Одинокая булка

Тесто вышло знатное. Хоть, сегодня его Оглоблин вовсе не лелеял: завел не второпях, но поспешая. Вчера он испёк великолепный серый хлеб, и сегодня понял – к такому серому нужен достойный белый.

Меню дня нынче было суетное: глазунья с утра, с которой всегда была морока с оглядкой на капитана. Не привередливый во всем другом, капитан требовал глазунью из двух яиц («Больше организм человека просто не принимает – чтобы эти проглоты не говорили!»), и непременно сразу со шкворчащей сковороды («А не вчера изжаренную!»): «Поэтому, Андреевич, я лучше посижу, подожду две минуты – пока ты пожаришь… Да, и мне – без бекона».

Вот, старый кок Алексей Андреевич и подгадывал ко времени с маленькой сковородкой для двух яиц капитану, честно стараясь при том и другим морякам с непременно горячей глазуньей угодить. А как? Плита-то одна, да углубление рядом с прутьями нагрева, раскаляющимися по случаю до красна – тоже посадочное, для сковороды, место. И если на самой большой сковороде, которая умещалась на плите, но в углубление уже не влезала, умещалось тринадцать яиц – это на шесть с половиной человек, - то на сковороде поменьше, что вставала аккурат на прутья, жарилось шесть – семь.

А ну, как все скопом попрут! Все шестнадцать, за вычетом ночной вахты и Оглоблина со стюардом Мишей, голодных.

К счастью, тянулись более-менее вразнобой.

В семь часов утра, как обычно, в салоне замаячила грузная фигура токаря. Но, так как были они нынче с Оглоблиным «в контрасах», налив себе кофе, мелкий склочник ушел не солоно хлебавши: завтрак – в половине восьмого!

В пятнадцать минут восьмого появился лепший дружбан Оглоблина – моторист Юрик. Помахал привычно ручкой: «Привет, парни! Не рано я?». Ему Оглоблин уже положил законную пайку: слишком мало было здесь у кока не то, что друзей, но просто людей без подвоха, с которыми можно было нормально, по-человечески поговорить. Потому, и поваживал торопыгу – нахалюгу.


Ну, а потом уж пошли все остальные – благо, все уже было пожарено.

Но, так или иначе, в восемь утра только расквитался кок с завтраком. А ведь были дни, что к этому времени было уж и первое готово. А сегодня с задуманным борщом – еще и конь не валялся!

Вот тут-то, где-то между пассировкой кореньев и свеклы и шинковкой капусты, и метнулся кок завести тесто. В семь минут, в общем-то, работа. И работа любимая. Только, прости, тестушко, что без должного нынче внимания, а между делом!

Сварен был борщ ( похвалят тот в обед и Юрик, и даже старпом), сварен рис на гарнир ( вчерашние макароны и картошка просто извлечены пока из холодильника – перед обедом надо умудриться разогреть), нарезаны, отбиты и пожарены отбивные – уже в самый обеда притык. И в одиннадцать часов вспомнил Оглоблин о тесте – обмял он его в полдесятого, и полчаса уж, как должно было оно подниматься в формах, которые еще и извлечены, расставлены, и смазаны изнутри маслом не были!

Тесто – хлеб! – дело святое! Потому – гори последняя партия «отбивнух» огнём  хоть, нагрев плиты предупредительно и сбавил Оглоблин до самого минимума), а тесто надо по формам «разбросать» - три минуты работы для пробитого пекаря.

Вышло еще быстрее. Тесто поднялось знатное – упругое, эластичное, податливое в руках. Вот только заполнив им первую форму, Оглоблин уже знал – выйдет его больше, чем на восемь булок – именно столько форм имелось на судне.

Все-таки, впопыхах с водой он малость «прошибся» - на полкружечки, буквально, меньше надо было при замешивании лить.

Но, а теперь осталось этого живого, весёлого даже теста на булку с лишним.

«С лишним» Оглоблин утолок-таки, распределил по формам: разделил на маленькие комочки, подложил в формы. Но, на булку определенно еще оставалось.

Выбросить такое тесто за борт – рыбам – у Оглоблина не поднялась рука. В иных подобных случаях он тут же отправлял остатки в не разогретую еще толком духовку, сформовав каравай: «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!». Но, сейчас духовка готовилась принять отбивные – за двадцать минут до обеда: в самый раз! Так что, с каравайчиком нынче был пролет…

Хмыкнув, Оглоблин накрыл упругий комочек теста в деже простыней: пусть постоит пока, там видно будет.

За канителью обеда с тремя гарнирами, был испечён и хлеб – как только духовка освободилась от противня с отбивными. Оглоблин тотчас загрузил туда хлебные формы. Но, через час, когда был закончен обед и испечен хлеб, выпекать еще час одинокую булку сил не было – восемь часов безвылазно провел Оглоблин к этому моменту на камбузе – в ежеминутной работе, а порой и суете, да у плиты. Надо было поспать пару часов – исключительно для того, чтобы продолжить здесь сегодня работу дальше.

А тесто… Тесто, что поднялось в очередной раз, он аккуратно уложил в миску, затянул плёнкой, и поставил в морозилку холодильника: «Проснусь – разберусь».

Проснувшись к четырём, не до теста Оглоблину было – ужин гоношить надо! Кура в духовке. Американские окорочка (чем они их накачивают?), что взяли в Гане. Замороженными они больше напоминают индюшачьи ноги – так огромны! – а испеченными в духовке превращаются в голубиные.

В общем – опять духовка была занята. Но Оглоблин вытащил замороженное уже тесто из морозилки – обязательно он испечет эту булку хлеба. Обязательно испечёт.

А во время ужина, как повелось, навалилась усталость. Неодолимая, как бурый медведь. И, придавленный ею к низенькой своей табуреточке, Оглоблин, хлебал суррогатный чай в пакетике и соображал, что надо просто переждать – перетерпеть усталость эту: полчаса, и она отпустит. Что это было теперь? Наверное, старость. А может… Оглоблин слышал что один из первых признаков рака – быстрая утомляемость. Когда он поделился однажды этой мыслью со сведущим абсолютно во всех вопросах Мишкой, тот отрицательно помотал головой: «Утомляемость быстрая? Ты с самого утра пашешь, как электровеник – тут бы и я с ног валился!».

Во время и после ужина было сделано еще много текущих, привычных, рутинных дел. И целый десятикилограммовый брикет хека почищен на завтрашний уже ужин – между делом, да «с полпинка». Перемыта вся посуда: «Слышь, Мишка! Работа повара – это на шестьдесят процентов только мытье посуды. Эх, мытиЕ моЕ!». И где-то в середине этих дел кок щелкнул тумблер духовки, установил нужную температуру, и бережно погрузил оттаявшее тестушко в смазанную форму. И поставил на плиту – между булькающим под крышкой бульоном на прутках, и остывающей конфоркой: пусть поднимается.

Замученное временем и заморозкой тесто поднималось неважно. Минут через сорок глянув на форму – как было, так и есть! – Оглоблин верно решил, что больше ждать уже нечего – надо ставить одинокую форму в духовку. Тем более, что работа по камбузу подходила к концу.

В духовочной жаре тесто поднялось чуть-чуть, теперь надо было следить, чтоб не сжечь многострадальную булку.

Оглоблин между тем закончил все свои на сегодня дела. Ну, все – не все – всей работы здесь и в провизионных кладовых не переделать! – текущие, лучше было бы сказать. Можно еще спуститься в провизионку, и принести замороженного мяса на завтра – чтоб не делать этого спозаранок, не продравши толком глаза. Но – сначала бахнуть чая!

У Оглоблина так случалось частенько – заявившись на камбуз в пятом часу утра, он первой мыслью спросонок думал, что не худо бы выпить кружку крепкого, горячего чая. А, уходя на дневную сиесту в час дня, отмечал себе: «А чая попить я так и не успел». Но, сейчас было самое время – булка хлеба испекалась в духовке, бульон булькал сам по себе, и можно было, отрешившись наконец от суетного, посидеть, прихлебывая чай, подумать о чем-либо, либо обо всем сразу.

Оглоблин выло размышлял о той самой булке. Сродни она ему – вот что! Точно также, сплошь и рядом не хватало ему в жизни достойного, или просто приличного места - все тёплые, "хлебные","козырные" места были «зАбиты» другими: «своими», «блатными». И тогда казалось, что нет ему места в этом холодном, циничном мире, и он вообще лишний в этой жизни.  Но, в любой ситуации обязательно находились вдруг люди, что бескорыстно приходили на помощь, словом и делом опровергая те черные мысли и нелепые догадки. Не давали пропасть, делились подчас последним. Добрые, неравнодушные душой люди. Такие есть всегда, во все времена. И слава Богу: на них ведь и стоит еще этот мир!..

Задумавшийся было Оглоблин вдруг подскочил, как ужаленный, и метнулся к духовке. Булка! Забытая им, мыслителем фиговым, булка! Хорош же будет он, если сейчас сожжет её!

Быстро всунув руки в свои пекарские варежки (двойные суровые рукавицы, что выклянчил у боцмана), откинул дверцу духовки…

Нет, булка хлеба, словно в благодарность, зарумянилась только-только – можно было еще пару минут подождать, и тогда уж выключать духовку.

И когда через сорок минут Оглоблин извлёк из горячей формы испекшуюся булку, была она также высока и румяна, как остальные. Только что, тверже горбушкой чуть.