, которые открыто поддержали  и поощряли действия коллективов.
             Еще больше обрадовало Кобрина, что в областном городе,  учителя бастовали очень мощно. Евгений понимал, что эти разовые акции мало могут помочь. По- настоящему,  нужно было создавать девственную систему социальной защиты учителей….
              Через день после забастовки, Евгений объявил коллективу, что требование учителей не удовлетворены, то тот же Кумов, который утверждал, что «все равно ничего не добьемся и нечего нервы трепать», - неожиданно резко и решительно заявил:
                - Надо бастовать не один день, а больше!
               Кобрин и ухом не повел на такого «смелого», - он не любил хитрозадых…  Но, больше всего удивила Лидия Александровна Мунина…
                Мунина – крепкая сорокавосьмилетняя женщина, с несколько тяжеловатой фигурой, аккуратно и неброско одетая. Лицо имела круглое нечетко очерченное, голос спокойный, при эмоциях поднимался до высоких нот. Надо отменить, что из себя она выходила редко, хотя женщина была -  трепетная.
               Лидия Александровна принадлежала к редкому типу женщин, которые спокойно могла обходиться без мужчин, а как же характерное  прилагательное – трепетная, спросим автора?
               А эта оценка относится к впечатлительной натуре, которая ничего не принимала на веру и все подвергала логическому анализу, а её трепетность связываем с не совсем правильным проявление эмоций, - иногда они проявлялись не очень красиво, особенно в спорах, до которых она была большая охотница.
           Лидию судьба не баловала, её пришлось воспитать и вырастить двух дочерей-погодков. Её муж, прапорщик –сверхсрочник, бросил семью и увлекся другими женщинами, которых у него было много.
             Её свободная и независимая натура, не стерпела измен и нашла в себе силы и мужество – развестись и остаться одной. Приехала из Восточной Германии, где в гарнизоне служил супруг, а она преподавала немецкий язык в школе военного городка.
              В Тешинске оставались родители. Отец – потомственный железнодорожный машинист и мама – работница конторы при этой же дороге.
               Детство и юность Лиды прошли в этом городе и на железнодорожной станции, так как  их маленький домик находился рядом со складскими помещениями, железнодорожным депо и конторой.
              У них не было даже обыкновенного двора, потому, что они переселились сюда, когда родилась Лида. А это было во время войны. В этом доме размещался склад, в котором хранились запасные части для локомотивов. Все убрали, в помещении сложили печку и разгородили на две половины, выкроив место для маленькой кухоньки.
               Вся земля вокруг дома была пропитана какими-то паровозными маслами и имела маслянистый вид, и кроме того её засыпали отходами и мелким шлаком от сгоревшего в топках угля.
               Тем не менее, трудолюбивая Лидина мама сумела раскопать участочек вокруг стен домика шириной метра два.
          Огородик загородили  штакетником и посадили яблоньки и кусты сливы, и вишни. И сирень, - для души.
           Железная дорога находилась в пятидесяти метрах от их домика, - к постоянному стуку колес так привыкли, что вообще не обращали на это внимания…   
            … К этому времени, когда Кобрин стал работать в том же училище, что и Лидия Александровна, - все её основные жизненные неурядицы ушли в прошлое.
            Удалось вступить в жилищный кооператив и получить двухкомнатную квартиру в пяти минутах ходьбы от работы. Дочери оказались умненькими и учились в техникуме и вузе.
             Старые родители  были еще живы, и Лидия чувствовала себя победительницей, и обрела ту уверенность, которой ей так не хватало.
                Ей понравился этот моложавый историк. Нет, понравился не как мужчина, просто его слова и поступки,  находили отклик в её натуре, - свободной, жаждущей справедливости и способной за эту справедливость бороться.
              Она безоговорочно признала  его лидерство, и первая почувствовала отсутствие у Кобрина какого либо корыстного интереса. Кстати, именно это было решающим фактором у таких типов личности, как Мунина. Надо отметить, что Лида постоянно и во всем сомневалась и колебалась, чем создавала о себе мнение не очень решительного человека.
              Её удивляло умение Евгения вести борьбу с директором, в котором она видела недалекого солдафона. Лидия Александровна и сама могла задать довольно каверзные вопросы Терентьеву и высказаться достаточно резко.  Поэтому и не входила в группу « близких».
             Но, зато, сложились дружеские отношения с Городовой, которые она старалась не афишировать, но и не скрывала.
             Она смело говорила в лицо, когда в частном разговоре , Кобрин, высказывал довольно нелестную характеристику заместителю директора. Мягко, без волевого нажима указывала:
            - Ну, уж ты, Евгений Валерьевич, несправедлив по отношению к Валентине Михайловне.
             Кобрин в ответ кипятился, и говорил без обиняков:
             - Да, ладно вам, - Лидия Александровна, -
 Городова, вообще, недостаточно образована, и самодурка…
            Потом неожиданно - воодушевлялся, как будто попал на своего конька и с мягким беззлобным юмором рассказывал:
                -  Готовила открытый урок  моя коллега – Ухова, она тогда вела историю, хотя по образованию – литератор. Но, у нас считается, что историю, вообще, могут вести все. А она была еще к тому же, парторгом училища. Да вы её помните… - Мунина согласно кивала головой, -  Евгений продолжал: приходит ко мне советоваться – какую тему взять? Я говорю, - Антонина Николаевна, возьмите – «Культура России во второй половине девятнадцатого века», -  она как раз идет у вас по плану и вам близка, как преподавателю литературы. На  последние слова, почему-то подозрительно на меня взглянула, но ничего не сказала. Далее, советую, - урок можно построить следующим образом: вначале кратко сформулируйте  основные перемены, которые произошли в общественной жизни страны после 1861 года. Потом, по заранее выданным заданиям учащиеся готовят доклады о наиболее выдающихся  писателях, поэтах художниках, архитекторах, но очень кратко, иначе – не уложитесь в сорок пять минут, хотя,  конечно, эта тема явно на два урока тянет. В принципе, можете дать доклады, но доклады  все  - не заслушивать, - просто поставить оценки. Потом, ваше краткое резюме по всему сказанному. Понятно, что нужно максимально использовать наглядные пособия.  И, в заключении, ей говорю – должно получиться, - тема благодатная. Ну, ладно. Тут, немного времени спустя, объявляют открытый урок: всем гуманитариям – быть. Прихожу, сажусь за парту, сзади садится Городова и другие. Все идет примерно так, как наметили, только Ухова заметно волнуется, даже – нервничает. Выходят девушки (группа девчоночья), рассказывают. Доходит очередь до художников. На стене висит репродукция картины Репина «Не ждали». Это, между прочим, одна из непонятных его картин, но в свое время имела очень большой резонанс. Девушка стоит с указкой в руках и как-то растерялась, то ли плохо подготовилась, - начала так: « На картине изображено…»  и -  запнулась. Такая пауза, и я слышу за моей спиной шепот шепелявым голосом – «декабристы…», потом опять шепот-подсказка – «декабристы…» Я начинаю понимать -  подсказывает Городова. Мне и смешно и зло берет, - ведь подсказка-то – неверная: на картине изображен момент возвращения народовольца с каторги. Это еще бы ничего – ученица видимо вошла в определенный ступор, в этом случае ничего от неё не добьешься. И, что вы думаете? Эта Ухова, как бы подхватывает эту лжеподсказку и начинает абсолютно уверенно излагать: « Да, ребята, - это декабрист, который отбыл каторгу и ссылку. На картине изображен момент его возвращения…» Смотрю на класс, на присутствующих учителей, - все воспринимают, как должное. Кончился урок. Ученики вышли из класса, -  начали разбор занятия. Встают учителя и говорят, как обычно: все хорошо, урок на уровне. Я дурак, один не мог выдержать, - встаю и с таким упреком и обидой говорю: «Вы, Антонина Николаевна, смазали все впечатление от урока этим разбором картины. Лучше бы посадили эту девочку на место и ничего не говорили. Какие декабристы на картине? – это я в пику Городовой замечаю, - посмотрите на обстановку комнаты, на одежду: в конце концов, -  видите, чьи портреты на стенах – Некрасова и Шевченко, а на фото, - Александр второй на смертном одре! По ленинской градации – это второй этап революционного движения – разночинский…» Вот, что получилось. Разнес я их в пух и прах. Многое могу простить учителю, но одного не могу, и сам себе не прощаю – непрофессионализма.
         Развеселил Кобрин Лидию Александровну, но, тем не менее, своей точки зрения она не изменила. Когда Евгений опять начал  с упреков:
                - Городова может только людьми манипулировать, - это у неё хорошо получается. Сколько из-за нее молодые мастерицы слез пролили…
         Мунина опять легко поправляла:
                - Мастерицы сами тоже не во всем правы.
          Кобрин не уступал:
                -  Так пусть научит и покажет. Я что-то ни разу не видел, чтобы она сама приготовила и провела какое либо мероприятие. Она только мстит, тем, кто под её дудку не пляшет и ей ничего не докладывает…
           Лидия Александровна,  видя возрастающую ярость оппонента, дипломатично спор заканчивает.
           Сама же считала и достаточно верно, что Городова, на самом деле, ведет свою игру и нисколько не является опорой директора. Только это свое наблюдение держала в глубоком секрете.
            А простодушный Женя даже не догадывался, что многое Мунина передавала Городовой, - мнения, которые высказывал историк и даже свои планы…
             Что поделаешь, жизнь сложная штука и надо уметь лавировать и приспосабливаться, особенно когда нет за спиной твердого мужского плеча…

            Но, историку, Лидия Александровна – помогала, особенно во время избирательной кампании. Именно тогда посыпались обвинения против Кобрина, что он нарушает закон о выборах.
                Заместитель директора  училища – Шевцов, - высказывал ему открыто, прямо в учительской:
                - Я напишу заявление в избирательную комиссию, о том, что ты нарушаешь закон о выборах.
                Кобрин удивился. Прекрасно знал, что ни в чем не был замешан, поэтому спокойно поинтересовался:
                - Конкретно, в чем состоит мое нарушение?
                - Ну, не сам ты нарушил закон, - начал вилять Шевцов, - а твое доверенное лицо – Мунина, которая расклеивала твои  агитационные листовки и одновременно срывала листы других кандидатов, - и добавил для убедительности, - я сам видел.
               Евгений нисколько не стушевался, и тут же парировал:
                - Ну и что? Мои листовки тоже срывали, - уточнил, – это такие нарушения, которые в принципе доказать невозможно.
              А сам думал равнодушно: « Какой принципиальный стал, что же ты не принципиальничал, когда продукты
своровали из столовой».
             Кобрин давно понял, что поступки человека определяет не чувство справедливости, а собственная польза.
           Потом Кобрин выговаривал своему доверенному лицу:
                - Лидия Александровна, зачем же вы листовки чужие срывали?  Геннадий Шевцов вас видел, и мне высказал.
           Лидия, задорно блестя глазами, энергично высказалась:
                - А его, какое дело?! Нет бы, поддержал тебя, ты же от нашего коллектива кандидат!
             Женя объяснил:
                - Так, он член избирательной комиссии, - обязан следить за соблюдением законности. Прошу вас – ничего не срывайте…
             
            …А вот сейчас, на следующий день после забастовки – удивила…
             Мунина готовила общую линейку посвященную дню юного антифашиста. Еще за несколько дней до забастовочных событий, -  спросила  Евгения какие –то подробности касательно этой даты.
              Кобрин, замотанный, и уроками, и этой забастовочной суетой – ответил и… вообще забыл про мероприятие. А когда училище построили для проведения линейки, увидел, что Лидия выводит подготовленных учеников для выступления, попросил:
                - Лидия Александровна, вы мне предоставьте слово после того, как ваши девочки выступят?
              Он и не ожидал какой-то особенной реакции. Обычно, когда Евгений просил, о чем нибудь подобном, его коллеги охотно соглашались, зная, что скажет интересно и познавательно.
              А тут… Мунина, быстро и, как будто собираясь спрятаться от него, быстрой скороговоркой, чуть не прошептала:
                - А аполитичного ничего не скажешь?
             Женя вначале опешил, потом онемел и уже оправившись, сказал спокойно: «Нет, ничего крамольного не скажу».
              Непонятно, заметила ли она его некоторое замешательство, но Евгений, в ходе линейки еще раз напомнил о своей просьбе.
               Слово о фашизме Кобрин сказал, - умно и запоминающее. Он рассказал о случае в берлинской электричке в апреле 1945 года, о котором он где-то прочитал и запомнил.   
               "В вагоне ехали женщины, дети старики и среди этой массы, -  фронтовой, немецкий солдат  с нашивками на рукаве, которые означают – два подбитых танка. В этот момент советские самолеты начали бомбить город. Слышаться проклятия в адрес летчиков: «Варвары! Изверги!». Солдат громко приказал: «Молчите! – когда замолчали, сказал тихо, - вы даже представить не можете, что мы сделали на их земле».  Женя знал, что такие свидетельства убеждают лучше всяких высоких слов.
               Потом долго переживал свою обиду и думал: « Ну, если Лидия Александровна, считает, что я могу сказать не так перед учениками, то -  как остальные? А я больше всего с ней рассуждал о своих взглядах на современное положение в стране. Что я делаю -  не так? Может быть, я слишком много на себя беру и начинаю отражать лишь собственную точку зрения? Пусть мне скажут. В принципе я сам чувствую – мне надо себя поберечь. Ничего хорошего эта борьба для меня не сулит».
               Потом немного подумал и пришел к выводу: « Бог с ней, с Лидией Александровной, её просто напугали, она и осторожничает. Я себя переменить все равно не смогу, как будто запрограммирован, это уже рок какой-то ведет меня».
                На этом, отринув все сомнения, - успокоился…
   

         Как же получилось так, что Кобрин, появившись в Тешинске семь лет назад, обрел такую уверенность и вступил на скользкий и неверный путь противостояния с руководством училища?
          Человек не любит вспоминать и рассказывать о тяжелых временах: это остается в глубинах памяти и блокируется каким-то физиологическим процессом, как будто организм понимает, что постоянные напоминания о несчастьях гнетет и мешает понять и освоить новую реальность. 
             Тяжело далось это привыкание. Нет, то, что связано с работой, прошло «без сучка, без задоринки». Те же ученики, только более взрослые, что очень Евгению нравилось. Он, с первых дней работы в школе – понял: лучше всех у него получается работа в старших классах. Иногда, даже мелькала мысль: « А еще бы лучше – в вузе».
              Но гнал от себя эту недосягаемую мечту, понимал – время упущено. Такие карьеры начинаются со студенческой скамьи.
              Тем не менее, через год после приезда в Тешинск, изнывая, от обилия свободного времени и от физического безделья, - поступил на заочное отделение филологического  факультета местного педагогического института.
              Поступил – слишком громко сказано, просто сдал нужные документы в приемную комиссию. Зачислили на первый курс без проблем, хоть и очень удивились.
               Пришел на первую лекцию, где собрали весь курс. Лектор, пожилой преподаватель вуза, по-птичьи закрывал глаза, - остренький нос, тонкие губы, - протяжно и глубокомысленно изрекал, набившие оскомину,  непререкаемые догмы из теории научного коммунизма.
               Евгению настолько стало тошно, что он ушел сразу после первого перерыва и больше ни разу не ходил.
               Потом, какое-то время жалел об этом, но впоследствии – понял, что ничего свежего и оригинального не вынес бы с этого провинциального вуза, насквозь пропахшим тленом коммунистической идеологии, самого консервативного пошиба.
              Впоследствии только получал доказательства своей правоты, хотя его судьба еще соприкоснется с этим вузом.
              Тяжело было привыкать к потере социального статуса. Женя сидел в маленькой комнатке-курилке, в конце общежитского коридора и с тоской  смотрел на открывавшеюся из окна третьего этажа,  картину.
               Пустынное шоссе, чахлая трава вдоль тротуарных тропинок. Иногда прогремит грузовик,  везущий груз на завод, который находился южнее метров на пятьсот.
 далее, глаз упирался  в желтый пивной киоск, у которого вечно толпилась жиденькая кучка местных пьяниц, алчно ждавшая какого-нибудь знакомого или просившая у прохожих двадцать копеек – «на пиво не хватает».
                Кобрин с тоской думал: «Неужели мне придется лет двадцать наблюдать этот пейзаж? Нет, я не выдержу. Стоило ради этого из Нават уезжать. Я хоть там был директором школы, – как «первый парень на деревне – вся рубаха в петухах», а здесь я кто?»
                К новому году, ладони, отвыкшие от физического, сельского труда  - начали облезать, - кожа сдиралась толстыми кусками, как перепревшая подошва.
                Только тогда, Женя понял, как же он много физически работал, хоть и был «работником умственного труда».  Одни дрова, которые сам заготовлял в лесу, колол и укладывал, - требовали усилий.
                Сам же, со школьным кочегаром, огородили новым штакетником школьный участок, физкультурную площадку. Да, и немалый огород, который засаживал картофелем.
                Неожиданно, начались острые боли в позвоночнике. Не привыкший ходить по больницам,  Кобрин вынужден  был записаться к хирургу на прием.
                Врач, который смотрел и ничего не понимал в причинах таких болей у тридцати трехлетнего человека – заявил, глядя на его руки:  «Вам приходилось много физически работать?»
                - Да, доктор. Я приехал в Тешинск из села. Хоть я в школе  работал, но, сами понимаете, -  приходилось и физическим трудом заниматься.
                Проницательный эскулап,  уверенно заявил:
                - Все понятно. У вас произошла смена образа жизни. Не может позвоночник болеть у такого здорового мужчины. Это – реакция организма: нужно вернуть физические нагрузки и все восстановится, -  задал вопрос. – У вас гантели, эспандер – найдутся?»
                - Да, то есть – нет, - замешался Женя.
                - Ну, вот – гантели найдешь – эспандер купишь, можно и гири…
             Потом Евгений часто рассказывал знакомым:
                - Понимаешь, как он угадал – до сих пор не пойму. Не мучил меня разными анализами, рентгенами… Сказал про физические нагрузки – и все…
                Кобрин послушался доктора. И с тех пор до старости не расставался с гантелями, гирями, эспандером. Даже, когда через несколько лет приобрел дом в деревне под дачу, все равно по зимам с удовольствием занимался домашней гимнастикой и в свободное время катался на лыжах.
                Но, так безнадежно было только первый год…               
                Постепенно жизнь возвращалась.  Женя как будто просыпался от летаргического сна: все четче становились очертания лиц и характеры окружавших его людей и коллег.
                Только позже, Евгений понял, что ему здорово повезло с коллективом. Во-первых, работала в основном молодежь, и средний возраст не превышал тридцати пяти лет. Не менее четверти, из  которых, проживала в общежитии.
                Там он приобрел друзей и сохранил с ними связи на многие годы. Именно, общежее- житие способствовала тесным связям. Советское общежитие – это своеобразная община, которое воспроизводило самые старинные формы русской общинной жизни.
                Не менее двенадцати семей проживали на пятом этаже общежития,  в котором селили работников училища: преподавателей, мастеров, воспитателей… 
                Как ни странно, но общежитское соседство остается в памяти на всю жизнь. Почему? А потому, что всё про всех – знают. Главный информационный пункт общежития – общая кухня. Это уже говорит о том, -  что готовит, как готовит и кушает каждая семья.
                Нельзя скрыть характер взаимоотношений внутри каждой семейной пары. Известны подробности жизни одиночек, для которых, именно это наиболее неприемлемо. И все это обсуждается, обсуждается и оценивается… 
                В таких маленьких общинках - общежитиях не враждуют, - это невозможно. И всех сближает почти одинаковый

возраст и наличие детей, тоже, примерно одного возраста.
                Как ни странно, многие, даже с какой-то ностальгической тоской, вспоминают годы молодые, проведенные в условиях своеобразного коммунизма. Сближает и единая для всех мечта – получить собственное жилье.
                Особый момент в жизни таких общежитий, где проживает малое количество людей, связанных к тому же – общей работой – это вахта.
                Для неискушенной молодежи – поясню. Вахта – это своеобразная проходная, где сидят, по большей части, солидные женщины, которые обязаны наблюдать за порядком при входе в помещение.
                А каков этот порядок? Ну, например, - постороннего не пропустят, а посторонним является -  всякий, кто не живет в общежитии, будь, хоть мама родная.
                Что это означает? Тебе говорят, что мол, подождите, сейчас кто-то пойдет наверх и передадут наверх тому, -  к кому вы пришли – он спуститься. На вас же не написано, что он ваш брат, сват… Ну, или что-то в этом роде.
                На вахте имеется единственный телефон и только с разрешения вахтерши можно позвонить. Именно через вахту, начальству училищному известны все мельчайшие подробности вашей частной жизни.
                Короче говоря, - вахта – это то, о чем вспоминать не хочется. Потом, не надо забывать, что на остальных трех этажах проживают учащиеся, с которыми ты занимаешься.
                Поэтому, ощущение кролика, которого положили под большое увеличительное стекло – и разглядывают – не будет странным.
                Семьи расселялись следующим образом: по левую сторону длинного коридора, располагались самые маленькие комнаты, - тринадцать квадратных метров. Именно на этой стороне, - Кобриных  поселили. А другая сторона – окнами на восток, комнаты были больше – двадцать квадратных метров, там проживали, так называемые – старожилы.
                А вторая, дальняя от входной двери, половина этажа, - была не занята. Комнаты стояли пустые. Впрочем, это продолжалось недолго. По какому-то решению ЦК комсомола, в центральные области стали прибывать группы юношей из Таджикистана. Этих юношей распределяли по небольшим промышленным городам в профессиональные училища.
                Для Кобрина сразу нашлась дополнительная нагрузка. Его вызвали к директору и завуч по внеклассной работе сообщила:
                - Евгений Валерьевич, к нам прибывает группа учащихся из Таджикистана. Они будут у нас учиться на автослесарей.  Вам поручается классное руководство.
                Женя только спросил – понял, что отказаться нельзя – это уже партийное поручение.
                - А сколько лет они будут учиться?
                - Это группа одногодичников, на базе десяти классов, - ответила завуч.
                « Ну, это легче, всё же взрослые ребята, - год без родины -  вытерпят» - так он подумал с облегчением. Но, Евгения, конечно, предупредили об особой  ответственности. Мастером производственного обучения к ним назначили Бавина Алексея, который был на хорошем счету у руководства. 
                Три года продолжался этот своеобразный  эксперимент, цель которого, до конца так и никто не понял.  И все эти годы Кобрин неизменно назначался классным руководителем. Были такие курьезы, над которыми смеялись, но они много «говорили» о той, среднеазиатской жизни.
                Приезд первой группы прошел без Кобрина, а вот на второй год. Женя и встречал группу в аэропорту и размещал по комнатам. А на следующий день, училищная медсестра сказала Евгению:
                - Твои подопечные завтра должны сдавать кал на анализ. Пусть в спичечных коробочках захватят анализы, - завтра они пойдут со мной в лабораторию.
              Евгений все это передал уже назначенному командиру группы:
                - Сарабек, скажи ребятам, чтобы они завтра принесли в спичечных коробках -  кал, на анализ.
              Командир, - высокий, стройный и красивый парень, согласно кивал головой.
               Всех этих ребят собирали из разных областей республики: были из столицы – Душанбе, были из глухих кишлаков. Кобрин, сам мало представлял истинное положение
в республиках Средней Азии.
             Ребят расселили, как раз, в ту пустую половину пятого этажа, где жили работники: это такая своеобразная страховка, для того чтобы максимально отделить таджиков от общения с другими учениками.
             На следующий день, - утром, до подъема зашел к ним в общий туалет – проверить порядок: так делали всегда по очереди, то – мастер, то классный руководитель. И – оторопел… сначала подумал, что это обыкновенное хулиганство: на плиточном полу, ровными рядами, - кучечки человеческого кала, штук тридцать, - а все четыре унитаза были исправны…
              На короткое время Евгения захлестнула волна бешенства: почти, теряя контроль за своим поведением, Евгений рывком открыл дверь комнаты, где проживал командир, сдернул одеяло, и, схватив за футболку, потащил его в туалет.
               Задыхаясь, прокричал ему прямо в ухо:
                - Сарабек! Что это такое!?
               Командир, который, не смотря на действия учителя, не потерял азиатского спокойствия, - ответил:
                - Сами сказали – кал сдавать…
             …Из Жени выпустили воздух, как из резинового шарика. Он ошеломленно сознавал реальность. В сознании проносились обрывки выводов: « Вот как оказывается – там даже не знают, что такое – унитазы и как им пользоваться. Господи, мы вообще не знаем свою страну и об этом никто и ничего не говорят, - даже не обсуждают».
                И Евгению только оставалось сказать Сарабеку:
                - Ладно, понятно все: уберите в туалете до прихода уборщицы.
                Лет через десять, на очередных курсах повышения квалификации учителей истории, лектор рассказал историю, которая превратилась в некую притчу-анекдот: «Профессор объясняет студентам понятия – цивилизация и культура, - так: унитаз – это цивилизация, а умение им пользоваться – культура». Евгений тогда вспомнит историю с таджиками…
            
               Для того, чтобы не отрываться от  своей группы, Кобрину передали уроки политэкономии. Этот предмет входил в учебный план одногодичных групп. Евгений смеялся, рассказывая Насте об этих уроках:               
                - Кто придумал, таджикам-ребятам политэкономию преподавать, - это ведь упрощенный вариант «Капитала» Карла Маркса. Да еще два урока в неделю.
                - Так – везде преподают, они, что – исключение?
                - Да, дело не в этом. Оказывается, там больше половина учащихся плохо владеют русским языком.
            Настя удивляется, она тоже плохо представляет ситуацию в той, далекой стороне. Думает, что во всем Союзе – одинаково. Ведь никто и никогда не объяснял истинное положение дел, особенно в тех республиках, и на это заявляет:
                - Русский язык везде преподают, да и вообще – как они без русского языка?
                - Это нам, так кажется, мы думаем, что в Таджикистане, как у нас в Чувашии или в Мордовии, - все на русском говорят. Оказывается – это далеко не так, - и рассказывает о своем  «открытии», которое сделал на этих уроках.
                - Веду я урок политэкономии. Хорошо подготовился, все стараюсь изложить понятно, доступно, и – интересно. Хорошо, слушают внимательно. Начинаю во второй половине занятия -  выяснять – усвоили ли материал? Поднимаю одного, другого. Стоят. Молчат. Не выдерживаю и повышаю тон: « Что такое, почему молчите, - не поняли объяснения?».  Наконец, командир – Сарабек, мне поясняет: « Евгений Валерьевич, они по-русски  не понимают», (на самом деле таджики называли Кобрина – Учитель, - именно так с большой буквы, как у них принято).
Я, -  взъерошиваюсь: « Как так, ведь русский язык десять лет в школе изучали!». Меня опять возвращают с небес на землю:    «Да, изучали, но учитель был – таджик».  Я опять выпускаю воздух как проткнутый воздушный шарик. И начинаю – понимать. А потом, как я рассказал эту историю мастеру – Бавину, который с делегацией ездил в Таджикистан:
по кишлакам агитировал, выступал, - он мне рассказал:  «Евгений, ты себе представить не можешь, что я там увидел. У них в школах, вообще, полов нет, парты стоят прямо на земле. Куча грязных детей, в рваных халатах с голодными глазами. А в классах -  одна черная доска: нищета – ужасная. Ты не смотри, что они сюда приехали в новых халатах, а мы их одели в хорошую форму: я там, на детях,  ничего нового не видел – рвань такая, - впору выбросить. Их ведь – таких, всем кишлаком собирали к нам поехать. Там, на русском никто не говорит. У нас в группе есть ребята из Душанбе, ты посмотри у меня документы – увидишь.
            Кобрин стал знакомиться с личными делами: место рождения, отец-мать, далее – братья, сестры… Тут опять удивление, - под последней графой, столбиком, - перечисление братьев и сестер. Меньше шести, нет ни у кого…
             Евгению приходилось только удивляться. Но, удивлялся только  первый год, потом приноровился к ним и начал понимать их способ жизни и мышления.
             Вначале, непонятна была привычка ребят, сосать какую-то зеленую травку. Её они называли – насвай или коротко – нас. Эту зеленую смесь они привезли с собой. А потом им присылали в посылочных ящиках, в которых укладывали полиэтиленовый мешок, набитый насваем.
              Каждые молодой человек носил у себя в кармане маленький пакетик, который постоянно пополнялся из присланного мешка. Никто не понимал, что это такое: воспринималось это, как какая-то национальная привычка, вроде курения. Но, что интересно, - таджики не курили сигарет, а насваем, пользовались все.
               Делалось это следующим образом: из пакетика, двумя пальцами доставали щепотку зеленой травки и ловко забрасывали её под язык. Через некоторое время, эта зеленая смесь выплевывалась.
                Стены училища были выкрашены темно-зеленой краской и ученики-таджики приноровились плюнуть  «отработанной» зеленью на стену. Они вначале даже не понимали – это делать нельзя, - пришлось объяснять.
           На самом деле, что такое насвай, подробно и квалифицированно объяснил Сарабек. Кобрин не любил вилять вокруг да около и сразу, когда увидел, что делают его подопечные с этой травой, -  спросил командира группы.
                - Сарабек, расскажи подробнее, что такое – насвай?
           Евгений специально оставил в комнате одного командира, поэтому посторонних никого не было. Этот спокойный и красивый парень честно рассказал:
                - Евгений Валерьевич – это слабый наркотик.
            Женя впервые сталкивался с таким понятием и даже не совсем понимал, что такое – наркотики, поэтому интересовался:
                - Из чего делают насвай?
                - Из листьев табака и добавляют гашеную известь иногда золу и растительное масло, - объяснял юноша.
                - Что, каждый может приготовить насвай?
                - Ну, не каждый захочет этим заниматься, - замялся молодой человек, - у нас его свободно продают на базарах; десять копеек – ложечка.
                - Так это не запрещается? – удивлялся плохо информированный историк.   
                - Как сказать… - замялся парень ( он не мог объяснить, что у них запретить каким-либо законом – нельзя: запрещать или разрешать – это дело старших), вообще, старики ругаются, когда молодежь сосет насвай, но это не жесткий запрет.
                - Значит, это своеобразное курение, -  допытывался классный руководитель, - так же действует?
                - Как вам сказать, помните, когда вы в классе, то одного, то другого спросили – они молчат. Тогда повысили голос: «Вы чего молчите?». А вам, Амиров ответил – «Бальдеем…»  А вы удивились и ничего не поняли, только засмеялись…
                - И, что? – он на самом деле находился под действием наркотика?..
                - Конечно, - уверенно подтвердил Сарабек.
              Евгений, как будто что-то вспомнив, раздумчиво и тихо проговорил:
                - А ведь – точно, глазки-то у многих подозрительно блестят, а мне и невдомек…
                И Сарабек подтвердил:
                - Да, действует как сигарета, только в несколько раз эффективней.
                И, неожиданно предложил:
                - А вот вам щепотка – попробуйте, - поймете, - и протянул пакетик с насваем.
                Кобрин взял двумя пальцами зеленый комок зелья и положил под язык. Сарабек внимательно наблюдал. Буквально через минуту у Евгения резко закружилась голова, и он почувствовал свои неуверенные ноги и слабость. Проговорил:
« Что-то плохо мне с твоего насвая, пойду – лягу». Выплюнул траву в ведро и не совсем твердой походкой дошел до своей комнаты в другом конце коридора. Только через полчаса голова пришла в норму и слабость прошла и никакого удовольствия не испытал.
                Потом говорил командиру:
                - Нет, Сарабек, - это далеко не сигареты, действия другие, да и мутит, и голова кружится.
                Молодой таджик улыбался хитрой восточной улыбкой, почти не раздвигая губ, и отвечал:
                - Это у вас с непривычки. А у нас некоторые, чуть ли не с начальных классов насвай сосут, - без него уже не могут…
                С этой первой группой учеников-таджиков связано у Жени, одна, но памятная встреча. Он всегда, впоследствии считал этот случай – символичным.
                Для его учеников существовала отдельная программа мероприятий: их водили по Тёшинским музеям, в театр. Кроме этого, для них организовывали встречи с известными людьми.
                Такая встреча с местным поэтом -  Плотниковым, была организована, освобожденным комсоргом Наташей Лях и председателем ученического профкома Зоей Щегольковой. С обоими у Кобрина сложились самые доброжелательные отношения.
                О поэте  Евгению ничего не было известно:  историк был в этот день в странном настроении и немного рассеян. Дело в том, что Кобрин впервые встречал свой тридцать третий  день рождения  в Тешинске. Именно, встреча с Плотниковым была назначена на семнадцатое января.
                Были куплены сорок экземпляров последней вышедшей книги поэта – «Зерно и осколок». Предполагалось, что в заключение встречи, автор подпишет книжки, и каждый получит экземпляр с автографом.
                Плотников приехал уже в сумерках на своем старом москвиче. Его встретили и сразу провели в аудиторию, где были собраны ученики-таджики.
                Женя второй раз в жизни видел профессионального литератора. Первая встреча была, когда учился в девятом классе:  к празднику пятидесятилетия Советской власти, к ним, в Медянскую среднюю школу приезжал писатель, который тогда рассказал  удивительные вещи.
                Это писатель написал повесть о красном командире – Думенко, который на самом деле, был организатором легендарной, первой конной армии. Тогда, юный Евгений, был поражен услышанным, что сильно ломало привычные взгляды на революцию и гражданскую войну.
                Плотников, - высокий, сухопарый, жилистый, с аскетическим, но необычайно живым лицом, на котором весело сияли небольшие круглые, -  в глубоких глазницах, голубенькие, но хитренькие глазки.
                Видно было, что он очень подвижен, такой живой непоседа. Никто бы не дал ему шестьдесят три года. Он смотрелся мужчиной средних лет. Но не это было главное…
                В тот раз, Женя только запомнил облик поэта и необычайно внимательный взгляд светлых глаз.
                Александр Иванович читал свои стихи, рассказывал о своем жизненном пути, о войне, в которой участвовал, хотя понятно было, что он несколько удивлен и, вероятно, первый раз выступал перед столь необычной для Тешинска аудиторией.
                Кобрин, впоследствии, вспоминая подробности этой встречи, сильно подозревал организаторов, что они ввели поэта в заблуждении, насчет состава аудитории. Было заметно, как удивился Александр Иванович, когда увидел в учебном кабинете сплошные черные таджикские головы…
             Потом, как и было задумано, Плотников подписал книжки и, когда Кобрин подошел к нему, и, в кратком разговоре, непонятно для чего – сказал, что у него сегодня день рождения.
            Тогда Александр Иванович взял книжку и поверх обложки, четким, ровным и разборчивым, учительским почерком – написал: « Получай стихотворенья – поздравляю с днем рожденья!»
              Судьба еще сведет Евгения с поэтом Плотниковым, -  нет, они не станут близки (слишком большая разница в возрасте). Но, Кобрин всегда будет утверждать, что Плотников – самый замечательный и цельный человек, которого встречал в Тешинске… 
               
               
                Часть 8.  «Katharsis». (очищение)

                Дом разграблен. Стада у него -  свели.
                Сына прячет пастух в глубине пещеры.
                И теперь перед ним – только край земли,
                И ступать по водам не хватит веры.

                И. Бродский.  Palangen.  Паланга ( нем.)


        Семин Саша стоял, в проходе между рядами кресел и громко, твердо, - во весь голос, – требовал:
                - Уберите Ленина со сцены!
          Актовый зал городского совета, наполненный депутатами и приглашенными – шумел как потревоженный улей. Но, требовал убрать громадный, гипсовый бюст Ленина, только один человек - это был единственный рабочий из полутора сотенной массы депутатов Совета.
           Судя по возмущенному шуму, многие были против этого, но открыто выступить не решались, - ждали, как решит президиум.
           Картина, конечно, была впечатляющая: за длинным столом, на сцене разместился президиум городского совета, сзади, на высокой подставке, обтянутой красным кумачом – гипсовый бюст вождя; на белом экране, позади бюста, - громадное полотнище российского триколора.
            Надо понимать, что это была первая думская сессия после августа 1991 года, и уже был издан указ о флаге России…
       
            …Но, в тот август Евгению было не до флага и не до путча: Насте делали тяжелую и опасную операцию. Первые признаки болезни проявились еще во время первой беременности.
         
             Потом, когда переехали в Тешинск, и побывала в больнице, приступы боли прекратились. Когда  родился Степан, - особых проблем со здоровьем не было.
             А потом, приступы острой боли в животе стали повторяться чаще и чаще. Обследования показали – желчекаменная болезнь. Врач объяснял Нине Ивановне: « У вашей дочери в желчном пузыре полно мельчайших камешков, именно они, попадая в протоки, вызывают невыносимую, опоясывающую боль, поэтому, если хотите, чтобы ваша дочь жила, - надо соглашаться на операцию».
            Настя положили в хирургическое отделение и стали готовить к операции. Детей пришлось поделить: Катя осталась с тещей и тестем, а Степан находился с отцом.
             Кобрин с мальчиком проживали на даче и в Тешинск приезжали через день. В начале августа назначили день операции и Кобрин, смутно понимая, какая беда грозит им всем, в случае неудачной операции, решил встретиться с хирургом.
              Никакого опыта общения с врачами у него не было, кроме того, уже далекого языковского прошлого. В чистой и белой ординаторской стоял молодой, полноватый мужчина, с белым круглым лицом, - высокий и представительный.
               Про него говорили, что он хороший хирург и работает над кандидатской диссертацией. При первом взгляде Евгений понял, что перед ним представитель не очень распространенной, но выделяющейся из среды эскулапов, группы.
                « Ну, этот со мной говорить много не будет, - думал Евгений, - слишком о себе мнит, может и знает, и умеет много, но уж – точно – тщеславия ему не занимать.
                Кобрин всегда дивился на таких представителей интеллигентных профессий: смотрят на тебя академиками из научных заоблачных высот. Даже среди учителей попадались такие, но – реже. Так размышлял Женя и не ошибся.
                Ответ на простейший и невинный вопрос, который по глупости задал, в надежде получить хоть какую-то толику уверенности, именно для себя, - поверг его в отчаяние. 
               
                - Скажите, пожалуйста, - тоном обреченного кролика, что на него совсем не было похоже, но сделав над собой усилие, проговорил вторую половину фразы, - а операция у Кобриной -  опасная?
             Хирург посмотрел на него усталым взглядом многоопытного профессионала и ответил кратко, чтобы отвязаться от дилетанта.
                - Любая операция опасна.
              Евгений, прикрывая дверь ординаторской, смятенно думал: «Ну, спасибо – успокоил, - и тут же оправдывал врача, - а что, он должен еще и мужей своих пациенток успокаивать? Это учителя всем должны потрафлять: ученикам, родителям, дедушкам, бабушкам. Да еще каждому все объясни…»
               Но хирург с ним не шутил, - операция была на самом деле опасной. Кроме всего, во время операции начала воспаляться поджелудочная железа и опасность неудачного исхода сильно возросла.
                Это объяснили, уже после операции, Нине Ивановне. Два послеоперационных дня были очень тяжелыми.  Настя так нервничала, особенно до операции, что не могла уснуть и после всех перенесенных страданий.
                Медсестра, видя, что молодая женщина мучается от бессонницы и боли принесла две таблетки и тихо сказала:
                - Выпейте одну, если не подействует, - то и вторую.
                Настя приняла лекарство и, наконец – уснула. Спала долго и спокойно. После этого быстро пошла на поправку. Через десять дней её выписали. Дома, переодеваясь, сняла рубашку, и Женя увидел страшный послеоперационный шов, которые еще не зарубцевался: казалось, - половина туловища было перерезано острым скальпелем.
                Страшное нервное напряжение, которое не отпускало Евгения все эти недели и делало его нечувствительным и деревянным, как робот, который, по какому-то приказу выполняет нужные действия, не осознавая суть происходящего – спало. Тогда он по-настоящему понял, насколько зыбко все в этом мире и непостоянно…
                И, когда начались удивительные события в столице, которые назвали – путч, хотя ничего похожего на путч не было, Кобрин, еще не отошедший от страшного напряжения, воспринимал все отстраненно и без особого энтузиазма…
           … И вот сейчас депутат требовал – убрать Ленина со сцены. Кобрин только подумал: « Ага, это уже победа демократии начинает доходить до провинции, - долго же они чухаются. Посмотрим, чем все это сейчас кончиться, - хватит ли духу у коммунистов, и насколько -  держаться? Сейчас, или через час надумают?» 
             Кобрин понимал, что радоваться нечему, не было какой- то реальной силы, способной повести общество к тому, к чему призывали. Перемена формы, и даже действующих политических лиц, в этом случае ничего не решает…
             Поэтому, та реальная картина, что он наблюдал, вполне соответствовала мыслям тех людей, что сидели в президиуме.
             Тем временем, Саша Семин продолжал бросать вопросы в президиум:
                - Петр Иванович, - в государственной атрибутике не предусмотрен бюст Ленина!
               Люди в президиуме о чем-то переговаривались, но ответа или каких-либо действий не было. Зал продолжал неодобрительно гудеть. Поднялся со своего места Федосов и язвительно добавил:
                - Ну, и чего возмущаетесь, на следующей сессии этого бюста все равно не будет, так не лучше ли его убрать сейчас!
                Зал загудел на тон выше. Петр Иванович бубнит что-то невнятно, - для него положение очень щекотливое, - мол, получим указание, то – уберем.
               Женя печально думает: « Какие тебе указания нужны? Это удивительно: простой рабочий понимает ситуацию, а ты ждешь указаний. Указом президента распустили КПСС, -  да, трудно доходит истина до некоторых. Хотя, видно, что председатель Совета мужчина неглупый, но извилист, сильно извилист, - пожалуй, похлеще Говорова будет».
                Много позже, вспоминая то время – утверждал:
                - Тогда, мне казалось, что он на голову выше тех руководителей, что мне приходилось наблюдать. Конечно, исключая директоров крупных заводов, тех -  еще советских, ну, и Говоров в их числе: эти мужчины были пограмотнее.
              Конечно, нельзя принимать суждения историка за последнюю инстанцию: у Кобрина были специфические критерии оценки личности, - важнейшей он считал – образованность.
               …Тем временем, Семин, видя, что его требования не выполняют, - заявил:
                - Я, в знак протеста, отказываюсь участвовать в работе пленума Совета!
              Разъяренный рабочий депутат резко разворачивается и уходит. Кобрин поднимает руку и просит слова по  «обсуждаемому вопросу». Милов предоставляет слово и Евгений занимает место на трибуне, по левую сторону от президиума. Начал так:
                - Граждане!
               Зал взорвался от громового хохота. Кобрин не сконфузился, хотя такой реакции не ожидал. Он знал заранее, что именно так нужно в этот момент обратиться к людям, сидящим в зале.
               Сказать – товарищи, – уже мешала политическая ситуация; сказать – господа, – было непривычно,  да и глупо. Как же еще? Конечно – граждане. Только гражданское чувство, в данный момент, должно объединять людей.
                Но, большинство депутатов так не считало. У большинства, со словом – гражданин, возникали следующие ассоциации, - гражданин начальник, гражданин судья. Только в двух таких случаях, принято было упоминать слово – гражданин, и в обоих эпизодах, человек являлся или осужденным или судимым.
А об истинном значении этого слова, никто из находящихся в зале, или не догадывался или не думал.
                Именно, в эти секунды, стоя на трибуне и видя перед собой искаженные хохотом лица, Кобрин понял, что все высокие слова о правовом государстве, гражданских свободах и так далее – не более чем блеф.
                Не будет ничего, о чем мечтали честные, умные, грамотные интеллигенты, ничего не будет, а главное – может быть еще хуже. Над этим словом смеялись не пьяные балтийские революционные матросы. Над ним смялись самые уважаемые, солидные, авторитетные горожане-депутаты.
                Евгений, стоял молча и ждал, когда хохот закончится. Заговорил спокойно:
                - Если в Москве и в области существует эйфория от победы демократии, то никак уж не в Тешинске. И у нас, у демократов, кто выступал за действительную народную власть, этой эйфории – нет! Демократия в Тешинске не победила! Это – факт, и это надо признать.
                В зале воцарилось гробовое молчание. До многих стало доходить, что перемены могут коснуться Тешинска и дело намного серьезнее, чем кажется. И чего смеялись – этот парень совсем не шутит.
                А Кобрин продолжал:
                - Я, конечно, понимаю чувства многих здесь сидящих, воспитанных на любви к Ленину. Тогда – пожалейте Ленина: ведь под этим флагом выступало Белое движение – это белогвардейский флаг! Белогвардейцы боролись с Красной Армией! Это флаг российской империи, что существовала до 1917 года! Подумайте, вообще-то, этим флагом вы предаете память о вожде и его идею, за которую боролся Владимир Ильич.
                Кобрин спускался с трибуны, шел в проходе между стульями и угрюмо-злорадно проговаривал про себя: « Что-то сразу замолчали. Пусть проглотят и пусть маленько подумают. Господи, чему учились в школах эти люди? – а ведь многие институты окончили».
                Что подействовало на членов президиума, никто не знает, но после первого же перерыва – бюст убрали. Женя еще подумал: «Эх, не догадаются ведь, в музей этот бюст отдать: придет время, это будет раритет».
                … Перед заседанием совета, Кобрин побывал в редакции газеты. Еще в начале лета, он отдал тексты маленьких зарисовок из училищной жизни редактору – Дееву. Игорь Александрович принял эти тетрадные листочки, скрепленный канцелярской скрепкой .
          В этих маленьких рассказиках не было ничего такого, чтобы могло встревожить партийную совесть редактора. Их публикация ничем не грозила никакому авторитету, просто не было обычного нравоучения, без чего не обходилась ни одна заметка на тему воспитания.
          Этот прожженный партийный журналист стал по другому относиться к Кобрину, казалось, что более лояльно. Евгений, понимал, что такие люди всегда держат «нос поветру»: иными словами – чутко улавливают тенденции политики. Потом стал сомневаться, что-то не похоже, чтобы Деев стал улавливать «ветер перемен». «Нюх что ли ослаб у Игоря Александровича?» - гадал историк.
        Иногда Евгению приходила в голову странная мысль: « А может у редактора убеждения есть, и он их, по своему – тайно проводит в жизнь?»
         Деев обещал посмотреть написанное, потом, даже согласился – напечатать. Но все время находил какие-то отговорки и постоянно «кормил завтраками», -  и при встречах, и по телефону. Женя стал подозревать, что таким образом хочет, чтобы автор сам отказался от этой затеи и от него отстал.
          Наивный историк и не догадывался, что за тайные дела творились  (под большим секретом) в горкоме и редакции газеты этим страшным летом.
          Кобрин, думая, что редактор «потерял нюх» - ошибался. В газете были опубликованы все документы ГКЧП – так выглядела знаменитая аббревиатура государственного комитета по чрезвычайному положению, а по сети городского радио, -  Кирилов -  прочитал эти тексты.
            Кобрин нисколько этому не удивился и не считал это каким-то нарушением. В принципе, в то время, трудно было разобраться, - кого надо слушаться и кому подчиняться. Основная борьба за власть шла в верхах и, как всегда, в условиях фактического двоевластия. Двоевластие существовало в головах, а реально, в этой небольшой группе людей, которые нашли в себе силы противостоять власти.
            Евгений  поразился, когда узнал, что главными пособниками «путчистов» оказались оба редактора, - Деев, и с городского радио – пенсионер-журналист – Кирилов.
               Он, впоследствии, говорил Догадову, который кипятился на Деева.
                - Я ведь не был на том собрании Совета, который состоялся после путча. Кто же редакторов поснимал? Они-то в чем виноваты? Ведь, всем же ясно, что Игорь Александрович, не мог без санкции Милова напечатать документы ГКЧП?
              Николай активно возражал:
                - Нет, это его личная инициатива, мне рассказывал знакомый журналист с газеты, что редактор не имел право печатать, когда еще не вышли центральные газеты!
              Евгений парировал:
                - Как это? - не вышли центральные газеты, они то и вышли в понедельник девятнадцатого августа.
               Догадов, явно, гордясь собой – сообщал:
                - Я, лично -  Дееву, на собрании задал вопрос: « Как же, вы, не дожидаясь публикации документов в центральных газетах, решились опубликовать материалы незаконного комитета?
                - Ну, и что он ответил?
                - Ответом было – молчание, - было сказано таким тоном, как будто Догадов имеет великую заслугу в борьбе за демократию, -  сумел прижать редактора и доказать его вину.
              Кобрин все же заметил:
                - В принципе, эти редакторы ни в чем не виноваты – они выполняли распоряжение.
               Сам же про себя  подумал: «Э, друзья, что-то вы темните. Ведь, тем самым выводите из под удара Милова».
               Догадов, чувствуя слабость своей позиции, продолжал доказывать необходимость такого шага:
                - Их сняли по распоряжению Немцова, он был назначен представителем президента в нашей области. А Кирилов – верный сталинист, он от своего отца отказался, когда его объявили врагом народа.
                Женя поразился такому факту. Он частенько встречал редактора тешинского радио в коридорах совета, но лично знаком не был. Он живо представил высокую и тонкую фигуру Кирилова, с аскетически-худым лицом.
               Этот образ никак не вязался с тем, что утверждал товарищ. Видя, что Кобрин не очень верит этому, Догадов привел неоспоримый факт:
                - Это было в конце  тридцатых годов, в газете было напечатано это отречение, - мать моя помнит эту публикацию. Она его хорошо знала, ведь они ровесники…
               В свою очередь, Кобрин рассказал другу свои впечатления от того, что увидел:
                - Ты, понимаешь, я приехал с дачи, решил сходить в Совет, посмотреть – как и что. Там наших не было, только Розов попался. С ним мы и поднялись на третий  этаж, там, где находился горком партии. На этаже милиционер стоит, кабинеты опечатаны. И, такое ощущение – как будто покойника вынесли из избы. В коридоре пыльно, нет – не грязь, а пыль, - когда в помещении долго никого нет – такая же пыль. Какие-то бумажки мелкие валяются. Спрашиваю Дениса: « А почему бумажки лежат, архивы, что ли вывозили?» Он говорит: « Нет, у них -  оказывается, были специальные машинки для уничтожения бумаг, так, горкомовцы много каких-то документов уничтожили». Вот тогда я понял – откуда пыль. Меня это так поразило. Все же мы очень наивными были, совсем глупые. Нам твердили – народная власть, народная власть… А на самом деле, любая власть – она такая… Долго еще этого не поймем.
                - При настоящей демократии, такого не должно быть. Все должно быть прозрачно, - возразил Николай.
             Кобрин на это ничего не ответил и продолжил разговор:
                - А вот перед сессией Совета зашел в редакцию газеты. Деев -  один и весь растерянный, сломленный, похож на растрепанную женщину, только, что руками не хлопает. Я ему говорю: « Игорь Александрович, выступи на сессии – расскажи, как все было с этой публикацией, - мы тебя поддержим». А он сказал, со слезой, - артист, конечно хороший: « Они меня затопчут». Вот и вся разгадка, и я уверен – с Кириловым так же было. Каких бы убеждений они не были, но это дисциплинированные люди, без ведома вышестоящих ничего делать не будут. Да, в конце концов, их не уволили до конца. Все, в тех же редакциях остались, только рангом пониже.
           На самом деле великая опасность была над головой Милова, если бы хоть намеком, было указано на его роль в этом деле, то мог так загреметь с поста председателя Совета, то никогда бы ему не подняться. Но не случилось, и судьба ему готовила другое, более высокое поприще…
             Тем не менее, перемены произошли большие, только эти перемены никто особо не заметил. Рухнула окончательно власть горкома, а с работниками поступили бережно: всем были предоставлены новые должности, только не при властных структурах.
              Впоследствии, Кобрин, вступая в полемику со своими оппонентами – говорил:
                -   КПСС уже не являлась политической партией в истинном смысле этого понятия, она была обыкновенным государственным органом, с тем отличием, что никем не контролировалась. Её спокойно распустили, и никто не возразил. В Тешинской парторганизации числилось пять тысяч коммунистов. Хоть бы один, - для хохмы, пришел к горкому с маленьким плакатиком в защиту КПСС. Мне даже как-то обидно за товарищей. А как кричали семьдесят лет: « Слава КПСС!»  Докричались, а честным коммунистам рот затыкали. Вот и получили, что получили…
      
   Путч проходил в Москве, а в Тешинске наблюдали то, что в свое время называли во всех советских учебниках: триумфальное шествие Советской власти. Через семьдесят три года Советская власть вновь триумфально шествовала, только на этот раз победа была не над Временным правительством Керенского, а над правительством Советского Союза…   

          Читатель вправе задать вопрос: что же, неужели никаких массовых выступлений в Тешинске не было? Спешу успокоить – были…
          …Сразу же после принятия закона о государственном флаге, толпа – человек сорок -  во главе с известным читателю Юрием Дымовым,  двигалась  по пыльным улицам Тешинска. Шествие направлялось к зданию городского Совета.   
             Это был звездный час Юрия Алексеевича, вершина его политической деятельности. Впереди этой разнородной группы -
рядом с Дымовым -  шел полный, круглолицый человек, держа в руках древко, на котором развевалось трехцветное полотнище российского флага.
              Сколько раз в туманных грезах и обрывках запутанных снов, Дымов представлял именно такую картину.
              Спокойно и скромно, - без крика, но серьезно и внушительно шагать впереди массы людей и воображать себя радетелем за угнетенный народ.
              А сейчас, именно он, является победителем и торжественно шествует впереди толпы. Может быть, предпочитал, если бы за ним маршировали стройные шеренги солдат? Нет, читатель: Юрий Алексеевич – лидер, именно – толпы. (Хотя, при благоприятных обстоятельствах, которые не случились, мог бы и парады принимать…)
               Все дело в том, что Дымов был артистом не только в мечтах, но и в жизни. Неужели театральный артист стал лидером демократического движения в Тешинске?
                Нет, конечно, – Юрий Алексеевич по типу личности или, как у нас говорят – по жизни – был артист. А в обыденной жизни он был начальником цехового,  технического отдела на машиностроительном заводе. И ничем не выделялся из серой и безликой массы заводских инженеров рядового завода.
               Для таких, как он, и существует тот самый, заветный – звездный час. Нужно лишь немного, что бы мир стал театром и, в  таком театре, начали  разыгрывать страшные драмы. 
               Только при таких условиях, эти незаурядные натуры могут зажигать и воодушевлять и вести людей. Но, надо понимать – эти герои, не горьковские Данко, хотя и не прочь примерить такую роль.
               Такие вожаки появляются в самые драматичные моменты народной жизни. Юрий Алексеевич очень хорошо чувствует, чего хочет масса населения и смело становится проводником сиюминутного требования, особо не задумываясь, как будут выполняться и возможно ли, вообще -  выполнить.
                Они не бояться рисковать, даже могут пройти по краю. Почему?  Дымов, как никто, обладал способностью выходить сухим их воды: свалить вину на других, отказаться от своих слов и обещаний.
                Потом, нужно учитывать, что в такие времена общая моральная планка понижена, и, обман, нечестность и даже подлость не так остро воспринимается, как в спокойные времена.
                Потерпев сокрушительное поражение, они пытаются собрать оставшихся верных соратников и вновь начать борьбу под другими лозунгами,  но, с теми же целями.         
                Пока общество корчится в муках и пытается приспособиться к новой, -  возникшей непонятно как, жизненной ситуации, эти люди будут востребованы и выходят в первые ряды.
                Выходят, но не для того, чтобы как-то способствовать уменьшению массовых бед, а – наоборот – подлить масла в тлеющий огонь. Это люди крайних ситуаций и крайних партий экстремистской направленности. Идти впереди маргинальной толпы – это их призвание, здесь они – короли.
                К этому времени, Юрий Алексеевич разошелся по всем позициям со своими либеральными товарищами по политическому клубу «Позиция».
                Были нетерпимы его манера выступать от имени клуба, не согласовав тексты своих заявлений с соратниками и не заручившись их поддержкой. Самовольно писать, печатать и расклеивать листовки без согласия, не выполнив обязательных демократических процедур. И, в конечном итоге, абсолютного лидерства добиться не удалось. Его поддерживали единицы и то, только со стороны новых участников клуба.
                У него сложился другой круг соратников – попроще. Ближним его поклонником стал Антипов Анатолий, который стал играть при Дымове роль первого адъютанта.
                Сама история появления Толика в клубе – примечательна. Его привела супруга, которая хотела, чтобы он освободился от пагубной привычки – алкоголизма.
                Антипов, родом из старинного сибирского города Олекминска.  Забайкальский городок стоял на пологом берегу великой реки – Лены. Эту территорию, еще в царские времена, называли сибирской Швейцарией. Там, где  существует вечная мерзлота, выращивали пшеницу и даже – арбузы.
                Толик, после учебы в средней школе, продолжил образование в Якутском техникуме электрификации. На сохранившихся детских и юношеских фотографиях, на нас смотрит любознательный мальчик, с круглым, добродушным лицом, с милыми ямочками на пухлых щечках.
                Но, мало заметная ямочка на подбородке, говорила о незаурядной силе воли и вольнолюбии. Когда, Кобрин впервые увидел эти фото, у него сразу мелькнул персонаж, которого часто изображали: ба, да это же – Знайка, именно так звали одного из героев детского, советского мультфильма.
                Так почему же, Антипов Анатолий, не пополнил ряды советских научных работников? Все дело в том, что область любознательности Анатолия, не касалась наук естественных, а скорее практических умений во всем разбираться самостоятельно, что очень ценилось в суровом северном краю.
                В итоге: из Анатолия получился хороший механик и электрик, который, к тому же многое знал и умел работать, как у нас говорят -  с «железками».
                После окончания техникума – женился и уехал в далекий северный поселок – Черский, что расположен недалеко от впадения реки Колымы в воды Ледовитого океана.
                Пятнадцать лет жизни были отданы самому крайнему Северу, чукотским приискам. Пережил семейную драму: его жена ушла к другому, забрав дочь.
                К этому времени родители Антипова перебрались в Тешинск, за тысячи верст от Якутии, где был построен пятиэтажный, кооперативный дом для бывших работников алмазных приисков. В городе, этот дом, по русской привычке все конкретизировать,  так и назвали – «алмазный».
                Толя уже сильно пил и уехал к родителям. В Тешинске, на работах, тоже долго не задерживался, хотя был неплохой механик по электрическим сетям и разбирался в теплосетях.
                Здесь его подобрала одинокая,  русская женщина, которая не побоялась его пагубной привычки и решилась бороться за него. Ей удалось уговорить Анатолия, и он кодировался.
               Понимая, что этого недостаточно и думая, как уберечь мужа от срывов, придумала сыграть на таких заметных чертах натуры Анатолия, как любопытство и любознательность. Что не сделаешь ради понравившего мужчины, да и собственную судьбу хотелось изменить…
               Толя, как многие выросшие в глухих и отдаленных местах Сибири, сохранил детскую непосредственность и природное, неистребимое стремление к справедливости.
                Валя, так звали супругу, специально стала гулять возле здания старого тешинского театра, где стали собираться участники  политического клуба. В один из походов уговорила мужа, - зайти – послушать.
                Толя послушал, достаточно прямые и резкие выступления участников, в которых критиковались недостатки системы и поминали все грехи правящей партии.
                Анатолий обладал скромным и достаточно узким политическим кругозором, но,  своими глазами видел многочисленные остатки гулаговских лагерей, узники которых осваивали крайний Север, и своими ушами слышал рассказы о жизни заключенных в лагере, который находился рядом с городком.
                Его неиспорченная, сибирская натура – возмутилась и одновременно возликовала, и с того момента он стал верным помощником Дымова.
                Так сложилось, что не только Антипов нуждался в Дымове, который объяснял ему сложные перипетии современной политической ситуации и открывал новые практические горизонты, и тем самым, того не ведая, способствовал возрождению своего соратника к новой жизни и освобождению от алкогольной зависимости.
                Анатолий, так увлекся новым открывшимся поприщем, что все свободное от работы время занимался разными политическими делами: то листовки раскладывал  по почтовым ящикам, то участвовал в очередном митинге или заседании. Некогда было думать о собутыльниках и о выпивке, - ветер революции кружил ему голову.
               Дымов тоже нуждался в таком товарище. Толя со своим спокойным характером охлаждал неумеренный пыл и горячность Юрия Алексеевича. Мало кто мог выдержать холерический темперамент и нервный, взрывной характер тешинского народного вождя, а Толя -  выдерживал и остужал.
               Кроме всего, Антипов был незаменим при организации мероприятия, брал на себя, с виду незаметную, но важную техническую часть. На митингах обыкновенно готовил микрофон, который тогда достаточно точно называли – матюгальник.
                Дымов так наловчился  громить власти, привилегия правящей верхушки, перечислять беды народные, что не мог долго остановиться. Когда рука уставала держать тяжелый микрофон, он передавал матюгальник стоящему рядом Анатолию и продолжал перечислять, что же нужно сделать для утверждения справедливости. Толя, как стойкий оловянный солдат продолжал держать микрофон. 
             А когда Юрий Алексеевич доверил Анатолию руль своего белого «Запорожца», то за ним прочно утвердилось место главного помощника народного трибуна. Толя развозил главного революционера по Тешинску, он же его и послал в Москву, когда начались события путча.       
             Наказ был следующий:    
                - Утром, во вторник, будешь уже в столице. Звони мне на заводской телефон, рассказывай – как и что. А я буду стараться здесь поднимать людей, -  время горячее наступает. Я постараюсь напечатать листовки с обращением Ельцина и будем распространять.
              Толя приехал в Москву и сразу попал в водоворот событий. Побывал у здания правительства, видел баррикады, танки. Потом войска ушли из города. Всюду распространяли указ о государственном флаге.
              Новые флаги появились везде. Он даже сумел раздобыть новенькое полотнище трехцветного, еще непривычного государственного символа, и привез его с собой.
               … И сейчас, он гордо держал на длинном свежеструганном древке это флаг и шел во главе массы людей, которые собрались на привычном месте, где проводились митинги, - у летней эстрады.
                Прошли по улице Калинина, свернули налево и двинулись по Советской, там, в конце этой идущей вверх улице находилось здание исполкома городского Совета.
                Впоследствии, Анатолий рассказывал:
                - Шли молча, но у всех было такое приподнятое настроение, как будто мы какое-то великое дело делаем. Люди нам навстречу попадаются – удивляются и тоже веселые.
                Ему вопрос задают:
                - А что, уж оркестр-то вам бы не помешал?
                - Как-то об этом никто не думал, наверное, надоели оркестры и славословия всякие при коммунистической власти. Да, вообще, какую музыку играть… Что точно знали – власти коммунистов пришел конец и Советскому Союзу – тоже, Россия матушка - возрождается…
                Масса шагающих людей испытывало доселе небывалое чувство освобождения. Можно было говорить никого не опасаясь. Люди шутили, смеялись. Тягостное напряжение от тревожных дней путча – спадало…
                Если бы они знали, что задолго до этого дня русский философ написал такие слова про это:  Революция уничтожила всякую свободу, и потому контрреволюция в России должна быть освободительным процессом, должна дать свободу, свободу дышать, мыслить, двигаться, сидеть в своей комнате, жить духовной жизнью. Вот парадокс, который нужно осознать до конца.
                Здесь прозвучало слово -  контрреволюция? Да, прозвучало. Именно так называется процесс, который пережила страна в это описываемое автором время.
                …Толпа достигла здания Совета и запрудила, как живой плотиной, узкою проезжую часть и выплеснулась на зеленую лужайку сквера на другой стороне дороги.
                У входа стояла небольшая группа и среди них председатель тешинского исполкома Совета  Метлов Трофим Сергеевич, - небольшого роста, но широкий мужчина, сорока лет. Крупная голова на короткой шее была абсолютно голой, - глянцево блестела лысина.               
                И тут наступил момент торжества Дымова. Он протянул руку и Толя передал ему древко с флагом, и театрально, хорошо поставленным баритоном, проговорил, обращаясь к председателю исполкома:
                - Так, красный флаг со здания Совета снять и повесить российский триколор!
                Уже который раз звучит это странное и непривычное слово – триколор. Почему-то сразу закрепилось за новым государственным символом такое словесное оформление, и никто не называл символ -  традиционный национальный флаг. Никого это не насторожило, только потом стало ясно – почему…
                Дымов протянул флаг Метлову, видимо рассчитывая, что тот сразу отдаст команду – исполнить требование. Но, не на того нарвался тешинский трибун.
               Трофим Сергеевич чувствовал себя вполне уверенно. Метлов представлял собой  другой тип руководителя, который хоть и прошел школу партийного руководства, но был чужд всяких интриг и, не особо стремился бороться за власть.
               Эти люди уже понимали, что власть там, где контролируют и распоряжаются денежными потоками и не верили ни в какой энтузиазм и лозунги. Поэтому простым нахрапом с этим человеком говорить было нельзя.
               Чувствительный Дымов это сразу понял, и тут председатель исполкома, не желая этого, спасает репутацию Дымова. Он просит исполкомовского завхоза принять флаг, и в свою очередь, обыденно сказал:
                - Что же, мы и без вас российский флаг повесим, но у нас не анархия. Завтра соберутся депутаты Совета, они, вероятно, все решат.
              Дымов попробовал возражать:
                - Есть указ президента!
               И вот тут, Трофим Сергеевич преподал Юрию Алексеевичу урок политической грамоты:
                - А местные Советы никому не подчиняются, -  они власть на местах. А ты, господин Дымов, никакого отношения к Совету не имеешь. Может ты Совет собрался свергать?
                …На следующий день, над четырехскатной крышей бывшего реального училища весело полоскался трехцветный флаг российской империи, как доказательство того, что унылая и серая полоса жизни закончилась, и впереди жизнь -  разноцветная и полосатая…

            Много за эту тревожную осень, под рефрен известной песни – «…что же будет с родиной и с нами…» - переговорили  друзья – Кобрин и Догадов.
               Они уже основательно сдружились, и политика захлестнула обоих. Николай устроился еще на одну работу: ночным сторожем в центральную детскую библиотеку.
              Работа простая: после закрытия, в шесть часов вечера, сторож оставался один в просторном холле культурного учреждения. В его распоряжении был широкий диван, телевизор, стол с телефоном.
              Никаких особых действий производить не требовалось. Просто следи, чтобы нигде не протекло и не загорелось. Самое ценное – стеллажи с потрепанными детскими книгами.
              Тешинские демократы стали там собираться, и это помещение превратилось в своеобразную резиденцию. После шести вечера им никто не мешал.
             Часто Евгений приходил туда один, по звонку Николая, которому просто было скучно и они подолгу беседовали.                Догадов, который был склонен вести предельно аскетическую жизнь, уже тогда начинал ограничивать себя в питании и сам штопал застиранные футболки и бумажные носки, чему предельно удивлял Кобрина.
             Но открыто высказываться не решался, только заторможено наблюдал, как товарищ, ловко, при помощи электрической лампочки, штопает спортивные трико, в котором играл в волейбол. 
              Точно так же поразилась Настя, когда однажды пришла с мужем в библиотеку и воочию увидела, как ловко обходиться с иголкой и лампочкой тешинский демократ, - дома заявила Жене:
                - Я что-то не понимаю твоего Догадова, что уж, неужели, не на что носки и трико с футболкой купить, - не так дорого все это стоит.
                Евгений, подозревая, что все эти выкрутасы его друга носят нарочитый и показательный характер, попытался как-то оправдать соратника:
                - Как сказать, - он ведь алименты платит…
               Настя, которая была в курсе семейных обстоятельств мужнина друга, резко парировала:
                - Так, у него Нина Николаевна нормальную пенсию получает, да, кроме, того алименты  берут с зарплаты, а ночным сторожем оформлена его мама и с этой зарплаты алименты не берут, - помолчала и добавила, - да, на одну получку сторожа можно все это купить.
              Кобрин ничего не возражал. Ему было неинтересно разбирать эти дела, и все это считал несущественным, хотя самому было небезразлично, во что сам одет и что кушает.
               Эти разговоры всегда сходили на исторические темы, их питали публикации «Огонька», «Нового времени», газет, которые стали интереснее, многообразнее.
               Кроме того, на прилавки книжных магазинов буквально хлынула литература ранее запрещенной русской эмиграции, писателей бывших, советских, философов, которых выслали или вынудили уехать.
                Вся советская интеллигенция,  как живительную влагу из губки всасывала новый взгляд на привычные вещи. Пыталась как-то осмыслить и составить новую картину мира, который оказывался намного сложнее и интереснее, как его рисовала партийная пропаганда и тексты в институтских учебниках.
                Несомненно, это было время осмысления, поиска новых смыслов жизни и оно еще растянется на несколько десятилетий и выводы из всего будут сделаны разные…
                Неожиданно для Догадова, в их разговорах, у Кобрина стали звучать новые нотки, особенно после событий августовского путча. Все чаще и чаще историк стал оправдывать политику Ленина и большевиков, даже Сталина. Этот перелом был непонятен, но до раздоров еще не доходило.
               Обычно разговор начинался с событий 1917 года, потом,  незаметно для самих говорящих перекидывался на современные дела и обратно. 
                - Если мы не поймем, что на самом деле случилось в 1917 году, - начинал Евгений, - то никак не сможем объяснить сегодняшние события.
                - Как, - что? – удивлялся Николай, - большевики обманным путем захватили власть.
                - Да, ты так считаешь? – в свою очередь вопрошал Кобрин.
                - Конечно, германцам было выгодно, чтобы в России произошла революция, - утверждал товарищ.
                - А германцам ли, вернее только германцам?
                - В основном -  германцам.
                - Не все так однозначно, Великобритания, не меньше Германии желала, чтобы Россия вышла из войны. Надо признать: царское правительство позорно проиграло по всем пунктам. Итог войны удовлетворил всех, кроме России, ну и Германии, конечно.
                - Ну, хорошо, -  соглашался Догадов, - какое отношение это имеет к большевикам?
                - Самое прямое. Россия войну проиграла уже в 1916 году. Вначале, – была, как обычно – эйфория, мол – шапками закидаем, а потом, когда поняли, что тут дело не в шапках…
                - А в чем? – перебивает Николай, - в нехватке оружия, снарядов?
                - Да, - нет, к шестнадцатому году со всем этим все более или менее – наладилось. Как бы поточнее выразиться – пропал запал, - кончился запас патриотизма. Незачем стало воевать. Для русских это очень важно, важнее всего. Вообще, надо признать, что мы просто не выдержали. Все не выдержали: и – правительство, и – народ.
                - Ну не скажи, офицеры, солдаты храбро сражались.
                - Значит, недостаточно храбро. Ненависти не было. А в последнюю войну ненависть к фашистам была всеобщая. Даже Твардовский писал, когда советские войска приблизились к границам рейха – «дрожи Германия!» А тогда даже дело до братания доходило. Понимаешь? Как в таких условиях воевать?
                - Ну, и к чему ты ведешь, - вопрошал товарищ.
                - А к тому, что впервые за всю историю России, повторяю – за всю нашу тысячелетнюю историю, возникло явление, которое мы называем – советский патриотизм. А по сути – это – русский, народный патриотизм.
                - Ну, ты даешь -  историк, с чуть заметной издевкой заявил Догадов, - а Куликово поле, Бородино…
                - Не суди опрометчиво, а послушай. Еще в двадцатые годы Демьян Бедный – писал – «не ходил бы ты Ванек во солдаты», так уговаривала родня молодого парня, и это именно так было. Вообще – рекрутчина, считалась самой тяжелой повинностью на Руси. Так было и прежде – в семнадцатом веке, в веке девятнадцатом. А вот при советской власти, служба в армии стало почетной, и молодые ребята стремились служить. Как пели девчонки на проводах в армию – «вы служите – мы вас подождем». А сейчас уже все это пошло на убыль…
           Догадов, вообще не хотел видеть ничего позитивного в прежней системе и полностью все отрицал, - разгорячился сразу после этих слов и с сарказмом -  заявил:
                - Ага, у нас выработался – советский патриотизм, а понятие – гражданственность – не выработалась? Как зал засмеялся на твое обращение – забыл?
                - Нет, не забыл и могу объяснить, почему смеялись, и почему мы, в большинстве случаев, не можем называться – гражданами.
                - Ну, ну – попробуй, - подначивал собеседник.
                - Сейчас, на самом деле пришло время осмыслить то, что произошло с нами за семьдесят три года, иначе будем блуждать в потемках и спорить друг с другом, - серьезно начал Кобрин.
                - Что, все должны осмыслять, так прямо сразу?
                - Да, нет, конечно. Сейчас еще действует инерция отрицания, но она пройдет и тогда кто-то должен будет объяснить массе все эти дела. Вот ты говоришь о гражданственности, так для этого нужно еще просветить народ элементарной грамотностью. Как человек поймет разницу между государством и обществом, если он читать и писать не может. Большевики ведь были крайние рационалы в этом плане. Поставили задачу – ликвидировать безграмотность – выполнили.
Они сумели привить любовь к социалистическому государству, это почти не по силам никому. Пусть на уровне веры, но – привили. Я прекрасно помню, по детству, -  это чувство гордости, что живу в могучем и справедливом государстве. Хоть формально, но люди познакомились с демократией. Постоянно собирали собрания и хоть как-то, но все же пытались спрашивать мнения массы…
                - Так, ты это считаешь заслугой большевиков? – удивился Николай.
                - Да, именно заслугой коммунистической власти, - твердо ответил Евгений, и продолжал с возрастающей убежденностью. – Ты, читая произведения русских классиков девятнадцатого века, начиная от Пушкина и кончая Львом Николаевичем, не обращал внимание, на то, что герои из народа, вообще слабо «прописаны», то есть характеры слабо обозначены, да и их, как таковых – мало? Почему?
                - Ну, я не знаю, может быть и не обращал, а писатели и писали не про простой народ, - Догадов, когда затрагивали область, где он слабо ориентировался, старался не показать своего незнания.
                - Вот именно, – «не про простой народ», - повторил Женя слова приятеля, - а потому, что народ не приобрел своего осознанного лица, не осознал себя как народ, в полном смысле этого слова, или как мы сейчас говорим, не стал – субъектом права, а…, -  Кобрин прервался и достал из дипломата книгу Гоголя, - я тебе лучше из Гоголя зачитаю, все равно лучше Николая Васильевича не выражу, - стал читать отрывок из знаменитой гоголевской поэмы: «… Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные…» - оторвавшись от книги, продолжил говорить. – Вот эти «известные виды» у Гоголя на каждом шагу. У Пушкина красочно нарисован разбойник Пугачев, а простые люди – мелкими мазками. Тургенев делает попытку в своих рассказах охотничьих, нарисовать крестьянские характеры, но не совсем удачные. А у Толстого -  Платон Каратаев, вообще – лубочный мужик, который сыпет пословицами в дело и не в дело. Я задаю сам себе вопрос? – Кобрин увлекся и говорит, как будто с собой разговаривает, - почему,  русские знаменитые писатели не могли описать простого мужика из народа? У меня ответ только один: этот мужик существовал в сознании Льва Николаевича, но в реальности он его «не видел» и не мог увидеть. Не мог он поставить себя на одну доску, на один уровень с безграмотным мужиком, пусть он хоть из самой гущи народной. У Некрасова – примерно так же, да и у других. У Лескова показаны русские характеры в разных пограничных ситуациях. Но, эти люди – просто жертвы обстоятельств и сами никакой идеи не несут, кроме одной, - идеи великого терпения.
            Николай возражает:
                - Ну, были герои и из простых людей, - Желябов, например.
                - Желябов, согласен – фигура могучая. Но, направлен не на позитив, и тоже – пограничная ситуация. Да, конечно – это – предтеча революции, - Женя задумывается и утишается.
             Догадов подкидывает дрова в костер разговора, ему становится самому интересно, какие фантазии разовьет его товарищ:
                - А что, у советских писателей много ярких народных характеров показано?
                - Много? – задумывается Кобрин, - я бы не сказал, и – оживляется, -  но, вот Теркин, у Твардовского – многих стоит. Это – могучий характер. Через сто лет – поверь мне – характер советского человека будут изучать «по Теркину», - продолжает еще оживленнее. – Вот такой герой невозможен в девятнадцатом веке, он и не случился, хотя войн, тоже было – достаточно.
                - И, что – появление «теркиных» - это заслуга большевиков?
                - Да, несомненно, - твердо проговорил Евгений.
          Потом, как-то неожиданно перевел разговор на темы, которые его тогда занимали более всего:
                - Мне даже кажется, что сам Твардовский фигура крупнее и сложнее, чем Солженицын.
                - Чем, -  крупнее и сложнее? Тем, что благодаря Твардовскому, «Один день Ивана Денисовича» увидел свет? – взметнулся Догадов: товарищ затронул «святое» для тешинского демократа.
                - Нет, не поэтому, хотя и это немаловажно. Солженицын считал себя тогда мессией, который один знает, как бороться с тоталитарной системой, а Александра Трифоновича считал – дремучим человек, который даже сборник статей о русской интеллигенции - «Вехи» -  не читал.
                - И это правильно – дремучий, и многие советские писатели – были дремучие. Произошел разрыв с традицией. Их можно считать советскими, а не русскими…
                - А вот это – ошибка и очень большая, которую придется исправлять. Не надо забывать, что советским писателям приходилось работать в условиях жесткой цензуры, но, тем не менее, я не думаю, что традиции оказались прерванными. И Твардовский – тому пример.
                - Твардовский -  пример сотрудничества с системой! – запальчиво высказался Николай.
           Женя неожиданно улыбнулся, как будто нашел удачное сравнение и заявил неожиданное:
                - Николай Серафимович, ты знаешь, наш спор сейчас похож на диалог русской православной церкви с такой же церковью за рубежом. Вторые обвиняют первых в сотрудничестве с безбожной власть, а первые говорят, что мы церковь и веру православную спасали. Вот так же и с писателями. Но мне не это интересно…
          Догадов перебил собеседника:
                - Мне тоже. А вот, что Солженицын значением помельче будет, чем автор «Василия Теркина» - это надо доказать. Да и сам образ русского солдата – Теркина, скорее похож на мифологического героя, - ты так не считаешь?
            Женя подхватил, как эстафету:
                - Молодец, что догадался. Вся наша история и литература – великий русский миф. Миф и только миф остается в сознании народа и делает народ единым. Детали исчезают – миф остается.
                - Так миф – это сказка! – опять удивляется Догадов, - что, народ сказками питается духовно?
                - Миф – это не сказка, сказка – это фантазия, выдумка, хотя в основе могут быть какие реальные образы, да и в сказках есть толк. А миф это обобщенный образ исторического события, периода. Все что угодно, но это не ложь. В основе мифа – реальные факты, но они так причудливо переплетаются и откладываются в сознании, что впитываются с молоком матери и становятся одним их основных исторических представлений о собственной истории.
                - Так это же ненаучное мышление? Так люди в древности мыслили, - возражает Николай.
                - Ненаучное? Да, не было такого конкретного солдата – Василия Теркина. Это обобщающий образ, так это-то и ценно. Каждый себя может представить этим солдатом. В этом и состоит смысл и задача литературы. А научное мышление… - Женя вздохнул и перевел дух, - кто запрещает изучать в школе ход и значение тех или иных исторических событий. Это задача науки, а литература – дело духовное…
                - Твардовский не хотел видеть недостатки системы и даже не хотел критиковать власть, а Солженицын бил в самое гнилое нутро сталинщины! – перешел на повышенный тон Догадов.
                - Николай Серафимович, - тут ты опять ошибаешься. Поэма «Теркин на том свете» написана раньше «Одного дня…» и там поэт утверждает то, что Солженицын приписал себе – «нам только правда ко двору…», а уж потом появилось солженицынское – «Жить не по лжи».               
 Вообще-то, именно по- христиански получилось у Твардовского, - на заклание пошел, хотя и был коммунист…  - Женя приостановился, призадумался и продолжил, - может он более в русской ситуации понимал, чем Александр Исаевич…
                - Так, что же он прозревал, что другие не видели?
                - Ну, почему не видели, Бердяев, например – видел, еще до войны. – Кобрин внимательно посмотрел на друга и, разделяя слова, четко заговорил:
                - У нас ведь не революция демократическая произошла…
                - А что же?
                - Контрреволюция, и сдается мне, что вновь победили большевики, только со знаком минус и опять, как в песне пелось – « только в борьбе можно счастье найти - Гайдар шагает впереди…»
                - И о чем это говорит?
                - О простом: будут делить собственность, как это произошло 1917 году.
                - Ну, правильно. Частник, эффективнее, чем государственное предприятие, -  повторил Николай мантру демократии. 
                - Вот этого я не знаю, это еще проверить надо. Только сдается мне, что нас – демократов, далеко, далеко задвинут. Ты по Тешинску это не чувствуешь?   
                - Нет, не чувствую, мы на подъеме, народ за нас и нам доверяет.
                - Только надолго ли? Вот поэтому, пока не начали реформы, надо перестать критиковать старые порядки, - и, неожиданно добавил, - мы стоим на плечах коммунистов, на их фундаменте.
            Догадову только оставалось удивленно крутить головой. Его соратник, который только год назад сдал партбилет, говорит, как твердокаменный большевик, поинтересовался вкрадчиво:               
                - Ну, ну, слышу речь не мальчика, а мужа: расскажи про эти «плечи» коммунистические.
            Догадову на самом деле было интересно, так как трудно было найти человека, который стал опровергать, казалось бы «железные» факты. Кобрин, в свою очередь начал вкрадчиво:
                - Большевики внесли политическое сознание в массы, имея совсем другую цель. Они заставили советских людей стать -  хоть формально -  участниками политических событий. Они, между прочим, были на уровне технического прогресса: в каждой крестьянской избе поставили репродуктор – бесплатно. И заметь, в селе еще электричества не было, а радио уже было.
                - Так, это для собственной пропаганды.
                - Да, конечно, но таким образом каждого делали причастным, хоть на уровне воображения, к великим мировым событиям.
                - Это еще ни о чем не говорит, кроме того, что очень эффективно манипулировали и формировали ход мышления простого человека.
         Кобрин, не смущаясь, говорил, как много раз продуманное:               
                - А далее – телевизор и – одновременно – магнитофонная, великая революция.
                - А причем тут телевизор?
                - Так, коммунисты, между прочим, технику ставили высоко, и народ приучили, даже создали культ техники. При помощи новейшей техники природу покорять собирались. Природу не покорили, а зато мы стали -  технической нацией.
                - Опять скажешь – это заслуга коммунистов? – язвил Догадов.
                - Да, опять скажу – это факты и им приходиться верить. Молодые парни, вместо того, чтобы лошадям хвосты крутить, да в хомутах разбираться, -  трактором, автомобилем овладели.
                - А если бы в 1917 году большевики не пришли к власти, то у нас ничего этого не было? – прозвучал вопрос в лоб.
         Женя не смутился, он предвидел этот вопрос и знал на него ответ. Он только подумал: «Как все же мистически, устроено наше сознание, всегда пытаемся представить то, чего не случилось, мало того выдам это, как за – почти случившееся. Вот только –«не дали». Не понимаем, что какие-то высшие силы или обстоятельства, выбрали другой вариант».
               А ответил так:
                - Вот, чего не знаю – того не знаю. Большевики – пришли, это факт. А рассуждать можно сколько угодно, - язык без костей.   
               Догадов стал злиться: товарищ стал проклятый режим оправдывать.
               Женя догадывался о таких мыслях и примирительно заявил:
                - Ты не думай, что я изменил свое мнение о коммунистической власти. Просто сейчас, когда все рухнуло, появилась возможность взглянуть на все это под другим углом зрения. И получается, что этот тяжелый этап российской жизни был необходим и никаких великих ошибок большевики-коммунисты – не сделали. Все на пользу оказывается.
                - А ты не рассматриваешь возможность реставрации прежней власти? – встревожился Догадов.
                - Нет, это вряд ли. У Ельцина есть одно преимущество перед теми, кто на его власть будет претендовать.
                - Это, какое же?
                - А он вышел из этой среды. Знает их досконально. Ему с Горбачевым было труднее всего бороться, так как, тут были равные по силе соперники. Если бы Горбачев сменил окружение и был более почетче, то ему никогда бы не побороть генсека. Но, Горбачев – роковой человек, он расчистил место для строительства новой России, смел весь идеологический мусор, который мешал. И все – его время кончилось, - Евгений помолчал и добавил тихо, - только это долго не поймут, -  потом воздадут, конечно.
                - Нашу перестройку готовили диссиденты, самиздат, правозащитники, Сахаров, Солженицын, - стал зачем-то перечислять Догадов, наверное, чтобы умалить заслуги Горбачева и Яковлева, и съязвил, - ну уж никак не члены ЦК.
                - Я же сказал, что перестройку, в основном подготовил – магнитофон, - спокойно заявил собеседник.
                - У тебя, – то радио, то – магнитофон, а что – люди уж ни какой роли не играли?- опять кипятился Николай.
                - Почему не играли? Высоцкий пел антисоветские песни, а люди через магнитофон переписывали и распространяли. Он споет – «… вывели болезного, взяли его по руки и с размаху бросили в черный воронок…», на другой день изо всех балконов это раздается.
                - Ничего антисоветского Владимир Семенович не пел.
            Тут уже Евгений Валерьевич стал нервничать, и, чуть не запальчиво, рассерженный, что товарищ не понимает элементарных вещей, начал утверждать:
                - Милый, он стал петь народную правду. То есть ситуацию, как её видел народ, а не официальная пропаганда. А это, в тех условиях – есть антисоветчина, да его родной отец так называл – антисоветчик.
            Догадов все больше и больше удивляется: то так повернет Евгений, то эдак. Создается впечатление, что он ситуации рассматривает, как вещь и примеривает. Получаются суждения противоречивые и не поддаются какой-то логике.
                - Что-то про Высоцкого у тебя непонятно…
                - Что же тут непонятного: у государства свой взгляд на вещи у народа свой. И не всегда у народа -  правильный. Народ понятие – очень растяжимое. Вся проблема русского государства – это негибкость. Дуболомство. Как ты думаешь, - от чего это?
                - Да, тут и думать не надо. Государство наше мыслит категория класса, массы, а не категориями личности, -  здесь Догадов был безупречен.
                - Так Высоцкого любили за его антисоветизм? – пытается добиться ясности Николай.
                -  Не думаю, тогда как-то про власть не рассуждали. Считали – эта власть до бесконечности. Высоцкий, как и Рязанов, например, и другие талантливые деятели искусства не отрицали прошлое. В том числе -  советское прошлое. Времена связываются силой искусства.
                - Правильно, а в произведениях советских писателей, прошлое поругаемо, - заметил Николай Серафимыч.
                - Так вот легко впасть в искушение, и начинать поносить советское прошлое, - начал Евгений и, как будто вспомнив чего, продолжил, - в произведениях Белова, Астафьева, шукшинских  рассказах и фильмах, сказано почти все о нашей жизни.
                - Я вот недавно купил «Колымские рассказы» Шаламова, - подхватил нить рассуждений Догадов, - потрясает описание порядков в сталинских лагерях. Начинаешь понимать, каково там безвинному сидеть.
            Кобрин вспомнил, что совсем недавно купил небольшой сборник стихов Иосифа Бродского, небольшая книжечка, - на ладонь умещается. Знал, что это нобелевский лауреат по литературе – пятый по счету среди русских литераторов. В «Юности» было помещено несколько стихотворений и как-то, не совсем ясно, объяснены обстоятельства его переезда в Америку.
            Стихи потрясли, сразу понял, что это необычный поэт. В стихотворных строчках, - ни вычурности, ни напевности русской, привычного лиризма, - не запоминаются с первого прочтения.
            Вначале даже в тупик встал: не мог понять, - чем же привлекают стихотворные строчки – держат, не отпускают. Только потом обратил внимание на даты под стихами: «Боже мой! Больше половины  написаны в 60-е годы. Был поражен: это написал тогда, когда я уже был в сознательном возрасте!
            Как же?  Неужели многое прозревал уже тогда! Только сейчас соединились в сознании слова: поэт и пророк. Можно писать, никого не осуждая, не проклиная, смотря на мир через волшебное стекло, которое помогает осознать истину.
           И – удивился: как же у Бродского не разорвалось сердце. Понимал уже Евгений, что такие прозрения даром не даются и бесследно не проходят.
            Потом уже, после смерти Иосифа Бродского, через несколько лет, в биографии читал – разрывалось сердце, и не раз…
             Так близок этот поэт стал Евгению, и совпадало его чувства с написанным Бродским. Точность восприятия – поражала. Вот, например:          
               
                Я сижу у окна. Вспоминаю юность.          
                Улыбнусь порой, порой отплюнусь.

             Как верно. Две строчки, обыкновенные строчки, но в них все ощущения от прошедшей юности. И горечь ошибок, и стыд за поведение себя юного и злость на непонимание.
              Как-то прочитал в журнале суждение о стихотворении Бродского «На смерть Жукова». Злое, безграмотное суждение. В книжечке было это стихотворение. Внимательно прочитал, - и – ахнул.  Это же памятник Жукову, да какой! И как точно все описано. Попробуйте в одной строфе сказать, то, о чем, потом тома напишут:
               
                К правому делу Жуков десницы
                Больше уже не приложит в бою.
                Спи! У истории русской страницы
                Хватит для тех, кто в пехотном строю
                смело входили в чужие столицы,
                но возвращались в страхе в свою.

        Промелькнуло  это в сознание Кобрина, но ничего не сказал товарищу. Подспудно понимал, что есть человек, который все уже понял про Россию и про мир и так повлиял на Евгения, что ему высветилось, пока неясным светом и засверлила мысль: « А то ли мы, вообще делаем, не с самими собою ли боремся? И есть ли смысл в этой борьбе? В этой возне мышиной…»
       И, неожиданно сам себе задал беспощадный вопрос: « А сам-то ты чего хочешь от всех этих перемен?»  Тут же испугался этого вопроса и понял, что если себе боится отвечать, то своим соратникам и подавно этого не задаст…
        Догадов даже не заметил этой паузы. Да и сходил, в это время в дальний угол помещения, который был закрыт стеллажами с книгами – там что-то подозрительно забулькало в батареях отопления.
        Вернулся, и сразу – к незаконченному разговору:
                - Ты что-то про гражданственность мне хотел рассказать: патриотизм советский выработали, а как же с гражданственностью? Помниться и у Пушкина, что-то было и у Некрасова…
          Жене нравились такие вопросы, тут можно порассуждать, проверить правильность своих наблюдений, - поэтому сходу стал рассуждать:
                - Тут очень интересно. Именно в вопросе о гражданственности надо искать ответ об особенностях нашего государства. Во Франции, во времена великой буржуазной революции сразу стали оперировать этим термином – гражданин. Декабристы, каким-то боком касались…
                - А у большевиков ленинских, как я помню, ни о какой гражданственности речь и не шла, - вставил свою шпильку Николай.
                - А таких речей и быть не могло, они мыслили категориями классов и коллективной ответственности. А по-русски – это круговая порука, - и добавил – когда говорят, что большевизм чужд русскому человеку – ошибаются. Большевизм прямо вписался в русскую матрицу. Стремились слить вместе понятие родина и государство. Это уже много позже, поэт Наум Коржавин напишет свое знаменитое – «…я очень родину люблю, а государство – ненавижу…», вот тогда в головах все встанет на место.
                - Да, мы – рабы - воскликнул Догадов, вдохновленной этой процитированной строчкой.
                - Нет, Николай Серафимович, это не верно: мы – подданные, государевы люди, как в старину говаривали, - ответил на эмоциональный всплеск Кобрин.
                - Но, не граждане!
                - Нет, не граждане и, подозреваю – долго ими не будем, по крайней мере, поколения, родившиеся в СССР.
                - Ты, Евгений Валерьевич, какие-то страшные вещи говоришь, безнадегу разводишь…
                - Такие вещи быстро не делаются, да и не от нас это зависит.
                - А от кого?
                - Я же тебе говорил, что в деле перестройки важнейшую роль сыграл магнитофон, а на последнем этапе – видик, - поправился, -  видеомагнитофон. И я подозреваю, что формирование чувства гражданственности ускорится с массовым появлением компьютеров. В школах уже ввели уроки информатики. Дело за малым…
                - За каким малым? – не понял товарищ.
                - Да, компьютерной сетью, которая, как говорят, опутает весь мир.  Николай, - с воодушевлением закончил беседу Кобрин, - мы на самым деле, живем в удивительное время. А то я детстве сетовал, - все прошло помимо меня: революция, война… Только Гагарин в космос слетал. А оказывается – нет, все еще впереди у нас…
    


                12 апреля 2017 год.
                (конец второй книги)