Лот Праведный. Исход. III

 

        И было дней жизни Фарры [в Харранской земле] двести пять лет, и умер Фарра в Харране.
      Бытие, 11:32
     1
      Прошло почти два года с того злополучного дня, когда из-за глупой девчонки утопившейся в колодце Нахору пришлось натерпеться страха в городской тюрьме, а после и на суде. Хорошо, что все закончилось благополучно. Но без неприятностей не обошлось. Ладно, штраф, что ему присудили выплатить: золото — дело наживное, хотя и было его жалко, тем более, что считал Нахор наказание несправедливым. Хуже было, что в семье от него отвернулись — будто он был во всем виноват. А в чем его вина? Разве сделал он что-либо по своей воле? Разве не отец ему приказал привести в дом Табил? Разве не он после потребовал от Нахора избавиться от девчонки?.. Но даже отец его осудил! Нахор, видите ли, сделал не так, как следовало. А как он должен был поступить? Он дал этой несчастной целых три слитка серебра — ее семье на полгода бы хватило, чтобы не бедствовать. И где бы эта хромоножка смогла продать свою девственность дороже? И кто мог подумать, что эта полоумная утопится? Или он еще должен был отвести ее за ручку к матери?..
      Несправедливо все это!
      Милка — его жена! — чуть ни с кулаками набросилась, когда узнала. Аврам плюнул, уходя, на порог, сказав, что ноги его больше не будет в этом доме! А ведь плюнуть — все равно, что проклясть обитателей дома. А в доме этом живет его отец, его брат, невестка с детьми малыми... И это наш святой!
       Про Лота вообще лучше не вспоминать. Дали бы ему волю — убил бы родного дядю. Хорошо, увез его Аврам с собой. Хотя без Лота и трудно в лавке, ох, как трудно! Уца прислали ему взамен. А что толку с Уца? Счета не знает, работать ленится, все вечера в городе пьянствует да со шлюхами милуется. От такого помощника больше вреда, чем пользы. Дал же ему бог сына! Хоть Вуз посерьезней. Пользы от него, правда, тоже не много, — живет при кузне сам по себе, — но хоть неприятностей не доставляет да денег у отца не тянет.
      А что было потом, когда Аврам Лота увез! Какие ему страсти с домашними пережить пришлось! Уже на вторую ночь, как выпустили его из тюрьмы, начали приходить к дому люди незнакомые и стали исподтишка вымазывать стены дерьмом да лить на порог помои. Утром встанешь – и тут тебе такое. Срам! Мало того, что всех домашних страх взял да слугам работы неприятной прибавилось, — дерьмо соскабливать да отмывать, — так еще и покупатели перестали ходить. И ведь каждую ночь стали наведоваться эти разбойники, уже и не прячась вовсе. Кричали проклятия и угрожали. А когда они принялись выкрикивать имя Лота и требовать на суд — стало совсем уже страшно. Откуда на стороне могли узнать — о Лоте? Кто им сказал? Никак в доме враг завелся?
       Пошел он в суд, жаловаться. Вызвали мать девушки, стали расспрашивать — не она ли народ баламутит? Женщина, конечно, от всего отказалась. Клялась богами, что ничего про это дело не знает и ей самой неприятно, что какие-то бессовестные люди пользуются именем ее покойной дочери для своих разбойничьих целей. А она, мол, зла против лавочника не держит и справедливое решение суда ее вполне устроило. Пригрозили ей слегка и отпустили. И пришлось Нахору самому о защите подумать. Вызвал он людей, что в мастерских работали, и устроили они засаду. И как явились опять разбойники, выбежали его люди из ворот и начали пакостников избивать — все быстро и разбежались. Но через две ночи снова пришли, уже меньшей толпой. А Нахор знал, что придут. И снова его люди хорошо поработали — многих изувечили, а двоих поймали и в суд на утро отвели.
      В суде тех людей пытали — кто зачинщик? Они, понятное дело, молчали сперва, но потом, как начали их палками бить, разговорились. И выяснилось, что всех нанял какой-то человек, что ходил каждый день по базару и говорил речи обвинительные перед людьми рабочими. И обвинял в своих речах тот человек Нахора в смерти бедной девушки, а пуще него – Лота: юношу красивого и избалованного, что совратил невинную девушку, задурманил голову словами любви лживыми, а после, наигравшись ее телом, выгнал на улицу. И говорил тот человек, что суд над Нахором был несправедлив — откупился лавочник золотом от наказания заслуженного. А Лот — так совсем не пострадал. Скрывают родственники от суда мальчишку сластолюбивого, что продал душу демонам за красоту свою обольщающую. И говорил тот человек, что хоть суд продажный и признал совратителей и насильников невиновными, но следует их наказать жестоко, чтобы другим неповадно было девушек губить. И всем, кто с ним соглашался, раздавал человек медь и серебро и звал ночью к воротам Нахоровым, где им еще дадут. Но когда спросил судья у разбойников, кто этот человек, что на суд клеветал и звал людей вредить честному лавочнику, ответили негодяи, что не знают имени его, поскольку не назвался он, и что не видели даже лица его из-за платка, что носил человек всегда поднятым до самых глаз.
      Разбойников тех, конечно, примерно наказали: били долго прутьями мочеными по пяткам и плечам на площади, а после сослали рабами на соляные работы — и безобразия с того дня прекратились. Но все же неспокойно было на душе у Нахора. Чувствовал он нелюбовь на себе от людей Харрана. Приходилось ему теперь ходить по городу со слугами для защиты. И торговля шла много хуже прежней. И тогда понял Нахор, что нужны ему покровители властные, чтобы дела свои поправить. И стал искать. И, вроде бы, нашел таковых.

     2
      Новый посох почти готов. Осталось вырезать рукоять в виде головы барана — такую он видел у одного из пастухов Аврама. Резчик из Лота никудышный, да и нож не мешало бы поточить. Но это не важно. Главное – занять себя чем-нибудь. Чтобы не думать. Лот теперь не любит думать — от мыслей ему становится грустно. Жизнь его пастушеская проста и однообразна. Мечтать он зарекся, а прошлое лучше не вспоминать. В прошлом – мать и сестра его Рухама. Где они сейчас, что с ними? В прошлом — могила Нехамы, которую давно замели пески. И Табил…
      Теперь он все знает. Как-то он разговорился о Табил с Сарой, — так получилось, — и она сказала, что Табил, наверное, ждала ребенка.
       У них мог быть ребенок! Он мог стать отцом!..
       И они убили их: его дитя, и его Табил!.. А как это по-другому назвать?.. Если бы он только был рядом!.. Но они нарошно его отослали.  Кто им дал право распоряжаться его судьбой?!... Он бы, скорее, ушел с Табил из дома, чем позволил ее обидеть!.. Как бы жил? Так же и жил, как сейчас: нанялся бы пастухом к кому-нибудь. Ему много не надо — он с детства знает, что такое бедность. И Табил была бы счастлива с ним — она тоже никогда не была богачкой. Это они — жадные, это им надо слишком много для счастья. А Лоту нужна только любовь. Разве любовь купишь за золото? Ничего они не понимают, хоть и прожили долгую жизнь. Солнце светит для всех. И вода из колодца, когда хочешь пить, одинаково сладка что богатому, что бедному. А когда ты голодный, какая тебе разница: ешь ты мясо из котла или кусок хлеба и козий сыр? А вот когда нет любви, ее ничем не заменишь!..
        Уже два года он в стане. Как приехал, попросил дядю Аврама выделить ему небольшое стадо, чтобы он сам его пас, один. И дядя дал ему скот: пару десятков коз и четырех козлов. Дал он ему и палатку. И все остальное, чтобы жить в поле. С тех пор он один и живет. Аврам приезжает не часто. Привозит кое-что из продуктов. Каждый раз просит вернуться к шатрам. Но Лот не соглашается. А потом дядя начинает говорить о боге, о смирении, о Ханаане.
       О боге ему слушать неинтересно. Лоту не нужен бог Аврама. И все боги в мире ему тоже не нужны. Что хорошего он видел от богов? Ничего! Одно только горе. Пусть лучше боги забудут о нем, как он забыл о них. Пусть оставят в покое — только этого он от них и просит. А в Ханаан бы он поехал. Его ничего не держит в Харране. Он в Харране ни о ком не пожалеет. Даже о дедушке. Хотя, нет. Деда ему все же жалко. С ним бы он заехал попрощаться. А после бы уехал — навсегда. Все равно, куда. Чем дальше от своего прошлого, тем лучше.
       А в последнее время к нему иногда стала наезжать Сара — вроде как балует его домашней стряпней. В помощи ее Лот не нуждается — сам себе привык готовить. Но, признаться, Сара готовит отменно. Даже лучше, чем Шира. Она и травы ему сушенной дала, которую подмешивает в варево, и все же вкусно, как у Сары, у него не получается. С Сарой, когда она приезжает, они разговаривают еще меньше, чем с Аврамом. Тревожно Лоту как-то с ней. Не чувствует он в ней сестру. Будто чужая женщина, красивая. Но красота Сары какая-то грустная, закрытая и… строгая. Лоту стыдно на нее смотреть, но он невольно смотрит, когда Сара отворачивается — словно ворует ее красоту недоступную. И она это чувствует. И ей тоже с Лотом неуютно. Почему же она тогда приезжает?..

     3
      Аййа возилась с платьем, присев на лавочку у треноги со светильниками. Вчера, во время представления, когда они танцевали перед разгоряченной толпой, кто-то из девушек слегка дернул ее сзади за шейный шнурок. Этого оказалось достаточным, чтобы платье моментально соскользнуло. Полностью!
      Первым желанием Аййы было остановиться и закрыть тело руками, но это было невозможно — бубен продолжал отстукивать ритм. Она лишь слегка замешкалась, чтобы небрежно откинуть предательский кусок ткани, который запутался в ногах, и продолжила танцевать. Толпа разом ахнула, а потом начала свистеть и улюлюкать. Ей казалось, что все смеются над ее оплошностью, над ее уродливой, в разноцветном вихре развевающихся юбок, наготой. Но когда, под финальный удар бубна, они все замерли со вскинутыми вверх руками, Аййа увидела сотни взглядов, жадно устремленных на нее. Толпа хлопала и кричала слова приветствия, выражая свое восхищение — ею одной. И она была счастлива в тот миг. А после, когда они забежали за полог, один из евнухов влепил ей пощечину, сказав, что своей оплошностью она сорвала представление. Аййа даже не стала оправдываться. Она знала, что девушки иногда проделывают такое со слишком прыткими новыми таварками. И вот теперь это случилось с ней. Это была ей месть за то, что она заняла место их подруги, которая, на взгляд кого-то из старших жрецов, стала слишком медленно двигаться и была уже не так хороша, как прежде.
      Все это пустяки – успокаивала себя Аййа. Она еще всем им покажет! Она и так уже многого добилась за два года. Это не так просто — суметь попасть в основную труппу танцовщиц при главном храме города! А совсем скоро — девушка была в этом уверенна — она будет танцевать перед толпой одна. И у нее будет все: и слава, и почет, и золото, и самые богатые любовники. И вот тогда она обязательно добьется того, в чем себе поклялась!..
      —Аййа! — прервал мысли девушки вошедший в комнату евнух. — Пойдешь со мной!
      Девушка наскоро накинула на плечи платок и выбежала вслед за евнухом.
      — Куда мы идем? — спросила она робко, семеня за ним по темному коридору.
      — А ты как думаешь? – бросил, не оборачиваясь, евнух.
      — Я не знаю, — ответила Аййа. — Меня накажут?
      — Накажут. Терками и мочалками, — обернулся евнух, и Аййа увидела его ободряющую улыбку. — Мне приказано отвести тебя в купальню.
      — Но ведь мы только два дня назад…
      — Помолчи!
       У дверей в купальню он сдал ее другому евнуху — высокому и худому. Этого евнуха Аййа еще никогда не видела. Он предупредительно открыл перед ней дверь и, войдя следом, встал, скрестив руки, у входа. На поясе у него болтался нож — длинный и узкий — и это тоже было странным: обычно евнухи в храме оружие не носили. К Аййе сразу подошли две женщины и повели к небольшому бассейну. Затем ее раздели и обе женщины, скинув с себя передники, зашли с ней в воду. Прямо в воде, которая едва доставала Аййе до промежности, женщины начали обтирать ее терками, да так крепко, словно хотели содрать с нее кожу. Закончив омовение, ее уложили на широкий каменный стол и начали тереть мыльным камнем и мочалить. Иногда одна из женщин отходила и возвращалась с тазом горячей воды, чтобы окатить Аййу. Она терпела, стиснув зубы. Аййа понимала, что все это неспроста, но даже боялась думать, что будет дальше. Наконец пытка закончилась. Тело Аййи начали обтирать благовониями — всю, не пропустив ни одного кусочка кожи, даже внутрь одна из женщин залезла своим толстым пальцем. Аййа вскрикнула от неожиданности — и женщина испуганно отдернула руку.
      — Извините, госпожа! — прошептала женщина. — Я не хотела доставить вам боль.
      Аййа промолчала, удивленная испугом женщины.
      Вытерев насухо тело девушки большими простынями, ее усадили на низкую табуретку и одна из женщин начала расчесывать ей волосы, а другая трудиться над ее красотой: покрасила ногти на руках и ногах синей краской и насурьмила брови. Наконец женщины принесли одеяние для Аййи, которое состояло лишь из треугольного передника, расшитого золотистыми и лазоревыми узорами в виде переплетающихся в сложном рисунке змеек. Верхушка треугольника начиналась в ложбинке меж ее небольших острых грудей, а основание едва прикрывало бедра. Верхние шнурки женщины завязали в виде петли вокруг ее шеи, а те, что пониже, — вокруг тонкой талии. Затем принесли большую расписную шкатулку с богатыми украшениеми: изумительной красоты жемчужное ожерелье в пять нитей, золотые серьги в виде лунного серпа и свисающих на длинных подвесках звездочек и серебряные ножные браслеты с бубенцами. 
Как только женщины закончили, они низко поклонились Аййе и отошли в сторону.
       — Скоро ты там? – услышала она грозный мужской окрик.
       Аййа лишь кивнула и, позвякивая бубенцами, поспешила за евнухом.

       У высоких дверей, обитых золотыми бляхами в виде восьмиконечных звезд, евнух остановился. Он постучал в дверь два раза, а потом еще три раза — и дверь слегка приоткрылась.
       — Привел? — спросил мужской голос изнутри.
       — Она здесь, — ответил евнух.
       — Пусть войдет, а ты оставайся снаружи.
       Евнух чуть отошел в сторону и грубо подтолкнул Аййу к дверям.
Войдя из темного коридора, Аййа невольно зажмурилась от яркого света, а когда вновь открыла глаза, обнаружила себя в большой комнате залитой золотым светом. Взглянув вверх, она увидела множество факелов, укрепленных высоко по стенам на изогнутых рогами канделябрах. Стены зала, выкрашенные золотистой краской, тоже словно излучали свет. В дальней части комнаты, под прозрачным лазоревым пологом, стояла огромная кровать, где на белотканном покрывале возлежала полуголая женщина. На ней было много золотых украшений, которые прикрывали отчасти шею и грудь, а бедра были небрежно прикрыты таким же треугольным передником, как и у Аййи. И тут Аййа поняла, кто перед ней — и рухнула на колени, сложив над головой руки.
 Каких только страхов не напридумывала себе девушка, пока ее купали, а потом вел страшный евнух по темным коридорам. И самое худшее, что она могла придумать, это что ее ведут к какому-нибудь старому, но очень богатому любовнику, который щедро заплатил за ночь с ней Храму. Но что она предстанет перед Нин-Гал, этого Аййа никак не ожидала. «Неужели моя провинность так велика, — подумала в ужасе девушка, — что вызвала гнев у Верховной Жрицы?».
      — Встань! Я хочу на тебя посмотреть! — приказала женщина.
      Девушка встала и постаралась выпрямиться, расслабившись, как их учили в школе.
      — Повернись, чтобы я могла осмотреть тебя всю!
      Аййа вскинула руки и несколько раз медленно обернулась вокруг одной ноги, слегка припадая на нее, как в танце.
      — Что ж, — сказала Нин-Гал, — вблизи ты даже лучше, чем издали. Тебя зовут Аййа?
      — Да, богиня, — ответила Аййа, робко потупившись.
      — Где ты раньше танцевала?
      — В храме Шамаша.
      — В Шамаше? — в голосе Нин-Гал послышалось недовольство. — Тебя там обижали?
      — Не очень, богиня, — ответила смелее Аййа, она поняла, что если ее и накажут, наказание будет не столь суровым. Важно произвести на жрицу благоприятное впечатление. — На меня мало обращали внимание. Я была тогда совсем уродиной.
      — Тебя и сейчас не многие назовут красавицей, — усмехнулась жрица. — Так ты знала мужчин?
      — Да. Несколько раз.
      — И как тебе? Понравилось? Говори правду! — прикрикнула Нин-Гал, заметив, что Аййа засомневалась с ответом.
      — Мне было больно с мужчинами, — решилась ответить Аййа.
      — Еще бы! – словно обрадовалась жрица. — Мужчины — скоты! Большинство из них. Разве могут они понять красоту юной девушки? Стыдливый трепет ее невинности. Ее страхи и ее страстные ожидания. Наверняка это были грязные слабосильные старики, у которых пахло изо рта чесноком, с членами скользкими и мерзкими как земляные черви.
      Аййа предпочла стыдливо промолчать.
      — Ты станцуешь для меня, милое дитя? — спросила насмешливо жрица.
      — Я сочту это за высшее счастье, богиня! — поклонилась девушка, встав перед ней на одно колено.
      И тут же, где-то за пологом, раздался удар бубна. Аййа сразу сообразила, что этот танец может решить ее судьбу — и не только на сегодня, но, возможно, и на всю жизнь. И она постаралась вложить в танец все свое умение, всю страсть и всю дерзость.
      Танец начался медленно, так медленно, что Аййе приходилось на мгновения словно зависать в воздухе, замирая в неоконченном движении, чтобы удержаться в ритме, но постепенно ритм все ускорялся, и Аййа, которая поначалу робела, в какой-то момент забыла — где она, зачем, и смотрят ли на нее чьи-то оценивающие придирчивые глаза. Она слышала лишь удары бубна и удары своего сердца, вторящего ему, она полностью отдалась фантазии, она доверилась своему гибкому телу — его чутью, заставлявшему выламывать волнами руки, вскидывать ноги в каких-то немыслимых, почти невозможных прыжках, трясти и кружить бедрами, вздымать острую грудь, изгибать длинную шею и вертеть головой. А ритм все ускорялся и ускорялся — и теперь Аййа почти непрерывно кружилась, лишь меняя положение рук и наклон тела, так что была похожа на юлу, беспокойно выписывающую круги, но — не на полу, а почти уже в воздухе: еще немного — и она взлетит. Аййа задыхалась, у нее закружилась голова, сердце заныло, готовое взорваться кровью, но безжалостный удары бубна словно хлестали ее тело, не позволяя остановиться, она почти уже сдалась, почти отчаялась, почти умерла на лету…
      И вдруг бубен замолк — и Аййа рухнула без сил…
      — Подойди ко мне, дочка, — услышала она ласковый голос.
Аййа собрала остатки сил, поднялась и сделала несколько шагов к жрице.
      — Ближе! Иди сюда, — жрица похлопала ладонью по блестящей белизне ткани.
       Аййа забралась на постель и подползла к Нин-Гал.
       — Ты, верно, хочешь пить? — спросила жрица, и в руках ее оказался кубок. — Пей!
      Она подняла двумя пальцами за подбородок голову Аййи и придвинула кубок к ее губам. Аййа неуверенно сделала маленький глоток — ей было страшно.
      — Не бойся, девочка, — сказала жрица, — это не яд. Это любовный напиток богов. Его пьют только избранные. Он восстановит твои силы и унесет в небеса твое сердце.
      Аййа сделала еще несколько глотков. У напитка был терпкий вяжущий вкус, словно к вину подмешали мед. Нин-Гал вложила кубок в смуглую мускулистую руку, появившуюся неожиданно из-за полога и, выпрямившись, села на колени перед Аййей. Девушка поспешила сесть как жрица — и они оказались сидящими друг перед другом совсем близко – так, что Аййа слышала взволнованное дыхание женщины и даже удары ее сердца.
       — Сними это! — приказала жрица.
       И Аййа суетливо начала развязывать узелки передника, но руки ее почему-то не слушались. Тогда жрица еще ближе придвинулась к Аййе, обняла ее — и девушка ощутила холод ее пальцев на спине. Она смотрела в глаза жрицы, в которых увидела грубое желание. Но это ее не испугало. Аййа чувствовала, как точно такое же навязчивое желание брать и отдавать вспыхнуло и загорелось в ее животе, сдавило груди и смочило горячей влагой ее лоно. Лицо жрицы, разрисованное яркими красками и такое безобразное вблизи, казалось ей прекрасным. Ее тело, стройное лишь под стягивающими тканями, могло вызвать отвращение своей потускневшей морщинистой кожей в пятнах старости, но Аййе непреодолимо хотелось его ласкать, прижаться к нему, покрывать поцелуями и жадно лизать. И когда жрица, медленно сняв через голову Аййи ее передник, сжала затвердевшие соски девушки кончиками пальцев и впилась сухими губами в ее влажные раскрытые от страсти губы, Аййа непритворно застонала от восторга сбывшейся любви…

     4
      Нахор воровато оглянулся по сторонам и постучал медным молоточком в глухую дверцу в высоком заборе. Почти сразу кто-то подошел изнутри, и глазное отверстие приоткрылось.
      — Да взойдет солнце! — поспешил он отозваться.
      Едва Нахор протиснулся внутрь, как дверца за его спиной снова захлопнулась.
       — Идите вперед! — сказал человек в белом балахоне. — Налево и прямо!
       Узкая мощеная дорожка привела их к невысокому святилищу с куполообразной крышей.
       — Заходите, не стойте! — сказал человек, и даже слегка подтолкнул его в спину.
      Они сразу очутились в темноте, так что Нахор испуганно остановился. Вдруг послышался скрежещущий звук – и каменный пол стал раздвигаться, образуя полумесяц слабого света и обнаружив ступени, ведущие вниз. Его снова подтолкнули и Нахор начал осторожно спускаться. Ступени были узкими, скользкими и вели вниз по кругу. Кое-где по стенам чадно дымили факелы, отбрасывая пляшущие тени. Потом ступени неожиданно закончились – и они оказались в небольшой комнате. Здесь провожатый оттеснил его и подошел к низкой дверце в стене, почти люку. Он постучал условным знаком — и дверь медленно распахнулась внутрь. В полутемной комнате с низкими потолками сидели люди на циновках, человек десять. Из знакомых он узнал лишь главного жреца храма Шамаш и городского судью, сидевшего рядом.
      — Да взойдет солнце! — испуганно вскрикнул Нахор.
      В мрачном подземелье слова прозвучали ужасно глупо — ему даже показалось, что кто-то сдавленно хихикнул в кулак.
      — Это наш новый друг, — прервал неловкое молчание судья. — Ты принес, что тебе сказали?
      — Да, конечно! — поспешил ответить Нахор, быстро полез за пояс и, вытащив тяжелый мешочек, протянул в сторону судьи. Никто из сидящих людей даже не пошевелился. Тогда из-за спины Нахора вывернулся мужчина, который его сопровождал, взял из его рук мешочек и, обойдя осторожно вдоль стены сидящих людей, вложил в руки жреца.
      — Что ж, — сказал жрец, грозно глядя в глаза Нахору и слегка подкидывая на ладони мешочек, словно взвешивая, — теперь ты один из нас. Садись и слушай!

      Возвращался домой Нахор не в самом лучшем расположение духа. Одно то, что ему пришлось распрощаться с немалым количеством золота, уже было поводом для уныния. Но если бы только это! Он искал всего лишь покровителей, а попал в лапы… к заговорщикам! И все этот судья. Как он сглупил, обратившись к нему за советом! И что теперь делать? Эти сумасшедшие хотят захватить власть в городе! Как они себе это представляют? Разве у них хватит сил справиться с Нин-Гал? Эта женщина правит Харраном уже тридцать лет. Она тетка нынешних халдейских царей. Она главная жрица в храме Сина. За ней жрецы всех других храмов и фанатики из горожан, свято верящие в могущества бога Луны! А кто за ними? Горстка чиновников и песцов, гадальшики и несколько таких, как он, Нахор, простаков, с которых эти хитрецы тянут золото.
       Что там говорил этот полоумный — главный жрец Шамаша? Что-то о справедливости? О том, что Шамаш — отец справедливости на небе и на земле? Что хоть он и сын Сина, но выше его и могущественней, и что потому будет правильно, если он наследует власть своего одряхлевшего отца?.. И ведь они даже время назначили для переворота — на пятый день месяца Ташриту!  Эти глупцы считают, что во время великого Празднества Сошествия Сина все в городе перепьются, обессилят от буйных оргий — и можно будет провернуть дельце быстро и малой кровью. Но ведь им придется штурмовать Храм!.. Нет, он больше не пойдет к ним! Если позовут — скажется больным. А в день праздника, так вовсе запрется в доме — и пусть они там хоть все друг друга перережут.
       Шамаш, Син… Разве дело людей решать споры богов? Если этот Шамаш такой могущественный, пусть явит необыкновенное чудо — и сразу все люди перебегут в его храмы. Вот это будет справедливо! А если и у них там, на небесах, все так же решается золотом и силой, то кто кому служит — люди богам или боги людям?
      Ну и дурак же я, что связался с этим пройдохой судьей!..
      В это время Нахор как раз проходил мимо дома своей возлюбленной. «Зайти что ли? — подумал он. — Давно я себя не баловал». Но тут он удачно вспомнил, что в последнюю их встречу женщина просила подарки, а он сегодня и без того изрядно потратился. «Зайду в другой раз! Да и поздно уже.» - решил Нахор и благоразумно ускорил шаг.

     5
      Городской судья Субус, или Субус Галь-ан-зу , как он требовал, чтобы к нему официально обращались на службе, был человеком весьма рассудительным. Как раз рассудительность, наряду с природной трусливостью, и помогли ему за тридцать лет службы подняться с жалкого места писца при городских амбарах до должности городского судьи. Многое ему пришлось пережить за годы службы: был не раз унижен, обвинен в плутовских проделках, незаслуженно наказан и даже бит прутьями по пяткам.
Зато теперь он сам вершил суд над целым городом, во всяком случае — над теми из горожанан, кто был ему подсуден. Не для всех существовал закон в этом городе, увы! Были люди, ставившие себя выше закона. И разве это справедливо?
      А впрочем, Субус был вполне доволен своим положением и даже не пытался его изменить к лучшему — куда уж лучше для бывшего писаря? Но было это до — до того, как он встретил Аййу.
      Был у Субуса один вполне простительный грешок, который он стыдливо скрывал от окружающих, считая наивно, что судье такой грех ни к лицу. Это был грех сластолюбия. Субус любил женщин, точнее — девушек, а если быть откровенным до конца — девочек, совсем молоденьких. Он за ними охотился. Но весьма осторожно — в соответствии со своим трусливым характером. И хотя в Харране, где ему посчастливилось родиться и жить, даже любовь к мальчикам не особо осуждалась, все же Субус старался явно не выставлять на суд завистливых глаз свою слабость — могут ведь и воспользоваться при случае. Потому он никогда и не действовал грубо и открыто, а предпочитал расставлять силки и терпеливо ждать. Он считал лучшим потратить чуть больше серебра на завлекательные приманки и не жалел времени строить сложные интриги с заманиваниями и угрозами — так было гораздо интереснее, чем просто пойти к своднику или в притон, чтобы найти себе очередную куклу для волнительных забав. Впрочем, иногда жертва сама шла в руки — и было просто глупо упускать удачу. Так случилось и с Аййей.
      В первый раз он увидел девочку, когда она пришла с матерью в суд по обвинению этого лавочника, Нахора. Она ему сразу приглянулась — и возраст подходящий, и фигурка гибкая, и эта смуглая кожа в легком пушке волосиков — он даже зажмурился тогда на миг, представив, как бы он лизал эту кожу в самых потаенных уголках тела. Но момент познакомиться с девчонкой был неподходящим. А потом он снова увидел ее — стоявшую рядом со своей жадной мамашей. Видел ее вызывающе скрещенные на груди руки, видел, как метала она, словно дротики, ненавистные взгляды в сторону лавочника — и понял Субус, что девчонка не так проста, как кажется: страсть кипит в ней взрослая, и будет с ней по-особому сладко, если получится. И это лишь ради нее вынес он решение в пользу матери. Хотя и было совершенно ясно, что лжет мамаша: расплатился с ней сполна лавочник за услуги дочери — той, что утопилась. «Что ж, — подумал Субус, — где жадность, там и соблазн. Одну дочь она уже продала. Почему бы ей не продать и вторую?».
      Но все получилось даже проще, чем он предполагал: Аййа сама к нему пришла, уже на следующий день. И пришла не обвинять его в неправом суде, а предложить свое нетронутое тело за хорошую сумму: огромную для нее и вполне сходную для судьи. Видно девчонка заметила, как смотрел на нее судья, вот и решила подцепить клиента — так сперва подумал о ней Субус, и даже слегка испугался ее дерзости. Возмутился он для вида, стал стыдить. А девчонка ему на это нагло ответила, что если у него нет столько серебра, она просто найдет другого мужчину.
      Взял он ее здесь же, за пологом судейского зала, на грязном полу. Она и правда оказалась девственницей, — не соврала, — и Субусу пришлось изрядно попотеть, чтобы войти в запертую дверь. Был он слишком возбужден от ее чистого тела и от страха, что вдруг кто-нибудь зайдет и застанет его в столь неподходящем положении. А девчонка лишь раз и вскрикнула — когда лишилась чистоты. А после, что он с ней не делал, не пикнула ни разу. А потом, когда у него уже закончились и силы и фантазия, встала эта чертовка, отряхнулась, обтерлась и протянула руки за серебром — как будто каждый день такое проделывала. Ну, он, конечно, поинтересовался: зачем ей нужно столько серебра? Захотелось подразнить, помучить — свое-то он уже получил. А она как посмотрит на него — змея, не иначе, того и жди — ужалит, — и говорит: я кричать сейчас начну, звать на помощь буду. Тебе ведь не понравится? Ну, он, конечно, сразу серебро и выложил. Хорошо — было с собой. А зачем ему шум? Да и ссориться ему с ней не хотелось — надеялся порезвиться еще, понравилось ему эта девочка-змея.
        А вскоре он понял, зачем девчонке понадобилось серебро, ради чего она продала свое тело. Понял, как только услышал о неприятностях этого лавочника. Удивился он ее проделке, очень удивился — это ж надо было до такого додуматься, найти человека для исполнения и не пожалеть серебра, что досталось ей такой ценой! Но вмешиваться Субус не стал: это ведь на его серебро стены дома лавочника дерьмом мазали. А вдруг как-то всплывет, что и он здесь причастен? Но, слава Шамашу, обошлось. Человек, который ей помогал, действовал умело. Кстати, кто это все же был, интересно?
       Субус, вполне возможно, и забыл бы вовсе про Аййу, — мало ли у него было таких девчонок, — если бы не увидел ее вскоре вновь. Было это в храме Иштар. В тот день молоденькие танцовщицы, только что закончившие школу, давали представление. Субус, конечно, был там, — высматривал новую жертву, — и заметил ее. Аййа была крайней в самом последнем ряду, но Субусу показалось, что не один он на нее смотрит с восхищенным вожделением — и его сразу проняла ревность до самой печенки. И он быстро смекнул, что надо сделать, чтобы девчонка принадлежала лишь ему одному. До тех пор, пока он с нею не наиграется. В общем, устроил он так, что Аййу взяли танцовщицей в храм Шамаша. А куда еще? Ведь он, как главный городской судья, был попечителем этого храма, а Шамаш — всем известно — Бог Справедливости и покровитель всех судей и прочего чиновного люда. Так что ему не доставило особого труда оказать любезность девчонке. А это была любезность не маленькая, ведь храм Шамаша был третьим по значению храмом города — после храмов Сина и Иштар. И еще неизвестно, что бы стало с этой Аййей, если бы он ее не пристроил. Вполне могло случиться, что не взяли бы ее танцовщицей ни в один храм — и стала бы она обычной жрицей любви, из тех, что отдаются даром любому в ночь после праздников.
      Так вот и получилось, что он заполучил Аййу в свое распоряжение. Никто в храме Шамаша, разумеется, не смел к ней подойти, кроме него. Он там всех предупредил. Сама девчонка, правда, артачилась поначалу, а если честно сказать — до самого конца отбивалась от его хозяйских рук. Но куда ей было деться? Иногда ему удавалось ее заставить. И было это даже гораздо приятнее, чем если бы она сама к нему льстиво ластилась и вытягивала подарки. Любил Субус сгибать упрямых и унижать гордых. Любил, когда Аййа царапалась и плевалась в его объятьях, а больше всего любил, когда плакала на полу, а он, взяв свое, стоял над ней, оправляясь.
      А потом ее у Субуса отняли. Пришли люди из храма Сина добирать танцовщиц к празднику и, надо же было такому случиться, что из всех девушек выбор пал именно на Аййу — его девочку, его любимую игрушку. Это было несправедливо!
      Когда Субус узнал, он готов был идти к самой Нин-Гал и требовать обратно игрушку, которую у него забрали, не спросив. Но, поостыв, обдумал дело и решил, что это было бы неразумным. Что он скажет жрице? Как объяснит, зачем ему так необходима эта девчонка? Почему он не может спать, есть, дышать свободно, зная, что она в эту минуту, быть может, предается любви с каким-нибудь молодым шалопаем и смеется — смеется над его, Субуса, горем!..
       И тогда он решил: я ее заберу, я ее верну! И начал работать с Шам-Шешем — главным жрецом храма Шамаш, этим ослом, грезившим о «торжестве справедливости». Он начал готовить заговор. Он решил уничтожить эту грязную старуху, что отняла у него девочку. Пусть прольется кровь, если надо. Много крови! Ибо он не мог жить без Аййи. Ибо он жадно любил это нежное дитя — ее оскверненное тело и ее чистую душу.

     6
      — Знаешь, кем ты только что стала? — спросила Нин-Гал, склонившись над обессиленной девушкой.
      — Я стала твоей рабыней, богиня, — ответила Аййа, поцеловав ласкающую ее руку.
      — Нет, сладкая, ты стала моей дочерью — дочерью богини. И ты теперь сама богиня!
      — Я стану Син-Думу ? — удивилась Аййа.
      — Да. Тогда мы сможем всегда быть вместе.
      — Но ведь у тебя есть дочь?
      — Пусть тебя не беспокоит ее судьба. Я уже ее отослала, — ухмыльнулась Нин-Гал. — Скоро будет великий Праздник Сошествия Сина. Тогда я и провозглашу тебя своей дочерью. Нам осталось только найти нашего нового мужа и отца. Но это должен быть очень красивый юноша, чтобы нам не было с ним скучно.
      — Я знаю такого юношу, богиня! – встрепенулась Аййа.
      Рука Нин-Гал, ласкающая грудь Аййи, напряглась.
      — Да? И кто же это? Наверное кто-то из твоих сопливых любовников, кого ты одаривала ласками под заборами? — спросила жрица.
      — Нет, богиня, я с ним никогда не была. Но он очень красив. Все так говорят.
      — Все? И кто это?
      — Его зовут Лот. Он внук хозяина лавки. Они приезжие.
      Нин-Гал неожиданно крепко ущипнула сосок Аййи, так что девочка не сдержала вскрика боли.
     — Лот?.. Странно, что ты назвала это имя.
     — Если бы ты его видела, богиня, ты бы не удивилась, — смело возразила Аййа.
     — Я его видела. Давно. Он тогда был еще совсем юным, красивым и чистым мальчиком. Неужели он не потерял своей красоты? Юноши часто дурнеют с возрастом.
     — Он стал еще красивее, богиня, поверь мне! – горячо воскликнула Аййа. — Я часто его видела раньше — мы жили по соседству.
     — Так ты в него влюблена?
     — Разве в него можно не влюбиться? Если кто и может считаться красивым, как наш бог Син, так это Лот. От него все девушки в городе с ума сходили!
    — Да, я слышала. А одна из-за него даже утопилась, — скривила губы в зловещей улыбке Нин-Гал. — Ты думаешь, я не знаю о твоей сестре? Ты думаешь, я пустила бы в свою постель уличную девчонку, не узнав о ней всего в подробностях? Разве не этот юноша соблазнил твою хромую сестру, а после бросил? Разве ты не ненавидишь его? Не хочешь ему отомстить?
    — Нет, богиня! — испуганно вскрикнула Аййа, сжавшись под жестким взглядом Нин-Гал. — Я люблю его! Я любила его так же, как моя несчастная сестра! Но он выбрал ее. И я ей завидовала. А потом, когда она умерла… Это правда, что я некоторое время ненавидела его, винила в смерти сестры и даже хотела отомстить. Но потом поняла: это не он, это его родня их разлучила. И я стала любить его еще сильнее! Клянусь всеми богами! Прости меня, богиня, что я скрыла свою любовь от тебя!
      — Это правда, что ты любишь его? Больше чем меня?
      — Нет, что ты! Тебя я люблю больше жизни! Я готова за тебя умереть! Но его я тоже желаю. Он снится мне по ночам — его тело. И я ничего не могу с собой поделать.
      — Ладно! Притворюсь, что поверила тебе. Не стану скрывать, я тоже думала о Лоте. Он не просто красив — есть в нем нечто особенное, отличающее от других. Он отмечен богами. И потому я уверена, что он будет нам хорошим мужем. Ведь ты ничего не сделаешь ему, доченька? — спросила Нин-Гал угрожающе.
       — Я твоя раба! — воскликнула Аййа и страстно поцеловала руку жрицы.
       — Вот и хорошо, — снова ласково улыбнулась Нин-Гал. — Но есть небольшая помеха. Лота, как я слышала, нет сейчас в городе. Говорят, он в стане у своего дяди. Как бы нам его выманить ко дню праздника? — вот я о чем все время размышляю.
       — Поручи это дело мне, богиня — и я докажу тебе свою любовь! Лот сам приедет в город и явится в Храм.
       — Ты уверена, что сможешь это сделать?
      — Я сделаю это! Но мне необходимо иметь возможность выходить в город.
      — Я предоставлю тебе такую возможность, — довольно потрепала по щеке девушку Нин-Гал. — Но с тобой будет повсюду мой человек — тот евнух, что привел тебя сюда, Адах. И он поможет тебе в любом деле. Приведи Лота в Храм, Аййа, и мы все будем счастливы: я, ты и наш красавчик муж и отец. Но если ты не сдержишь свое обещание, я на тебя очень рассержусь. Ты поняла? — сказала жрица и крепко сжала Аййе горло.

     7
      Уц был неисправимым балбесом. Отец постоянно ругал его за нерадение в работе. И серебро на руки почти не давал. И как было прожить без средств молодому человеку, любящему попить пива и помиловаться с девушками? За удовольствия надо платить. Пробовал, было, Уц поправить свои дела игрой, понадеялся на удачу, но стало только хуже: проигрался в пух и прах. Занял он разок, чтобы отдать долг — давали ему поначалу: как-никак, отец — богатый лавочник. Потом еще занял, и еще. А проценты набегают. И когда пришло время отдавать последний долг, который как-то очень быстро увеличился до непомерной суммы, приставили к его шее нож и сказали: не вернешь, сделаем дырку в горле — чтобы легче дышалось. И как тут было поступить? Уц думал-думал и решил: возьму кое-какой товар из лавки незаметно — и продам! А что — другое? Ведь убьют! Решил и сделал. И сошло ему с рук — отец пропажи не заметил. И неудивительно: в лавке товару столько — не сосчитать. Да и считать толком некому — без Лота. Вот и стал Уц потихоньку тащить товар из лавки. Немного. Чтобы только на карманные расходы хватало. Правда, хватало не всегда. Приходилось иногда рисковать по-крупному. Не получалось у Уца серебро беречь. Как появлялось, сразу вокруг него веселые друзья с пустыми кружками и девушки со льстивыми улыбками. Глядь, через день в караманах ничего — и вокруг него никого. И еще почему-то так случалось, что Уца часто били — и когда было чем платить за приятельство, и когда, тем более, не было. Но Уц не унывал и жизнью своей веселой был вполне доволен. И почему-то он верил, что будет когда-нибудь очень богат — и полюбит его тогда самая красивая девушка Харрана, на зависть всем остальным. Хотя ничего, чтобы разбогатеть, Уц не делал. Даже не молился. Вот такой он был — Уц.
      
      В тот вечер он был при серебре — стащил ночью из подвала целый мешок пшеничного зерна и сбросил неподалеку во двор перекупщику. Вот и сидел он в самом центре теплой компании, а на коленях у него вертелась толстушка Мушен. Было это в одной захудалой харчевне, больше напоминающей притон, в квартале чесальщиков шерсти. Квартал этот славился на весь город отъявленными задирами и самыми бесстыжими девками, так что мирные горожане с наступлением сумерек старались обходить эти места как можно подальше. Но Уца здесь знали хорошо и били редко — только если у кого-то из его дружков случалось совсем уж плохое настроение. Было еще не так поздно, и пирушка, которую устроил для друзей Уц, только набирала силу: даже подраться никто не успел, а девки скучали и ждали своего часа. Стоял обычный шум, в котором сливались беззаботно веселая брань, глухое чоканье сдвинутых кружек, жеребячий гогот и звонкие шлепки по упругим девичьим задам. И вдруг сразу стало тихо. Тишина вошла в дверь вместе с тремя здоровенными евнухами в синих балахонах. У самого страшного видом евнуха, что стоял впереди других, — худого, с бритым черепом и волчьим взглядом, — болтался на поясе длинный нож. А потом из-за спин здоровяков вплыла в харчевню девушка в красивых одеждах легких, вся в золоте. Вошла и, как ни в чем не бывало, направилась к компании, которая собралась вокруг Уца. Как подошла, все сразу расступились перед ее красотой и властным взглядом. А Уц оказался сидящем в одиночестве с открытым ртом — даже Мушен с его костлявых коленей соскочила мигом. А девушка эта незнакомая, как увидела Уца, улыбнулась парню ласково и говорит:
      — Пойдешь со мной, Уц? — словно знакомы они были давно.
      Взяла за руку — и повела за собой как овцу на веревке. И вышла девушка с Уцем, а за ними евнухи. И стояла еще несколько времени в харчевне после их ухода тишина изумленная.
      
      Когда Уцу развязали глаза, обнаружил он себя в комнате красиво разубранной. А перед собой увидел двух девушек полураздетых дивной красоты. «Где я? — подумал он в изумлении. – Уж не в раю ли? И кто эти девушки, что ставят передо мной подносы со сладостями и вином?» А девушки, не обращая внимания на его смущение, подсели и начали нежно уговаривать разделить с ними удовольствие от вкушения вина и яств. И не удержался Уц выпить вина из кубка, и стало ему вскоре весело. И встала одна из девушек и начала танцевать перед Уцем танец соблазнительный, а другая тем временем жалась к нему, ласкалась и подливала вино. И совсем он потерял голову от выпитого вина и девичьих прелестей. И обнял Уц сидевшую рядом красавицу, а она словно только этого и ждала — полезла целоваться – и вскоре уже катались они все втроем по коврам и подушкам…       
      
       Проснувшись утром, Уц обнаружил рядом с собой лежащей ту самую девушку, что увела его из харчевни. И была она почти раздета, как будто после ночи любви с ним — Уцем. И сказала девушка:
       — Понравилось тебе, Уц, как мы провели с тобой ночь?
       А он ничего не помнил. А что, казалось, помнил, в то не мог поверить. И захотел он обнять девушку, но она уклонилась от обьятий и сказала:
       — Уц, разве недостаточно тебе того, что ты имел от меня ночью? Если хочешь еще, приходи через два дня, как стемнеет, к той дверце, через которую тебя выведут. Мои люди будут тебя ждать. А сейчас тебе надо спешить уйти, ибо, если узнают, что ты был здесь, будет плохо тебе и мне. И никому не говори о нашей ночи!
      С этими словами девушка поцеловала его в щеку и убежала. И в комнату сразу зашел тот самый евнух — с ножом на поясе. Приказал он грубо Уцу встать, завязал глаза крепко повязкой и повел за собой под руку.
      
       Уц, конечно, пришел снова — прибежал, едва только темнеть стало, хоть и боязно ему было немного. Кто же откажется встретиться с красивой девушкой и повеселиться задаром? И все почти повторилось как в первый раз. Снова его приветливо встретили, снова напоили, обласкали, и снова утром он обнаружил рядом с собой ту красавицу.
И спросил Уц у нее о том, что его удивляло. Спросил он: за что она его приветила и почему они должны скрывать свою любовь? А красавица ответила:
       — Знаешь, Уц, мы, танцовщицы, принадлежим Храму Син — и тела наши, и даже наши жизни. И приходится нам заниматься любовью с людьми старыми и уродливыми за подарки, что они Храму жертвуют. А ведь сами мы — девушки молодые и красивые. И хочется нам любиться с юношами приятными. Но часто у молодых людей не бывает золота, чтобы купить нашу любовь. Вот нам и приходится встречаться с ними тайно. И бывает даже, что не они нам платят, а мы им. И не одна я нашла себе любовника — многие так делают. А некоторые страдают, что не могут найти себе юношу красивого. Ведь красивых и смелых молодых людей, подобных тебе, Уц, так мало. И часто юноши предпочитают пойти к дешевым шлюхам, чем добиваться любви дорогой танцовщицы, которая кажется им недоступной. Не понимают они, что мы такие же обычные девушки и готовы на многое ради любви. Вот есть у меня подруга, которая горит страстью к одному юноше, — и чем бы она только не пожертвовала ради одной ночи с любимым!.. А ведь ты знаешь этого юношу, Уц.
      — Я? — удивился Уц, — Да, я знаю многих. И кто же этот юноша?
      — Это брат твой по дяде — Лот.
      — Лот? — еще больше удивился Уц, — Но ведь его нет в городе? Он давно уже в стане живет. Когда же в него влюбилась твоя подруга?
       — Давно, Уц, давно. И все никак забыть не может. А не хочешь ли ты, Уц, помочь моей подруге? Она бы тебя за это щедро отблагодарила. Вот, посмотри, что она готова дать тому, кто приведет ей на одну ночь Лота, — и с этими словами Аййа, а девушкой, что завлекла Уца, была Аййа, достала из-под подушки большой мешочек и высыпала перед Уцем золотой песок.
       И у парня сразу глаза заблестели при виде такого количества золота.
       — Видно, сильно любит твоя подруга брата моего! — воскликнул Уц.
       — Это только задаток. Если приведешь Лота в ночь праздника к Храму, получишь вдвое больше. И мы все вчетвером хорошо повеселимся.
      — Но это невозможно! — воскликнул с сожалением Уц. — Лот не поедет со мной в город! Он живет сейчас как праведник — в одиночестве, и зарекся любить женщин!
      — Уц, глупенький, зачем же тебе говорить Лоту о моей подруге? Ты просто приведи его к Храму — а мы знаем, как его завлечь. Ведь это наша работа — завлекать мужчин, — сказала Аййа, положив свою руку на дрогнувшую в ответ ляжку Уца — и он сразу загорелся страстью и потянулся к девушке, но Аййа его нежно отстранила.
      — Сделай, о чем я тебя прошу — и получишь все: и золото, и меня, — сказала девушка. — А если не выполнишь мою просьбу, нам несдобровать. Моя подруга такая завистливая! Она пригрозила мне рассказать о нас главной жрице, если я не приведу ей Лота. Она как-то узнала, что он тебе брат. Ты знаешь, что с нами сделают, если наша любовь откроется? Меня сошлют в самый захудалый храм, где я стану простой жрицей любви. А тебя, Уц… тебя кастрируют! Ты ведь этого не хочешь, милый?
       Уц побледнел от страха.
       — Но — за что? Я пришел сюда не по доброй воле! – вскричал юноша.
       — Вот, значит, как? А разве сегодня ты пришел сюда не сам? Или ты меня не любишь? Или ты струсил?
       — Ничего я не боюсь! Но ты просишь от меня невозможного! За это золото я готов привести сюда хоть десять самых красивых парней. Но только не Лота! Не поедет он со мной в город, как бы я его не просил! — рассердился Уц.
       — А ты подумай, как это сделать. Поезжай к Лоту. Расскажи ему о празднике. Скажи, что такой праздник бывает лишь раз в пять лет. Неужели ему не интересно? Поговори со своей матерью, напомни о внуке деду. Они ведь его любят, правда? И наверняка соскучились по нему. Вот и пусть тебя пошлют за ним. Не может быть, чтобы его сердце не смягчилось за два года!
       — Откуда ты все знаешь? — спросил подозрительно Уц.
       — А что тут знать? Весь город знает о Лоте и его красоте. И о его несчастной любви к хромоножке тоже все знают. И разве он не был любимцем в семье?
       — Да, это верно, — сказал Уц завистливо. — Он всегда был любимчиком, этот сын рабыни. И все девушки любили только этого красавчика.
       — Не все, Уц. Я вот люблю тебя. И разве я тебе это не доказала? Приведи его к Храму! Докажи, что и ты меня любишь! И я буду любить тебя еще больше! Я сделаю тебя богатым — и все тебе будут завидовать!
       — Ладно, я постараюсь, — неохотно согласился парень.
       — Постарайся, любимый! А чтобы тебе легче было стараться, возьми пока эти мешочек как подарок тебе от меня.
      
      — Адах! — призвала Аййа евнуха, как только увели Уца. — Прикажи своим людям, чтобы проследили за этим болваном! Мне необходимо знать: выедет он из города или нет?
      — Слушаюсь, госпожа! — ответил евнух. — Но лучше бы ты доверили это дело мне. Неужели тебе не противно возиться с этим уродом?
       — И что бы ты сделал? — усмехнулась Аййа.
       — Я бы привез этого Лота силой!
       — Адах, ты верный слуга и смелый, но иногда говоришь глупости. Разве ты не знаешь, что в стане у Аврама много вооруженных людей? А если тебя схватят?.. Я не могу рисковать.
      — А если этот болван не сможет привезти Лота? — возразил евнух.
      — Вот для того и надо за ним следить. Если он струсит или у него не получится, тогда я дам тебе шанс доказать твою преданность.
      — Я готов за тебя умереть, госпожа! – схватился за нож евнух.
      — Не смей умирать, Адах! Ты мне еще будешь нужен. У нас с тобой много дел впереди. Но главное сейчас — доставить в Храм Лота. И если у нас это получится, если я добьюсь того что желаю, то и ты получишь свое… Ведь ты меня любишь, Адах? — спросила Аййа.
      — Я не умею любить, госпожа, — сказал евнух, заметно смутившись.
      — Все умеют любить. Даже те, кто живет ненавистью.
     8
      Уцу не нужно было лишний раз напоминать о Лоте домочадцам. Дед с надеждой выкрикивал имя внука много раз в день — всегда, когда кто-то входил в его комнату.
      — Где мой внук?! — хрипел он в пустоту. — Куда вы дели Лота?
      Фарра сильно сдал. Глядя на его обессиленное тело, можно было подумать, что на постели лежит тряпичная кукла, а не живой человек. Да и рассудок стал ему изменять. Он уже почти не мог вести разумный разговор. Его путаная речь состояла из капризных требований, навязчивых вопросов и отдельных слов, которые он неожиданно выкрикивал без всякого смысла.
      Милка тоже часто вспоминала Лота, большей частью — жалостливо причитая. Ей все казалось, что бедный братец, живущий в чистом поле, вечно голоден, мерзнет по ночам, дичает в одиночестве и терпит прочие всевозможные ужасные лишения. Она по доброте душевной забывала, что Лоту исполнилось уже двадцать лет, что был он на редкость крепким парнем и сам выбрал нынешнюю жизнь, которая его, видимо, вполне устраивала.
      Вспоминал Лота и Нахор всякий раз, когда выдавал подзатыльник Уцу за очередную промашку. «Эх, был бы Лот! — думал он про себя сокрушенно. Но тут же, вспоминая обиду нанесенную племяннику, давал своему сожалению обратный ход. — Нет, без него все же спокойнее».
      Вот с отца Уц и начал. В тот день он ушел в обеденное время «прогуляться ненадолго» и пришел намного позже, чем ему было сказано. Как нарочно, пока сына в лавке не было, явилось одновременно несколько покупателей, и Нахор сбился с ног, стараясь их обслужить. И ясно, что когда Уц вернулся, разъяренный Нахор набросился на него с кулаками.
      — Отец, — огрызнулся Уц, пряча лицо от тумаков, — если вы так недовольны моей работой, вызовете Лота! А мне уже надоело терпеть ваши упреки. Лучше уж я вместо Лота пойду пастушить, а он пусть сидит с вами в лавке.
      — Умник какой нашелся! — презрительно бросил Нахор в лицо сыну. — Да если б Лот только согласился, я б тебя и дня здесь не терпел!
      — А почему ему и не согласиться? Вы у него спрашивали? Вот пошлите меня за ним, я его вам и привезу.
     — Так он тебя и послушается!
     — А вот и послушается. Уж я знаю, что ему сказать.
     — Помолчи! Надо будет, без тебя вызовут, бездельник! – отмахнулся отец.
     А вечером Уц, угадав минутку, когда Бины не было в комнате, зашел к деду, шумно топая ногами. Фарра, конечно, по своему обыкновению принял Уца за Лота и стал жалостливо звать его по имени, а когда понял, что это не Лот, завопил от возмущения и тоски.
      — Дед, — сказал Уц, подсев к плачущему старику на постель, — что ж вы так кричите? Нужен вам Лот, так прикажите послать за ним. Или вы уже не хозяин в доме?
      От этих обидных слов несчастный старик завыл как от зубной боли — и выл, не переставая, чуть не до ночи. Бедная Бина чего только не делала, чтобы его успокоить, а под конец сама разрыдалась от бессилья и собственных накопившихся женских обид.
      — Нахор! — сказала сердобольная Милка за ужином, утирая сопли расхныкавшимся детям. — Это невыносимо уже! Не могу я больше слушать, как он надрывается. А может, правда, пошлем за Лотом? Скажем, что с дедом плохо. Он ведь всегда деда любил.
      — Да не приедет он. Упрямый, — угрюмо ответил Нахор.
      — А вдруг и приедет? И на детей посмотрит заодно. Ведь не видел их сколько времени! И я по нему соскучилась.
      Нахор только вздохнул тяжело.
      — А через три дня в городе праздник, — как бы между прочим вставил Уц. — Говорят, такой праздник будет, каких еще не было.
      — Тоже причина! — подхватила Милка. — Он ведь всегда праздники любил.
      — Не верю я, — хмуро ответил Нахор.
      — Что ж ты такой неверующий? — возмутилась Милка, не терпящая, когда муж ей перечил. — Ты пошли Уца — и видно будет: приедет или не приедет.
      — Уца? Да этому лодырю лишь бы причина была от работы отлынить! А с кем я в лавке останусь? Сама говоришь — праздник. Сейчас ведь самая торговля — перед праздником!
      — А ты Вуза вызови к себе. Вуз поможет. А Уц пусть едет. Если и отдохнет пару дней, что с того? Совсем ты его в лавке загонял!
       — Это я его загонял? — чуть не задохнулся от возмущения Нахор, и встал из-за стола. — Да делайте вы что хотите! Хоть все уезжайте!..

       Рано утром на следующий день Уц трясся на осле по дороге к стану и думал довольно — как это у него все ловко получилось с отъездом! Теперь главное было уговорить Лота. Как он это сделает, Уц, сколько не думал, придумать не мог. Одно он знал: без Лота ему в город лучше не возвращаться, ведь большую часть золота, что дала ему танцовщица, он уже успел потратить. Думая так про себя, Уц и не замечал человека ехавшего за ним по пятам. А человек этот, что держался в отдалении, от спины Уца взгляда зоркого не отрывал.

       Лот все еще жил отдельно от Аврама. Но теперь уже не один, а с пастушком-помощником. Разрослось его стадо на удивление.
       Когда Уц, после сытного завтрака в шатре Аврама и обмена новостями, двинулся все же к стоянке Лота, солнце поднялось уже высоко и, несмотря на осеннее время, чувствительно припекало. Так что, пока Уц доехал, успел он не раз в сердце проклясть и назойливое солнце, и тряскую дорогу, что испортила ему сытное удовольствие, и осла своего упрямого, который останавливался у каждой зеленой полянки, чтобы щипнуть свежей травки, и больше остального — братца своего странного, что забрался от всех в такую даль. А Лот встретил его почти равнодушно, словно и не рад был встрече, и это еще больше рассердило Уца.
      — Ну как тебе здесь? – спросил он, присаживаясь рядом на песчаный бугорок.
      — Хорошо, — ответил Лот скучным голосом.
      — Чего ж тут хорошего? — усмехнулся Уц. — Неужто тебе не надоело одному в поле сидеть?
      — А что делать? — спросил Лот. — Это моя жизнь. Разве наши отцы не так прежде жили?
      — Конечно, не так. Они все вместе жили. Мы же семья. Вместе работали, вместе праздники справляли. А ты? Совсем про семью забыл! Удивляюсь я тебе. Я бы не смог долго один жить.
      — Я теперь не один.
      — Ну, да. Слышал я. Нашел себе друга — глухонемого мальчишку. Как раз по тебе! — рассмеялся Уц. — И где он сейчас, твой пастушок?
      — Хворост ушел собирать.
      — А ночью вы как спите: вместе или по отдельности? — хихикнул Уц.
      Лот лишь посмотрел на него укоряющее и Уцу стало неловко.
      — Слушай, Лот, надо тебе ехать в город — дед зовет. Совсем он плох стал. И вспоминает тебя все время — прямо плачет, — приступил к делу Уц.
      — Тебя за этим прислали?
      — Да. Я дяде Авраму уже сказал. Он не против твоего отъезда.
      — Не хочется мне в город, — ответил Лот.
      — Да ведь не навсегда — на пару дней только. И мать зовет — соскучилась. Она ж тебя больше нас, родных детей, любит. А заодно на праздник сходим. Ты знаешь, что в Храме Син большой праздник будет? Говорят, со всех храмов танцовщиц позовут. Ты ведь раньше любил на праздники ходить.
      — Правда, что дед так плох? — спросил Лот.
      — Помереть может в любой день. А ты даже не попрощаешься. Неужели тебе деда не жалко?
      — Ладно, приеду я, — сказал Лот, подумав. — Попозже.
      — Отчего же попозже, Лот? — оживился Уц. — Поехали завтра же со мной! Праздник ведь! С кем же я пойду, если тебя не будет? С Вузом что ли? Разве мне этот мальчишка ровня?
      — Вот после праздника и приеду, — сказал Лот упрямо. — Не люблю я теперь шума.
      — Лот, а ты знаешь, что на этом празднике главная жрица нового Сина изберет? Говорят, всегда так бывает раз в пять лет. Будто спускается в эту ночь Великий Син на землю к своей жене Нин-Гал в образе красивого юноши, чтобы подарить ей свою любовь. Ведь интересно — кого жрица выберет! Только подумай — увидеть Бога живьем!.. А еще в эту ночь богиня избирает дочь себе и Сину — из самых красивых девушек.
      — И что потом? — спросил Лот.
      — А что?
      — Что потом бывает с этим юношей, которого изберут Сином?
      — Не знаю, — удивился вопросу Уц. — Может, в Храме живет со жрицей, а может — улетает на небо.
      — И ты в это веришь? — едва заметно усмехнулся Лот. — Ты веришь, что этот юноша действительно Син?
      — Верю. Почему бы Богу не войти в тело юноши? Если демоны могут в тела людей вселяться, то уж для Бога это совсем просто. Боги все могут!.. А ты не веришь? Так поедем со мной — сам все увидишь!
      Лот снова задумался.
       — Ладно, поедем — сказал он, и на губах его неожиданно заиграла улыбка, так что Уцу показалось, что Лот словно над кем-то подсмеивается. Будто бы даже над ним — Уцем.
       — Ты точно поедешь? — спросил Уц недоверчиво.

     9
      — Лот! — воскликнул Фарра, схватив жадно руку юноши. — Лот, ты все же приехал!?
      — Да, дед. Успокойся, я здесь, — поспешил ответить смущенный юноша.
      — Лот! Как же ты мог оставить меня? Ты ведь знаешь, как я тебя люблю! Тебя одного! Больше жизни! Ты — мой Бог, Лот! — заливался слезами счастья Фарра. Он поднес руку Лота к губам и принялся целовать.
      Лота охватила такая жалость к деду, что он зашмыгал носом. Почему он не приезжал к нему раньше? Почему он был так жесток к деду? Ведь он его любит. И всех их любит, всех.
      — Ну, расскажи мне, расскажи мне, как ты жил все это время! Я хочу слышать твой голос!
      И Лот стал рассказывать деду о своей жизни. Хотя, что ему было рассказывать? Дни, похожие один на другой, словно слились в памяти в один день длиною в два года. Вот про этот день — с раннего утра и до позднего вечера — он и стал рассказывать деду. Он рассказывал ему о стаде — как он с ним управляется, он рассказывал о рассветах и закатах, о полуденной тишине, которая дарит покой, о звездном небе, что будит странные мысли.
       А Фарра улыбался, сжимая руку внука, и гворил:
       — Да, Лот, да! Это так!
       А потом Фарра неожиданно заснул – словно провалился в яму. А Лот вышел к родным. Они все собрались — И Милка с детьми, и Нахор с Уцем, и даже Вуз пришел увидеться с братом. И Лот к каждому из них подошел и обнял. И хоть это было странно немного и не похоже на Лота, но все подумали, что так и должно быть — и были рады.

      На праздник они пошли втроем: Лот, Уц и Вуз. На Лоте была новая белая рубашка, которую Милка где-то для него нашла в сундуках и наскоро перешила. Была она Лоту немного коротка, — едва прикрывала колени, — но и в ней Лот выглядел нарядным. Он шел посередине, — самый высокий из братьев, — и все люди оборачивались на него, удивляясь красоте лица юноши и статности тела. И братьям было приятно идти рядом с ним, привлекавшим всеобщее внимание. Даже Вуз, обычно хмурый и неразговорчивый, весело поглядывал по сторонам и посвистывал.
       И не замечали братья, что за ними в толпе идет человек в платке, прикрывавшем лицо до самых глаз, постепенно приближаясь. И вот уже этот человек оказался в двух шагах от них — за спиной Лота. И полез человек рукою в кожаную сумку, что висела у него на поясе, и выхватил из нее что-то блестящее… Но вдруг кто-то обвил сзади шею человека, прижал к себе, словно обнимая, а затем отбросил от себя и кинулся в толпу. А человек в платке остался лежать на земле, — под ногами толпы, — и расцветало на его спине кровавое пятно красным маком. И хоть поднялся сразу шум в толпе, но братья даже не обернулись — вокруг и без того было шумно — и шли себе дальше, переговариваясь и посмеиваясь.

       Площадь перед Храмом Сина была запружена толпой, хотя время и приближалось к полуночи. Давно были принесены обильные кровавые жертвы, вознесены бесчисленные молитвы и многословные восхваления Великому Сину, а танцовщицы, заполняя томительные паузы, уже много раз выходили на высокий помост перед Храмом, ярко освещенный огнями факелов, все больше раззадоривая публику искусными танцами. Подстегиваемая ожиданием самой волнующей части празднества, разгоряченная напитками и возбуждающим зрелищем, толпа начинала понемногу шалить — и часть благоразумных горожан стала предусмотрительно расходиться по домам, уводя с собой малых детей. Но людей на площади лишь прибавлялось — это спешили к Храму из самых бедных кварталов Харрана нищие попрошайки, воры, проститутки и калеки: все те, для кого праздник был редкой возможностью безнаказанно утолить свою необузданную похоть, выплеснуть накопившуюся мутную ненависть и пополнить тощие кошельки.
      И вот, наконец, заглушая свист и крики толпы, загрохотал большой барабан и на помост выступили двенадцать жрецов в синих балахонах — в два ряда по шесть. А еще чуть погодя, уже в полной тишине, величаво вышла Главная Жрица — Богиня Нин-Гал — в дивном платье божественных цветов: золото и лазурь. Сразу за жрицей шли две девушки, держа большую двуручную чашу, которую они сначала подняли вверх, вызвав шумное одобрение толпы, а затем торжественно поставили перед Нин-Гал. И вытащила тогда Нин-Гал из-за пояса нож и, склонив над чашей левую руку, полоснула по ней острым лезвием — и брызнула кровь и потекла алой струйкой в чашу, наполненную, как все знали, особым вином, одной капли которого было достаточно, чтобы опьянить человека и наполнить сердце нестерпимым желанием и безудержной силой. И вышел тогда из-за спин жрецов на высокий помост Главный Оракул Храма, склонился над чашей и стал водить руками и творить заклятия. А когда он разогнулся, вперив слепой взгляд закатанных глаз в притихшую в благоговении толпу, вновь оглушающе загрохотал барабан — и завыла, заулюлюкала в нетерпении толпа — и Оракул медленно поднял указующе руку. И сразу сошли по ступеням шесть жрецов и вошли в толпу, которая перед ними стала послушно расступаться. И так шли жрецы, пока не встали они перед Лотом с братьями в глубоком поклоне. И вся толпа разом закричала от восторга — и кто стоял поблизости, видя Лота, и те, кто не мог его видеть, — ибо всеми было понятно, что только он — этот красивый юноша — и мог быть их Богом. И все поспешили пасть ниц перед величавой красотой Избранного. И даже Вуза и Уца, которые схватили в испуге за руки Лота, люди из толпы насильно оторвали от него и тоже поставили на колени.
      И тогда взяли два жреца Лота под руки и повели к помосту, а он все оглядывался назад лицом побледневшим на братьев своих и не видел их, затертых другими людьми, что бросались вслед за процессией с криками восторга и торжества. И так вывели жрецы Лота на помост, где уже стоял приготовленный золоченый трон. И когда усадили жрецы юношу на трон, зачерпнула Нин-Гал из чаши вина с кровью и подала своему явленному мужу — и Лот выпил, поддавшись ее требовательному взгляду. А Нин-Гал покорно встала на колени перед Лотом и стала обмывать ему ноги вином из чаши и — как обмыла – выпрямилась гордо у трона по правую руку. И вошли на помост еще два жреца молодых: один из них нес на подушке, расписанной золотом, рогатую корону Бога, а другой — его жезл. И подали корону Нин-Гал — и она возлажила ее на голову Лота, а затем вложила жезл в виде меча короткого, обвитого змеей, ему в руки. И сразу с новой силой заголосила толпа, ибо теперь должна была выйти к ним любимая дочь Сина и Нин-Гал — прекрасная Син-Думу. И она вышла из-за спин жрецов, сияя красотой и золотом, и никто не узнал в этой смуглой тонкой девушке Аййу — девочку из безвестной семьи, еще недавно бывшую танцовщицей в Храме. И Лот, от которого Аййа встала по левую руку, тоже не узнал, и даже не обернулся, сидя неподвижно на троне, словно в забытьи. И только один человек из всех сразу узнал в Син-Думу Аййу — судья Субус, стоявший в первых рядах. Но никто и не заметил, как искозилось от ненависти и страсти лицо Субуса, который тотчас же, как вышла Аййа, повернулся к помосту спиной и, расталкивая бесцеремонно людей, начал выбираться из плотных колец толпы, все более смыкавшихся вокруг помоста.
       А потом шесть жрецов быстро вышли вперед, загородив от жадных взглядов толпы Сина, его Жену и Дочь, а другие шесть повели их в Храм. И стали девушки разливать вино из чаши по кубкам и выплескивать вино из кубков в толпу людей, ринувшихся вперед с широко раскрытыми ртами, давя друг друга и тесня, чтобы уловить хоть каплю из божественной чаши. И как только чаша опустела, убежали девушки, а за ними ушли остальные жрецы, сразу заиграла музыка и на помост выбежали танцовщицы и закружились в танце — и толпа пуще прежнего взвыла от восторга, ибо начиналась Ночь Любви, и каждый из стоявших в толпе должен был любить в эту ночь, как будут любить друг друга Син и его Божественная Супруга. И никто не мог отказать в эту ночь в любви кому бы то ни было — ни женщина мужчине, ни мужчина женщине – без различия возраста, внешности и не взирая на желание. А поскольку мужчин было на площади больше, чем женщин, танцовщицы, исполнив танец, сбегали с помоста и сразу попадали в объятья возбужденной толпы, а на смену им выбегали новые танцовщицы, а потом — еще и еще…
     10
       Благочестивый праздник быстро обернулся в бесстыдную оргию. Отовсюду слышались стоны страсти, грубая брань и крики отчаяния. Мужчины дрались из-за женщин, женщины — из-за приглянувшихся мужчин. Братьев, пока они протискивались сквозь сцепившиеся в любовном танце тела, хватали за полы рубашек, пытались сбить с ног и повалить на каменные плиты храмовой площади. Какая-то голая, совершенно обезумевшая женщина запрыгнула Вузу на спину и вцепилась в его загривок так крепко, что Уцу пришлось несколько раз ударить ее изо всех сил, чтобы она отпустила брата. Выбравшись, наконец, из беснующейся толпы, они понеслись со всех ног к дому. Не успел Уц постучаться, как дверь распахнулась. На пороге стоял Нахор, а из-за его спины выглядывала Милка.
        — Что так поздно? Сказано ведь было — не задерживаться! — недовольно прикрикнул Нахор и сразу осекся, увидев испуганные лица сыновей.
       — А где Лот? — тревожно спросила Милка.
       — Он – Бог! — чуть не плача, выдавил Уц.
       — Что ты такое несешь? – возмутился отец. – Никак снова напился?
       — Его забрали, — хмуро б росил Вуз. – Его увела Нин-Гал.
       — Как забрала? Куда забрала?! – всполошилась Милка.
       — Будто бы он — бог Син, — ответил Вуз. — Мы ничего не смогли сделать.
       — Я так и знала! — сразу запричитала Милка. — Ну, зачем, зачем ты позволил ему пойти на этот мерзкий праздник?!
       — Помолчи! — прикрикнул на жену Нахор.
Он быстро соображал. Если Лота забрали в Храм, если объявили богом, его уже невозможно будет вытащить оттуда. Ни за какое золото!.. Как быть? Что делать? Аврам ему этого не простит. Да и парня жалко… Надо отправить человека к Авраму! Он что-нибудь придумает. Надо спасать Лота!.. Но ведь ночь! Ворота заперты!.. Субус! Заговор!.. Что ж, раз все так сложилось, надо идти к Субусу! Только он может помочь.
       — Уц, останься, а я с Вузом кое-куда схожу! — приказал Нахор.
       — Я тоже пойду! — вызвался Уц.
       — Я сказал — останься с матерью!
       Нахор бросился в комнаты и вскоре вышел с двумя мечами. Милка при виде оружия лишь прикусила кулак, чтобы не закричать от страха.

       Дом Сияния, как называли храм Шамаша, был погружен в темноту. И на ближайших к храму улочках тоже царила темнота, так что последние два квартала Нахору с сыном пришлось идти почти наощупь. Город словно вымер — и лишь со стороны храма Син доносился глухой несмолкающий гул. Нащупав рукой забор, Нахор поджег огнивом факел и двинулся вдоль стены в поисках заветной дверцы. Ему долго не открывали. Несколько раз кто-то подходил изнутри, смотрел в окошечко, требуя назваться и осветить лица. Наконец дверь открылась — и они вступили в темноту сада.
       — Затушите факел и идите за мной! — приказал человек и повел их в сторону навеса, откуда лился красный свет невысокого костерка.
        Под навесом сидели люди, человек двадцать, все с оружием, и ели мясо из глиняных мисок. Там же был и Субус — в самом дальнем углу.
        — Ты все-таки пришел? — презрительно усмехнулся судья. — Вот уж не думал.
        — Они забрали моего племянника! — сказал Нахор.
        — Так это твой племянник стал нашим новым богом? — зло засмеялся Субус, — Эта старуха совсем выжила из ума! Объявить богом какого-то мальчишку, да еще приезжего! А все лишь для того, чтобы удовлетворить свою мерзкую похоть! И что ты от меня теперь хочешь?
        — Вы ведь пойдете туда?
        — Ты просишь, чтобы мы его пощадили?.. Ладно, я могу тебе это обещать. Если он сам не натворит глупостей. Вдруг он уже успел возомнить себя «богом», этот сосунок? Так что, сам понимашь, всякое может случиться.
       — Субус, ты ведь сам знаешь, что у вас ничего не получится? Вас слишком мало, — сказал твердо Нахор.
       — С чего ты взял, что нас мало? С нами уже сорок человек. И должны еще придти.
       — Если ты поможешь выбраться моему человеку из города, а потом снова впустишь, я приведу тебе еще людей. Много людей!
       — Ты хочешь послать человека к брату? — заинтересовался Субус.
       — Да!
       Судья призадумался.
       — Сколь времени тебе надо, чтобы привести людей?
       — До зари.
       — Нет! Это слишком долго! – затряс бородой судья. — Мы должны управиться за ночь.
       — Какая тебе разница? – шагнул к Субусу Нахор. — Если Аврам приведет людей, ты можешь взять этот город и средь бела дня!
       — Нет! Мне не нужна ничья помощь, — упорствовал судья. — Я и сам возьму город!
       — Если с Лотом случится несчастье, — сказал Нахор, подойдя к Субусу вплотную, — Аврам все равно придет. Ты понял меня?
       — Ты мне угрожаешь? — вскрикнул Субус, поднявшись с места.
      — Я хочу тебе помочь не натворить беды.
Субус вновь замолчал, пощипывая в раздумье свою редкую бороденку.
      — Ладно! Я помогу тебе. Но знай: если Аврам не придет до рассвета, ворота для него будут заперты! А теперь — поторопись!

     11
       Нин-Гал возлежала рядом с Лотом на златотканном покрывале. Она целовала его грудь и шею, гладила между ногами, слегка прикусывала соски, но тело юноши не отзывалось на ее нетерпеливые призывы.
       Ничего, она подождет. Куда ей спешить? Теперь он принадлежит ей. Скоро действие зелья пройдет, он очнется от глубокого сна — и тогда она возьмет его, даже если он будет сопротивляться и ей придется позвать на помощь евнухов. Они все поначалу сопротивляются. А потом привыкают — и даже сами молят о ласках. И с этим будет то же самое. Для таких неблагодарных упрямцев у нее есть специальные снадобья. Приходится. Она стара, ее тело уже не привлекает мужчин. А ведь когда-то сводила мужчин с ума одним взглядом. Потом в ход пошло золото. И вот что ей сейчас приходится делать. Почему так? Почему душа не стареет вместе с телом? Почему желания не убывают вместе с нашими силами? Когда она была молода, ее желания не были такими безумными. А теперь — теперь она готова убить, если что-то мешает ей удовлетворить страсть.
      Лот, милый мальчик, ты будешь моей последней и самой щедрой любовью. Я отдам тебе всю себя и все, что у меня есть. Я не буду тебя ревновать к другим женщинам. Я сама их буду приводить к тебе — самых юных и самых красивых. Я хочу лишь одного — быть с тобой. Под тобой, на тебе или даже рядом, когда ты будешь ласкать других. И всякий раз, когда ты будешь стонать от наслаждения, я буду наслаждаться вместе с тобой. Ты мой Бог, ты мой Муж, ты мой Сын!..
       В дверь постучали.
       — Спроси, кто там! — приказала Нин-Гал
       — Это Адах, госпожа, — ответил евнух, приоткрыв дверь. — Он привел девчонку.
       — Впусти!
       Адах втащил Аййу, держа ее крепко за волосы, и швырнул на колени перед альковом.
       — Она призналась, госпожа! — объявил он.
            Нин-Гал приподнялась на постели. Простая рубашка, в которую была переодета Аййа, висела клочьями, лицо — в кровоподтеках, на обнаженных руках и ногах вздулись рубцы.
        — Я смотрю, ты хорошо с ней позабавился?
        — Она сопротивлялась, госпожа. Царапалась как дикая кошка, — сказал евнух, дотронувшись до глубокой кровоточащей царапины на лице.
       — И все же, не надо было так грубо, — тонко улыбнулась Нин-Гал. — Она ведь теперь Син-Думу. Ты забыл?.. Ну, что, доченька, ты готова повиниться перед своей матерью и богиней? Не бойся, тебя больше не будут бить. Если ты не будешь упрямиться.
Аййа молчала, глядя с ненавистью и страхом в лицо Нин-Гал. Адах сделал шаг к Аййе и взмахнул плеткой.
       — Не надо! — остановила жрица. — Расскажи сам.
       — Его звали Хум, госпожа. У него была кожевенная мастерская. Девчонка наняла его за серебро — так она сказала.
       — Наверное, кто-то из бывшых любовников. Так, Аййа? — спросила у задрожавшей девушки Нин-Гал. — Но как она ему сообщила? Я ведь приказала тебе не спускать с нее глаз!
  — Через одну из танцовщиц. Ее она тоже подкупила. Та девушка сразу призналась, стоило влепить пару пощечин. Что нам с ней делать, госпожа?
      — С танцовщицей? Что хочешь. А после скормите собакам… Встань! – приказала жрица.
       Аййа попыталась подняться, но колени предательски подкосились от слабости, и она снова рухнула на каменный пол. Тогда к ней подошел Адах, поднял одним рывком за ворот рубахи и так и держал, ухватив за плечи, пока к девушке не подошла жрица.
      — Видишь, доченька, как бывает, когда девочки не слушаются матерей? — сказала
Нин-Гал, нежно оглаживая лицо Аййи. — Разве я тебя не просила не причинять Лоту зла? И разве ты не клялась мне в любви к нему? Так зачем же ты решила убить его? Ты ведь знала, что нанесешь мне этим смертельную рану. Но неужели ты думала, что сможешь обмануть меня своей притворной услужливостью? Ты ведь всего лишь глупая девочка, которая живет слепой ненавистью. А кто я?
      — Ты просто женщина! — зло воскликнула Аййа.
      — Да, я женщина. Женщина, которая любит. Я и тебя готова была полюбить. И все готова была тебе дать. Только представь, как бы нам было хорошо – втроем? Но ты все испортила. И что мне теперь с тобой делать?
      — Убей меня! – отчаянно крикнула Аййа. — Потому что я ненавижу его! И если ты меня оставишь в живых, я все равно его когда-нибудь убью!
      — Убить тебя? Это так просто. У Адаха всегда при себе на такой случай бычья жила. Но мне тебя жаль. Ты такая молодая, такая красивая. Ты умна, ты бесстрашна. Ты мне даже нравишься, Аййа. И я еще могу тебя простить. Если ты смиришься. Забудь про свою ненависть к Лоту! Ты ведь знаешь сама, что этот юноша ни в чем не виновен. Он прекрасен — посмотри на него! Он прекрасен не только телом, но и душой. Он избран богами, Аййа! Они его берегут для великих дел. Даже я это чувствую, я — для кого существует лишь одна воля — моя собственная. И как ты смеешь идти против воли богов? И против моей воли?
       — Он убил мою сестру! — заплакала Аййа.
       — Какой злой демон внушил тебе эту безумную мысль, доченька? — зашептала Нин-Гал в ухо Аййи, обхватив руками ее голову. — Этот юноша рожден для любви. Он не способен творить зло. Полюби же его — и я снова полюблю тебя!
      — Лучше убей меня, убей! — рыдала Аййа, припав лицом к груди жрицы. — Я ненавижу его! Я ненавижу всех мужчин!..
      — Адах! — сказала Нин-Гал, поглаживая Аййу по спине, — Позови девушек! Пусть приведут в порядок нашу любимую Син-Думу! А потом пойди к главному евнуху и скажи, что я приказала выписать тебе двадцать ударов плетью!
    
     12
        Они вошли через восточные ворота — пятьдесят вооруженных мужчин во главе с Аврамом. С ними был и Вуз, которого отец послал с тревожной вестью. За их спинами уже занималась заря, но они успели. Но прежде Нахор дважды ходил к Субусу, умоляя дождаться Аврама с людьми, и Субус неохотно соглашался, угрожая при этом, что если подкрепление не явится вовремя, он будет считать Нахора предателем. И пусть они тогда не ждут пощады – все их преступное семейство. Наконец братья встретились. Человек Субуса сразу же послал в храм Шамаша вестника. Вернувшись, вестник передал приказ судьи немедленно выдвигаться к площади со стороны амбаров, где располагалась казарма городских стражников, чтобы те не смогли прийти на помощь осажденному Храму.
       Город, после ночной оргии, не спешил просыпаться. Было необычно тихо и тревожно безлюдно. И только на самой площади они увидели первых людей: десятки тел мужчин и женщин, раскинувшихся в бесстыдной наготе там и тут. Большинство просто спало дурным пьяным сном. Но среди живых были и трупы: изнасилованные до смерти женщины, залитые кровью юноши со вспоротыми животами и даже старики с открытыми, словно выброшенные на берег рыбы, беззубыми ртами. Аврам приказал растолкать людей и прогнать, чтобы не мешались. Вскоре подошел и отряд Субуса. Людей у Субуса оказалось еще больше — до ста человек, но вооружены они были как придется и выглядели перепуганными. Субус сразу же послал большой отряд в хозяйственные помещения, расположенные у стен храма, и вскоре оттуда начали выгонять на площадь людей, целыми семьями. Всех их согнали в кучу и заставили сесть на землю, образовав тесный круг.
       — Зачем тебе эти люди? — спросил Аврам.
       — Они наши враги! Их нельзя оставлять без присмотра! — сказал Субус.
       — Какие же они враги? Это мирные люди. Отпусти их. Мы только теряем время, — попытался возразить Аврам.
       — Мы и так потеряли его слишком много! Из-за вашего мальчишки! — ответил зло Субус.
       — Ладно, делай что хочешь, — не стал спорить Аврам. — Но как мы попадем в храм, ты подумал? Ворота крепкие, нам их не сломать.
       — Они сами откроют ворота. — зло усмехнулся Субус. — Вот, посмотри, что я им приготовил!
       Аврам посмотрел в конец улицы, куда указывал судья, и увидел повозки с ослами, груженые хворостом.
       — Ты собираешься сжечь храм?! — изумился Аврам. — Но ведь это дом Бога!
       — А какое тебе дело до наших богов? Разве ты в них веришь? — спросил Субус. – Но я все же недеюсь, что мне не придется спалить храм. Я просто припугну их. Все что мне нужно, это чтобы они открыли ворота и выдали старуху. А потом я устрою над ней суд! За богохульство. Вот тогда хворост и пригодится.
       Субус коротко расхохотался собственной злой шутке.
       — А если не откроют?
       — Не беспокойся. Мы найдем способ войти внутрь. Кто из вас пойдет со мной? — обратился он к братьям.
       — Я пойду, — сказал Аврам.
       — Тогда возьми десять человек, самых надежных. И следуй за мной!
       Вместе с людьми Субуса их было человек тридцать. Судья повел их к одному из храмовых строений, которое оказалось давильней, отчего внутри стоял стойкий запах брожения. В просторном помещении под комышовым навесом какой-то человек долбил заднюю стену бронзовым ломом. Необоженные кирпичи легко рассыпались под яростными ударами здоровяка с серьгой в ухе, обнаруживая пустоту за стеной.
      — Я же говорил, что найду вход в подземелье! — крикнул мужчина Субусу, обернувшись. Аврам невольно содрогнулся при виде его лица — у мужчины был отрезан нос и вырезаны губы.
      — Это Эн-Тун, — сказал Субус, усмехнувшись испугу Аврама. — Он когда-то был жрецом в храме Син. Потом его изгнали за воровство и связь с одной из любимиц старухи. Говорят, он был прежде очень красив. До того, как его лицо не изуродовали по приказу этой суки. Его потом приютили в Шамаше. Он утверждает, что отсюда можно попасть в храм — прямо в центральный коридор. А там совсем близко до спальни жрицы.
       В это время в помещение вбежал человек.
       — Господин, к площади приближается отряд стражников, — обратился он к Субусу.
       — Сколько их?
       — Человек двадцать.
       — Так мало? — разочарованно удивился Субус. — А что в храме?
       — Там тоже уже зашевелились.
       — Скажи Шам-Шешу, чтобы потянул время. Пусть выступит с требованием выдать Нин-Гал. Он все знает. В храме только евнухи, — обратился он к Авраму, как только человек выбежал. — Они все верны жрице как собаки и будут драться до последнего, но они не посмеют выйти из храма. Главное — не подпустить стражников к площади. Твой брат справится?
       — Будь уверен! – угрюмо ответил Аврам.
       И вдруг раздался грохот — и помещение накрыло волной бурой пыли. А когда пыль чуть рассеялась, они увидели широкий провал, образовавшийся в стене.
      — Ты — первый! — сказал судья Эн-Туну, передавая ему зажженный факел.

     13
      — Он просыпается! — воскликнула Нин-Гал, обернувшись к Аййе. — Как я выгляжу?
       Аййа, сидевшая на самом краешке постели, ссутулясь, словно старая женщина, лишь обиженно вздохнула. Девушку уже переодели и наскоро привели в порядок, обработав раны целебными мазями и скрыв пудрой синяки на лице.
       — Дай! — крикнула Нин-Гал и, взяв из рук евнуха кубок, поднесла к губам Лота.
       — Где я? — спросил слабым голосом юноша, отпив несколько глотков.
       — Ты у себя дома, Лот, — промолвила вкрадчиво Нин-Гал. — Там, где тебя все любят.
       — Это не мой дом, — ответил Лот, беспокойно оглядевшись вокруг, и попытался приподняться.
       — Лежи! — мягко откинула его на постель Нин-Гал, прильнула к груди и стала ее нежно гладить. — Это твой дом, Лот. Дом Сина. Ты ведь теперь Бог. А я — твоя жена, Нин-Гал. А это — наша дочь, Син-Думу.
       — Я где-то уже видел эту девушку, — удивился Лот, всматриваясь в лицо Аййи. — Она мне кого-то напоминает.
       — Конечно, видел, Лот, — сказала Нин-Гал. — Это ведь Аййа, сестра Табил. Ты помнишь Табил, Лот?
       — Аййа? — воскликнул Лот, резко сев в постели. — Ты — Аййа?!...
       Девушка отвернулась, сжав губы.
       — Ты, наверное, ненавидишь меня? — спросил Лот.
       — Нет, Лот, — сказала Нин-Гал, снова прижавшись к нему. — Она любит тебя. Скажи ему, Аййа!
       — Да… Конечно, Лот. Я тебя люблю, — выдавила Аййа дрожащими губами.
       — Нет, ты меня не любишь…  Жрица, заклинаю тебя, отпусти меня! – взмолился обреченно Лот. – Мне плохо. Мой разум обманывает меня, словно я заблудился в тумане.
       — Нет, Лот, тебе нельзя уйти, — сказала Нин-Гал, обхватив его за плечи. — Ты просто выпил немного вина и не помнишь, что с тобой произошло. Я не думала, что это на тебя так подействует. Ты, наверное, вовсе не пьешь вино? Лот, вчера ты стал Богом. Ты – Великий Син! На тебя указал Оракул. Разве кто-то может сомневаться в тайном знании Верховного Оракула, которое ему дарует Повелитель Небес? Бог вселился в твое тело, он соединился с твоей душой. В тебе сейчас две души, Лот. Но скоро Син полностью завладеет тобой, и тогда ты поймешь — кто ты.
       — Я не бог, жрица. Я простой человек. И ты это знаешь, — пытался возражать Лот, чувствуя, что его тело словно цепенеет в сладостной истоме.
       — Никто этого не может знать! – зашептала горячо Нин-Гал, развернув Лота к себе и пытливо заглядывая в его глаза. — Существует лишь то, во что верят люди! И если все верят, что ты Бог, поверь и ты! Поверь — и ты им станешь! Ты станешь Богом, Лот! А этот Храм станет твоим домом. Здесь все принадлежит тебе. Здесь ты – Бог! А мы — лишь твои любящие рабы. И я — твоя первая и самая преданная рабыня. И Аййа. Она любит тебя! Она не может тебя не любить. Ведь она одной крови с Табил. И в ней частица души ее сестры — той, что так нежно тебя любила. И никто никогда у тебя ее не отнимет! Никто и никогда! И она будет любить тебя — за себя и за Табил. Поверь в это, Лот! Просто закрой глаза — и доверься своей любви!
       Нин-Гал накрыла ладонью глаза Лота и снова опрокинула его на постель — мягко, как больного ребенка.
       — Аййа, докажи Лоту как ты его любишь! — приказала Нин-Гал.
       И Аййа, поддаваясь грозному взгляду жрицы, скинула с себя фартук. Она подползла к ногам Лота и, обхватив его ступни, принялась мягко мять их большими пальцами там, где впадины, а затем стала нежно растирать пальцы ног и лизать их языком. Лот тихо застонал, порываясь приподняться, но жрица, в одно мгновение сбросившая с себя одежду, навалилась грудью на его грудь, покрывая ее частыми легкими поцелуями — и, поддаваясь этим изощренным ласкам и все больше одурманиваясь любовным зельем, юноша невольно сдался охватившему его непреодолимому желанию. И обе женщины, – совсем юная и почти старуха, — завладев его телом, ласкали его все более требовательно, двигаясь навстречу друг другу, пока их влажные губы не сомкнулись над вздыбленной крайней плотью юноши.
       — Отомсти ему, Аййа! — шепнула Нин-Гал. — Отомсти своей любовью!
       И она с силой склонила голову девушки. И Лот снова застонал. И тогда Нин-Гал прильнула лицом к лицу Лота и зашептала:
       — Только не открывай глаза! Только поверь! — и впилась губами в его губы.
       А девушка уже была на Лоте. И вскоре запрыгала на нем, как наездница, — все быстрее и быстрее вбивая свою плоть — в его. И вдруг дико вскрикнула, словно ее ранили. Это было так неожиданно и так сильно, что она заплакала от счастья.
       А потом они поменялись местами. И теперь уже Аййа склонилась над прекрасным лицом Лота с благодарными поцелуями. И Лот открыл глаза и удивленно спросил, глядя на девушку:
      — Табил, ты вернулась?
И Аййа вновь заплакала и сказала, улыбаясь сквозь слезы:
       — Да, Лот, это я — твоя Табил…

       Внезапно послышался нарастающий шум, а потом требовательно забарабанили в дверь кулаком.
       — Не смей открывать! — крикнула Нин-Гал.
       Она уже долго мучила Лота, которого Аййа едва удерживала своими поцелуями, и мучилась сама — ей все никак не удавалось достичь вершины наслаждения, на которую она упорно карабкалась. Казалось, еще чуть-чуть — но что-то внутри нее в последний момент обрывалось, она соскальзывала вниз — и ей снова приходилось начинать заново.
       А в дверь продолжали стучать, все громче и настойчивей. И это еще больше мешало женщине.
       — А-а! — крикнула она в бессильном гневе. — Открой! Открой и убей этого червяка, кто бы он ни был!
       Но как только дверь открылась, в комнату вбежало несколько человек, и первым — Адах.
       — Госпожа! — крикнул Адах. — На площади собрались люди! Много вооруженных людей во главе с Шам-Шешом! Они требуют, чтобы ты вышла и предалась им в руки!
      — Что ты такое говоришь?! — вскричала Нин-Гал.
      — Это бунт, госпожа! Шам-Шеш требует твоей выдачи. Тебя хотят судить, повелительница!
      — Меня?!...
      Нин-Гал встала на постели во весь рост, не стыдясь своей безобразной наготы.
      — Кто может меня судить?!... Пошли сейчас же человека за стражниками!
      — Стражники уже прибыли, — ответил Адах. — Но они не решаются приблизиться к площади — там слишком много бунтовщиков.
        Нин-Гал спустилась с постели, прошла за полог и через минуту вышла в накидке.
        — Проверь все ворота! Расставь людей! И пошли нескольких, чтобы будили горожан и вели к Храму. Мой народ не оставит свою повелительницу и богиню!
        — А если они начнут штурм раньше? – осмелился спросить Адах.
        — Ты не готов умереть за свою госпожу?
        — Я готов сделать это хоть сейчас, госпожа! — сказал евнух, вытащив нож из-за пояса. — Только прикажи! Но нас слишком мало, мы долго не продержимся.
        — Так пошли людей за подмогой, как я тебе уже сказала! — гневно воскликнула Нин-Гал. — Не медли!
        — Слушаюсь, госпожа! — бросил Адах и выбежал, уводя за собой людей.
        — Дайте мне вина! — сказала почти спокойно Нин-Гал.
        С кубком в руке, жрица сделала несколько неторопливых кругов по комнате.
        — Лот, Аййа, одевайтесь! — решила она, и обратилась к евнуху: — Дай им что-нибудь из одежды, чтобы в глаза не бросалось.
        Лота пришлось одевать как ребенка — юноша, казалось, ничего не соображал.
        — Отведешь их в Тайную Комнату! – приказала Нин-Гал. — И останешься с ними там! Сидите тихо и не выходите оттуда, пока я сама за вами не приду. Ты понял?
        — Нет, госпожа! — ответил евнух. — Я не могу тебя оставить, ты знаешь.
        — Я приказываю тебе! – прикрикнула жрица
        — Нет! Я дал клятву! Я посвящен тебе! Я — твоя тень. У меня даже имени своего нет.
        — Я прошу тебя! Я — твоя повелительница и богиня — освобождаю тебя от клятвы! — сказала Нин-Гал, взяв его за руку. — Ты видишь? Я до тебя дотронулась! Теперь ты свободен! И я дарую тебе имя – Элум!
       — Но как же ты, госпожа? — неуверенно спросил евнух.
       — Обо мне не беспокойся — они не посмеют меня тронуть, — презрительно усмехнулась Нин-Гал. — Но если что-то случится… Возьмешь все золото, что там найдешь, и выведешь их из Храма! Этого золота вам хватит на десять жизней. Увези детей в безопасное место. Если сделаешь, как я сказала, боги тебя наградят. Поклянись, что ты не оставишь их в опасности!
       — Я клянусь, богиня! Клянусь жизнью! Клянусь Сином! Клянусь моей любовью к тебе! — воскликнул евнух, целуя протянутую руку.
       Жрица подошла к большому медному зеркалу и нажала на одну из звезд на его раме. В тот же миг зеркало бесшумно провернулось, открыв проход в стене.
       — Идите! — приказала Нин-Гал.
       Аййа подошла к жрице, и они обнялись.
       — Люби его! – шепнула на ухо девушке Нин-Гал — и подтолкнула к проходу.
       — Что здесь происходит? — спросил Лот, когда женщина подошла к нему и ткнулась головой в грудь.
      — Не беспокойся, мой мальчик, — сказала она и подняла глаза, полные слез. — Вы пойдете в безопасное место. Прости меня, Лот, я не желала тебе зла. Я хотела дать тебе то, о чем любой мужчина может только мечтать. Ты этого достоин… Но, видно, я не достойна тебя. Что ж, пусть будет — как решили боги. Прощай!
      Жрица порывисто поцеловала его в губы и резко оттолкнула.
      — Богиня, пообещай мне, что с тобой все будет хорошо, — вернулся евнух, едва удалось протиснуть непослушное тело Лота в узкий проход.
      — Ты уже требуешь с меня обещаний? – снисходительно усмехнулась Нин-Гал. — Вот что значит иметь имя!.. Я обещаю тебе, Элум, что мы еще встретимся. Если ни в этой жизни, то в райских садах Дильмуна , куда ты непременно попадешь, если исполнишь мой приказ. Я не могу доверить тебе свою жизнь. Но я доверяю тебе самое ценное, что в ней осталось.

       Они медленно продвигались по узкому коридору. Впереди шел евнух с дымящимся факелом, едва освещавшим обступившую их удушливую темноту. За Элумом шла Аййа, держа за руку идущего следом Лота. Иногда они выходили на небольшие площадки, где коридор раздваивался, но Элум уверенно вел их по этому лабиринту, и было понятно, что он здесь не впервые и хорошо знает куда идет. Случалось, что их руки, скользящие по сырым заплесневевшим стенам, обмазанным глиной, царапала грубая каменная кладка или вдруг проваливались в пустоту, откуда шел невыносимый смрад, как из склепов, и Аййа невольно вскрикивала от страха и сильнее сжимала руку Лота. Казалось, этому жуткому коридору не будет конца, но вот Элум остановился, поднял факел выше, поводил вдоль стены, словно что-то выискивая, и, сделав еще несколько шагов, снова встал – и они заметили еще один факел, укрепленный в стене на подставке, который евнух тут же поджег. Как только факел достаточно разгорелся, Элум начал шарить рукой по противоположной стене — и вдруг стена начала медленно раздвигаться, дробно грохоча на отполированных каменных полозьях, и свет боязливо нырнул в образовавшуюся пустоту.
      — Подождите здесь! — сказал Элум и шагнул внутрь.
      Через минуту пустата за стеной ярко осветилась и, заглянув внутрь, они увидели большую комнату, пол которой был устлан циновками, а стены обиты выдубленными шкурами. В обширной комнате горели по стенам огромные свечи, а на каменных тумбах громоздились сундуки, мешки, карзины и глиняные сосуды. В самом центре комнаты зияло отверстие колодца, над которым была установлена лебедка.
       — Оставайтесь здесь! — приказал Элум. — Здесь вы найдете все, чтобы не умереть от голода и жажды. Оглянитесь хорошенько и запомните где что лежит. Я сейчас затушу свечи – они могут заметить дым, идущий из отдушин.
       Элум указал вверх, где можно было разглядеть несколько отверстий в стене под высоким потолком.
      — Пользуйтесь только одной свечей, они в этой корзине. Здесь же и несколько огнив. А лучше старайтесь сидеть в темноте и не вздумайте кричать. Хотя это все равно бесполезно. Я должен уйти ненадолго. Мне придется вас закрыть снаружи. Но я за вами обязательно вернусь. Ждите!
      И Элум начал тушить свечи одну за другой.
      — Ты не можешь нас здесь оставить! — крикнула Аййа. — Госпожа приказала тебе охранять нас! Лот, сделай что-нибудь!
      Но стоило Лоту сдвинуться с места, как Элам выхватил из-за пояса нож и стал пятиться к двери.
      — Ты должна понять, Аййа, я не могу оставить в беде госпожу! — сказал он уже в коридоре. — Лучше моли Сина, чтобы все закончилась хорошо для нашей госпожи — и я смог за вами вернуться.
        Дверь со скрежетом закрылась и Аййа с Лотом остались одни в оглушительной тишине подземного застенка.


     14
      Ждать пришлось недолго. Где-то совсем близко послышались крики и стоны, лязг железа и топот многих бегущих людей, а потом дверь спальни широко распахнулась — и в комнату вошел Субус с мечом в руке, а за ним Аврам и еще вооруженные люди. Они оглядывались по сторонам, опасаясь засады, но никто не бросился защищать верховную жрицу, стоявшую перед ними в своем самом нарядном платье и в самых дорогих украшениях. На ней был высокий ярко-синий парик с торчащими во все стороны длинными золотыми иглами, искусно оплетенный паутиной жемчужных бусин. Стройная и высокая, в своем величавом платье, она в этот миг воистину выглядела как богиня. Вот только лицо жрица не успела или не захотела закрасить. Но даже это морщинистое лицо с утончившимся от старости длинным носом и бледными плоскими губами не вызывало жалости, а скорее пугало: женщина смотрела на ворвавшихся в ее спальню людей с суровым высокомерием.
       — Нин-Гал, верховная жрица храма Син! — обратился к жрице Субус со злорадной торжественностью. — Против тебя выдвинуто обвинение в богохульстве — и я пришел арестовать тебя для суда!
       — Кто посмел обвинить богиню? – презрительно сощурилась жрица.
       — Народ Харрана! – воскликнул Субус.
       — Это большая честь для меня, Субус, что ты сам за мной пришел, а не прислал, как обычно, стражников, — едва усмехнулась Нин-Гал. — Но разве ты можешь меня судить? Если кто-то на земле и может обвинять меня и судить, то это наши цари — мои племянники. Ты не боишься, что им не понравится твое непочтительное обращение с их родной теткой?
       — Цари? А что им проку от тебя, жрица? Разве ты платишь им дань с города, в который тебя назначили когда-то повелительницей? Разве ты сама не ставишь свою власть выше власти царей Халдейских? Они будут только рады, если тебя заменит кто-то более послушный их воле и уважающий их законные интересы.
      — И кто меня заменит — уж не ты ли?
      — Может быть и я, — сказал Субус. — Но это мы решим уже без тебя.
      — Тогда скажи хотя бы, в чем состоит мое богохульство, если ты пришел меня судить, а не убить беззаконно.
      — Богохульство твое всем известно: ты посмела называть простых смертных именем бога Сина и заставляла верить народ, что избранные тобой юноши и есть Син!
      — О чем ты говоришь, мерзавец! — не выдержала Нин-Гал. — Разве я придумала этот обряд? Он существовал всегда!
      — Да, существовал! Но это был всего лишь обряд. Сина избирал народ, а не ты! И эти юноши всего лишь играли роль Бога во время праздника, а после празднества, получив награду от Храма, возвращались домой! Это было представление, которое нравилось народу, а юноши были всего лишь актеры. А ты присвоила себе единоличное право выбирать Сина! Ты заставляла лгать Верховного Оракула и принуждала народ поклоняться смертным юношам — как Богу! И всем известно, для чего ты избирала этих красивых юношей — для своих мерзких игр с ними, для того, чтобы удовлетворить свою ненасытную похоть! И куда девались потом эти юноши? Где они?.. Ни один из них не вернулся домой — к своим родным! Ты убивала их, Нин-Гал, как только они тебе надоедали! И я могу это доказать!.. А ведь тебе, жрица, запрещена любовь с мужчинами! Ведь ты — жена Сина по обряду посвещения! Разве это не преступление?
      — Кто ты такой, Субус, что я должна тебе открывать тайны Храма? Ты всего лишь жалкий писаришка! Не я ли тебя назначила городским судьей? Не я ли терпела твое беззаконие, когда мне приходили на тебя жаловаться? Думаешь, я не знаю о твоих проделках? И сам ты — как ты смеешь меня обвинять в запретной любви? Ты — совратитель детей и насильник!..
        — Замолчи, грязная старуха! — подступил к ней Субус, словно желая ударить, но Нин-Гал даже не шелохнулась. — Замолчи, если не хочешь умереть еще до суда! Скажи лучше, куда ты дела Лота? Его родные требуют, чтобы ты вернула им юношу!
      — Так ты за Лотом пришел? — презрительно усмехнулась жрица. — А я думала — за Аййей, которую ты целый год насиловал в Храме Шамаша? Что — не наигрался, старый козел? Так вот, не получишь ты ее! И Лота вы никогда не увидите, если сию же минуту не уберетесь из Храма! Они сейчас в таком месте, что вам их никогда не найти. Одна я знаю — где. И советую тебе, Субус, как только ты выйдешь из Храма, бежать из этого города без оглядки. Или ты не слышишь, как на площади уже собирается и шумит народ? Это они пришли за твоей поганой душонкой, Субус, — и за всеми вами!
       Субус подскочил к Нин-Гал и стукнул со всей силы в живот, так что женщина согнулась пополам, а потом упала, задыхаясь, и скорчилась.
       — Не трогай ее, Субус, — вскричал Аврам, удержав судью за руку, когда он уже заносил меч над жрицей. — Если ты ее убьешь, мы никогда не узнаем где Лот!
      — Пусти меня! – отмахнулся Субус. — Разве ты не понимаешь, что пока она жива, нам всем грозит опасность?
      — Нет, я тебе не позволю ее убить! — сказал Аврам, вырвав силой из рук судьи меч и опрокинув его в борьбе на пол.
      Люди Субуса и Аврама встали друг против друга, готовые вступить в схватку.
      — Напрасно ты это делаешь, Аврам! — сказал Субус, поднявшись на ноги. — Ты об этом еще горько пожалеешь!
      Он отобрал у Аврама свой меч и быстро вышел, а за ним — все его люди.
      — Жрица, — обратился Аврам к Нин-Гал, — умоляю тебя, верни нам Лота!
      — Нет, ты его не получишь! Потому что вы все недостойны Лота! Вы сделали его несчастным! И ты, праведник, ничуть не лучше других. Я все про тебя знаю! – прошипела зло Нин-Гал, держась за живот и тщетно силясь подняться с пола. – И напрасно ты не позволил убить меня Субусу. Я всех вас уничтожу!
       — Я сам тебя убью, жрица, если с Лотом случится несчастье. И да простит меня мой Бог! – сказал твердо Авраам и сделал знак людям, чтобы помогли подняться женщине.
     15
        — Народ Харрана! — кричал Шам-Шеш собравшейся толпе. — Сегодня наступил, наконец, долгожданный день торжества справедливости! Владыка Дня и Отец Света всемилостивейший бог наш Шамаш решил навести порядок и восстановить законность в нашем городе! Восславим же его приход к нам — его заблудшим детям!
       В толпе послышались редкие крики одобрения. Но большинство пришедших на площадь горожан поглядывали на стоявших перед ними вооруженных людей исподлобья, с едва скрываемым неудовольствием.
       — Народ Харрана! Вы все знаете, что наша правительница, Верховная Жрица храма Син, давно погрязла в мерзких грехах — и распространяет эту заразу по всему городу, поощряя разврат, насилие и беззаконие! — продолжал надрываться Шам-Шеш. — Сколько юношей и невинных девушек уже загублено ею?! А ведь все они — наши дети! Разве для того мы растили их, чтобы они становились шлюхами и ворами, творили богомерзкие дела, не уважая ни законы, ни своих родителей? Бог наш, Великий Шамаш — да восславится имя его по всей земле, которую он освещает своими сияющими лучами! — решил положить конец этим преступлениям! Он призвал нас, всех тех, в ком еще сохранилась вера в справедливость, и приказал свергнуть с оскверненного трона эту лживую и распутную женщину, посмевшую назвать себя богиней и опозорившей своими гнусными делами имя пречистой Нин-Гал! Отныне в Харране будет царить наш Справедливый Покровитель — Бог Всех Богов — Шамаш! Мы восстановим закон в этом городе! Мы вернем этому городу чистоту и благонравие!.. А те, кто посмеют выступить против нашего всемогущего Бога, будут жестоко истреблены!..
       В это время в толпе послышались возгласы: «Нунуш! Нунуш идет!». Люди начали расступаться — и вот из-за рядов стражников вышел вперед высокий человек в пышном тюрбане и большим мечом на перевязи. Отряд, который привел начальник стражников, был довольно многочисленный. Нунуш хмуро оглядел толпу и не спеша подошел к Шам-Шешу. Они недолго о чем-то пошептались, после чего Нунуш обратился к толпе.
       — Жители Харрана! Я, Нунуш, начальник городских стражников, приказываю всем сейчас же разойтись по домам! Все лавки и мастерские закрыть! Никому нельзя выходить из домов до завтрашнего утра! Нарушившие этот мой приказ будут строго наказаны!
       Толпа снова загудела — еще более недовольно.
       — Я уже послал нашим царям весть о неприятном происшествии! – поднял Нунуш руку, требуя внимания. — Вскоре мы получим через гонцов решение наших повелителей! А пока Нин-Гал, обвиненная в богохульстве, неповиновении царям Халдейским и беззакониях, будет заключена под стражу в храме Син! А власть в городе, до получения решения от царей, будут исполнять трое избранных народом представителей: Верховный Жрец Храма Шамаш — высокочтимый Шам-Шеш, городской судья — уважаемый господин Субус Галь-ан-зу, и я — ваш защитник и покровитель! Все! А теперь расходитесь по-хорошему, пока мои ребята не погнали вас копьями!
       Стражники тут же выстроились цепочкой и начали теснить народ с площади. В них полетело несколько камней из задних рядов — и тогда стражники начали избивать тех, кто оказался перед ними. Вскоре площадь опустела, но вокруг нее, на примыкающих улицах, еще долго стоял гул возмущения.

     16
       Элум нажал на рычаг и зеркало бесшумно провернулось. Он прислушался. Из спальни доносились мужские голоса. Евнух быстро проскользнул в комнату и осторожно выглянул из-за шторы. Нин-Гал с каменным лицом сидела на постели и неподвижным взглядом смотрела прямо перед собой на распахнутую настежь дверь, будто чего-то ожидая. Двое мужчин стояли у раскрытых сундуков, вышвыривая из них наряды жрицы и откладывая в сторону ценные вещи.
       — Да чего вы там ищите? — послышался голос откуда-то сбоку, и евнух увидел еще одного мужчину вышедшего на середину комнаты с кувшином в руках, из которого потягивал вино. — Вон, посмотрите, сколько на старухе золота! Одни серьги чего стоят — я в жизни таких крупных камней не видел.
       Два его друга заинтересованно приблизились к алькову, и они все трое встали перед Нин-Гал.
       — Слушай, жрица, отдала бы ты нам свои побрякушки, — сказал один из мужчин. — Все равно они тебе больше не понадобятся.
       Нин-Гал продолжала сидеть неподвижно, словно не слыша обращенных к ней слов и не замечая стоящих перед ней мужчин.
       — Да не отдаст она, — сказал второй мужчина.
       — А куда она денется? Вот сейчас подойду и отберу.
       — А не боишься, что укусит? — сказал мужчина с кувшином.
       — А ты думаешь, у нее еще остались зубы — кусаться?
       — Послушай, не делай этого. Авраму может не понравиться, — сказал другой мужчина.
       — А что мне Аврам? Он и не узнает. А узнает – не велика беда. Я ему не раб! — и мужчина решительно шагнул к жрице.
       — Не смей ее трогать! — выскочил из-за шторы Элум.
       — А это еще кто? — удивился любитель вина, отбросил кувшин и, вынув меч из-за пояса, пошел на Элума.
       Меч слишком долго опускался, так что Элум успел нырнуть под занесенную руку и вонзил нож мужчине в живот. Тут же на него наскочил второй из друзей. На этот раз меч скользнул по плечу Элума, но евнуха это не остановило. Нож вошел сзади — между ребрами — и так глубоко застрял, что обломился пополам, когда Элум попытался его выдернуть. Безоружный евнух начал пятиться от третьего мужчины. Исход схватки, казалось, был предрешен, но в это время из коридора донесся какой-то шум и нападавший на мгновенье обернулся в сторону двери. Этого оказалось достаточным, чтобы Элум бросился ему в ноги, повалил и прижал к земле. Почти сразу поверженный дико закричал – евнух выдавил пальцами его глаз. И в то же мгновенье на самого евнуха опустился меч — и голова его повисла на перерубленной шее. Затем тот же безжалостный меч вонзился в грудь того, кто все еще выл, закрыв лицо обагренными кровью руками.
      — Опять вокруг тебя трупы, — сказал бесстрастно Эн-Тун, бросив окровавленный меч на мраморный пол. — Ты меня узнаешь, жрица?
      Лицо Нин-Гал вздрогнуло от страха — и она невольно поднялась с места под ненавидящим взглядом мужчины с обезображенным лицом.
      — Разве такое лицо можно забыть? — тихо ответила она.
      — Я пришел за твоей душой, богиня, — сказал Эн-Тун, подойдя к женщине еще ближе. — Сотни раз я видел во сне, как подхожу к тебе и делаю это. И я всегда верил, что когда-нибудь так и будет. Ты готова умереть?
      — Ты меня задушишь? — спросила жрица.
      — Да. Ты умрешь быстро. Я не буду к тебе так же жесток, как была ко мне ты. Закрой глаза.
       Несколько секунд тело старухи дергалось в воздухе, и она судорожно сучила ногами, пока ее тонкие пальцы тщетно пытались разжать руки убийцы. Потом шея хрустнула — и тело безвольно повисло. Эн-Тун ослабил хватку и труп старухи, неестественно расслабленно сложившись, завалилось на мраморный пол. Вывернутое на бок лицо звонко ударилось о камень — и из раздробленной надбровной кости вытекло несколько капель крови. Эн-Тун неторопливо обтер руки о златотканое покрывало и пошел к двери.
      — Эй, все сюда! — крикнул он в коридор. — Жрицу убили!

      — Все же есть справедливость, слава Шамашу! — воскликнул Субус, стоя над трупом женщины. — Но как этот злодей проник в комнату? Мы ведь все обыскали!
      — Здесь должен быть потайной ход, — сказал озадаченный Аврам.
      Дверцу нашли быстро, она была чуть приоткрыта – очевидно евнух оставил наготове путь к отступлению.
      — Я слышал, что в храме есть «тайная комната», где-то в подземелье, — сказал Эн-Тун, заглянув в темноту. — Возможно, их там и спрятали.
      — Я пойду туда! — сказал Аврам.
      — Хорошо, иди, — ответил Субус. — А мне надо поговорить с начальником стражников. В Храме много ценностей. Необходимо расставить охрану, пока все не разграбили. А после перевезти добро в Храм Шамаша. И, Аврам, не забудь, что девчонка — моя! Ты понял?
      — Мне нужен только Лот, — хмуро ответил Аврам.

      Они прошли несколько поворотов, тщательно обшаривая и простукивая стены.
      — Это бесполезно! — сказал Эн-Тун. — Нужна веревка, иначе мы можем заблудиться. Я возвращаюсь!
      — Возвращайся, если хочешь, — угрюмо бросил Аврам. – Я отсюда без Лота не уйду!
      Когда они все же выбрались, был уже поздний вечер. Они так ничего и не нашли. Роскошные покои жрицы безобразно опустели: лишь несколько тряпок и черепки разбитой посуды на полу, да на развороченной постели — зияющая рваными дырами выпотрошенная перина. В коридоре все еще сновали люди — тащили в охапках наворованные вещи, всяких хлам. Все, что имело какую-то ценность, уже вывезли. Ночью у Храма поставили охрану, но это не помогло: люди проникали внутрь, перелезая через стены, и продолжали растаскивать добро. Так что утром, когда Аврам снова вернулся, от былого великолепия храма не осталось и следа, он был похож на дерево, вырванное с корнем ураганом.
       Они снова весь день ходили по лабиринту, выстукивая палками стены и выкрикивая имена Лота и Аййи, крушили кладку повсюду, где под слоем глины виднелся камень, но так ничего и не нашли, кроме нескольких полуистлевших скелетов и двух небольших сундуков с золотыми слитками, из-за которых чуть не случилась драка. Все решили, что, если тайная комната и существует, то ее следует искать в другом месте, а не в этих подземных коридорах. Но Аврам упрямо заявил, что будет искать Лота, пока не найдет. Однако на вторую ночь в храме случился пожар. Возможно, это произошло по неосторожности, а возможно, кто-то умышленно поджег ненавистный храм. И когда Аврам, узнав о пожаре, прибежал на площадь, огромное здание уже полыхало до самых верхних ярусов, осыпая город золотым дождем искр, которые налетевший неожиданно ветер разносил далеко вокруг. Потом загорелось несколько домов рядом с площадью и все побежали их тушить. А к погибающему в пожарище храму никто даже не пытался приблизиться.
       Аврам беспомощно наблюдал за полыхающим заревом почти до утра, пока центральная башня не обвалилась с оглушительным грохотом. Это был конец. Аврам заплакал. Он винил себя в смерти Лота. Он скорбел о его смерти. Но больше всего Авраму было жаль своей мечты и своего неисполненного обета, данного Богу: уйти из проклятой земли Халдейской и увести с собой Лота в землю обетованную — далекую и прекрасную страну Ханаан…

      Лота нашли на третий день после пожара — какой-то оборванец, копавшийся в огромной куче из каменных глыб, деревянных балок и золы. Юноша лежал на краю провала, образовавшегося в центре храма после обрушения центрального зала. Провал был настолько узок, что из него, казалось, даже собака не смогла бы пролезть. Юноша был в беспамятстве и находился у края смерти. У него была сильно повреждена грудь, из-за чего само дыхание доставляло нестерпимую боль. А еще была сломана в двух местах нога ниже колена и перебита кисть правой руки. Казалось удивительным, как он вообще спасся и смог с такими ранами выбраться наружу.
      Когда его позже, уже пришедшего в себя, спрашивали домашние, что с ним произошло и как ему удалось спастись, Лот лишь отворачивался и упорно молчал. И только Аврам ни разу не спросил Лота о его спасении. Он был уверен: это было чудо! Это было уже второе чудо, явленное Богом Авраму через Лота, чтобы укрепить его, Аврама, веру в Господа и утвердить в намерении исполнить возложенный на их семью обет. Он – Аврам – избранный! А кто же еще? Ведь не отец, чьи дни уже почти сочтены? И уж, конечно, не братец его легкомысленный. Они уйдут вместе – он и его племянник. И пока они будут вместе, не оставит их Бог без своей защиты!