Чудеса обетованные

Антонина Глазунова
Сборник рассказов «Чудеса обетованные»

Телефон-автомат
Валерка стоял перед раскрытой дверью мастерской и задумчиво скрёб пятернёй железную щетину. Бриться он перестал после того, как Маньку закопали, так по традиции положено, а потом и вовсе махнул рукой – нафиг. Кому это нужно...
Мастерской назывался сарайчик, набитый всяким хламом. Когда слесарную фабричку пришлось закрыть, он с сыном переволок сюда всякие никому не нужные ошмётки. Разные там железные рейки, уголки, сварочный аппарат, рамки, инвентаришко кое-какой – в хозяйстве всё пригодится. Сын жил в шикарной квартире на крыше небоскрёба, туда всякое барахло не перетащишь – невестка запретила захламливать пентхауз. А у отца была крохотная квартирка со своим выходом в небольшой дворик, куда отлично вписался пластиковый сарай, набитый всякой всячиной. Манька было вякнула – мол, железу дома не место, да и внуки порой во дворе играют, порезаться могут, но муж как зыкнул на неё – сразу замолчала. Она такая была – своё место знала, он её ещё до свадьбы приструнил.
Валерка стоял перед открытой поцарапанной дверью, смотрел на груду хлама, оставшуюся от любимого дела, и пытался проглотить горький комок, застрявший в горле, а точнее – не в горле, а где-то глубоко в груди, в самом нутре. Горечь эта поднималась и распухала в нём всегда, когда он вспоминал дружную работу с Алёшкой на их маленькой фабрике, азарт от интересного проекта, бодрость авралов на срочных заказах, чувство гордости за красивые решётки и беседки, которые они так лихо мастерили по всему городу. Работа кипела, денег было вдоволь, малышня росла, Манька с невесткой не успевали кормить и обстирывать работящих мужиков, созывать гостей на пикники, дни рождения... Суперская житуха была! И куда она подевалась...
Сначала пришла эта дурацкая болезнь с диким названием «Ковид». И надо ж такое выдумать? Из-за паршивого гриппа грёбаное правительство закрыло все бизнесы, но фабричка продолжала втихаря работать – заказы-то всё равно были: то столы у людей покорячатся, то заборы сломаются, а чинить-то нужно! Так как-то перебивались. Потом их засекли, пришли сволочные инспектора с полицией, наложили драконовские штрафы и опечатали помещение, пришлось действительно закрыться. Чтобы заплатить налоги – продать оборудование, чтобы рассчитаться с долгами – продать помещение.
 Так-то...
Сын молодой, под сорок, устроился на работу на громадный завод – золотые руки везде нужны, а его, Валерку, не взяли – за шестьдесят мужику, хоть и рукастый, да орать и командовать привык, кому такой нужен? Ори, вон, дома – на жену! С тех пор мыкался как цветок в проруби, хорошо хоть не спился...
А потом слегла Манька. Всерьёз. Сначала всё хорохорилась, виду не подавала, стирку затевала, как температура поднималась, говорила – паром всегда кашель сбивают. Но уж как под сорок жар пошёл, как ноги подкашиваться стали, как посинела от кашля – Валерка не выдержал и вызвал скорую. Они пришли в белых балахонах, лица под масками, страшные, как пришельцы из космоса, и наклонились над истаявшей Манькой, будто ку-клус-клановцы над жертвой. Глянули, тут же нацепили на её посиневшее лицо маску с кислородом и заторопились – велели дверь из дворика на улицу открыть, чтобы не через общую лестницу выходить, и на руках вынесли узкие лёгкие носилки. Манька уж без сознания была... А мужу палочкой в нос ткнули и велели дома сидеть две недели:
 – Результат анализа вам по телефону скажут, ни с кем не общайтесь! Еду по телефону заказывайте!
– А как же навестить... В больнице...
– Никаких посещений! Её в ковидное отделение забираем, вам позвонят. Мы вас предупредили о карантине – распишитесь здесь и здесь. – Нечеловеческой синей рукой старший ткнул в какой-то лист, исписанный каракулями. Белый комбинезон шуршал как инопланетный. – Ни с кем не контачить! Ни с кем!
И Валерка остался один.
Вообще один.
Вот тогда и образовался внутри этот мешок с горечью, душащий его при воспоминаниях, при взгляде на живых, смеющихся людей, при чириканье воробьёв.
Через день ему позвонили и сказали, что он отрицательный. Что через десять дней анализ нужно повторить, потому что он находился в тесном контакте с больным Ковидом.
А еще через сутки спокойный женский голос сообщил, что Полина Пономаренко, номер паспорта такой-то, умерла в три часа дня от осложнений, вызванных Ковид-19. Что проститься через стекло можно в больнице, в отделении патологии, по такому-то адресу, при похоронах присутствовать нельзя. Валерка всё выслушал как через вату, ничего не понял, хотя говорили по-русски, и только машинально попросил: сыну позвоните. И чужим голосом назвал номер телефона.
Всё это прокручивалось в седой голове сейчас – перед открытой дверью сарайчика, ведь тот телефонный звонок застал его при разборке кладовки. С тех пор он даже не глядел в ту сторону, а сегодня вот сын заставил:
– Хватит тебе тут одному маяться. Переезжай к нам. А конурку эту продадим, вместе виллу купим, места всем хватит. Давай, разгребай завалы-то, я покупателей приведу.
Отец не ответил. Ему было всё равно, где жить, чем заниматься, и жить ли вообще.
И вот сейчас он тупо стоял перед нагромождением железных реек, но не видел их – перед глазами стояло лицо Маньки.
– Бать, чего застыл? – Лёшкин голос вывел из забытья. – Чё, много барахла?
Отец посторонился, пропуская сына внутрь, давая ему распоряжаться, что-то обсуждать, планировать... Из кухни доносился зычный голос невестки и несло чадом – у той подгорели котлеты; из комнаты кричали дети – спорили, какой мультик смотреть; собака гавкала, выпрашивая котлету...
Валерка всматривался в лицо жены. Не той испуганной девчонки, которую он шутя крепко приобнял в танцевальной толкучке, и не то, умиротворенное, обращенное к усердно сосущему малышу. И не торжественно окаменевшее на парадной фотографии к серебряной свадьбе. Нет! Ту жену он как бы не замечал, хотя она была изысканно красивой, и ему льстило, что мужики оборачиваются на неё, нравилось злить её простецким именем «Манька», хотя аристократическое «Полина» подходило ей куда больше! И чёрная родинка на правой щёчке придавала ей пикантности как французской маркизе. А он дразнил её, и помыкал ею, издевался над родинкой, не слушал её... А сейчас вот - Видел...
Когда через стеклянную перегородку он рассмотрел тело, покрытое белой простыней, и вгляделся в приоткрытое лицо – не узнал. Тонкий изящный профиль сменился одутловатой зеленоватой маской. Раздувшееся как у утопленника лицо не помещалось на подушке. Даже родинка посерела и стёрлась... Это была не Манька! Отец и сын молча всматривались в чужие черты, с ужасом и недоумением пытаясь увидеть в них хоть что-то знакомое. И Валерка вдруг увидел. Вернее, не увидел – почувствовал. И тотчас горький мешок в груди уменьшился, перестал заслонять весь мир, и муж в лежащем теле узнал свою жену – и почувствовал, что она говорит с ним. Замер, пытаясь настроиться на эту тончайшую, ускользающую ниточку, удержать в себе её трепет, но Лёшка тронул за плечо:
– Пойдем, батя...
С тех пор Валерка всё время пытался поймать ту ниточку. Договорить бы... Дослушать... Вот вроде поймал...
Но сын помешал и на этот раз. С лязгом и грохотом рассыпалась пирамида уголков, взвизгнула попавшая под них собака, сын громко выругался, отпихивая её ногой.
– Бать, ты чё расселся-то? Помоги! Твоё ж разгребаю! Где у тебя верёвки? Завязать есть чем? Эй!..
Вечером, когда все ушли, и в маленьком дворике наступила вожделенная тишина и прохлада, Валерка вышел с сигаретой покурить. Блестели в лунном свете связки реек и рамок, зиял распахнутыми дверцами сарайчик, облезлая кошка воровски порскнула и скрылась в кустах. Что она там нашла? Мышь? Валерка подошел к качающейся на прохладном ветерке дверце, заглянул внутрь сарайчика. Тот был почти пуст – только на облезлой табуретке стоял телефон. Чёрный. Обычный. Из той жизни – с прозрачным диском для набора номера, с массивной пластиковой трубкой, соединенной извивающимся перекрученным шнуром с тяжелым основанием. Откуда он здесь? Из старой конторы? Да вроде вообще не было такого!
Внезапно Валере захотелось снять трубку и послушать, что там?
Холод пробрал до костей, он зло откинул сигарету и замер, не решаясь дотронуться до загадочно возникшего аппарата. Вроде такой стоял у них в квартире, когда только поженились? Или нет – до свадьбы? По такому всё названивал ей, подразнивал, на свидания приглашал...
Вот чёрт! Как он сюда попал? Наваждение?
Э, нет! Как он, дурак, забыл?
У него ж дома не было телефона! Был у неё – мать докторшей на скорой ишачила, потому и поставили. А у него семья рабочая, простая, и он звонил ей из будки, из телефона-автомата! Бегал на угол к булочной, разменивал там рубль на двухкопеечные монеты и трепался так долго, что набиралась очередь, какая-нибудь дамочка начинала нетерпеливо стучать по стеклу. Тогда он нахально поворачивался спиной ко всем и бессовестно болтал до последней двушки. А потом, выходя, издевательски придерживал дверь автомата перед возмущенной дамочкой: «Прошу, мадам! Получайте удовольствие!»
И тут до него дошло! Надо сделать такой же автомат! Сварить будку из рамок, поставить туда этот телефон, тогда никто не будет мешать ему говорить с ней! Там, в остеклённой будке, будет тихо, и, может быть, он услышит наконец-то её голос... А даже если не услышит – то сможет хоть извиниться перед ней, объяснить, как любит её, как безумно любит её! Ведь он так и не успел сказать это при жизни!.. И еще повиниться, что умерла она, а не он – как же это он недосмотрел?.. Эх...
Он решил действовать немедленно – чего ждать? Где-то тут был сварочный аппарат... Лёшка, гад, всё переворошил, ничего не найти! И темно, как у негра в ухе! Давно хотел провести свет в сарайчик – и всё руки не доходили! Чёрт! – Он пребольно ударился обо что-то в темноте и прекратил суетиться.
Вышел на залитый лунным светом двор, глубоко, всей грудью вдохнул живительный ночной воздух и удивился – горький мешок внутри съёжился и затих, впервые за всё это время не заслонял от него весь мир.
– Я позвоню тебе, Манька! Жди! – выкрикнул в далёкое небо и неожиданно для себя рассмеялся. Вспомнил, что именно так он гаркнул красавице Полине, впервые проводив её с танцев. Уже тогда знал, что она –его Манька!
Весь следующий день, с самого утра, он вымеривал, чертил, паял и сгибал конструкции. В Гугле нашёл размеры типичной советской будки, и, чертыхаясь, что нет нужных материалов, инструментов и напарника, работал как вол на плантации. Вкалывал так, что забыл пообедать подгоревшими котлетами.
– Мать честная, батя, ты чё – свихнулся? – изумленно прозвучало над ухом, когда в сумерках Лёшка после работы заскочил к отцу.
– Подержи-ка вот так, – озабоченно ответил тот, опуская щиток и зажигая горелку сварочного аппарата. – Одному неловко!
Через пару дней сваренный остов телефонной будки возвышался над проволочным забором, изумляя соседей.
– Что это, Алексей? – осторожно интересовались они, пытаясь заглянуть через кусты. – Проект новый задумали? Беседки варить будете? Заказы принимаете? Мне для сватьи нужно.
– Площадку для детей оборудуем, – уклонялся от разговора Лёшка.
– Потом покажешь, парень, для своих организую!
Через неделю, когда вставили стёкла, покрасили будку серой шаровой краской и навесили дверь, Лёшка задумчиво оглядел ее:
– Пора линию проводить, телефониста вызывать. А какой аппарат ты повесить хочешь? Сказать технарю, чтобы фирменный принёс? Или как?
– Ты не отвлекайся. – Отец по-армейски пресёк посторонние разговоры. – Ручки для дверцы давай! Купил? Обе?
– На, – пожал плечами сын, распаковывая принесённую из магазина коробку. – Те вроде?
Он вытащил ручку-грибок из картонной коробки, пристроил с наружной стороны и ловко прикрутил шурупы. Посмотрел на отца, исподлобья наблюдающего за ним. Понял, усмехнулся, и привинтил другую с внутренней стороны. Вроде, всё правильно! Чего ж батя так напрягся? И вообще, что это с ним? Как подменили человека!
– Всё, что ли?
– Всё! – Сын посторонился, пропуская отца к дверце. Ишь, какой нетерпеливый стал! После похорон всё по барабану было, штаны даже забывал надеть, в семейных трусах расхаживал...
Но Валерка не подошёл. Закрыв глаза, как слепой, осторожно протянул руку и дотронулся до дверной ручки. Замер, проверяя ощущения, вспоминая их. Пальцы зашевелились, ощупывая круглую головку. Закрытые глаза забегали под набухшими веками, словно пытались разглядеть что-то скрытое, пропавшее во времени, ускользающее от взора. Пальцы затанцевали на гладкой поверхности, потом вся ладонь обхватила ручку и радостно, уверенно потянула на себя.
– Она! Точно! – воскликнул старик и весь осветился радостью. – Точно такая же!
– Да кто? – не выдержал сын.
– Дверца. Ручка. Такая же на ощупь как та, старая! – Отец оглаживал ручку, молодея на глазах. – Только дверь не скрипит. Ничего, надо песочку на петли подсыпать – запоёт... – Он вдруг знакомым жестом провёл по подбородку и нахмурился. – Пойду бриться. На свидания с такой щетиной не ходят!
Совсем крыша поехала... Лёшка горестно собирал инструменты. Чем дальше, тем хуже. Скоро он с мамой говорить начнёт... Но... чем черт не шутит, может, поговорит, скажет ей всё, что накипело, и поправится? Тогда попрощаться с мамой не успели, не смогли... А тут простится... Глядишь – и оживёт? Надо будет ему винтажный аппарат заказать. Советский. Видел в интернете...
Поздно ночью, когда даже соседские псы задремали, Валерий осторожно выглянул во дворик. Чисто выбритая физиономия блестела от лосьона, свадебный костюм, бережно хранившийся Манькой все сорок лет, вонял нафталином и лопался подмышками. Валерий набрался храбрости, шагнул к сараю, как на бруствер, решительно взял и поставил внутрь будки облезлую табуретку с допотопным аппаратом – точно так, как они чудом появились в его сараюшке. Потом присел рядом на корточки и положил руку на холодный телефон. Посидел немного, расстегнул пуговицы свадебного пиджака, негнущимися пальцами взял трубку и осторожно поднес её к уху.
Замер, прислушиваясь.
В трубке была пустота. Абсолютная.
Валерка потрогал шнур, подул в микрофон и опять приложил её к уху.
Пусто. Тогда он откашлялся для храбрости и официально произнес:
– Полина!
Молчание.
– Полина, ты слышишь меня? – Опять безмолвие.
Тогда он позвал громко и напористо, свирепея от тишины в трубке:
– Манька! – Он рассердился, как всегда, когда эта вертихвостка снимала трубку и молчала в неё. Какого лешего она с ним шутки шутит?! – Манька, я же знаю, что ты меня слышишь! Можешь молчать, сколько хочешь, я тебе всё скажу! Всё, что прошибает меня до костей, до нутра! А ты там молчи, бесстыжая! Дыши себе в трубку, только не перебивай, дай досказать! Вечно ты мне рот затыкала, слова не давала вставить!.. Да знаю я, знаю, что это наоборот, что это я кричал на тебя, но ведь это от любви, чтобы ты не молчала, чтобы ты услышала... – Он на секунду замолк, чтобы набрать полную грудь воздуха... И онемел!
Услышал дыхание. Лёгкое, замирающее, такое знакомое... Оно было! Он слышал своими ушами! Она – там, на другом конце!
Валерка захлебнулся словами, язык не успевал проговорить всё, что вдруг хлынуло из лопнувшей головы, из распахнувшегося сердца. Поток слёз, мыслей, тоски и нежности прорвался вдруг из мешка горечи, заполнившего всю грудь, и Ниагарой излился наружу.
Очнулся, когда светало и робкие птичьи голоса перебили поток его уже неясного, сопливого бормотания. Оглядел сам себя – пиджак промок то ли от росы, то ли от слёз. Кое-как расшевелил затёкшие ноги, да так, на полусогнутых, и доковылял до дивана. Голова раскалывалась как с бодуна, жестяной язык не помещался во рту, но он был счастлив. Манька его выслушала, простила. И просила, чтобы звонил, рассказывал ей всё.
Он отключился на диване как был – в тесном пиджаке, в узких ботинках – и мёртво спал весь день.
– Звонил, что ли? – хмуро глядя на измочаленный свадебный костюм спросил Лёшка. – И что?
Отец продрал опухшие счастливые глаза:
– Хоккей всё! Связь восстановлена! Каждый вечер в это время!
Сын молча слушал, скептически поджав губы.
– И нечего на меня пялиться, олух! Как мать сказала, так и будет! Давай-ка супу похлебаем, да приберёмся! Мать сказала, что когда через полгода вернётся – чтобы всё тип-топ было! – Валерка озабоченно огляделся по сторонам. – Успеем с ремонтом?
– Управимся! – уверенно ответил сын и пошёл греть кастрюлю. Подумал, и крикнул из кухни: – Ты, главное, на работу устройся! А то чем за ремонт платить будешь?..
Каждый вечер после работы, побрившись и надев свежую рубашку, Валерка садился в телефонную будку и вёл степенные разговоры с женой, вызывая пересуды между соседями и пристальное внимание участкового. За полгода и квартира, и дворик приобрели сияющий вид. Невестка осторожно хозяйничала в отремонтированной кухне, собаке запретили прыгать по диванам, во дворике алым цветом пылала герань – Манька её особенно любила. Телефонную будку тоже перекрасили в красный цвет – на зависть соседям! Вокруг поставили плетёные стол и стулья и гоняли чаи – вдруг мать захочет послушать, поучаствовать.
Приближались обещанные полгода, и Валерка стал заметно нервничать. Он чаще сидел во дворе, не терпел напоминаний и шуток, и всё оглядывался по сторонам ищущими, тревожными глазами.
В один из таких вечеров в калитку поскреблись с улицы. Лёшка открыл. На пороге стояла незнакомая девушка, одетая в солдатскую форму. Маленькая и неказистая, она держалась уверенно и с вызовом заговорила:
– Извините, что я к вам без спросу вламываюсь... Но мне очень нужно.  – Безошибочно определила в Валере хозяина и перевела взгляд на него. – Мне сказали, что из вашего телефона-автомата можно позвонить... в никуда... Что отвечают оттуда... Мне очень нужно. У меня парень пропал. На территориях. Можно, я ему позвоню?
Отец с сыном переглянулись. Ну что тут сделаешь? Они молча кивнули на будку и ушли в дом, чтобы не мешать.
Минут через двадцать девчонка сунула зарёванное личико в дверь:
– Спасибо! Он возвращается! Люди нашли его, он едет домой. – Постояла, счастливо улыбаясь, вздохнула, будто камень с души сбросила, и спросила будничным голосом: – А это ваша? Сладкая какая!
На протянутых ладонях шевельнулась маленькая кошечка – беленькая и чистенькая. Валерка с Лёшкой онемели от изумления:
 – Не! Не наша! У нас собака, котов гоняет!
– Как же не ваша, – улыбнулась девушка. – Она в будке лежала, прямо на телефоне.
Кошка укоризненно глянула на Валеру карими человеческими глазами и негромко мяукнула. Чёрное пятнышко на правой щёчке шевельнулось и вновь скрылось в белой шёрстке.
– Мать честная, – прошептал Валерка и сел. У него подкосились ноги.
Лёшка прикипел к своему креслу.
Бесцеремонная собака радостно подскочила к девушке, заглянула к ней в ладони и мгновенно облизала кошку, обслюнявив её всю – от мордочки до пушистого хвоста.
– Признала, – прошептал белый как мел Лёшка.  – Она к маме всегда так лизаться прибегала.
Валерка осторожно взял хрупкое тельце на руки:
– Привет, Манька! Вернулась? Ну и учудила же ты...


Исход 1991
Питер, 1990 год.
На колокольне Владимирской церкви в одиннадцать вечера прозвонили колокола – ко всенощной. Сегодня низкие басовитые удары были почти не слышны: густой, мягкий снег глушил все звуки, белил крыши домов, голые ветки деревьев, прикрывал обшарпанные дворы. Как мог скрашивал чёрный жестокий мир.
Леля прислушалась к полновесным ударам большого колокола и нежному треньканью маленьких, к тишине, охватившей весь мир после того, как затих последний звук, и опять повернулась к телевизору. Все давно спали: и мама в своей красивой комнате с высоким лепным потолком, и пятилетняя Настя в суперсовременной ярко-жёлтой финской детской. А вот в соседней комнате, заставленной до потолка книжными стеллажами, двуспальная тахта была пуста – муж, как всегда, дежурил на «Скорой».
Полусонная Лелька стоически боролась со сном только потому, что ждала, пока сварится картошка. Продовольственные наборы на работе в поликлинике давно перестали давать, в магазинах – хоть шаром покати, так что другой еды на завтра не было, и нельзя допустить, чтобы она подгорела. Сторожила, тихо клевала носом, поджав под себя ноги в тёплых шерстяных носках, и равнодушно смотрела прямую трансляцию заседания Думы: как сварятся все эти депутаты, лаются, переругиваются друг с другом, на их раскормленные рыла, перекошенные в желании перекричать, перебороть друг друга. Звук телевизора она выключила, чтобы хриплая ссора не разбудила дочку и не мешала спать маме. Слушать-то всё равно нечего. Что толку от того, что они решат? Ничего не изменится: тепла в домах так и не будет, продуктов тоже, автобусы как ходили раз в час, так и вообще, говорят, скоро встанут на мёртвый якорь – нет бензина.
Леля вспомнила, как неделю назад муж вернулся домой из похода в «свой» мясной магазинчик: пришёл и, тяжко вздохнув, швырнул в кладовку пустой рюкзак:
– Все. Еда кончилась. Даже там.
– Как это – кончилась? Ты что такое говоришь, Кирюха?! – не поняла главная кормилица. – Что, даже по талонам не выдают?
– А!.. – Муж обречённо махнул рукой-лопатой. – На талоны и глядеть не стали. Хочешь, говорят, мы тебе свои отдадим – у всех, мол, уже который месяц не отоварены. Игорь, заведующий, которого я прошлой зимой от алкоголизма вылечил, только руками разводит: извини, мол, браток, сам знаешь, тебе последнее отдам, но ведь нет! Мяса нет. И костей нет.
– Ни фиолетовых сосисок, ни сарделек этих ужасных, которые они всегда под полой держали?..
– Ни-че-го! Даже в запаску меня повёл – глянь, мол, сам на пустые полки. Говорит, что, может быть, послезавтра получит "ножки Буша". Приходи и всю семью приводи – по килограмму в одни руки дают, с милицией, иначе мордобой будет. Народ совсем озверел.
Картошка дома была. Ещё в конце августа муж с прозорливым приятелем, ошивающимся в предбанниках Горисполкома, съездили на «Скорой» в область и привезли восемь 25-килограммовых мешков с картошкой, заплатив за неё какие-то немыслимые деньги. Громадные, в рост человека, коричневые мешки, пахнущие сыростью и землей, надрываясь взволокли на пятый этаж старинного дома и схоронили между дверями чёрного хода – там было холодно, как в погребе. Теперь, к ноябрю, бугристые клубни проросли жёлтыми и кривыми, как пальцы мумии, жуткими корнями. Леля с содроганием обдирала эти ростки и готовила из картошки разные блюда – жарила, парила, варила, мяла, выбивалась из сил, придумывая варианты одного и того же.
На той неделе ей повезло: возвращаясь с Настей из детского сада, она увидела людской водоворот у ступеней громадного, сияющего пустыми витринами гастронома и привычно ввинтилась туда, подхватив дочку на руки, чтобы ребёнка не смяли в толпе. Оказалось, что «дают» пресловутые «ножки Буша» – американские куриные окорочка, присланные президентом Бушем как гуманитарная помощь советскому народу. «Оторвав» на «две руки» (свои и дочкины) два килограмма мороженых куриных ног и двадцать битых яиц – целых давно уже не было в продаже! – счастливая мать полетела домой, радуясь, что сможет накормить семью. Одновременно из похода в булочную вернулась и старенькая мама, тоже счастливая, потому что, отстояв на морозе в очереди два часа, ей удалось купить батон белого и кирпичик чёрного хлеба. Вот это был праздник! Сварив куриный бульон с картошкой, поджарив куриное мяско с гарниром из картофельного пюре, они с мамой соорудили ещё и великолепные безе из битых яиц на десерт. Майский день, именины сердца!
Позже, отведя Настю на балетный кружок, меломанка Леля постояла рядом с театральной кассой, изучая афишу. В Мариинском театре давали "Жизель", в Малом – "Севильского цирюльника", в БДТ – "Историю лошади", знаменитого "Холстомера" с Лебедевым в главной роли. Ей остро захотелось в театр – всё равно какой! – лишь бы окунуться в прошлый, сияющий мир, пахнувший старыми книгами, французскими духами и шоколадными конфетами, забыть о жуткой повседневности, но она не купила билеты. Побоялась. Возвращаться после театра в десять-одиннадцать часов вечера было опасно. Стаи голодных подростков, наводнившие город, могли вырвать сумочку даже днём, а ночью они запросто убивали случайных прохожих в надежде найти деньги, обручальное кольцо или просто пачку сигарет. После наступления темноты город вымирал, а утром наполнялся слухами о выдранных с мясом серьгах в туалете кинотеатра, о разграбленных ларьках, об искалеченных кассирах и нападениях на шофёров такси, о зверских убийствах беспомощных старух из-за их грошовых пенсий...
Леля сидела, варила картошку, наблюдала за умоляющими жестами спикера Думы, пытающегося урезонить орущую толпу депутатов, вспоминала, что сегодня вокруг Владимирской церкви милиционеры стали прохаживаться по трое, а не по двое, как обычно, и не просто по трое, а с дубинками и с собакой...
И внезапно поняла – это конец. Смерть привычной, налаженной жизни, любимому Ленинграду, надеждам на будущее. Чтобы выжить – нужно уезжать. Просто бежать. Все равно куда. Дальше будет только хуже. В этой атмосфере животного зла и тупого насилия невозможно вырастить культурных людей и самой остаться нормальным человеком. Она со стыдом вспомнила, как вчера не пустила без очереди беременную женщину – потому что иначе последняя пачка творога досталась бы ей, а не Насте. Леле было стыдно, что она погрязла в этом бесчеловечном быте, но сейчас поход в магазин превратился в борьбу за выживание.
– Это еда! – строго блеснув очками, сказал высокий сухой человек, терпеливо стоящий в очереди за баночками с детским питанием. – Еда!
– Те блокадники, которые пережили блокаду, помрут от голода этой зимой! – пророчествовали в толпе.
Зимой 1990-1991 года в стольном граде Питере.
Я не дам маме погибнуть от голода и холода. Я не дам дочке вырасти в атмосфере злобы и жестокости. Я не дам хулиганам, рыскающим в поисках спирта и наркотиков, зарезать мужа в его «Скорой». Я увезу всю семью. Куда? Куда угодно! Мир большой, и он полон едой, теплом, и везде можно найти нормальных, добрых людей! Решено.
А как же... В памяти сами собой всплыли чеканные строчки: «Никогда, никогда не убегайте крысьей пробежкой в неизвестность от опасности. У абажура сидите, читайте, ждите, пока к вам придут...» Ах, Михаил Афанасьевич, мудрый, благородный! Если ждать, то действительно придут. Я не буду ждать!
Картошка, наконец-то, сварилась. Ответственная повариха, морщась от покалывания в затёкших ногах, слила воду из кастрюльки и поставила её на широкий и низкий гранитный подоконник – охлаждаться. Автоматически, думая лишь об одном – куда? Механически орудуя зубной щеткой над раковиной, она вспоминала обрывки сплетен. Америка уже не принимает. В Австралии возрастной ценз до 35 лет, то есть мама пролетает, а значит, туда нечего и думать. В Германию принимают только урождённых немцев... Оставались Новая Зеландия и Израиль.
Что мы знаем о Новой Зеландии? Практически ничего, да и то, что знаем, – по "Поющим в терновнике", то есть начало века и вообще – литература. Это не серьёзно...
Израиль вроде бы светит, потому, что папа – еврей. Там есть замечательный «Закон о возвращении», по которому все евреи и их отпрыски до третьего колена имеют право на иммиграцию или, как красиво её называют – репатриацию, возвращение...
Хватит думать, спать пора! Леля на цыпочках пробралась в детскую, полюбовалась русыми хвостиками, торчащими из-под намотанного на голову одеяла, и натянула край одеяльца на круглые розовые пятки. Потом тихонько прошла по поскрипывающему дубовому паркету к себе, забралась в пустую кровать, свернулась сиротливым клубочком под двуспальным одеялом и подумала, что, пожалуй, уже привыкла спать одна. Муж всё время на работе. И в основном – по ночам, потому что платят больше. Горько усмехнулась про себя, вспомнив известный анекдот: «Почему врачи "Скорой" работают на полторы ставки?» – «Потому что на одну ставку есть нечего, а на две – некогда!» В её поликлинике вообще работать нет смысла – ни зарплаты, ни талонов, ни наборов.
Поёрзала головой по подушке, выгоняя назойливые мысли.  Она не понимала саму себя. Выросшая под сберегающей дланью Медного всадника, впитавшая всю волшебную атмосферу старинного Петербурга, не мыслящая себя без него, она не разумела, как могла прийти в голову мысль уехать, добровольно расстаться с городом, душа которого была неотделима от её собственной. Это было равнозначно отсечению части своего тела, самокалечению. И не только самой вырвать себя с корнем, но и дочку, и маму. Мыслимо ли это? Она пыталась разобраться в себе, и вдруг поняла, что единственное, что гонит её – это ощущение, предчувствие опасности, грозной и неотвратимой. Реальной гибели.
Откуда это взялось?
Как попало в душу?
Леля не знала, что интуитивный призыв бежать достался ей с генами от поколения предков, сохранивших и передавших это спасительное чутьё. Те, кто его не имели, попросту погибали, а те, кто имели, – выживали и передавали его по наследству дальше, от кочевых племен древних скотоводов до учёных-физиков, успевших спастись из фашистской Германии. Призыв бежать ощущался как приказ, как данность, которую не обсуждают и с которой не спорят, как единственно правильное действие. Не это ли чувство предки называли «голосом Бога»?
Неоспоримая убеждённость, что, лишь уехав, она спасёт свою семью, раздирала на части, потому что коренная ленинградка не понимала, как можно существовать вне Города. Что же делать?.. Перед глазами встала картинка из телевизора – попавшая в капкан рыженькая лисичка, плачущая и истекающая кровью и всё равно отгрызающая собственную лапу, чтобы спастись... Лелька, мгновенно пробудившись от подступившей дрёмы, в ужасе затрясла рыжей курчавой головой, выгоняя страшное видение. Нет! Это слишком страшно!.. Нет! Это неправильный пример! Всё будет хорошо, иначе – зачем же ехать?
Ну так что – едешь? – грозно рыкнул в голове неизвестный бас.
Едем, едем, едем! – заливисто затявкали маленькие колокольчики с Владимирской колокольни.
Мы едем, едем, едем в далёкие края... – нежно запели детские голоса, и всё провалилось в черноту сна.
На другое утро нахохлившаяся жёнушка сидела напротив возвратившегося с дежурства супруга и смотрела, как он, зажав в кулаке вилку, мрачно поглощает зажаренную в яйце картошку. Ввалившиеся небритые щеки, чёрные круги под мутными глазами, невесёлые рассказы о прошедшей ночи...
Как бы половчее объявить о своем решении? Или на потом оставить, пусть отоспится сначала?
– ...подхожу я к кровати, на ней – древняя бабка. Глухая как тетерев. Ну ни фига не слышит! Уж и так, и этак пробовал, реву как боевой слон – глухо! Так догадался фонендоскоп ей в уши вставить, и ору с другой стороны в мембрану: Как, мол, вы, бабушка, себя чувствуете? Она, бедняга, обрадовалась, что слышит, и заголосила: "Ой, мляво мне, внучек, мляво!.."
– Что? – отвлеклась от раздумий жена. Ослышалась? – «Мляво»? Это как?
– Вот и я думаю – как это? – устало рассмеялся муж. Жадно отхлебнул горячий чай, напрягся, разлепляя закрывающиеся глаза. – Спрашиваю её: "Как это вам мляво, бабушка?" А она мне резонно так отвечает, что ты, мол, сам доктор учёный, вот и разбирайся как именно мне мляво.
– О боже! А ты что?..
– А что я? Мне лингвистикой заниматься некогда, мне главное понять – острое это или хроническое. В больницу её немедленно, или до завтрашней поликлиники дотянет. Вот я и спрашиваю: "И давно вам, бабушка, мляво?" – А она мне: "Ох, давно, милай, давно... Уж, почитай, года три..." Ну, думаю, слава Богу, не острое. Стал разбираться, тычу ей под ребра: "Здесь мляво?" – "Нет", "Здесь мляво?" – "Нет", "Здесь мляво?" – "Нет", "А здесь?" – "О! Туточки мляво". И точка Керра болезненная. В общем – типичные камушки в желчном пузыре. – Доктор протяжно зевнул. – Вколол я ей папаверина, боли прошли, так бедолага ожила и святой водой кропить меня стала – от сглаза... А то, говорит, сейчас страшно в подъезд входить, так чтобы меня святой дух оберегал...
Врач сумрачно усмехнулся, качнул головой, видимо вспомнив что-то, и мрачно уставился на недоеденную картошку. Устал так, что аж подташнивало. Зло отбросил старинную вилку, профессионально вымытая рука с цепкими короткими пальцами сжалась в каменный кулак. Светлые глаза его, опухшие и красные от бессонницы, ушли куда-то внутрь, русые брови тяжело сдвинулись у переносицы.
Э, нет!.. Надо сказать, когда проспится. Чего-то он совсем плохой сегодня, – подумала любящая жёнушка и неожиданно для себя отчетливо произнесла:
– Я решила уехать. Нам всем нужно ехать.
Кирилл поднял непонимающие, мутные от усталости глаза:
– Чего?.. Куда?
– В Израиль.
– Зачем?
– Чтобы не помереть тут.
Он молча опустил голову и опять взялся за вилку. Вздохнул. Зло хрустнул солёным огурцом, ссутулился, русый чуб непослушно упал на глаза, закрыв лицо. Жевал молча, сосредоточенно, ушедший в себя.
Леля посмотрела на русую макушку наклоненной головы и сразу поняла, каков будет ответ. Она уже видела эту макушку, и не один раз, но первый раз она запомнила навсегда – шесть лет назад, когда, наивная и счастливая, объявила, что беременна. Он вот так же помрачнел и ушёл в себя. Высокий, красивый, плечи – косая сажень, волевой подбородок, короткий курносый нос – ну просто голливудская звезда! Но при этом известии повел себя вовсе не как киногерой из девичьих грёз. Потом он, конечно, женился, как честный человек, но заноза осталась, и изредка колола изнутри, как осколок, затаившийся в теле после войны.
– Я не поеду. – Он сжал несчастную вилку так, что побелели костяшки пальцев.
– Почему?
– Что я там буду делать? В Израиле врачей – как собак нерезаных. Все уже и так укатили, кто куда, работать некому. Я не поеду.
– Останешься тут? Чтобы тут прирезали?!
– Заткнись! – Он внезапно налился кровью, задышал, стал большой и страшный. Коротко глянул на отшатнувшуюся жену, отходя, пояснил: – Володьку Калошина из четвертой бригады сегодня наркоман пырнул заточкой. Проникающее ранение грудной клетки и живота. Слава богу, шофер – бывший афганец! – не растерялся. Зажал рану, доволок до "Скорой" и вызвал на себя реанимацию. До "Куйбышевки" дотянули, как дальше – не знаю. – Врач помолчал, желваки ходили под скулами. – Ребята сказали – позвонят. Разбуди.
– Почему пырнул? – тихо охнула Леля. Слава Богу, её поликлиника – детская, не так опасно!
– Как всегда... Морфий искал, идиот. А какой там морфий – и анальгина уже нет! Как работать – не знаю...
Леля с минуту глядела на мужа – сгорбившегося, закрывшегося от неё. От злобного, ощетинившегося, дурацкого мира, в котором нужно продолжать жить и работать. Она встала, обняла его поникшую голову, всем телом прижалась к тёплому, своими руками связанному свитеру, зарылась конопатым носом в мягкие русые волосы:
– Поедем, милый... Пропадешь тут... Прошу тебя, не упрямься! Все ведь погибнем... Настя... мама... За что?
Но он уже решил. Выпрямился. Освободился от рук жены:
– Я не поеду. Ты – как хочешь.
– Но ведь пропадёшь же здесь один!
– Ребят я не брошу. И так работать некому – все либо уехали, либо разбежались как тараканы со «Скорой» по больницам. Небось, не на участки, гады! В больнице-то полегче и безопаснее!
– А ты – что же? Грудью на амбразуру? Зачем? Не лучше ли амбразуру попросту обойти?
– Отстань! Сказал – не поеду. Точка. – Он тяжело поднялся из-за стола, сгреб в горсть рассыпанные крошки и ловким движением закинул их в рот. – Дай выспаться. Мне в вечер опять заступать – людей не хватает... Как там с Володькой? – Нахмурился вновь. – Будут по телефону спрашивать – буди.
Она продолжала умоляюще глядеть на него, сжав руки в немом заклинании, и он, отворачиваясь от пылающего рыжего ореола волос, буркнул:
– Чего смотришь?.. Сказал же – держать не буду! Хочешь – уезжай! На развод подавай сама, всё подпишу, некогда мне по судам мотаться! Отоспаться бы...
– А Настя?
– Я расписку дам. Препятствовать не буду.
– При чем тут расписка?! Девчонка без отца будет?! О ней ты подумал?! Или что – совсем наплевать?!
– Не ори! И не дави! Беги с тонущего корабля! – Он хотел что-то добавить, но сдержался.
– А что, лучше потонуть с кораблем?.. – Тонкий голос сорвался, на ресницах повисли слёзы, и злые глаза с красными прожилками расплылись. В мутной плёнке поплыли широкие плечи, обтянутые домашним свитером, и сгорбленная от усталости спина.
– Да и куда ты поедешь? – презрительно обронил он, уже закрывая дверь на кухню. – Там же у тебя никого нет... Кому ты нужна... Назад прибежишь, поджав хвост, лизаться будешь – пусти обратно!
Ах, он еще и издевается! Думает, что сама не справлюсь?! Что я – никому не нужная неумеха?! Ну, это мы еще посмотрим!..
Она села и быстро, без помарок, по-русски написала просьбу, короткую и чёткую, как выстрел в голову.
«Прошу прислать мне и моей семье вызов на постоянное место жительство в государстве Израиль...», перечислила всех членов семьи, включая строптивого мужа, вложила листок в конверт, запечатала и решительно написала чёткими английскими буквами: "Израиль, Сохнут". То есть на деревню дедушке. Ничего, там, если захотят, поймут.
Возбуждённая ссорой, помчалась на почту, где, естественно, не было марок для писем за границу. «Может, на Почтамте есть, попробуйте...» Полетела туда, там были. Дрожа от возбуждения, приклеила пёструю марку с иностранными надписями и опустила конверт в громадный, в рост человека, почтовый ящик с надписью: "Письма вне города".
Дело сделано.
С ощущением победы села на обратный троллейбус, отошла от нервного напряжения и тут вдруг задумалась: "А как же мама? Маму-то я не спросила!.. Вдруг она не захочет? Я её тут одну не брошу!.. За неё решила, а её-то не спросила... Эх, дурёха!.."
Почти бегом по мраморным, давно не метёным ступенькам взлетела на поднебесный пятый этаж старинного дома, и, задыхаясь от бега и волнения, постучала в дверь: "Можно, мам?"
Та уже встала и, сидя на атласном пуфе, расчесывала седые волосы перед старинным зеркалом в раме из серебряных ветвей, с юной нимфой, которая, держась за одну из веток, заглядывала в зеркало как в озеро. Леля, как та нимфа, заглянула в зеркало, увидела старческие голубые глаза за толстыми стёклами и чёрный лакированный бок рояля, отражающийся в прозрачных далях.
Мама, увидев в зеркале медные завитушки волос и веснушки дочери, ярко проступившие на побледневшем от волнения лице, повернулась и вопросительно посмотрела на нее.
Разговор был спокойным, ответ – мудрым:
– Куда же я без вас?
Дочка расплылась в счастливейшей улыбке, звучно чмокнула морщинистую щеку и пулей вылетела из комнаты – по каким-то своим неотложным делам.
А мама осталась сидеть перед тёмными от времени деревянными рамочками с фотографиями – единственным, что осталось от детства, юности, от прожитой жизни.
Вот чудом уцелевшая доблокадная фотография её, семилетней, с отцом – серая, выцветшая, даже лица плохо различимы. Вот твёрдый жёсткий квадрат на паспорт, в нём –  молодая женщина с окаменевшим взглядом. Мама, незнакомая, чужая, не та, навечно оставшаяся в памяти, уже слабеющая, рукой-спичкой отдающая ей, подростку, часть своего блокадного лепесточка хлеба. И на всю жизнь – кровоточащая рана в душе: «Если бы не я – родители остались бы живы...» Оба – на Пискаревском кладбище, в громадной ледяной братской могиле с небольшим гранитным квадратом «1942 год». А может, не там. Кто знает? Трупы из районного морга вывозили, не спрашивая родных и не указывая кладбища. Но куда-то надо класть цветы. И она всю жизнь приносила пучок красных гвоздик на «1942».
А вот любительский снимок бравого красавца-капитана, орденоносца. Капитан Григорий Майоркин, здравия желаю! В руке – любимая пеньковая трубка, правая бровь обольстительно приподнята. Ах, бестия, шалун, любимый!.. Как Лелька на него похожа!.. Такая же авантюристка... Вот и сейчас – что задумала! Шутка ли – с маленьким ребёнком и мной-старухой менять страну! С другой стороны, конечно, жить здесь уже невмоготу стало... Но вот так – бросить всё и ехать неизвестно куда... Все они, Майоркины, такие взбалмошные, непоседливые и рыжие. И какая фантастическая приспособляемость, живучесть на любом месте! Теперь муж – на кладбище. Эх... А нам нужно продолжать жить. И малышку ставить на ноги. Нужно помочь им. Лелька, конечно, работу найдет, детские врачи всюду нужны, а за малышкой кто присмотрит? Да и пенсия, какая-никакая, а тоже семье подспорье, особенно на новом-то месте. А в Израиле, говорят, дают пенсию, даже если ты и дня не работал в государстве. Святые. Потому что и свою, честно заработанную, Советский Союз иностранным гражданам не выплачивает. Мол, уехали – живите сами, как знаете, а пенсия остаётся в государстве.
Так что вам, мои дорогие, – старушка ласково провела рукой по фотографиям, –  придётся остаться тут одним...
Следующие две недели в доме было на редкость тихо и спокойно, как перед грозой. Потом в почтовом ящике появилась шершавая бумажка – вызов на почту для получения заказной корреспонденции. Безликая женщина подала рыжей девушке в красном пальто длинный конверт без адреса отправителя и равнодушно спросила:
– Уезжаете?
Откуда она знает? – испугалась Лелька, отворачиваясь и пряча запечатанный конверт в сумку.
Не отвечая, дрожа от нетерпения, она выскочила из почты, добежала до дома, и только там криво разорвала конверт. Из него выпал звонкий бумажный лист с напечатанными словами на двух языках: в левой части листа по-русски, а в правой – какими-то странными, ни на что не похожими, как будто квадратными буквами.
Почему-то Леля обратила внимание сначала на этот непонятный текст. Такие буквы она видела только в старинной Книге в коричневом, кожаном, затёртом переплете, которая с незапамятных времён хранилась в семье, и которая всегда стояла позади полного собрания сочинений В.И. Ленина. «Там уж её не будут искать», – почему-то ухмылялся папа, изредка вытирая с Книги пыль и аккуратно ставя на место. Что написано в этом загадочном, тёмном от времени томике, папа не объяснял. Бывшему адвокату статья «За пропаганду сионизма» была знакома не понаслышке.
Вот оно, началось!.. – задыхаясь от волнения, подумала Лелька, бегая зазеленевшими глазами по русским печатным строчкам.
Это называется вызов. С этим нужно идти в ОВИР, подавать заявление;  потом увольняться с работы, выписываться из квартиры, отказываться от гражданства, долго, очень долго ждать разрешения ОВИРа на отъезд на Постоянное место жительство в другую страну; ехать с этим разрешением в Москву, отстаивать там длинную очередь в Голландском посольстве для получение визы в Израиль; каким-то образом доставать билеты на поезд в Будапешт или Бухарест, а там уже «СОХНУТ» обеспечит тебя билетами на самолет в Тель-Авив. И начало этого Крестного пути, "Виа делла Розе" – в тонкой белой корректной бумажке.
Ты пойдешь по этому пути? И проведешь старенькую маму и малышку-дочь? Справишься? Одна, без мужа?.. Да?.. Ты уверена?.. А если в конце будет Голгофа, Лысый Череп?.. Но... почему обязательно Голгофа? Может, это второе рождение? Младенец выбирается из чрева матери, преодолевая муки и не выбирая пути, лишь повинуясь неведомой силе и твёрдо веря, что впереди будет свет.
И всё-таки, погоди, подумай еще. Готова ли ты к этому?.. Решай сейчас, потому, что обратного пути не будет.
 Несколько минут она глядела гаснувшим взором на белеющий в полутёмной прихожей лист. Голгофа или Рождение? Страшно. Не знаю.
Резко и бесцеремонно зазвонил телефон. Леля, как была в пальто, с тающим снегом на сапогах и письмом в руке, подняла трубку.
– Элеонора Григорьевна? – Настину воспитательницу невозможно не узнать, настолько чётко и правильно она выговаривала слова. – Завтра пришлите, пожалуйста, с Настей три рубля в садик. Мы собираем деньги на билеты в Мариинский театр. Половина детей пойдет на "Щелкунчика" сейчас, на Новый год, а вторая половина – перед майскими праздниками.
Леля тупо посмотрела на конверт:
– А когда Настя?
– Кажется, во второй группе, я точно не помню. Но деньги пришлите завтра, мы должны бронировать билеты.
– Наталья Михайловна, – голос дрогнул, потому что Леля неожиданно поняла, что сейчас она осознает свой выбор, – я вас очень прошу. Сделайте так, чтобы Настя попала в первую группу.
Вот он, Рубикон, – смятённо подумала, пока язык сам собой выговаривал ответ воспитательнице. Боже, я перешла Рубикон! Как это просто!..
– Почему? – удивилась воспитательница. – Все дети пойдут на спектакль. Почему это вашей Насте нужно непременно быть сейчас?
Потому что, может быть, позже она может не увидеть "Щелкунчика" вообще! – хотелось выкрикнуть Леле, но она не могла сказать это. Бог знает, как к уезжающей будут относиться в садике, не культурная воспитательница конечно, а нянечки, поварихи, другие дети, науськанные родителями. Надо скрываться хотя бы до получения виз!
Комок застрял в горле при одной мысли, что дочка никогда не увидит родного золотого нутра Мариинки.
– Я вас очень прошу, – прошептала она, плохо владея голосом.
Рубикон! – стучало в голове. – Вот оно! Свершилось... Судьба...
– Что?.. Алло!.. Элеонора Григорьевна! – забеспокоилась трубка. – Я вас совсем не слышу! Что с вами? Вы слышите меня?..
Леля проглотила слёзы и откашлялась:
– Да, Наталья Михайловна. Я вас хорошо слышу, простите. Я не могу сейчас вам объяснить – почему, но я очень прошу – сделайте так, чтобы Настя была в первой группе. Так надо. Очень надо. Потом я вам всё объясню. Прошу вас.
Неужели я больше никогда не пойду в Мариинку?!
Чтобы куда-нибудь ехать, нужны деньги.
Продали старинные сервизы, хрусталь, какую-то ерунду, бижутерию. Продали бабушкино наследство – громадную шубу на отливающих изморозью чернобурках, «там» она не нужна. Отнесли в Эрмитаж серебряную красавицу-нимфу, заглядывающую в зеркальные глубины. Вынесли вперед точёными ножками рояль – тяжкий вздох раздался из глубин папиного «Шредера», когда дюжие дядьки взвалили его чёрную полированную тушу на могучие плечи и понесли как поверженного кита в неизвестность.
А потом в доме появился маленький, круглый как шар человечек с цепким хищным взглядом – оценщик книг. Намётанным оком оглядел бесконечные книжные полки, безошибочно выхватывая самое ценное, и не смог сдержать удовлетворённый горловой звук – так, наверное, чувствует себя языческий божок, видя на алтаре вожделенную жертву. Перед тем, как высосать содержимое библиотеки, паук оглянулся на безропотную хозяйку, вгляделся в поникшую рыжую голову:
– Вы продаете книги в связи с Исходом? – понизив голос, доверительно спросил он, и Леля удивилась, насколько точно, одним словом, он выразил её состояние.
Она молча кивнула. Вид человечка, сладострастно ощупывающего глазами её сокровища, был омерзителен.
– Вот тут на столе всё, что мы хотели бы продать! – скупо промолвила она, заслоняя собой шкаф с книгами, с которыми невозможно расстаться и которые она решила взять с собой. Медицинская литература осталась бывшему:
– Бери, что хочешь! Всё равно читать эту муру некогда!
Но паук не собирался выпускать жертву:
– Вы везёте с собой словарь Даля? – изумился хищник, заглядывая за тощую фигуру. – Зачем он вам?.. А Фейхтвангер? Там хватает евреев, оставьте его! – Алчные глазки продолжали шарить в запретном шкафу.
– Я прошу вас осмотреть книги на столе! – Команда прозвучала настолько твёрдо, что видавший виды торговец остановился и удивлённо посмотрел прямо в лицо этому хилому рыжему созданию.
– Хорошо, – подумав, вроде бы сдался он, но всё-таки не удержался и запустил глаза в самые недра, за многотомное собрание Владимира Ильича. – Господи, что это? – вырвалось у него, и Леля поняла, что он увидел Книгу.
Зачарованный, не слушая протестующих возгласов хозяйки, кровопивец по локоть сунул руку внутрь шкафа, выхватил старинный томик и жадно раскрыл.
– О, Адонай всемогущий! – возопил паук, вглядываясь в старинный побуревший текст. – Это же... Вы же сами не знаете, что это... Господи! – Книжник, задыхаясь, перевернул страницы. – Прописной шрифт... нет нумерации страниц... – Юркие глазки бегали по строчкам. – Нет титульного листа... О! Марка печатника!.. Господи, какая древность!.. – Он застонал. – Вы понимаете, какое сокровище вы храните?! Это же первые печатные экземпляры!.. Как она у вас очутилась? – Паук в экстазе открыл книгу с другой стороны и, с трудом разбирая полустертый шрифт, по буквам прочел: «Ба-ре-шит» ... О!.. Книга Бытия!.. – Он закрыл глаза, зашептал и почему-то начал раскачиваться всем шарообразным телом.
«...и сказал Иофор: благословен Господь, Который избавил вас из руки Египтян и из руки фараоновой, Который избавил народ сей из;под власти Египтян...»
Через секунду хищник опомнился, страстно прижал к груди драгоценность, потом перевёл дух и сияющими глазками уставился на эту глупую девчонку, которая, конечно, не знает и не понимает, что хранится у неё в доме.
– Это «Тора», еврейская Библия, – разъяснил книжник, глядя в блестящие как пуговицы зелёные глаза. Вгляделся внимательнее, мгновенно сообразил, что клиент – лопух, и торгашеский инстинкт заработал на полную катушку. – Экземпляр конечно очень старый и в плохом состоянии, – пряча лживые глазки, небрежно заговорил он. – Я не думаю, чтобы какой-нибудь магазин согласился его принять... Но для вас, только для вас – вы в затруднительном положении! – я согласен с риском для себя взять её за десять рублей...
– Я вторично прошу вас сосредоточиться на книгах, лежащих на столе. – Металлический голос никак не вязался с тощей дурой-девчонкой, стоящей перед ним. – Эта книга не продаётся.
Худая рука, покрытая веснушками, железной хваткой уцепила и вытащила из пухлых пальцев вожделенное сокровище, и оно исчезло в недрах старинного шкафа.
Это был удар.
Паук попытался спасти положение:
– Послушайте. Продайте её мне. Сколько вы хотите? Всё равно вам её не вывезти.
– Не затрудняйтесь, она не продаётся.
– Не торопитесь. Вы так говорите потому, что не знаете... Книги, изданные до 1956 года, не подлежат вывозу за границу. Специальное разрешение вам не дадут, не мечтайте. Это антиквариат. Зачем вам она? В комиссионку вы её не отдадите, а у Публичной библиотеки нет денег её купить. Я пошутил насчёт десяти рублей. Сколько вы хотите? Назовите свою цену.
– Я ещё раз повторяю – она не продаётся.
Книжник беспокойно поёрзал, решаясь на последнее средство.
– Послушайте... Эх, была не была!.. – Он выложил последний козырь. – Вы едете с пожилым человеком и маленькой девочкой. Вам будет тяжело в пути – поверьте мне. Я знаю. Очень тяжело. Путь через Будапешт – это мучение, через Бухарест – еще страшнее. Там люди по нескольку суток ждут самолет, голодают и ночуют вповалку на креслах в аэропорту. Я уж не говорю о беспределе таможенников. Если вы согласитесь отдать мне эту книгу, я включу вас в очередь едущих через Финляндию. Вы поедете в комфортабельном финском автобусе, с питанием и со всеми удобствами. В Хельсинки, в ожидании самолета вы будете жить в финской семье, которая встретит вас как родных. Поверьте, игра стоит свеч. Вам всё равно не вывезти эту книгу. – Заплывшие глазки из лживых превратились в умоляющие. Может быть, первый раз в жизни он говорил искренне.
Старенькая мама и Настюшка. Обеим – томиться, спать и голодать несколько суток в зале ожидания? По моей вине?.. Негодяй нащупал самую больную точку. Откуда он знает эти больные струны? По другим, прошедшим через ад и написавшим ему уже после? Неужели этот путь действительно в муках? Неужели – Голгофа, и я была права... Может – врёт, чтобы заполучить книгу?.. Чёрт, даже посоветоваться не с кем!
– Мы сделаем так. – Леля говорила медленно, обдумывая свое решение. – Вы сейчас приступите к оценке этих книг, – она кивнула на небоскребы, возвышающиеся на столе, – а относительно второго вашего предложения я подумаю и дам вам ответ попозже.
– Как вам будет угодно, как будет угодно, – пропел счастливый паук, поняв, что рыбка проглотила наживку. – Телефончик мой у вас имеется, милости просим позвонить. Вы ведь визы ещё не получили? Нет? Так вот, когда получите, так и позвоните. И не мешкайте – очередь длинная, несколько месяцев ждать придётся. – Он чуть не плясал, мысленно потирая руки.
– Как – несколько месяцев?
– Очень просто, милая моя! Финляндия принимает 5-6 семей в неделю, потому что не может обеспечить всем необходимым большее число семей. А по-другому они не берут! Это выходит – примерно двадцать семей в месяц. А очередь у меня... – Торгаш неуловимым движением вытащил какие-то потрёпанные и порядком засаленные, исписанные в столбик листы, – извольте видеть, тысяча сто двадцать три фамилии. То есть – семьи. Значит, с полгода будет. Это, если самолеты по-прежнему в срок прилетать будут. А если у СОХНУТа деньги кончатся, значит и дольше ждать придется! А могут быть ещё какие-нибудь обстоятельства. Тогда уж не обессудьте! – Он балагурил, ловкими, привычными движениями перебирал книжку за книжкой, просматривал переплёты, выходные данные, заглядывал на семнадцатую страницу – нет ли библиотечной печати, что-то записывал, откладывал в сторону, принимался за следующую... И время от времени бросал вожделенные взгляды на застеклённый шкаф, словно страстный любовник за корсет своей красотки – не померещилось ли сокровище.
Денег, вырученных за продажу книжных небоскребов, хватило на поездку в Москву за визами. Леля уложила Настасью спать, поцеловала маму, села на скорый поезд. В шесть утра, с трудом продрав опухшие глаза, она уже бодро вышагивала по запорошенному снегом перрону Ленинградского вокзала среди сотен людей, бессонных носильщиков и многочисленных милиционеров, зорко вглядывающихся в кишащую толпу.
В те времена посольства Израиля в Советском Союзе не существовало, путь лежал в Голландское посольство, приютившее Израильское консульство. Найти нужное здание не представляло труда: во всю длину каменного забора, окружавшего небольшой особнячок, чернела шевелящаяся человеческая змея – очередь на приём. Люди занимали её в четыре часа утра. Приём начинался в девять, то есть первым предстояло простоять на морозе с ветерком не меньше пяти часов.
– Попасть бы сегодня, – тихонько притоптывая на одном месте, сказал Леле пожилой человек в тулупе, стоящий перед ней. – Вчера вот пришёл в половину восьмого – и не успел, облом!
– Они что – не весь день принимают? – удивилась новенькая.
Пожилой рассмеялся:
– Вы что – первый раз? Люди по нескольку дней приходят. Неделями в Москве живут. Документы принимают с девяти до часу. Успеешь сдать – повезло, а нет – облом, изволь второй раз отстаивать. – Он натянул шапку-ушанку на самые брови. На ногах были унты. Вообще, дядька был упакован настолько обстоятельно, что, казалось, даже седые с рыжими подпалинами усы он отрастил только для тепла.
– Но я из Ленинграда! У меня обратный билет на поезд в восемь вечера!
– Ну, это уж как повезёт! – Дядька взглядом оценил длину змеи. – Сегодня, вроде, поменьше народу. Оно и понятно – морозит, облом! – Он поднял меховой воротник. – Вы на одном месте-то не стойте – потопчитесь, как я, а то ноги поморозите. Да в рукавицы похлопывайте, так-то теплее будет! Эх, девушка! – Бывалый прищурился на модные сапоги. – Кто же в таком обмундировании в очереди стоит! Помёрзните. И пальтишко, небось, на рыбьем меху. Всё в себе застудите, облом...
– Неужели всё это время так вот на морозе стоять? – ужаснулась Леля, оглядываясь назад. Народу за ней набежало уже достаточно, люди по-соседски переговаривались, знакомились, открывали дымящиеся термосы, пили кофе, курили, грея дымом и паром лицо.
– Не!.. В девять, как консульство откроется, они автобус подгонят, чтобы посидеть в тепле можно было, – обнадёжил опытный дядька.
– А туалет? – стесняясь, пискнула несчастная. В вагоне туалеты закрыли еще ночью, на подступах к Москве. Не успела.
– А это – там! – Короткий кивок в сторону проспекта, где в жиденьком предутреннем свете вырисовывалась тёмная глыба Универмага. – Хотя, честно скажу, условия там не кремлёвские. Не для девушек. Облом, одним словом!
– Хоть какие, выбора-то всё равно нет, – вздохнула страдалица и, оставив закалённого дядьку стеречь очередь, заскользила по утреннему снежку в указанном направлении – в туалет, буфет и просто пройтись, чтобы не заледенеть. Австрийские сапоги действительно были недостаточно приспособлены к условиям русской зимы. Видимо, европейские изготовители плохо учили историю Наполеоновской кампании 1812-1814 годов.
Универмаг открывался в десять утра. Стоять на морозе несколько часов с полным мочевым пузырем – это выше человеческих сил. Несчастная беспомощно заскулила, огляделась по сторонам и обнаружила большую, светящуюся синим букву «М». Метро! Как же она забыла про него? Это – спасение. Сердобольная дежурная по станции сжалилась над худенькой девушкой, отомкнула своим ключом служебный туалет, а потом напоила ее горячем чаем у себя в каморке.
Пригорюнившись, подперев ладонью широкое морщинистое лицо, она смотрела, как синяя сосулька жадно сжимает ледяными пальцами горячую кружку и торопливо, обжигаясь, пьёт спасительный чай с чёрствым вчерашним бубликом.
– Вот все едут и едут, – приговаривала дежурная, печально кивая чёрной с проседью головой. – Уж сколько народу через станцию прошло – и все евреи. Вам хорошо, вы можете уехать. У вас своя страна есть. А мы тут остаемся. Помирать.
– Ну что вы, – жалостно скулила отогревшаяся Лелька, – всё образуется...
– А! – только и махнула широкой натруженной рукой добрая смотрительница. – Ничего не образуется! Только хуже будет. И не утешай, не надо.  Сама всё знаю... Вот, небось, слышала – ещё какую-то денежную реформу обещают. Совсем народ обокрасть хотят. Да ты ешь, ешь-то. Вон, бублик ещё возьми. С маком он, вкусный! Ещё чайку налить тебе? Не торопись! На морозе успеешь отстоять-то.
– Нет, спасибо, спасли вы меня...
– Ну, замерзнешь, опять приходи. До восьми я тут.
– Спасибо!
Очередь – это интереснейшее явление, живущее по своим собственным социальным законам. Через пятнадцать минут стояния на морозе в человеке – даже самом замкнутом и стеснительном! – появляется настолько неодолимое чувство солидарности и братства с окружающими, что этот способ с успехом можно применять для лечения социальных расстройств. Уже через тридцать минут самые нерешительные проявляют завидную способность отстаивать своё мнение и интересы, а через час, особенно, если дело доходит до заветного окошечка – звериную агрессивность и уникальную пробивную энергию.
Оттаявшая и умиротворённая «девушка в красном пальто» вернулась на место, в уже сложившийся коллектив со своим Трусом, Балбесом и Бывалым. Последним оказался уже знакомый дядька в тулупе, дававший всем ценные советы. Трусом был худосочный парень с голой длинной шеей, которую никак не мог замотать шарфом. Он вертел головой, жадно слушая всевозможные байки, и чрезвычайно интересовался службой в израильской армии. Балбес – крайне активный человек в оранжевом пуховике и лыжной шапочке – бегал к заветным воротам, пересчитывал по пальцам оставшихся до него и пытался дискуссировать с милиционером в будке о политической ситуации в мире. Стояли, покуривая, покряхтывая и похлопывая в ладоши, в основном мужчины, поэтому к «девушке в красном» относились с особым пиететом, опекали и периодически загоняли в общественный автобус погреться.
Леля стояла и слушала разговоры многочисленных товарищей по очереди. Выяснилось, что старый паук-книжник не соврал. На румынской границе таможенники лютуют, причём то, что не смогли отобрать по советским законам свои, румыны прибирают к рукам, не стесняясь. Самолёты из Будапешта уходят переполненные, их не хватает. На польской границе таможенники озверели настолько, что сажают на гинекологическое кресло даже старух, в надежде найти у них внутри запрятанные сокровища...
Отсюда следовал печальный вывод, что всё-таки придется пожертвовать Книгой, которая столько лет жила в семье. А может, она ждала своего срока, чтобы помочь? Быть может, именно для этого неведомого будущего безвестный типограф подпоясался тяжёлым, чёрным от свинцовой краски передником, истово помолился, обернувшись лицом в сторону Иерусалима, как полагается перед Печатанием Торы, и произвёл на свет то, что через сотни лет помогает маленькой еврейской семье спастись от бедствий? Кто знает?..
«...И да будет тебе это знаком на руке твоей и памятником пред глазами твоими, дабы закон Господень был в устах твоих, ибо рукою крепкою вывел тебя Господь из Египта».
– ... очень глупо пытаться провезти царское золото без советской печати! Фиг пропустят! Даже если запрячете – зазвенит. Непременно зазвенит, полный облом!
– А что же-таки делать? Граждане! Дорогие! Это ж грабеж средь бела дня! – Неожиданный вопль дебелой тётки, стоящей шагах в десяти сзади.
– Не паникуйте, мадам! Очень просто – проглотить!
– Что – проглотить?! Как – проглотить?! Вы-таки с ума сошли!
– Вовсе нет! Завязываете всё в презерватив, глотаете, и ни одна машинка не зазвенит!
– Во что?! Куда?! Вы с ума сошли! А как же потом?.. Как вытащить?..
– А чё вытаскивать, само выйдет! – Спокойный бас усатого дядьки.
– А тут уже – хи-хи! – надо быть осмотрительнее! – Весёлое перемигивание и радостное оживление в очереди.
– Фи! Какой ужас, что вы такое говорите, уважаемый! А ещё интеллигентный человек! – заволновалась дама.
Откровенное негодование на одних лицах и тяжкое раздумье на других...
– А вот я слышала, что одна женщина, знакомая знакомых, просто подошла к «Метрополю» и отдала бриллиантовое бабушкино кольцо какой-то американке. Потом в Нью-Йорке получила обратно без проблем...
– Так это же, мадам, в Америке! Это вам не Израиль, где всё-таки евреи! Там вам не Америка!..
– Всё это ерунда, – подытожил Бывалый. – Никому там ваше паршивое золото не нужно. И здесь не выпустят, и там не продадите. Облом полный! Нужно везти заряженную суку!
– Что?!
– Там сейчас мода на собак-чистокровок. Любые породы. Одного щенка с родословной можно за тысячу долларов продать! Это верные деньги. – Он весомо замолчал, дёргая прокуренный ус.
Опять тяжкие раздумья на лицах. Где взять чистокровную суку? И еще успеть «зарядить» её? Ох, азохен вей!
Совсем рассвело, и из низенького серенького неба пошёл мелкий сырой снежок. Очередь постепенно продвигалась к высокой, выкрашенной серой краской будке, в которой маячило румяное лицо милиционера. К одиннадцати утра народ стал понемногу бегать в Универмаг: хлебнуть кофе с жёсткой как подошва вчерашней слойкой, размять затекающие от непрерывного стояния ноги.
 Наконец подобрались к вожделенным ажурным воротам, и показался чистенький, выметенный от снега круглый двор старинного особнячка. 
– Голландцы, – уважительно говорили в очереди, – ишь, как вымели! Сразу видно – Европа!..
Наконец, уже в половину первого, заметно нервничающий Бывалый, удовлетворенно вздохнув, бочком протиснулся в чуть приоткрытую ажурную калитку, а за ним красной тенью проскользнула и Лелька. Вошли в боковую дверь, по-хозяйски обитую чёрной кожей, и очутились в небольшом помещении, больше всего напоминающим родной ЖЭК, – три окошечка в стене, за каждым маячит озабоченное лицо девушки-приёмщицы, перед каждым томятся люди с тревожно-просительным выражением лица и пухлыми папками документов в руках.
Белёные стены, на них – громадные, в рост человека цветные фотографии: каменистая безрадостная пустыня под выцветшим голубым небом, ослепительно белые небоскрёбы на берегу лазурного моря, какая-то высокая древняя стена, выложенная из громадных каменных блоков, и крохотные чёрные фигурки людей, прилипших к ней.
Насмотревшись на фотографии и ничего не поняв, оттаявшая Лелька решила обратиться за разъяснениями к опытному дядьке, стоящему по-прежнему впереди неё. Она уже раскрыла было рот, как вдруг увидела, что тот уставился в дальнюю часть комнаты, отгороженную стеклянной перегородкой. Несколько загорелых людей в иностранных шмотках, не обращая ни на кого внимания, беззаботно смеялись, слушая гортанную речь своего приятеля. Их непринужденный говор и раскованное поведение настолько отличались от вида затравленных людей в очереди, привычных к постоянному одёргиванию и придиркам любого власть предержащего, что Лельку охватила жгучая зависть к людям, ничего и никогда не боящимся, уверенным в себе. И еще её охватило страстное желание быть с ними, на их стороне стеклянной перегородки.
– Ишь, смеются, жизнью наслаждаются, – вздохнул дядька и зло пихнул меховые рукавицы в карман, – а мы тут – терпи... Облом!
– Ничего, мы скоро тоже там будем, – негромко и уверенно проговорила «девушка в красном», и Бывалый с сомнением покосился на неё. Молча усмехнулся в прокуренные усы и отвернулся, задумавшись.
Больше не разговаривали, целиком поглощённые процессом, происходящим у заветных окошечек, – что спрашивают, какие документы требуют, как принимают? Слава Богу, говорят по-русски, а то кто-то пустил панический слух, что без свободного владения ивритом визы не выдают. Вопросы и ответы были известны и продуманы загодя, но всё равно страшно до жути: вдруг какой-нибудь бумажки не хватит – и поворачивай оглобли, опять мотаться по учреждениям, опять выбивать бумажки, опять отстаивать в очереди...
Вот, наконец, и долгожданное окошко, безразличный голос изнутри:
– Едете на постоянное место жительства?
– Да, – сиплое от испуга.
– Кто едет? Давайте свидетельства о рождении. По одному. Сначала главы семьи. Кто глава семьи?
– Я... – Результат последнего короткого разговора перед поездкой за визами: «Может, все-таки вместе?..» – «Нет!»
– Так... Кузнецова Элеонора Григорьевна. Отец – еврей, мать – русская. Отец едет?
– Нет, он давно умер. Вот свидетельство о смерти.
– Не нужно. Вы – не еврейка, но как дочь еврея подходите по закону о возвращении. Еще кто едет?
– Дочка.
– Свидетельство?.. Кузнецова Анастасия Кирилловна. Пять лет. Мать, то есть вы – по матери русская, отец – русский. Не еврейка, но проходит как внучка еврея. Ещё кто?
– Мама, вот свидетельство о рождении.
– Воронова Анна Владимировна. У неё и отец, и мать русские. Она – не проходит! Следующий!
– Погодите! Я не могу её оставить одну тут! У мамы все погибли в блокаду, она совсем одна, ни братьев, ни сестёр!
– Не проходит, у неё родители русские!
– Но она – вдова еврея! – Спасибо народному университету в очереди. Разъяснили пресловутый «Закон о возвращении в еврейское государство».
– А кто у вас еврей-то? Все русские!
– Как – кто?! Папа!.. Вот его свидетельство о рождении, о смерти...
– Ох, господи! Она проходит как вдова еврея! – Грохот печати на прошении о визах. – Приходите в пять часов за визами. Следующий!
Так ударил молоток судьбы...
«...И двинулось всё общество сынов Израилевых в путь свой, по повелению Господню...»

Разговор с книжником был краток:
– О! Вы так быстро получили визы? – елейные интонации лисы Алисы, заманивающей Буратино в Страну Дураков. – Поздравляю! Так вы решили ехать через Финляндию? Правильное решение! Я зайду к вам завтра получить книгу.
– Нет. Книгу я вам дам при посадке в финский автобус.
Резкая пауза. Буратино артачится. Это не по правилам:
– Помилуйте, дорогая! Мы так не договаривались! Мы говорили – книга в обмен на очередь! Очередь я вам предоставлю. Теперь ваш черёд выполнять обещание. А вы что делаете? Очереди можно ждать по полгода и больше!.. Книга мне нужна сейчас!
– Вот вы и потрудитесь, чтобы получить книгу как можно скорее.
– Но так деловые люди не поступают! – возопил книжник. – Это не зависит от меня! Я только веду очередь, Финляндия сама решает, кого взять!
– Я жду вашего звонка. Будьте здоровы! – Лелька и сама не ожидала от себя такой твёрдости.
Вот это деловая хватка! И когда у неё прорезались острые зубки?
После того тихого и злого плача в подушку, когда получила от мужа развод и твёрдое «Нет»?
После жёстокой распродажи любимых вещей и книг, потери этих друзей детства, связи с добрым и мудрым прошлым?
После вопроса в Консульстве: «Кто глава семьи?»
Отзвенели Рождественские колокола на Владимирской церкви, в вощёном паркете отразились разноцветные фонарики новогодней ёлки, запахло хвоей и мандаринами... Бабушка, близоруко склонившись к белоснежному атласу, пришивала ватные помпоны к хрустящему от крахмала платью Снежинки для Ёлки в детском саду, и румяные от мороза дети радовались «Щелкунчику» в золотом Мариинском театре...
В середине января в кухне резко зазвонил телефон:
– Элеонора Григорьевна? Вы знаете, что началась война в Персидском заливе, и Израиль бомбят? – Голос книжника был по-настоящему тревожным.
– Да. Читала в газетах.
– В связи с этим многие отказываются ехать, и у меня освободилась очередь на следующий четверг. Это через три дня. Вы поедете?
– Да.
Пауза.
– Вы не боитесь? Там уже в аэропорту раздают противогазы! И взрослым, и детям! Обстановка крайне напряженная. Реально бомбят! Тель-Авив бомбят!
– Куда и когда мне надо прийти для оформления документов?..
Молчание.
– Вы смелая девушка... Хорошо. Встретимся завтра у Финского посольства на улице Чайковского. – Книжник повесил замолчавшую трубку и устало прикрыл глаза.
«...Не это ли самое говорили мы тебе в Египте, сказав: «оставь нас, пусть мы работаем Египтянам»? Ибо лучше быть нам в рабстве у Египтян, нежели умереть в пустыне...» Почему она не боится? Почему я боюсь? Я – старше и осторожнее, а она – моложе и безрассуднее? Нет. Она видит что-то, чего не чувствую я. Значит, ещё не пришло время моего Исхода. У каждого он свой. Но как ехать, бросив все обжитое, налаженное, устоявшееся? Подожду ещё... Может, сбережет меня Адонай, пронесёт чашу мимо...

Глубокой ночью перед отъездом, утрамбовывая в алюминиевую кастрюлю семейные фотографии, Леля посмотрела красными от бессонницы глазами на молчаливую маму, сосредоточенно застегивающую молнию на распухшем бауле. Уже были отобраны и отложены вещи, в которых они поедут в автобусе, уже наполнен горячим чаем термос и упакован достаточно увесистый мешок с бутербродами – подкрепиться в дороге. Уже привязан к животу «набрюшник» с визами.
Леля сняла домашний халат, переодеваясь в дорожные свитер и джинсы.
– Что ты собираешься делать с цепочкой? – утомлённо спросила мама, скользнув глазами по тощей длинной фигуре.
– О господи! – Дочка механически нашарила на груди старинную золотую цепочку со Звездой Давида и шестью бирюзовыми капельками на каждом конце звезды – ту, что папа носил всю жизнь и передал ей перед смертью. – Я совсем забыла про неё!
– Её нельзя вывезти, она очень древняя, – устало сказала мама. – Я думала, что ты отдашь её Кириллу на память.
– Кириллу?! Ни за что!
– Что же ты собираешься делать? Оставить на таможне?
– Этим ворюгам?! Ну нет! – Леля решительно сняла цепочку, и та послушно свернулась на ладони в маленький блестящий шарик. – Я её проглочу.
– Ты с ума сошла! – всплеснула руками мама. – Только заворота кишок нам в дороге не хватает! И думать забудь! Оставь её здесь. Здоровье дороже!
– Не бойся, меня научили, как это делать! – Глава семьи тихонько пробралась в тёмную спальню, наполненную всхрапами бывшего благоверного.
Аки тать в нощи вытащила из тумбочки то, что, как она полагала, уже никогда не понадобится ей. Разорвала бумажный пакетик и потрогала шелковистую, будто смазанную маслом резину. Вошла в ванную, налила полный стакан воды и постояла немного, собираясь с духом. Потом решилась, положила в скользкий мешочек драгоценную цепочку, завязала его узлом, чтобы не развязался в желудке, и зажмурилась.
Люди глотают вещи и пострашнее, – подумала доктор, вспомнив больных с желудочными зондами, гастроскопию и коллекцию вещей, извлечённых из желудков пациентов – от вилок и монет до стеклянной накладки для груди. Выдохнула воздух и одним глотком проглотила отвратительный предмет и целый стакан воды. – Теперь режьте меня.
Ровно в четыре утра знакомая «Скорая» подъехала к подъезду, здоровяк-шофер выволок необъятные баулы, мама схватила термос и мешок с бутербродами, Лелька вцепилась в Главную сумку с документами и Книгой, бывший отец поднял на руки тепло укутанную, но так и не проснувшуюся дочку.
В пять тридцать «Скорая» подкатила к жалкой горстке людей, топчущихся у своих первобытных чемоданов около двухэтажного, сияющего огнями финского автобуса.
В кромешной темноте январской ночи сверкающая громадина выглядела как фантастический звездолёт в супербоевике. Хмурый с недосыпа паук-книжник проверял по списку присутствующих. Он кивнул Лельке, молча принял обёрнутую в газету Книгу, сунул в недра американского пуховика и отметил семью в своем списке.
В пять сорок баулы и чемоданы канули в необъятное нутро багажного отделения, отъезжающим было предложено занять свои места на втором этаже межзвездного лайнера, а верхнюю одежду оставить в гардеробе на первом – рядом с туалетом и кафетерием. Потрясённые отъезжающие с опаской взобрались на второй этаж, пачкая ворс ковровых дорожек ленинградской слякотной грязью. Невозмутимый шофёр-финн угнездился в своей комфортабельной кабине на первом этаже, а жалкую горстку провожающих оттеснили подальше от автобуса.
– Мам, а как же мы поедем? Шофёр ведь сидит на первом этаже, а мы – на втором! – раздался звонкий голос проснувшейся Насти и несколько разрядил напряжённую обстановку.
Ровно в шесть утра современный Ковчег стартовал, унося в будущее пять ленинградских семей.
Одинокий человек проводил глазами сигнальные огни, исчезающие в утренней дымке, сунул руку за пазуху и с удовлетворением ощупал древнюю Книгу, тёплую и шелковистую, будто живую. Погладил вожделенное сокровище и, повернувшись к заре, в сторону Иерусалима, забормотал с детства знакомые строчки: «...И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею...»

Сбрендил старый!

Я работала в больнице в Тель-Авиве, а жила в другом городе, в сорока километрах от места работы. Медсёстры-соседки тоже мотались каждый день из дома на работу и обратно. Чтобы сократить расходы на дорогу, мы решили ездить вместе на одной машине. Водили по очереди – в обязанности «дежурной» входило: вывести машину со стоянки, подогнать её к месту встречи и терпеливо ждать, пока замученные коллеги выползут из своих отделений и, предвкушая долгожданный отдых за время пути, загрузятся в салон.
В тот день дежурным шофёром выпало работать мне, а местом встречи назначили скверик перед детским корпусом больницы.
Сидя за рулем в ожидании попутчиц, я рассеянно поглядывала на одетых в больничные пижамки детишек, играющих под присмотром родных среди ярких цветочных клумб и невысоких кустов, затейливо подстриженных в виде разных животных. Над центральной клумбой красовалась скульптура – Маленький принц, стоящий на голубой, усеянной крохотными вулканчиками планете. Принц опирался на золотую шпагу и задумчиво глядел на копошащуюся вокруг разновозрастную детвору. По белому фасаду детского корпуса аж до десятого этажа шустро ползли вверх пёстрые пластиковые крокодилы – устремлённые в небо, они явно намеревались взлететь!
Июньское израильское солнце даже в четыре часа дня – это не шутка, и я, начиная поджариваться в стоящей на солнцепеке машине, нетерпеливо огляделась, высматривая запропастившихся куда-то спутниц.
Моё внимание неожиданно привлёк высокий пожилой мужчина в длинной арабской рубашке-галабии и белой вязаной шапочке. Белоснежная окладистая борода на смуглом умиротворённом лице и неторопливость движений придавали ему солидный и отречённый от всего мирского вид. Он наклонился над ребёнком трёх-четырёх лет, неподвижно сидевшим в детском инвалидном кресле, протянул коричневую, мозолистую, будто вырезанную из дерева руку и заботливо поправил ребёнку съехавшую на бок пёструю панамку. Этот простой, естественный жест выражал такую нежность, какую не всегда встретишь и у матери. Ребёнок был одет в больничную белую пижамку с яркими весёлыми узорами, под маленькой шапочкой не было видно волос, просто гладкая головка, которую, конечно, припекало безжалостное солнце. Малыш никак не отреагировал на движение старика, будто в коляске сидел манекен.
Первое, что бросилось в глаза, – смуглое лунообразное лицо крохи с лубочным румянцем. Не понять – мальчик или девочка. Плоское и абсолютно круглое, как расплющенный мяч, как поджаренный блин, только что снятый со сковородки, оно выдавало у ребенка синдром Кушинга – состояние, часто развивающееся при долгом применении больших доз стероидных гормонов.
Видимо, малыш серьёзно болен, промелькнуло в голове. Вытягивают с того света на стероидах. Как же иначе!
Потом я обратила внимание на то, что ножки ребёнка болтаются в воздухе, ступни не достают до подножек коляски.
Ему же неудобно сидеть! Раздражение, вызванное задержкой коллег, усталостью и пыльной жарой, нарастало. Санитары-идиоты не могли подогнать подножки по высоте?! Чёрт, жарит-то как! Что ж они на солнце гуляют?! Вот мерзкая больница, тент не натянули над детской площадкой! Рассердившись окончательно, я в сердцах закрыла окна и врубила кондиционер на полную катушку. Из пластиковой решетки рванула леденящая струя воздуха, и спасительная прохлада немного охладила пылающее лицо. Но беспокойство не проходило. Почему? Что-то исподволь мешало, как камешек в ботинке.
И тут, снова вглядевшись в ребёнка, я увидела, что ступней-то нет!
Мне стало холодно на жгучем солнцепеке.
Упитанное тельце в весёленькой пижамке переходило в полные бедра, те плавно переливались в согнутые колени, под которыми свешивались голени. Они заканчивались культями, закутанными в опрятно подвернутые носочки. Обе ножки. И левая, и правая. И панамку он сам не мог поправить, потому что и кистей рук не было вовсе – только локти, прикрытые подвязанными, чтобы не болтались, рукавами плотной рубашки.
Нет обеих ног и обеих рук у ребенка трёх-четырёх лет!
Я окоченела за рулем. Что это?! Жертва террора? Несчастный случай? Врожденное уродство? Порок развития?
Детская площадка, сверкающее солнце и радужные цветы перестали существовать. Разноцветные крокодилы остановили полёт в небо.
Несколько мгновений я тупо смотрела на старика, хлопочущего над маленьким инвалидом, и пыталась осмыслить ситуацию. Потом заметила рядышком обычную детскую коляску, в которой сидела большая пластмассовая кукла размером с настоящего ребёнка.
Вот хорошо! Малышу хоть есть с чем поиграть. Обалденная кукла, и какая большая!.. Хотя... кукла-то больше его самого и, наверно, тяжеловата... Да и держать-то нечем...
Пластиковое лицо куклы ничего не выражало, не было даже улыбки, которую обычно делают на таких восковых личиках, оно было абсолютно гладкое и без бровей. Только тёмные глаза, вставленные в прорези, смотрели удивительно живо, по-человечески.
Искусно как сделана, вот молодцы мастера, постарались для малышат! Но надо было кукле хоть ямочки на щеках обозначить, что ли, а то совсем уж манекен...
Внезапно глаза куклы сами собой повернулись в пластиковых глазницах и уставились на меня. В упор. Не мигая.
Холод пробрал меня до костей! Как в фильме ужасов! Уразумела, что они – живые. Настоящие детские глаза на замершем лице пластикового манекена!
– Господи, что это! – не удержавшись, воскликнула я, не в силах оторвать взгляда от жуткой троицы: безмятежного старика-араба, обрубка ребёнка и воскового манекена с живыми глазами.
– Эй, ты чего? – откликнулись попутчицы с заднего сиденья. Они, оказывается, уже устроились в машине и даже пристегнулись, пока я потрясённо рассматривала этот неописуемый кошмар. – А, ты смотришь на нашего... – И они назвали арабское имя, ничего мне не сказавшее. – Вишь, дед погулять с ним вышел. Ничего, скоро бабка примчится, задаст старому на орехи. Давай уж, трогай, домой пора! Мы готовы.
Не в силах толком сосредоточиться на вождении, я автоматически нажала педаль газа. Машина выбралась из вавилонского столпотворения Тель-Авива и привычно помчалась по скоростной магистрали домой, оставляя за собой рабочий день. Дома – домашние заботы, быт, дети, свои хлопоты и проблемы, а от того, что видела на работе, надо немедленно отрешиться, иначе не сможешь вести нормальную собственную жизнь.
Надо, просто необходимо – забыть.
Попросту вычеркнуть из памяти.
Но проклятая сюрреалистичная картина мирного больничного скверика с обрубками детей стояла перед глазами, и я, притворившись спокойной, беспечно спросила коллег:
– Так что с ребёнком?
– Объясни ей, – сонно послышалось с заднего сиденья.
Сидевшая рядом дремлющая медсестра с трудом разлепила усталые глаза, но терпеливо всё растолковала.
Мальчишка не наш, из Газы. Родился с какой-то врождённой болезнью кишечника, какой – никто толком так и не разобрался. Может, профессор, который лечит его, и знает, но нам не докладывает... Что-то генетическое, с персонала и этих знаний довольно!
К семи месяцам бедняжка исхудал так, что был похож на скелет.
– Освенцим отдыхает, – вздохнула медсестра, навидавшаяся всякого. – Да вдобавок и лежачий, так как из-за постоянного недоедания он не развивался ни умственно, ни физически.
По каналам гуманитарной помощи малютка вместе с матерью был вывезен из палестинской Газы, где ему ничем не могли или не хотели помочь, и привезён к нам, в реанимацию прямой наводкой. Доходяге сразу же прописали внутривенное питание и лечение кишечника, посадили на гормоны и стимуляторы, словом, бросили на него всю мощь современной продвинутой медицины. И это сработало! Младенец ожил настолько, что стал открывать глаза и подавать признаки жизни, и даже немного прибавил в весе, но – сорвался. Начался ДВС.
Последние слова медсестра, запнувшись, произнесла почти шёпотом, потому что это был смертный приговор. Синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания крови. Никто не знает причин, вызывающих необратимый и катастрофический, как ядерный взрыв, процесс. Почему-то кровь сама начинает сворачиваться в сосудах, образуя тромбы и вызывая некроз периферических тканей. Этот кошмар начинается обычно с кончиков пальцев рук и ног, и стремительно, за считанные дни, как пожар, продвигается все выше и выше по конечностям, пока не приводит к гибели больного. Единственное, что может спасти пациента, – ампутация поражённой ткани, чтобы процесс не пошёл дальше. Так годовалому ребёнку удалили стопы ног, а потом и кисти рук. В безумной надежде успеть спасти его, а уж потом сделать протезы... И действительно, пожар затих, мальчик начал прибавлять в весе, стал развиваться физически и умственно, с ним работали психологи и физиотерапевты.
Мать жила в больнице вместе со своим выздоравливающим сыном, а отец оставался в Газе с остальными восемью детьми. Через некоторое время терпение отца лопнуло – как это жена бросила на него всю семью, всех сыновей, и прохлаждается с одним-единственным?! Да ещё не где-нибудь поблизости, а за границей – в еврейском Тель-Авиве?! И отец вернул её домой, и вдобавок тут же наградил еще одним ребёнком. Девочка родилась с тем же заболеванием, что и её брат, но тут уж от лечения отец отказался – хватит! Кому нужна еще одна уродка в семье, в которой и так есть ребенок-инвалид? Эта не выживет – сделаем другого, получше, делов-то, и нечего огород городить! Так что малышка мирно померла дома, а матери запретили навещать трехлетнего сына, которому отрезали руки и ноги проклятые евреи! Отдавали – был с руками и ногами! Это они уродуют наших детей, оккупанты проклятущие! Пускай там с ним и возятся, а нет – пусть помирает! Все равно проку от него не будет!
Единственным, кого тронула судьба малыша, был его дед. Он уехал из Газы и поселился неподалеку от детского отделения, чтобы круглосуточно ухаживать за внуком. Бабка не могла отпустить мужа без присмотра, поэтому она тоже переселилась в гостиницу при больнице. Но нюхом почуяла – что-то тут не то! Уж слишком много времени он торчит в нечестивой больнице среди образованных медсестёр, которые бесстыдно шастают с голыми шеями и непокрытыми волосами! На открытые лица она давно махнула рукой, чего ждать от неверных! А может, он просто хочет убежать от неё, а? На старости лет-то, охальник! Поэтому ревнивая бабка частенько врывается на отделение и устраивает скандалы, насильно уводя мужа домой. Ужо ему, старому!
А теперь дед взялся помогать ещё и обгоревшей девчонке. Кому такая нужна?! Хлопочет, будто она родная! Совсем с ума спятил старый! На всё воля Аллаха, зачем помогать?!
Мать и пятеро братьев и сестёр девочки ночевали в доме с неисправной электросетью. От короткого замыкания древней проводки все сгорели заживо, и только одна малышка, успевшая выскочить за дверь, с тяжелейшими ожогами была доставлена в больницу. Там, в ожоговом центре, ей пересадили почти всю кожу, зашили глаза и рот, чтобы восстановить лицо, и добились-таки своего – спасли смертельно обгоревшего ребёнка! У неё тоже ампутировали сгоревшую кисть, но малышка идет на поправку. Врачи уже открыли уцелевшие глаза, и, хоть лицо прикрыто специальной маской, она сама ест через приоткрытый рот. И протез руки смастерили, скоро будут учить пользоваться им.
Но, помилуй, Аллах, – зачем?! Зачем спасали её, вот что никакой нормальный человек понять не может! Вернуться ей все равно некуда – отцу не нужна девчонка-инвалид. Лишний рот, и замуж никто не возьмёт! Сейчас всё тот же сердобольный дед пытается подыскать ей приёмную семью из дальних родственников... И чего ненормальный сунулся не в своё дело?! Кому она нужна – такая, без руки и вся в шрамах?.. Этак на всех беспризорных и брошенных Аллахом и сил не наберёшься! Спятил старый, совсем сдурел!..
– Хотя он пробивной, своего добьётся... – Пожилая медсестра с трудом подавила судорожный зевок и поправила ремень безопасности, чтобы не давил на обширную грудь. Она отработала весь день после ночного дежурства, но мужественно занимала меня рассказом, чтобы я сама не задремала за рулем. – Он молодец, через Красный Полумесяц действует. Вот скоро еще одного такого же генетического из Газы доставят, уж и перевозку заказали... Да, девочки? Когда планируют? – Ответом ей было молчание.
Народ безмолвствовал. Может, по новой переживал случившиеся трагедии, а может, задумался над бессмертным «Мы в ответе за тех, кого приручили!» Вспомнился задумчивый Маленький принц в больничном скверике...
Недоумевая, я покосилась в зеркальце на заднее сиденье. Все три моих попутчицы, навалившись одна другой на плечи, крепко спали. Философствовать некогда! До дому ехать еще минут сорок – надо отдохнуть перед домашней нелёгкой вахтой.

Везунчик

Наташа пришла на работу и тут же уткнулась в окуляры микроскопа, чтобы отгородиться от окружающего мира, хотя была пока одна в лаборатории. Она годами привыкла думать именно в такой позе – всем лицом прижавшись к упругой и прохладной резиновой окантовке окуляров, наедине с собой. Ей нужно посидеть и немного подумать. Что делать? Скоро семьдесят лет – всего через несколько месяцев, и за это время её наверняка выставят на пенсию – не мытьем, так катаньем. Жабы!
 Все отлично знают, что её муж давно ушёл «на заслуженный отдых», а на две пенсии прожить невозможно, нужна хоть одна зарплата! Она старше Борьки, но работать приходится по-прежнему ей, да ещё тащить весь дом, внуков и его, господина Борьку-библиотекаря, дорогого Бобрюна. Бывшего библиотекаря. Потому что учёные книжники никому не нужны, их выгоняют на пенсию при первой же возможности, а её, лаборантку, так просто не выкинешь! Она – единственная, кто может узнать в лицо раковые клетки, маскирующиеся под здоровые, и никакие новейшие методики и суперсовременные аппараты не могут заменить её семидесятилетних глаз – близоруких, отёкших, с удаленной катарактой, в красной сеточке капилляров от постоянной усталости. Ничто не может заменить её опыта и знаний, накопленных за полувековое изучение сотен тысяч препаратов крови...
Бобрюн, лапонька – молодец, ищет работу, не покладая рук. За годы, что на пенсии, муж кем только не работал, но... Сначала знакомый ремонтник взял его мальчиком-на подхвате, и дело отлично шло до тех пор, пока сволочная лестница во время подвески хрустальной люстры не разбила эту самую люстру. На другом объекте он вляпался в только что залитый цементом пол, оставив глубокий отпечаток своего рабочего ботинка а-ля Арнольд Шварценеггер на голливудской Аллее Славы, но заказчик почему-то сходства не оценил... И так далее, и всё в том же духе...
Сегодня начальница опять приведёт девчонку на пробу – надо же найти кого-то на замену, не может же и в самом деле вся больница опираться только на Наталью Марковну! Начальница права, и это значит, что Борьке нужно найти хоть какой-нибудь заработок, иначе... Да и чего самой себе врать – здоровье действительно не то, тяну уже с трудом, ещё и катаракта, ещё и детям с внуками помочь... Думай, милая моя, решай, как выкрутиться...
Изобрести выход из безвыходной ситуации, как всегда, не получилось. В лабораторию, вся светясь утренней свежестью, яркой косметикой и молодостью впорхнула новенькая секретарша босса. Шлёпнула на стол рядом с микроскопом стопку историй болезней, почтительно покосилась на чудовищный цейсовский микроскоп – гордость лаборатории, и испуганно – на старуху, приросшую к нему. И как древняя бабка управляется с этим навороченным монстром?!
– Хеллоу, Наталья! – по-модному воскликнула пигалица, бравадой стараясь скрыть трепет перед двумя исполинами – дорогущим микроскопом и суровой каргой.
Та оторвалась от блеснувших фиолетовым светом окуляров и подслеповато прищурилась – тебе, мол, чего надо? Соплячка ей во внучки годится, а хорохорится как боевой петушок, что за воспитание! Посмотрела на стопку синих папок – тощеньких, значит, больные новые, еще не обследованные. Неодобрительно покосилась на платиновые локоны, прикрывающие половину ярко нарисованного лица – какая деревенщина, со вкусом накраситься и то не умеет! Набирают кого угодно, лишь бы поменьше платить!
– А мазки где? Где коробка? – Опять дурёха забыла самое главное – набор препаратных стёкол с размазанными кусочками костного мозга – основу диагностики и надежды онкологических больных. Ну чего ж ожидать от этой красавицы, кроме бумажек она ничего в жизни не видела, да и те разбирает с ошибками!
– Ой, всамделе!.. А я решила, что вы сегодня на работу не выйдете, так и не взяла её, – испуганно пролепетала секретарша. – А чё вы на работе? У вас ведь вчера муж в больницу попал, не?!
Она решила!.. Ну как объяснишь несмышлёнышу, что онкологические больные не могут долго ждать результатов, а потому – самой болеть, а тем паче сидеть с больным мужем она не имеет права? В отпуске уже сколько лет не была!
– Доброе утро, Наташенька, что случилось с Борей? Он что, до сих пор в больнице? – В лабораторию, радостно улыбаясь, вплыла вторая лаборантка Юля, неделю бывшая в отпуске. Сорокалетняя мать троих детей выглядела такой посвежевшей и умиротворенной, что издёрганная Наташа только вздохнула, с завистью оглядывая коллегу. Хотя... ненадолго этот расслабон, через полдня работы забудет и про отпуск, и про хорошее настроение!
– Доброе утро, дорогая! И как вам в Лондоне? – игнорируя вопрос Юли, поинтересовалась будущая пенсионерка, подумав, что столь дорогое удовольствие, как поездка за границу, уже не для неё. Сейчас – некогда, потом будет не по карману, да и не по силам...
– Лондон прекрасен! – Коллега понимающе усмехнулась.
 Рассказывать про домашние дела при секретарше профессора не следует. Та вмиг всё доложит шефу! А он конечно будет рад вырыть под строптивой «незаменимой» яму и воткнуть на освободившееся место свою пассию, которая будет работать под его диктовку. Любую пассию. И любой ценой. Главное – это гранты, получаемые на определенные исследования, а значит, и на определенных больных. Поэтому единственное, что ему надо – не квалификация персонала, а диагнозы, подходящие под эти  исследования, на основании которых он может продвигать свои научные работы.
А посему Наталья, прожжённый дипломат, отправила несмышлёныша за коробкой с мазками, подождала, пока за платиновыми локонами закроется дверь, и только тогда окончательно отодвинулась от микроскопа:
– Да, Боря в больнице, но это свежая история, Юленька. Такая же свеженькая, как вы, отпускница! А что было неделю назад? Я уж и запамятовала в нашей круговерти...
Юлька не торопясь надела чистейший халат, села за свой еще пустой стол, вооруженный микроскопом поменьше, и развернула удобное вращающееся кресло так, чтобы хорошо видеть коллегу:
– Свеженькой я буду только до первого совещания, не завидуйте! – Она счастливо улыбнулась, видимо вспоминая приятные приключения за границей, но сразу же посерьёзнела: – Неделю назад ваш супруг вывихнул лодыжку.
– Верно, – улыбнулась многострадальная жена. – Подзабыла я!.. Он, зараза, тогда пошел работать дворником, улицы подметать.
– Ну да, как любой пенсионер, – охотно поддержала Юлька, отец которой и устроил заразу-Борьку на это тёпленькое местечко.
– О да! И он честно подметал около часа. Потом поскользнулся на собачьем говне, упал...
– Ага! «Потерял сознание, очнулся – гипс»! – Все с удовольствием цитировали киноклассику.
– Точно так! А дальше – хотели как лучше, а получилось как всегда. В приёмном покое Боречке дали обезболивающие, в поликлинике  – больничный, а на работе – под зад коленом!
– Погодите! Он же у вас творческая натура! Художник! Фотограф всё должен замечать! Любые мелочи! Как он пропустил такую романтику, как «гав-гав» на улице?
– Ага! Художник от слова «худо»! Накупил фотоаппаратов, линз, программ навороченных для обработки фотографий, кучу бабок на это угрохал, а толку-то?! Ему высокое искусство подавай, закаты и восходы, а простые какашки не видит!
Тут дверь распахнулась, и в лабораторию стремительно ворвалась маленькая и кругленькая как пчелка заведующая. И такая же энергичная и деловая.
– Наталья Марковна, вам уже принесли карточки новых больных? – Она тараторила, одновременно оглядывая стол, мысленно подсчитывая папки и оценивая работу, обнимая сотрудницу и выясняя обстановку. – Что с вашим мужем? Его вчера видели в приёмном! Юленька, как отдохнули? Хорошо в Лондоне? Вы график дежурств уже видели – на доске висит? Наталия Марковна, новенькая от босса придёт в три часа дня, до четырех вы успеете её проэкзаменовать?
– Нет, еще ничего не видела, и не хочу! – рассмеялась спокойная Юля, неторопливо распаковывая коробку шоколадок с видами английской столицы. – Угощайтесь! Прямо из Лондонского «Дьюти фри», свеженькие!
– Мне нельзя, я на диете! – объявила упитанная начальница, с удовольствием запуская пухлые пальцы в коробку. – Так что с Борей?
– Ничего особенного, всё как обычно... – Наташа, подслеповато прищурившись, внимательно разглядывала достопримечательности Лондона. – Отнесу ему вот эту, с Тауэром, уж очень вид красивый, пусть полюбуется художник мой.
– Не надо ему тюрягу, хоть и знаменитую, – понимающе усмехнулась Юля, – ему и так плохо, бедняжке!
– Ещё вчера ему было очень даже хорошо. Давеча поступил работать в супермаркет, чеки на выходе проверять. Работа не бей лежачего! Мне бы такую!
– Да, – согласилась заведующая, озабоченно размышляя, слопать соблазнительную шоколадку тут же или оставить к чаю. – Сиди себе на табуреточке, в ус не дуй! Что может случиться?!
– Может! – устало вздохнула мученица. – С ним всё может! Вчера не успел увернуться от тележки с продуктами, и та ударила ему в спину. Была переполненная как грузовик! На полном ходу её занесло, не смогли остановить. А мой художник засмотрелся на журавлей в небе и не отскочил. Клин в небе летел, курлыкал. Первый в этом году, вот напасть!
– Ужас! – всполошились слушательницы. – В его-то возрасте! Перелом позвонков?!
– Нет. На сей раз повезло – просто ушиб. Схватило поясницу. Люмбаго. В приёмном вкатили анальгетик, с утра я растерла «Вольтареном». Лежит, горе мое, на диване. И опять без работы! Ему не шоколадки есть, а самого в Тауэр запереть, там хоть травм не будет!
– Ну, с нашим дорогим Боречкой это не факт, – философски заметила опытная Юля, расчехляя микроскоп. – Мой младший вроде такой же везунчик растет. Пока я по Европе разгуливала, его змея укусила. Прямо на школьном дворе. И как он её там нашел – ума не приложу!.. – Она оглянулась на ошеломлённых коллег и хладнокровно добавила: – Ничего страшного, сыворотку ввели и домой отправили. Теперь прогульщика от компа не оттащить! А про выпускные, что на носу, и думать забыл! Может, для того и откопал где-то бедную змею, чтобы школу сачкануть!
В лабораторию важно вступила белокурая секретарша шефа и небрежно поставила рядом с микроскопом небольшую коробочку с драгоценными стёклами – мазками костного мозга. Цапнула со стола шоколадку, раздражённо поджала ярко накрашенные губки – мол, уже насплетничались без меня, ну и пусть, не больно надо!
– Ваши дежурства на стол мне не ложьте! – надменно скомандовала она. – По электронной почте отправляйте! – И, не поблагодарив за угощение, обиженно задрав напудренный носик, выплыла из комнаты.
Наташа привычно пересчитала папки и стёкла с мазками, убедилась, что ничего не перепутано, и, удобно вписав объёмистую грудь в выемку лабораторного стола, включила микроскоп. Рабочий день начался.
В полтретьего дня дверь распахнул огромный букет роз. Алых. Сочных. Источавших божественный аромат райского сада. Букет вплыл в комнату, заполонив её всю – от белесого потолка с решетками кондиционера до плоских полупрозрачных шкафов с поблескивающими стеклянными колбами и склянками.
Букет был неповторим и прекрасен.
– Боже, – всплеснула руками Юля, разворачиваясь к букету, – этого не может быть!
– Что такое? – недовольно пробурчала Наташа, не отрываясь от микроскопа. Она только что поймала взглядом подозрительную клетку и не хотела терять её из поля зрения. – Что это за запах? Никак, розы! Что там, Юля, скажите? Я не могу посмотреть!
– Бросьте! – счастливо засмеялась коллега. – Бросьте клетки! Не убегут они! Смотрите!
Наташа еще раз внимательно осмотрела злодейку-клетку, убедилась, что та только прикидывается опасной персоной, аккуратно передвинула стекло так, чтобы в поле зрения попал другой участок костного мозга, и только после этого подняла глаза.
– Борька... – только и выдохнула она, увидев букет. – Бобрюн! Лапка моя!
Букет покачнулся и упал ей на колени.
– Ташенька, лапатуля... – Из-за пылающих цветов показались блестящая лысина, обрамлённая седым ёжиком волос, мохнатые белесые бровки и сияющая улыбка – от уха до уха. Из улыбки желтоватыми лопатами торчали передние зубы, точь-в-точь как у мультяшного бобра. – Я не мог не принести их тебе!
– Обалденные... – прошептала зардевшаяся как гимназистка жена. – Точно такие ты подарил мне на нашу золотую свадьбу!
– Ты помнишь? – растрогался крохотный мужичонка, росточком с принесённый букет. – В прошлом году...  Я тогда весь город перерыл! Только в оранжерее и раздобыл, там у меня книголюб знакомый работал!
– Бобрюн! Ты просто чудо, – расчувствовалась жена, прижимая крохотного старикашку к внушительному бюсту. – Как ты с больной спиной доволок их? Такие огромные! И откуда? Давай-ка их сразу в воду поставим!
Сообразительная Юля уже протягивала супружеской паре громадную лабораторную колбу с налитой в неё дистиллированной водой. Воды было ровно литр, по риске, и Наташа улыбнулась про себя неистребимой лабораторной привычке – всё отмеривать строго по объему.
– Борис, как ваша спина? Наташа рассказала нам про ваше приключение на работе.
– О, спасибо, дорогая моя! Какие пустяки, не стоило и затрудняться, обращать внимание! – Крохотный старикашка по-джентельменски расшаркался, принимая импровизированную вазу. – Всё прошло! От дорогих ручек боль как рукой снимает, простите за нечаянный каламбур! – Он с нежностью поцеловал женины пальчики с вросшим обручальным кольцом, а та с удовольствием чмокнула блестящую лысину.
– Я ведь опять на работу устроился! Повезло! – похвастался герой, отступая назад, чтобы посмотреть, какое впечатление это известие произведёт на женщин. – И работа на свежем воздухе! Не в кабинетной пыли книжки перебирать!
– О, вам просто везёт! – восхитилась Юля, а Наташа подозрительно прищурилась на хорохорившегося мужа:
– Ну ты и впрямь везунчик! Что такое? Куда на этот раз?
– Садовником! – Старичок горделиво напыжился и еще больше стал походить на кругленького бобра. – И вот тебе первый подарок! Из виллы мэра города! Сам срезал! Миллион алых роз! С этого дня ты будешь просыпаться, усыпанная цветами!
– В добрый час! – поспешила вставить дипломатичная Юля. – Поздравляю!
– А в саду ничего не может произойти? – заволновалась опытная жёнушка. – Грабли, камни, дождь?
– Я работаю не один, я только помогаю. Не беспокойся, Ташечка, родная, я буду осторожен как... – Он не успел договорить.
В лабораторию бодро вкатилась заведующая, подталкивая перед собой упирающуюся тощую девицу. Та была без халата, без бирки сотрудника больницы, и лаборантки поняли, что это – очередная претендентка на Наташин престол. Бедняжка, видимо, изначально понимала свою некомпетентность, её буквально трясло от страха, а при виде грозной экзаменаторши у несчастной и вовсе подогнулись ноги. Она опустилась на лабораторный стул как на электрический и замерла в позе жертвы, приведённой на заклание.
– Не смею мешать! – Галантный Борис, церемонно поклонившись дамам, поспешно удалился. – Бегу на работу!
Любящая женушка, проводив супруга нежным взором, повернулась к начальнице, смерила девицу откровенно оценивающим взглядом и вытащила специальный набор экзаменационных препаратов. Избиение младенцев началось.
Без четверти пять, когда все окончательно убедились, что испытуемая ничего не смыслит не только в мазках костного мозга, но и просто в гематологии, раздался телефонный звонок. В это время Наташа с начальницей как раз решали вопрос, куда ставить запятую в приговоре «Казнить нельзя помиловать», поэтому трубку взяла Юля. Секунду послушав, она нахмурилась и передала трубку Наташе:
– Вас... – Неопределенные интонации коллеги заставила ту насторожиться.
Еще через пару минут Наташа повесила телефонную трубку и решительно сдернула с себя халат:
– Я побегу, вы позволите? – Она уже доставала сумку из тумбочки. – Резюме профессору вы уж напишите сами, а я подпишу. Мое мнение вы знаете.
– Погодите! Что случилось? – дружно в голос забеспокоились коллеги.
– На сей раз сотрясение мозга. Мой везунчик стриг траву во дворе высотного дома, а сверху свалился кот. Прямо на лысину. Сотряс или контузия. Сейчас «Скорая» выясняет. Кот, кстати, в порядке. Я побегу, а?
Она помедлила в дверях, оглянулась на роскошный букет, пылающий в стеклянной колбе, и тоскливо вздохнула:
– Не муж, а сто рублей убытка...

***

Выходные на этой неделе выдались на редкость погожими, и Наташа решила подлечить многострадального Бориса прогулкой на свежем воздухе – развеяться после насыщенной недели. Разумеется, отправились они в ближайший культурный лесопарк, подальше от природных катаклизмов и неожиданностей.
Супруги прохаживались по ухоженным дорожкам, среди весёлых компаний, обступивших накрытые столы, ломящиеся от разной снеди – мисок салатов, плоских блюд с дымящимися шашлыками, кеглеобразных бутылок с лимонадом, весело поблескивающих на солнце аккуратненьких «беленьких»... Рядом с каждым столом действующим вулканом дымился мангал, над его раскаленными углями лежали палочки шашлыков с источающими сок кусочками мяса, лучком, помидорчиками... Бдительный страж помахивал над своими подопечными газеткой или специальным пластмассовым веером, не давая им подгореть, а заодно отгоняя ос, нацелившихся на свежее мясо.
Так было в каждой развесёлой компании – одинаковый набор из стола с нетерпеливыми голодными едоками, мангала с шеф-поваром и разложенного рядышком потёртого ковра, на котором резвилась разновозрастная мелкота под присмотром бревнообразных мамаш, возлежавших в ожидании обещанных деликатесов.
И вдруг, прогуливаясь и наслаждаясь зрелищем отдыхающего народа, наши старички натолкнулись на беспризорный мангал!
Он стоял в полном одиночестве на высоких металлических ножках, горящие без присмотра угли уже начали подергиваться пеплом, гасящим яркое пламя. Кусочки мяса тихо подгорали, а рядом никого не было! Ни стола, ни компании, ни стража! Даже неистребимых ос! Это вопиющее нарушение порядка заставило бдительных пенсионеров остановиться. Шашлыки надо было спасать, причём немедленно, иначе бы от них остались одни головешки! И не к кому было обратиться, никто не интересовался погибающим мангалом, никто не заявлял права на поджаренное мясо!
Ответственная Наташа не могла не вмешаться в экстраординарную ситуацию. Она решительно приблизилась к терпящему бедствие мангалу и твёрдой рукой перевернула шампуры так, чтобы мясо поджарилось с другой стороны.
Преданный супруг поглядел на потухающие угли, подобрал с земли газету и деловито помахал ею, раздувая пламя. Вопросительно взглянул на дорогую половину и, получив одобрительный кивок, продолжил работу.
Потом он обратил внимание на синие и оранжевые язычки огня, выбивающиеся из подёрнутых чёрным пеплом углей, и в нём проснулся инстинкт фотографа. Увесистая сумка специалиста, разумеется, была под рукой. Расправив плечи и кашлянув для самоутверждения, он выбрал объектив, настроил аппарат, отошел на требуемое расстояние, нацелился на шашлычки и, профессионально прищуриваясь и приседая, принялся фотографировать мерцающие угли, трепещущее пламя, облизывающее кусочки мяса, тягучие капли прозрачного сока, капающие в шипящий огонь...
Это было интересно и ново настолько, что и Наташа тоже увлеклась фотосъёмкой, подсказывая художнику необычные ракурсы и объекты, и совсем позабыв, что они находятся в лесу, а не в фотостудии.
Злобный рёв разбуженного тигра и треск ломаемых сучьев заставил стариков отвлечься от искусства. Оглянувшись, они с ужасом обнаружили разъяренного двухметрового бандита, выпрыгнувшего из кустов. Злодей вопил на непонятном языке, размахивал острейшим кинжалом и выделывал людоедские коленца.
Художники забыли про искусство и в панике отступили назад, а каннибал, в два прыжка очутившись около мангала, прорычал что-то варварское и хищно бросился поправлять лежавшие в разнобой шампуры. При этом он кидал на пришельцев свирепые взоры из-под жёлтой в цветочек косынки, которой была повязана бритая голова. Чёрные усы его грозно топорщились; белки выпученных глаз были красными от налившийся крови; необъятное, поросшее густой чёрной шерстью брюхо гневно колыхалось над кожаным ремнем джинсов, толщиной сравнимым с лошадиной подпругой. Словом, пираты Карибского моря показались бы милейшими людьми по сравнению с этим восточным джинном, вырвавшимся из кустов...
Отважный Борис, как истинный джентльмен, выступил вперед, загораживая собой жену. С достоинством откашлялся и начал объяснять людоеду, что он не пытался захватить добычу, а только потренировался в искусстве фотографии, не более того, извините великодушно! В ответ художник услышал только неразборчивый рык сквозь оскалившиеся желтоватые клыки. Бывший офицер Советской армии, помня инструкции о неприменении силы к коренному населению, начал без паники отступать на нейтральную территорию дорожки, уводя и прикрывая собой гражданских лиц, то есть обожаемую жену.
Тут из зарослей, помятых людоедом, послышалось тревожное квохтанье, и оттуда вылетела крохотная, приземистая как куропатка женщина с полотенцем в руке. Ни секунды не мешкая, она храбро подскочила к громадному варвару и с размаха огрела его полотенцем по голове, отчего людоед моментально замолчал, опешил и даже стал ниже ростом.
Не обращая ни малейшего внимания на укрощенного бандита, бесстрашная куропаточка подскочила к испуганной паре и затараторила на чистейшем русском языке:
– Ой, простите, пожалуйста! Извините! Пойдемте к нашему столу! Угощайтесь! Идиот, что же ты стоишь, веди гостей к столу! – Свирепый взгляд на укрощённого бандита.
Фотографов под локотки подвели к накрытому столу, спрятанному за кустами от праздных зевак, и, как они ни отбрыкивались, от пуза накормили стейками, сердечками, салатами, гуляшом...
Вот тут маэстро Борис повторил свою речь об искусстве, пронизывающим нашу повседневную жизнь, и она была встречена с пониманием и благодарностью, что объектом искусства был признан именно их скромный мангал.
На память великий художник Бобрюн запечатлел всех чад и домочадцев этой многочисленной грузинской семьи, включая свирепого людоеда и его хлопотунью-жену, так счастливо спасшую любителей искусства от постыдной славы похитителей шашлыков.
Дома, оглядывая подаренное блюдо с горой жареного мяса (чтобы дорогие гости – упаси Бог! – не проголодались в пути!), Борис с тихой гордостью заметил:
– А знаешь, Ташечка, ведь это мой первый гонорар!.. Кажется, я нашёл интересную работу?

Виноградный источник

– О, Аллах, всемогущий, всемилостивый! Избавь меня от неё! Избавь от неё! Пощади, помоги! Эль хаммед Алла!.. – Страстный сдавленный шёпот затих, перейдя в бессвязное бормотание.
Люба помедлила в дверях, прислушиваясь, и тихо вошла в палату, толкая перед собой треногу с чёрным скворечником прибора для измерения давления.
Может, уснула? – с надеждой подумала она, вглядываясь в полутьму комнаты, освещённую лишь тусклым светом больничного ночника и ярким, пронзительным сиянием полной золотой луны.
Колёсики треноги взвизгнули по-поросячьи, и бесформенная гора одеял в правом углу зашевелилась, запричитала по-арабски, из неё высунулась голова в чёрном платке, блеснули синеватые белки глаз и сахарные оскаленные зубы:
– Мумареда! За что?.. Почему Аллах не слышит меня?
– Ш-ш! Тихонько, тихонько... – Полные белые руки акушерки привычно поправили сбившееся одеяло. Она не удивилась странному слову – уже привыкла к уважительному арабскому обращению. – Давай руку!
– Мумареда, муж разведётся со мной!.. Он отправит меня домой к матери! О, я, несчастная!.. – Не переставая причитать, молодая женщина выпростала из одеяла правую руку, закатала рукав длинной больничной рубашки, дала обернуть её манжеткой и безжизненно откинулась на подушки под тихое пощёлкивание работающего прибора.
Люба, автоматически измеряя давление, покосилась на её живот – громадный, вздутый, уродливый. Он занимал полкровати и казался неестественным придатком к стройному худощавому телу, длинной смуглой руке, высовывавшейся из-под лёгкого больничного одеяла. Живот был не только огромный – он был отвратительно перекошенный, искорёженный, как горб на калеке, и Люба со вздохом поняла, что и сегодня не удалось выправить косое положение плода. Плохо. Очень плохо. Если и завтра массаж и гимнастика не помогут – тогда надо делать кесарево сечение, а семья категорически против хирургического вмешательства. Пусть, говорят, сама рожает. Аллах поможет! А не поможет – значит, такова судьба. Аллах Акбар. А сама она не родит, это видно невооруженным глазом, и даже если чудом родит – останется инвалидом, а дома у неё восемь детей. И все девочки. Девочки – позор семье, позор мужу-бракоделу, лишние рты, обуза для всех. Муж, жена которого не рожает сыновей, вправе оставить эту женщину и взять другую жену, вправе отослать её домой к матери, и там она, запятнанная, всю жизнь будет бельмом на глазу, позором семьи, разведённой. Хуже этого ничего нет – и для самой женщины, и для её семьи.
А сейчас у неё девятая беременность, и тоже – девочка.
Люба вспомнила, как сегодня в палату пришёл её муж – плюгавенький мужичонка в длинной, до пят серой рубашке-галабии, с клетчатым платком на голове. Он что-то зло выговаривал жене по-арабски, и по гневным выкрикам, яростным жестам и свирепому выражению на тощем, узком лице Люба поняла – он ругал жену. Может быть – угрожал. Хорошо, что не посмел бить: больница – не дом, тут такое не простят, живо вызовут полицию. После его ухода Надия перестала плакать – отвернулась лицом к стене и так пролежала весь вечер, не притрагиваясь к еде, питью, не отвечая на заботливые вопросы медсестёр и соседки. Только сейчас, поздно ночью, Люба услышала её стенания, похожие на безутешный вой избитой собаки, у которой утопили щенков.
– Нормальное давление, – снимая манжетку, проворковала акушерка, сдобным голосом пытаясь разрядить гнетущую атмосферу в палате. – Давай, поспи! Утро вечера мудренее, – перевела она на иврит русскую пословицу и усмехнулась про себя корявому переводу.
– Что? – всполошилась арабка. – Что будет утром?
– Всё хорошо будет утром, – быстро и внятно произнесла акушерка. – Спи. Набирайся сил.
– Зачем мне силы? – Потухший взгляд смотрел в пустоту, в белый невысокий потолок. – Лучше бы я умерла. Лучше бы выкинула. – Она с силой, скрюченными как когти пальцами стала царапать уродливый живот. – Почему? Почему она выкидывает, а мне Аллах не даёт это счастье? Скажи, почему? Нет! Ты не уходи! Скажи, почему мне нельзя выкинуть? Дай мне капли, чтобы я выкинула! Дай таблетку, чтобы я умерла! Дай! Прошу тебя!.. – Надия с неженской силой вцепилась в руку акушерки и даже приподнялась на кровати, но тут же силы оставили её, и она вновь откинулась на подушку и горестно заскулила, отвернувшись к стене.
Люба оглянулась на соседнюю кровать. Там, повернув к ней голову и безучастно слушая разговор, лежала худенькая девушка, почти дитя. Рыжеватые вьющиеся волосы выбились из-под платка, который носили все замужние женщины в ортодоксальных семьях, большие голубые глаза загадочно мерцали в темноте. Ее хрупкое девичье тело терялось в широкой постели для рожениц, живота не было вовсе, и только одутловатое, покрытое нездоровой желтизной личико говорило о каком-то неблагополучии.
– Тика, лапонька, не обращай на неё внимания, – сказала Люба, подходя к левой кровати. – Она просто не в себе. Давай руку. Как ты себя чувствуешь?
Пациентка вздохнула и вместо ответа протянула оголённую руку с синими полосками вен. Девушка была такая тощенькая и маленькая, что язык не поворачивался назвать её полным именем Тиква, и все обращались к ней ласково, как к ребенку – Тика, Тикочка. Акушерка привычным жестом наложила манжетку и, пока аппарат измерял давление, приподняла одеяло и кинула взгляд на ноги девушки – толстые, как будто вылепленные из теста. Нажала на голень, посмотрела на глубокую ямку, оставшуюся от  пальца. Так. Отёк стал еще больше. И давление зашкаливает. Бедняжка. Надо сказать дежурному врачу – пусть назначит диуретики посильнее, иначе не справиться. Иначе – опять выкинет, не доносит, уже в шестой раз.
– Муж сегодня в раббанут ходил, – спокойно, будто её это не касалось, проговорила девушка. – Там сказали – подождать до семи выкидышей. После седьмого – развод. – Она опустила длинный рукав ночной рубашки, положила руку на почти плоский живот. – Пойду утоплюсь.
– Глупости, – сердито сказала акушерка. – Никаких семи не будет. Ты просто ещё молода для родов, во сколько лет ты вышла замуж?
– В пятнадцать. Как и сестра. Все так... – Она пожала щуплыми плечиками.
– Ну вот! Это рано для тебя. Погоди ещё пару лет, нормально родишь.
– Он не будет ждать. Ребе сказал – семь раз. Это – шестой. Его мать уже ищет ему другую невесту.
– Ты, голубушка, лежи и не волнуйся. Волноваться тебе вредно. Я вот сейчас доктору скажу, чтобы успокоительное тебе дал!
– Мне уже дали. Я спокойна. Чего ж волноваться? Как Бог решит!.. Только ребе сказал – если выкидываю, значит, проклято чрево мое. Бесплодна – значит, проклята. Неугодно Господу чрево мое и плод чрева моего... Пойду утоплюсь.
– Грех так говорить! – всерьёз рассердилась акушерка. – Зря, что ль, тебя Тиквой зовут? Тиква – это надежда! Слышишь! Ты надеяться должна, верить! Верь, и родишь здорового младенца! Вот, уже до семи месяцев почти дотянули! Надейся! Верь! Тут врачи хорошие, дотянем и до девяти! Выносишь! У! – Акушерка шутливо погрозила ей пальцем. – Только попробуй не выносить!
Значит, её боров-муж уже жаловался раввину. Теперь понятно, что это было сегодня. После обеда к ней в палату ввалилась целая делегация – человек двадцать – и молодые, и старые, все в чёрных длинных сюртуках, белых чулках, меховых круглых шапках, длинные завитые пейсы локонами свисают до плеч, бородатые, страшные. Выстроились полукругом вокруг кровати, раскрыли молитвенники, обратись лицом к Иерусалимскому Храму, стали раскачиваться и громко, во весь голос, молиться. И её, бедную Тикву, тоже заставили. Ей-то, с её токсикозом и угрозой выкидыша, только не хватало раскачиваться и стоя петь молитвы!
Слава Богу, дежурил русский доктор Алекс – молодой и энергичный. Он не стал с ними церемониться. Нарушение покоя и постельного режима больных – достаточное основание, чтобы всех в два счета выставить молиться в синагогу при больнице. Есть специальное место для молитв – ну там и молитесь сколько угодно, на здоровье, а мешать лечебному процессу – не позволю. Тем более что самый главный из этой компании орал на все отделение, что, мол, негоже правоверной еврейке лежать в одной палате с мусульманкой – это, дескать, и есть причина выкидыша, надо их разделить, а арабку вообще выгнать из больницы. Доктор Алекс терпеливо и доходчиво объяснил, что для врачей все больные – люди, независимо от религиозной принадлежности, и всем оказывают необходимую медицинскую помощь. Тем не менее, главный, потрясая молитвенником и призывая в свидетели Яхве, продолжал вопить, что Бог не потерпит, чтобы евреи и арабы были вместе. Ну что ж. Товарищ не понимает. Нарушает больничный режим. Охрана вежливо препроводила всех в синагогу. Аминь.
– Надейся, – ещё раз прошептала Люба, заботливо поправляя одеяло. – Ты совсем молодая, у тебя ещё все впереди. Вон, дочка моя, того же возраста – и пока не замужем, и не думает замуж выходить, и ты погоди рожать. Вот сейчас свою малышку здоровенькой родишь, и погоди опять беременеть. Подрасти немного, окрепни, всё и наладится!
– Аминь! – прошептали бескровные губы, и голубые глаза странно блеснули в лунном свете.
Прозрачная одинокая слеза медленно сползла с бледной щечки и исчезла в такой же белой подушке.
Люба беспокойно вгляделась в мертвенное одутловатое лицо, и вдруг краем глаза заметила чёрную тень, метнувшуюся к кровати арабки. Мгновенно обернувшись, она живо схватила за руку юркую, закутанную во всё чёрное крошечную фигурку, и, развернув к себе, обнаружила премерзкую старушенцию – на сморщенном тёмном личике ятаганом висел ноздреватый нос, почти сливаясь с острым длинным подбородком, узкий рот провалился, чёрные, живые как ртуть глаза бегали из стороны в сторону. Вылитая Баба Яга! На картинках таких рисуют. Страх какой! Упаси Бог встретить такую! Особенно ночью, особенно в больнице, да ещё и в палате для тяжелых рожениц. Вмиг все родят, и медсестры в придачу.
Баба Яга сжимала в костлявой руке пластиковую бутылку из-под Кока-Колы, в которой что-то булькало, и эту бутылку она явно собиралась всучить Надие.
– Это что такое? – закричала Люба, силой отбирая у старухи бутылку и отталкивая её от кровати роженицы. – Кто вас сюда пустил?
– Ой, это моя бабушка, – проговорила Надия, боком пытаясь сесть на кровати. Огромный живот мешал ей.
– Какая бабушка?!
– Бабушка Агарь! Нона Агарь!
Люба знала, что «нона» по-арабски – «бабушка». Она отпустила юркую старуху, которая тут же опять подскочила к постели внучки и быстро залопотала что-то по-арабски.
– Что она говорит? – требовательно спросила акушерка. – Она знает иврит?
– Иврит? Знает, хорошо знает, но разговаривает только тогда, когда хочет. Сейчас она говорит очень важное для меня, а потому – по-арабски. Она говорит, что принесла мне живой воды из святого источника, что я должна её выпить, и тогда у меня будет мальчик.
– Глупости! Какая живая вода? Эта? – Люба посмотрела на отобранную замызганную бутылку «Колы». – Какой еще святой источник? – Она решительно подошла к раковине. – Не смей ничего пить! Только больничное питье! Потом от сальмонеллёза не вылечишься! – Твёрдой рукой она вылила святую воду в раковину и выбросила пустую бутылку. – Всё! И думать забудь!
Баба Яга тихо зарычала, обнажив жёлтые редкие зубы. Надия заговорила с ней, убеждая, упрашивая, та неразборчиво бормотала в ответ, злобно поглядывая на решительную медсестру. Люба стояла, твёрдо опираясь на треногу с прибором, как Георгий Победоносец – на копьё. Сдаваться без боя она не собиралась. Змей сидел на кровати и непонятно шипел.
– Мумареда, пожалуйста, послушайте её... – Надия подняла на акушерку агатовые глаза, и впервые Люба увидела в них что-то, похожее на надежду. – Она – моя бабушка, мать моей матери. Она живёт тут неподалеку – в Эйн Карем, арабской деревушке, и она – христианка. Она говорит, что там у них бьет чудотворный источник, который помогает всем женщинам. Всем! И христианкам, и мусульманкам, и еврейкам!..
– Какой источник? – Люба невольно глянула в окно и увидела то, что видела всегда – округлые отроги гор, поросшие лесом, россыпь огоньков в домах ближайшей деревни и невысокий, серебрящийся в лунном свете шпиль древней церкви, увенчанный серебряным крестом. Рядом четко вырисовывались приплюснутые купола греческой церкви, а между ними белела широкая, протоптанная миллионами ног дорога – светящаяся в темноте, как Млечный Путь.
Старуха опять залопотала, её певучая гортанная речь успокаивала, к ней хотелось прислушаться, понять.
– Она говорит, что это – святой источник. Там встретились дева Мария, беременная Иисусом Христом, и святая Елизавета, беременная Иоанном Предтечей. Елизавета была на шестом месяце беременности, а дева Мария еще ничего не знала о своей. Младенец Иоанн во чреве сказал о ней своей матери, Елизавете, а та рассказала Марии, двоюродной сестре своей, о её будущем. Ну вот... А потом святая Елизавета родила младенца Иоанна возле этого источника. И с тех пор он помогает всем роженицам...
Люба слушала, скрестив на груди полные, сильные руки. Она вспомнила, что слышала про этот источник, даже была там – давно, лет десять назад, когда её, только приехавшую на «историческую Родину», возили на экскурсию по Иерусалиму. Да, экскурсовод тогда пел соловьем про его чудотворные свойства, но ей самой было не до святой воды: надо было сводить концы с концами, устраивать в дом престарелых больную маму, получать разрешение на работу, пристраивать в школу дочку... Помнится, все бабы пили из железной трубки, торчащей из необтесанной каменной глыбы, а она побоялась – чёрт знает, откуда она течёт. У них в Новгородской области тоже были такие святые источники, а потом животом мучилось полгорода... Так значит – он там, рукой подать, а она забыла, и даже не связывала название своей больницы «Хадасса Эйн Карем» с этим самым «Эйн Карем» – святым ключом, «Виноградным источником». Вот так штука!
Люба оглянулась на соседнюю койку – не мешают ли они своими разговорами маленькой Тике спать, и с удивлением обнаружила, что та, перегнувшись всем своим тощим тельцем через кроватные перила, жадно ловила каждое слово. Голубые глаза горели, на отечных скулах проступил лёгкий румянец.
Мать честная! – изумлённо подумала акушерка. – Ожила девчонка! И откуда силы взялись?!
Она оглядела палату. Господи, как странно! Тиква по-еврейски – надежда. Надия – означает лёгкий предрассветный ветерок, но тоже по-русски звучит как надежда. И я – любовь. Вот все вместе и собрались. Только Веры не хватает...
Надия вдруг молитвенно сложила руки:
– Мумареда, отвезите нас туда! Прошу вас! Сегодня – 31 мая, день этой Встречи! Нона Агарь говорит, что сегодня – поможет! Отвезите!
– Куда?!
– К источнику! Он святой! Он спасёт меня!.. – Она вдруг зашарила в тумбочке, вытащила какую-то сумку... – Я заплачу, отвезите меня!
– Ты что – с ума сошла? Когда? Сейчас? Ночью? В твоём-то положении?!
– Умоляю вас! – Надия, обеими руками поддерживая уродливый живот, стала медленно сползать с кровати, не сводя горящих агатовых глаз с акушерки. – Он поможет! Он спасёт меня! Он даст мне сына!
– Что ты ерунду мелешь?! На ультразвуке у тебя – девочка! Не может же вода, пусть даже самая святая, переменить пол уже готового ребенка! Ты же училась в школе, образованная! Опомнись!
– Люба, пожалуйста, отвезите нас, – прошелестело из другого угла, и полная акушерка в изумлении оглянулась на девушку, уже стоящую на тяжёлых, как тумбы, отёкших ногах. Одной рукой та опиралась на перила кровати, другой натягивала на себя тёплую кофту, как будто действительно готовилась к поездке. Натянула, разогнулась, решительно поправила широкий платок на голове, прикрывая выбившиеся волосы, и посмотрела на акушерку просветлённым взором. – Пожалуйста! Иначе я поеду одна! – Взгляд её был твёрд, спокоен и светел, и на мгновение растерявшейся акушерке показалось, что она стоит перед иконой.
Она ведь верит! Она по-настоящему верит! – в смятении думала Люба, отступая перед такой уверенностью и мужеством.
Надия, с трудом удерживая обеими руками громадный живот, тоже уже стояла перед ней, настойчиво глядя прямо в глаза. Куда девалась та отчаявшаяся, безвольная женщина, ещё полчаса назад мечтавшая лишь о смерти – своей и ещё не рождённого ребенка!
Тика, с трудом переставляя ноги-тумбы, подошла и нежно взяла сильную белую руку медсестры:
– Мне без вас не добраться. Прошу вас, поедем быстрее. Мне так тяжело стоять!
– Вы с ума сошли, девочки! – закричала было акушерка, но стихла под настойчивыми, требовательными взглядами женщин. – Мне нельзя уходить с дежурства! Вам нельзя выходить из больницы!
– Пойдем. Это – последний шанс. – Маленькая Тика решительно потянула её за рукав. – Завтра будет поздно.
Боже всемогущий! – в панике думала бедная Люба, отступая перед надвигающимися на неё воительницами. – Что же делать? Меня уволят с работы. Это – как пить дать! Они помрут в пути... Без пути они тоже помрут. В конце концов, почему не попробовать... Это ведь близко... Всего пять минут – выйдем и вернёмся... Никто ничего не заметит... Свежий воздух полезен беременным...
Она не заметила, как выскользнула из отделения. Не заметила, как ухитрилась крадучись вытащить из сумки ключи от машины и спуститься вниз, на стоянку. Как сомнамбула вывела старенький, задрипанный «пежо» и беззвучно подкатила его к ожидающим у дверей, белым как привидения фигурам. Порадовалась, что старая машина такая вместительная... Надия и Тиква в изнеможении повалились на заднее сиденье. Закутанная в чёрное Баба Яга ниндзей юркнула на переднее сиденье, и вдруг заговорила на хорошем иврите:
– Ты поезжай, хабибти, дорогуша. А я дорогу буду показывать...
Небольшая, вымощенная неровным камнем площадка перед источником была пуста. Лунный свет, казалось, лился с неба, освещая её всю, до последней щербинки между камнями, до последнего чахлого кустика, пробивающегося среди камней на пыльной обочине. Перед площадкой возвышалось невысокое каменное строение под треугольной крышей, чёрные провалы между толстенькими приземистыми колоннами были пусты и тихи. Женщины, цепляясь друг за друга, медленно вошли под колонны и обнаружили квадратный резервуар для воды – по размерам и высоте он напоминал небольшую ванну, вымощенную мокрым нетёсаным камнем. Ванна была наполнена до краев кристально чистой водой, лунные лучи, проникая в проёмы между колоннами, играли в ней, плескались, как серебристые рыбки. Внизу каменной ванны был сток, из него вода выливалась журчащим ручейком и разливалась в широком плоском бассейне уже перед колоннами, под открытым небом.
Было тихо-тихо, только изредка с невысоких гор слышалось нетерпеливое тявканье лисицы, и белая в лунном свете ночная сова, тяжело взмахивая пушистыми крыльями, беззвучно пролетала над каменной площадкой с плоским переливающимся квадратом бассейна. Крупные звёзды сияли на абсолютно чёрном небе, и было странно, что они такие яркие в ослепительном свете полной Луны.
Женщины подошли к краю наполненной водой чаши, и замерли над ней, потрясённые тишиной и торжественной простотой этого святого места.
Старуха, мелко крестясь, зачерпнула ладонью отливающей серебром воды, умылась, потом так же умыла лицо Надии, с трудом склонившейся перед ней, и повернулась к Тике. Та стояла, юная и белая, в развевающейся на легком ночном ветерке больничной рубашке, платок сполз с головы на плечи, и пушистые рыжеватые волосы золотым нимбом светились вокруг её одухотворенного нежного лица. Старуха ахнула, замерев, благоговейно перекрестилась на юную женщину, как на икону, и, пав ниц, начала целовать руки окаменевшей от неожиданности девушки.
Люба, опомнившись, бросилась поднимать её. Надия, резко наклонившись, подхватила бабушку с другой стороны, и тут что-то перевернулось, хрупнуло, лопнуло в громадном животе, и беременная резко присела на корточки, хватаясь за неожиданно выпятившийся живот. Светлая вода, светлее, чем лунный свет, полилась у неё между ног, смешиваясь с чудотворными водами источника, лицо побагровело, глаза вылезли из орбит, и хриплое «О Боже, мамочка!» заставило очнуться всех присутствующих.
Тика в ужасе опустилась на край каменной ванны. Баба Яга, выкрикнув что-то по-арабски, с неожиданным проворством и силой подхватила рожающую сзади под руки и умелыми, ловкими движениями стала помогать ей тужиться. Люба, всплеснув руками, тотчас кинулась к машине, в которой, по старой привычке сельской акушерки, всегда припасала заветную сумку с набором первой помощи. Она вернулась назад как раз вовремя – подставила чистую простыню под разведённые ноги роженицы и спустя миг ловко подхватила в неё тяжёлого младенца мужского рода – здорового и горластого.
– Мальчик! – не веря своим глазам, воскликнула акушерка, осторожно поворачивая скользкое, подвижное тельце.
– Мальчик! – выдохнула побледневшая Тика, изумлённо оглядывая младенца.
– Мальчик! Уаллад! – по-арабски прошептала мать, протягивая дрожащие руки к новорожденному. – Эбни, сынок!
И заплакала.
Старуха, мелко крестясь и шепча молитву, наклонилась над младенцем, разглядывая его. Акушерка, уже перерезавшая пуповину, обернула ребёнка мягкой тканью и передала его счастливой матери.
– Чудо... – потрясённо прошептала бледная Тика. – Чудо свершилось. И у меня свершится. И у меня будет здоровая девочка. Я знаю. Я верю.
– И мы назовем её Верой! – ласково обнимая вздрагивающие плечи девушки, чтобы проводить её в машину, сказала Люба. – Бог един для всех, и помогает всем. Надо только надеяться и верить.

В декабре солнце садится рано. В пять вечера уже смеркается. Огненный шар, темнея на глазах и превращаясь сначала в малиновый диск, а потом – в бордовую плоскую лепёшку, медленно и неуклонно склоняется к кудрявым, заросшим пушистой зеленью округлым холмам, которые здесь почему-то называют горами.
Люба стояла возле широкого, во всю стену, больничного окна, тупо смотрела на пламенеющий закат и думала, что вот так же проходит её жизнь – бездумно, бессмысленно, безвозвратно. Каждый день одно и то же – помочь, иногда – спасти, и всегда – отдать частичку самой себя, и нет этому конца. И нет смысла, потому что страдания людские не прекращаются, как ни бейся, как ни выворачивайся наизнанку, они были, есть и будут во веки веков.
Вот, например, сегодня – 24 декабря. Обычный будний день. Два кесарева, 26 родов, и все – тяжёлые, с осложнениями. Да еще обычная работа в отделении – уход, наблюдение и процедуры; и каждую из женщин нужно подбодрить, обнадёжить, найти ласковое слово. Каждую! С каждой – как с сестрой, с дочерью! Под конец дня руки не поднимаются от перекладывания и мытья больных, а мышцы живота нудно болят – ведь во время родов ты непроизвольно тужишься вместе с роженицей, стараясь помочь ей.
Господи, поскорее бы кончился этот день!
Собственно, он уже кончился, и можно идти домой.
Домой. В пустой и промозглый каменный склеп, где никто тебя не ждет, и ты никого не ждешь. Дочка в армии, у неё – своя жизнь. Мамы давно нет.
Вдруг неожиданно остро захотелось оказаться рядом с мамой, почувствовать привычный аромат «Красной Москвы», исходящий от серебристых и лёгких, как облако, волос; сладкий запах домашнего пирога с яблоками и корицей, который мама всегда пекла на Новый год. Вдохнуть густой аромат смолы, янтарными каплями застывшей на тёмном колючем стволе ёлки, которую с шумом втаскивал отец и оставлял в прихожей. Комочки снега, примерзшие к коротким тёмным иголкам, медленно оттаивали в домашнем тепле, шмякались на линолеум в передней и расползались маленькими лесными озерцами. От них тоже шел праздничный хвойный дух... Где это всё? Куда ушло?..
И нет сил ни на что, и опускаются руки...
Неожиданно сквозь толстое запыленное стекло Люба услышала перезвон колоколов – весёлый и праздничный, он доносился из древней церкви, построенной рядом с чудотворным источником в соседней арабской деревушке. Чего это они раззвонились? Ах да, сегодня же Рождество...
Люба невольно улыбнулась, вспомнив авантюрную историю полугодовой давности, и ощущение сопричастности с чудом вновь овладело ей. Она вспомнила, как волшебно преобразились упавшие духом женщины, какую удивительную жизненную силу они неожиданно получили, и тут же поняла, что сейчас выйдет с работы и пойдет туда – к источнику. Прогуляется и отдохнет от суеты сует, посидит в тишине и покое, прислушиваясь к мелодичному журчанию чистого ручья, вытекающего из каменного бассейна... И, может быть, тоже наберётся сил, которые черпали из него все страждущие. Главное – отрешиться от суеты, поразмышлять в одиночестве...
В одиночестве, как же!
Водоворот веселой, празднично оживлённой толпы детей и взрослых подхватил её в ту же секунду, как она пристроила машину на единственный свободный клочок асфальта. Узкие кривые улочки с турецкими нависающими балкончиками превратились в бесконечный ёлочный базар, набитый, как в детском сне, нескончаемыми мигающими гирляндами; разноцветными шарами; вертящимися, разбрызгивающими тысячи огней звёздами; серебряными танцующими ёлками и краснощекими Санта-Клаусами, гнусавящими электронными голосами американские рождественские мелодии.
Толстую Любу, как щепку, несло в празднично галдящей толпе к источнику и церквям, и она только успевала вертеть головой, изумлённо рассматривая светящиеся, танцующие и поющие диковинки современной рождественской индустрии.
Это – Восток! – думала она, поражённая обилием новогодних товаров, вываливающихся из распахнутых дверей лавок. – Всего здесь – сверх меры: солнца, гомона, людей, товаров, мишуры... Если украшения – так громадные и золотые, если еда – так столы ломятся, если музыка – так громко, хоть уши затыкай!
И опять вспомнились мягкие, колючие тёмно-зеленые лапы с прилипшими льдинками, хвойный лесной дух, смешанный с резким запахом мандаринов, на нитках подвешенных к разлапистым ветвям; шуршащие бумажные гирлянды, самолично склеенные; сшитые из разноцветных лоскутков игрушки и – главное! – тайные, запретные поиски подарков, которые мама спрятала где-то в доме. Подарки манили больше самой ёлки, они, как вода в глубоком колодце, были невидимы и прекрасны именно своей недосягаемостью, и осторожные, тщательно скрываемые поиски их тоже были неотъемлемым ритуалом праздника. А после – глубокая тишина Рождественской ночи, когда все уже давно легли спать, и ты – один на один с громадной таинственной ёлкой, такой чужой в тёплом домашнем уюте, и такой магически-манящей, мерцающей в слабом свете ночника.
А здесь – всё другое, и праздник сам другой – буйный, открытый, бьющий через край. Лучше или хуже? Нельзя сравнить – просто другой.
Небольшая каменная площадка перед источником кишмя кишела разноцветной толпой. Тяжело отдуваясь, подкатывали туристические автобусы, из них пачками вываливались разномастные туристы; горластые экскурсоводы, стараясь перекричать толпу и не растерять свою группу, размахивали разноцветными флажками. Тут же были ватаги проказничающих школьников со строгими учительницами, семьи с детьми, стайки пугливых монашек. Между всеми толкались назойливые продавцы сувениров, цветов, фруктов, сладостей. Подлетел пёстрый, как попугай, автобус с мороженым, заиграл сладкую мелодию шарманки, дети бросились к нему, еще больше запутав людской водоворот.
Люба выбралась из толпы, присела на невысокий каменный парапет, окружающий площадку, и с удовольствием отдалась созерцанию многоцветного калейдоскопа толпы. Цитрусовый запах мандаринов и апельсинов, высоченными пирамидами наваленных на стоящий неподалеку лоток, сразу же напомнил ей новогоднюю домашнюю ёлку, и она даже оглянулась в её поисках, но, естественно, не нашла – русские ёлки не растут в израильской жаре.
Потом она залюбовалась смуглыми девочками-сёстрами – мал мала меньше, они дружно прыгали через длинный толстенький канатик. Старшие девочки покорно крутили скакалку, хотя было видно, что им самим до смерти хочется попрыгать. Все сестрёнки были по-праздничному разодеты в платья с лентами и оборками, длинные чёрные косы были тщательно заплетены и украшены бантами, на ногах – белые колготки и лаковые белые туфли. Прямо образцовый советский детский сад. Загляденье! Они весело прыгали, время от времени поглядывая на высокую стройную женщину в длинном до пят тёмном арабском платье и наглухо повязанном платке замужней женщины, видимо – свою мать. Та, счастливо смеясь, играла с толстым увальнем – подносила его к каменной ванне, тот радостно бил ладошками по чистой воде, дрыгая от удовольствия крепкими, затянутыми в джинсовый комбинезон ножками. Блики разноцветных праздничных гирлянд, отражаясь от воды, мерцали на золотых браслетах женщины, они мелодично звенели, как маленькие колокольчики, и малыш радостно гукал, изворачиваясь и пытаясь схватить блестящие кольца пухлыми ручками.
Вновь подъехавшая группа румынских туристов заслонила от Любы эту пасторальную картинку. Одетые кто во что горазд, с громадными крестами на шеях, они ринулись к источнику, размахивая пустыми пластиковыми бутылками так, будто только что вышли из пустыни. Средних лет женщина в мужской фланелевой рубашке и длинной выцветшей юбке вдруг опустилась на колени и, истово крестясь, поползла к плоскому бассейну, обдирая ноги о камни мостовой. Стоптанные кроссовки её выглядели как струпья на ногах блудного сына.
С другой стороны бассейна громадный, толстый как бегемот ортодоксальный еврей высоко подбрасывал большую, пышно разодетую рождественскую куклу, и изумленная акушерка не сразу поняла, что это – живая девочка в длинном сборчатом платьице и кружевном чепце.
Господи, этот-то как сюда попал?! – ахнула про себя Люба.
Такие глубоко верующие евреи на пушечный выстрел не подходят к церкви даже в зарубежной поездке, а этот не только смотрит на нательные кресты, но даже брызгает на младенца христианскую Святую воду.
Вот уж действительно чудеса в решете! Рассказать – никто не поверит!
Его жена, маленькая пышечка, пыталась отобрать у него дочку, чтобы самой тетёшкать её, но муж, выше женщины на две головы, высоко поднял крохотное тельце и, хохоча во всю глотку, завертел в воздухе. Стоявшие рядом мужчины, одетые в такие же чёрные сюртуки, белые чулки и меховые шапки, одобрительно засмеялись. Они благосклонно поглядывали на арабское семейство, на христианских паломников и, видимо, чувствовали себя частью общего веселья, хотя наверняка не признались бы в этом.
Радость и бьющая через край жизненная сила захлестнули Любу. Хотелось петь и смеяться, всех любить, плясать, веселиться от души! Атмосфера пьянила, как доброе старое вино!
Ай да Виноградный источник! Вот так Рождество! – рассмеялась она, не веря самой себе. Давно прошли те времена, когда она вся, вот так, без остатка отдавалась ликующей радости жизни, счастью бытия.
Этот праздник был другой – непривычный и шокирующий. Это не была та атмосфера тихого очарования и смиренной любви к ближнему, о которой она читала в святочных рассказах классиков русской литературы. Это не было торжественное действо с грозным Дедом Морозом, заставляющим упирающихся детей читать стихи и водить хороводы вокруг Ёлки, как во время её советского детского сада и школы. Это было что-то совершенно иное – наслаждение от абсолютной свободы, полная раскованность и радость бытия, простого бытия... Праздник Рождения нового человеческого существа... Праздник, в котором она – акушерка – участвовала каждый день, и не замечала его...
– Не замечала! – потрясённо прошептала она, оглядываясь вокруг и впитывая ощущение свободы и счастья. – Жила и не замечала, что Рождество – каждый день!
– Каждый день, хабибти, люба моя! – откликнулась чёрная тень, неслышно присевшая рядом на каменный парапет. – Правильно говоришь...
Ошарашенная Люба вгляделась в коричневое, словно корица, сморщенное личико, нос-ятаган и живые агатовые глазки, выглядывающие из-под глухого чёрного платка, как мышки из норки.
– Ой! Баба Яга... простите, бабушка Агарь, как вы здесь очутились?!
– Я-то здесь часто бываю, дорогуша! А вот как ты сюда пришла, а?
Действительно, как я здесь оказалась? Почему? – подумала помолодевшая, счастливая женщина и ответила:
– Наверное, я пришла за счастьем.
– Нет, милая, ты тоже хочешь чуда. Все люди приходят сюда за чудом, и у каждого оно своё.
– Чудес не бывает, – убеждённо ответила бывшая пионерка.
– Как – не бывает?! Сама же при нём присутствовала, сподобилась, а говорит – не бывает!
– Когда это?!
– Как когда? А как мальчик родился вместо девочки – это не чудо?! А как бесплодная родила?!
– А, это... Ну, насчет мальчика, так ультразвуковое исследование – не абсолютно точное, там часты ошибки. Особенно при неправильном положении плода... – Старуха мученически сморщилась, вслушиваясь, и акушерка перешла на понятный язык: – Пипка не всегда видна. Если пипку закрывают ножки, то кажется – будто девочка...
Старуха прищурилась и снисходительно усмехнулась:
– А это – не чудо разве? Посмотри, как у святого источника изменяются люди! Вон Надия, внучка моя, играет со своим сыном, а муж Тиквы радуется дочке. Глянь-ка на них! Смотри – они стали добрыми, они стали счастливыми!.. – Старуха помолчала, кончиком платка отёрла уголки тонких синеватых губ. Пожевала губами, наставительно подняла кривой узловатый палец: – Что такое чудо, ответь мне? Вон собрались люди отовсюду, со всех сторон, и дышат одним воздухом, и пьют одну воду, и славят одного Бога! А ведь в разных верят! Это – не чудо?.. Мы – все вместе, и вместе радуемся празднику. Ты пришла сюда – какая? Я видела – глаза у тебя мёртвые были, а сейчас – словно воскресла, словно в тебя жизнь вдохнули... Это разве не чудо?
– Да, это чудо, – согласилась, смеясь и удивляясь бабушкиной речи Люба, и потребовала: – Но это не должно быть редким чудом! Пусть это будет каждый день!
– Это мечта, – вздохнула старуха, – но мечты сбываются! Ты-то уж это знаешь, хабибти! Всё будет, – утешительно пообещала она, важно кивая головой, затянутой в чёрный платок. – Может, будет и каждый день...

Марлезонский балет

Роза Львовна в ужасе смотрела на растекающуюся у ног лужу. Откуда она в городской квартире солнечного Израиля?! Холодная и необъятная. Вообще-то насчёт солнечного она погорячилась... Была зима, и ледяной дождь стучал по крыше, просачиваясь в комнаты сквозь рассохшиеся фрамуги... Посреди безбрежного моря белым айсбергом возвышалась стиральная машина... Солнечный Израиль? Скорее, Арктика с Антарктикой. Ледовитый океан.
Растерявшаяся хозяйка в панике не могла сообразить, как образовалась пугающая лужа. Натекла через оконную раму? Испортилась стиральная машина? Начался всемирный потоп?
О боже! Что же делать? Как остановить это светопреставление?! – Роза Львовна возвела очи горе и эффектно заломила руки, но это почему-то не помогло – бесстыжая лужа хладнокровно растекалась по балкончику.
Что ж... Если эмоции не помогают, будем действовать разумно.
Роза Львовна не зря занималась йогой в кружке для пенсионеров. Она глубоко вдохнула, задержала дыхание и медленно выдохнула. Через три биения сердца в голове прояснилось, и она смогла проанализировать ситуацию.
Из фрамуги натечь не могло – далеко.
 Если это всемирный катаклизм, то ничего не поделаешь. Надо смириться.
Если испортилась стиральная машина... О нет! Только не это! Лучше потоп... Но, увидев взлетающие над урчащей машиной водяные фонтанчики, – и как это она их сразу не заметила? – Роза Львовна была вынуждена признать – дело именно в стиралке.
Машина много лет служила ей верой и правдой. Как она могла всадить нож в спину в столь трудное время – пандемия короновируса, всеобщий карантин и зимний шторм! Подобное поведение иначе, чем безответственным, не назовешь, судари мои! И кроме того, покорнейше прошу простить, но пустить лужу во время работы – это моветон! Даже для стиральной машины!
Роза Львовна прекрасно знала правила поведения в культурном обществе. Всю жизнь она служила капельдинером в Мариинском театре Санкт-Петербурга и держалась соответственно, помня, что «театр начинается с вешалки», а в её случае – с проверки входных билетов. Покойный батюшка тоже был капельдинером в том же театре, но его обязанности были шире – помогать почтенной публике ориентироваться в запутанном лабиринте лож, бенуаров и ярусов; а дед, основатель почтенной династии, ведал настройкой инструментов оркестра и раздачей партитур! Так что серьёзному отношению к делу потомственная билетёрша училась с детства, совсем как Галина Уланова, отец которой служил в Мариинке вместе с батюшкой Розы Львовны и великим балетмейстером Петипа. От славного времени остались воспоминания, нормы этикета и французский язык. Ни то, ни другое в Израиле не пригодилось.
Что ж, самое разумное – вытереть наконец лужу и позвонить зятю-электронщику, который разбирается во всём – от компьютера до сливного бачка. Как жаль, что дочка с семьёй живёт на другом конце света и помогать может только по телефону!
– Вода чистая или с пеной? – Голос у Сашки был подозрительно сонный. Вроде, в эту неделю он не в ночную...
– Александр, mon chere, откуда же я знаю? Вода как вода! Фонтанирует будто в Версале! Похоже на фонтан «Солнце». Помнишь, в Нижнем парке Петергофа струи из золотого диска как лучи... И поворачивается во все стороны!
– Что поворачивается? – мрачно уточнил дорогой зятёк, не знакомый с красотами Петергофа и Версаля. – Стиралка?
– Золотое солнце в фонтане, – терпеливо пояснила просвещенная тёща. – Струи бьют веером в разные стороны и поворачивают диск, а мраморная чаша фонтана, полная серебристой воды, отражает всё это великолепие... Вот и стиральная машина…
– Там слева краник из стены торчит. – Практичный зять перешёл к делу. – Перекройте его. И машину выключите... Сделали? Из розетки вилку выдерните, обесточьте машину. – Опять длинный собачий зевок. Ой, кажется, он в ночь работал... Анютка, дочка, опять будет ворчать, что бужу средь бела дня... – Сделали? Перестала течь вода?
– Ой, верно! Спаситель!
– Сколько лет машинке? Двенадцать?! – Зятёк сказал в сторону что-то неразборчивое, потом опять буркнул в трубку: – Столько не живут, уважаемая! Надо менять агрегат!
– Это что – новую покупать?! Ты с ума сошёл! – Роза Львовна оторопела. –  Где? Как? Их же надо выбрать... Я же не технарь, не разбираюсь...
Опять тяжкий вздох в сторону от телефона:
– Анютище, объясни маман, как купить стиральную машинку. – Почему-то любящий зять всегда называл Розу Львовну «маман», с французским прононсом. Точнее – с рязанским, как про себя отмечала потомственная петербурженка, обиженно поджимая губы от развязности родственника. Впрочем, отношения у них были вполне конструктивными.
Дочка отличалась такой решительностью и бесстрашием в решении бытовых проблем, что гиперболический суффикс в имени был вполне оправдан. Пять минут сосредоточенной работы в поисковике – и маме был указан адрес магазина, марка нужной машины и даже цена:
– Судя по карте, магазин напротив твоего дома. Позвони, когда будешь оформлять заказ! Если что, я на иврите поговорю, не беспокойся, мам!
Да, иврит – это еще один камень преткновения. И почему у взрослых не идёт чужой язык? Вроде за двенадцать лет жизни в Израиле должна как-то освоить – ан нет!  И чувствуешь себя неграмотной, зависящей от всех дурой. Безъязычный инвалид.
«Цели указаны, задачи определены. За работу, товарищи!» – само всплыло в памяти, когда бывшая капельмейстер красила губы и подбирала сумочку в тон плащу. Нельзя позволить себе неаккуратно выглядеть даже в хозяйственном магазине через дорогу!
– Я сейчас, Примадонна, не волнуйся! – строго сказала Роза Львовна трёхцветной кошке, вопросительно глядевшей на её прихорашивание перед зеркалом. – Куплю стиральную машину, и тут же вернусь! Анюта сказала, что это не сложно. Я совсем ничего не боюсь! Не волнуйся и ты!
Кошка скептически выслушала хозяйку и уселась на подзеркальнике как лев на воротах. Бдить. Сторожевой зверь. Ответственный. Весь в меня!
В безлюдном из-за карантина магазине пугающий иврит оказался совсем не нужным. Любезнейший хозяин-продавец говорил на чистейшем русском:
– Пгошу вас, моя госпожа, – еврейская картавость ласкала слух как парижское грассирование, – вот здесь отдел стигальных машин. Какая вам нужна? Выбигайте, не тогопитесь!
Роза Львовна, волнуясь, произнесла указанное дочкой название как магическое заклинание.
– О, это отличная машина, – обольстительно улыбнулся продавец, одной рукой поддерживая пожилую даму под локоток, а другой делая широкий приглашающий жест в недра магазина. – Пожалуйте в отдел...
Ободрившаяся от такой галантности дама проследовала к стиралкам, выстроившимся во фрунт как солдаты на плацу, а мягко грассирующая речь продолжала колдовски обволакивать клиентку:
– Вот они все пегед вами, моя госпожа... Вот пгекгасная машина, выбганная вами. Отличная фигма, немецкая надежность, последняя модель... – Журчащий ручеек затих, перейдя на извиняющийся шёпот. – К сожалению, из-за эпидемии есть некоторые тгудности с доставкой. Данной машины сейчас нет на складе, а когда поступит новая пагтия из Евгопы, тгудно сказать... Извините, планиговать сейчас абсолютно невозможно...
– Как? – испугалась дама. Так она и знала, так и ждала какого-либо подвоха! И вот беспардонная ложь от столь воспитанного мужчины! – Как же вы говорите, что её нет, когда она здесь! Я же вижу её!
– На складе нет, – терпеливо объяснил торговец. – В магазине – только эта, гаспакованная… Я могу пгодать вам её со скидкой... – Продавец запнулся, судорожно прикидывая, как бы не упустить долгожданного клиента. Товара нет, спроса нет, а налоги плати! Эх, была-не была: – ...на полцены дешевле!
Ух ты! – про себя восхитилась покупательница, быстренько соображая, что машина – не заляпанное платье, которое все меряют. От распаковки она только выигрывает, поскольку – не кот в мешке, можно рассмотреть тут же в магазине...– Почтенная дама обрадовалась, оглядывая товар со всех сторон. – И такая скидка! Надо брать! Хорошо я его вывела на чистую воду! Сразу же цену сбросил!
– А когда доставка? – Служительница Мельпомены удивилась собственной практичности.
– Да прямо сейчас, – обрадовался продавец и засуетился. Парижское грассирование перешло в местечковую картавость. – Вон мой грузчик тут же вам и отвезет! Берёте? Андрей, упаковывай её! – Он уже семенил к кассе, а дюжий парень шустро схватил рулон полиэтилена и принялся рьяно обматывать долгожданную продажу.
– Он же и всё сделает? – Роза Львовна с удовольствием оглядывала могучую палочку-выручалочку, сноровкой под стать умельцу-зятю.
– Нет, подключать должен техник от фирмы, иначе гарантия будет недействительна! – Заметив неприкрытое огорчение клиентки, продавец тут же вручил ей карточку с номером телефона: – Сегодня уже поздно, завтра вызовите мастера. – И, с ловкостью психотерапевта, закончил разговор на положительных эмоциях: – Вот, ваша машина уже едет к вам!
Бравый грузчик давно водрузил перепелёнатый агрегат на тележку и ждал в готовности номер один.
– Здесь через дорогу, – заторопилась счастливая покупательница, – дайте-ка я над вами зонтик подержу... Хлещет-то как...
– Я же на машине, – рассмеялся парень. – Садитесь, подвезу вас!
Добрый грузчик не только взволок тяжеленное приобретение на высокий этаж, но и, тронутый одиночеством пенсионерки, сам выволок сломавшийся агрегат на лестницу.
– Пользуйтесь на здоровье, – промолвил парень и, закрывая за собой дверь, неожиданно по-доброму улыбнулся клиентке, словно своей бабушке. – Если вам будет трудно заказать мастера – приходите, я помогу.
– Спасибо, – расчувствовалась Роза Львовна, неожиданно подумав, что скоро и маленький Лёвушка вырастет и будет заботиться о ней... Внучок любимый... И захотелось позвонить Анютке, поблагодарить за советы и успокоить, что всё хорошо, ведь они там, наверное, беспокоятся о ней? Но молодёжь вечно спешит, занята, на звонки отвечать некогда, «мам, ты напиши по вотсапу, я прочту, когда смогу» ... Вспомнился недовольный рык невыспавшегося зятя и краткие, в телеграфном стиле, указания дочки.
И она, запихивая внутрь невысказанную любовь и нежность, просто написала сообщение «Стиралку купила и доставила, спасибо!» и получила в ответ лаконичное «ОК» и нарисованный кулак с поднятым большим пальцем. Вот и всё общение...
А я делаю успехи, – с гордостью думала бывшая капельдинер, устраиваясь перед телевизором с Примадонной на коленях и чашкой костяного фарфора с цветочным чаем. – Сама выбрала и купила столь сложный агрегат, сама пообщалась в магазине...Это, конечно, было не слишком сложно, но ведь до сих пор кроме еды я ничего не покупала одна. А тут даже цену сбила, доставкой руководила, чек правильно выписала! – Она с удовольствием почесала треугольные мохнатые ушки. – Ай да я!
Чрезвычайно довольная вчерашними достижениями, Роза Львовна с утра смело позвонила в фирму. Но тут ждал облом – русскоговорящего служащего не было. Иврит, пожалуйста!
– Pardon, monsier, – от смущения все иностранные языки в голове смешались, и прорезался один, неожиданно оказавшийся французским. – Я... machine...
– O, madame! – Неожиданный восторг на другом конце провода. – Вы говорите по-французски?
Через пять минут счастливый француз-израильтянин на родном языке оформил вызов:
– Мастер может прийти к вам прямо сейчас, он рядом с вашим домом. Когда привезут машину?
– Она уже дома! Я жду! Merci! – Роза Львовна помчалась красить губы. Окрылённая театралка чувствовала себя как в родной Мариинке! Ах, любимый французский, галантность, лёгкость, успех!..
Через пять минут молчаливый молодой человек в синем комбинезоне сосредоточенно подключал новенький агрегат к электричеству и водопроводу. Он нажал какую-то кнопку, и приборная панель замигала новогодними огоньками. Другая кнопка заставила крутиться нутро машины как лотерейный барабан. Хозяйка возликовала душой! Кошка, по-балетному перебирая длинными лапами, подошла поближе и стала внимательно наблюдать за сверкающими бликами.
Парень что-то пробормотал на непонятном иврите, нажал на еще одну кнопку, машина забулькала водой, но вдруг взвыла нечеловеческим голосом и брызнула хрустальными струями, прямо как петергофский фонтан «Солнце»!
Примадонна с мявом взвилась под потолок.
– Дежавю... – ошарашенно пробормотала Роза Львовна.
– Яп-понский бог! – закричал мастер, вследствие шокового состояния мигом освоивший иностранный язык. – Бьюф забит! Бьюф, канализация, а не машина! Вызывайте инсталлятора! – Подобно тигру он бросился на уже знакомый краник и перекрыл его. Расписался на какой-то бумажке и исчез.
Просто какая-то полоса препятствий, – горестно думала Роза Львовна, вытирая новую лужу. – Значит, та, старая, не виновата. Оклеветала я ее. Стыд и позор! И зря новую купила. Старая гвардия умерла, но не сдалась, как у Наполеона!.. Но боже, боже всемогущий! Еще одна напасть... Где же мне взять водопроводчика?
Нетерпеливый грохот в дверь заставил её очнуться от горестных переживаний:
– У вас что – труба лопнула?! – ворвался в прихожую нижний сосед. – Какого лешего вы нас заливаете?! Брысь! – заорал он на перепуганную кошку и кабаном вломился в кухню. – У вас же пробка! В сливной трубе! Вы что – ослепли?! Ицика вызывайте! Второй день дурью маетесь, а Ицика не вызвали! Интеллигентка! – Он дёрнул могучим плечом, разгоняя ненавистных старух с их паршивыми кошками, вывалился на площадку и дробно застучал коваными ботинками вниз. –  Очкастая! – глухо запрыгало по лестнице.
– Стойте! Погодите! – Роза Львовна бросилась вслед. – Какой телефон у Ицика?
Сосед затормозил.  С минуту висела гнетущая тишина, потом голос снизу проревел ряд цифр. Память на длинную последовательность была у капельдинера профессиональной. Через пару минут она уже набирала нужный номер.
– Шалом, – ласково ответила трубка. – Я – Ицик. Я не говорить русский. Адрес?.. Ты дом?.. Щас буду. Окей?
Маленький человечек словно сошёл с картины Шагала. У него были огромные грустные глаза и мудрая улыбка. Чутьем опытного мастера он тотчас определил место аварии и быстро прошёл на кухню. Опрятная пожилая женщина, доброжелательно провожающая его, видимо ни слова не говорила на иврите, хоть и была знакома с местными обычаями – тут же предложила кофе.
– Спасибо. Нет. – Он сноровисто снял с плеча свой инструмент и стал разматывать длинную чёрную кишку, заканчивающуюся ручкой и каким-то экраном.
Розе Львовне этот аппарат напомнил жуткий шланг для колоноскопии, который она видела у проктолога, и один вид которого заставил её наотрез отказаться от осмотра. «Лучше умереть стоя, чем обследоваться на коленях!» – высокомерно заявила старая большевичка ошарашенному врачу и вышла с гордо поднятой головой.
Маленький Ицик стал ввинчивать жуткий шланг в задний отвод сливной трубы – и несчастная труба захлюпала и закашляла настолько по-человечески, что Розе Львовне стало дурно. Она быстренько присела на табуреточку, подальше от операционной, и закрыла глаза, чтобы не видеть, как маленький человек сноровисто ковыряется, ищет и опять возится – будто иглой в вене. Но под ловкими опытными руками труба ожила, разразилась серией булькающих звуков и вдруг блаженно затихла, расслабившись.
Роза Львовна облегчённо вздохнула, поняв, что операция прошла успешно, открыла глаза и увидела, как Ицик аккуратно свёртывает свой аппарат. При этом глаза его стали ещё грустнее, а улыбка – добрее:
 – Финита, – ласково произнёс он, глоточками пробуя остывший кофе. – Двести пятьдесят.
– А как стиралка? Работает? – После колоноскопии можно говорить лишь на родном языке.
– Да. Смотреть! –  Тощая лапка нажала кнопку «Ожим», и вода весело заструилась из блестящего нутра в трубу.
Пожилая женщина вручила ему деньги с такой откровенной радостью, что Ицику захотелось сказать ей что-то доброе, но знакомых русских слов не хватало. Поэтому он стоически допил неправильно приготовленную холодную бурду, взял деньги и ласково похлопал старушку по руке:
– Карашо? Окей! Звони! – и неслышно прикрыл за собой дверь.

Итак, день прошел в трудах и в поте лица, как и велено в «Писании».
Роза Львовна устало опустилась в кресло и прислушалась к шуму дождя, по-прежнему поливающему грешную землю. «Разверзлись хляби небесные...»
Антракт. Примадонна утомлённо привалилась бочком к её коленям.
– Первую часть Марлезонского балета мы одолели, – хозяйка ободряюще погладила тёплое тельце. – Отдохни малость. Перед вторым актом. – Кошка приподняла треугольную головку и недоумённо посмотрела в голубые старческие глаза, увеличенные толстыми линзами. – Теперь надо подумать, что делать со старой машинкой.
Кошка тут же потеряла всякий интерес к разговору и демонстративно свернулась клубочком. Всё, что за пределами квартиры, меня не касается, – откровенно говорил её спокойно дышащий бок. «Ты права!» – согласилась хозяйка и задумалась, что делать? Извечный русский вопрос. Может, в этой стране его всё-таки можно решить?
– Мам, чё проще? – изумилась продвинутая дочка. – Сфоткай её и запости на «Барахолке» Фейсбука с подписью «самовывоз». У тебя оторвут с руками через час!
Вы что-нибудь поняли в подобном объяснении?
– Чаво? – съязвила «необразованная» мать. – Анютка, пожалуйста, повтори, но помедленнее, подробнее и по-русски. И погоди, я возьму ручку и бумажку, чтобы записать всё, что ты скажешь.
Решительное дитя немного подумало, прониклось ситуацией и приняло верное решение:
– Окей, мам! Я сама всё сделаю! Сфотографируй старую машинку и перешли фото мне по Вотсапу. Ты это умеешь. Не волнуйся! У тебя всё получится! В объявлении я дам твой телефон. У меня куча дел, ты сама договаривайся с людьми.
– Зайка, я же иврита не знаю...
– Я напишу по-русски. И помещу в русскую «Барахолку». Повторяю – я напишу твой номер телефона, чтобы тебе звонили. Окей? Жди звонков.
«А все, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка». – Классика, даже детская, всегда утешает в трудной ситуации.
Хорошо, что я научилась фотографировать на телефон, пересылать фотки, пользоваться вотсапом. Что глаза ещё видят махонькие буквы, а руки не трясутся, попадая в них, – думала Роза Львовна, готовясь совершить очередное трудное деяние. Она переложила безмятежную Примадонну с колен на диван и вышла на лестницу. – А ведь многие, очень многие мои подружки или не видят, или не умеют и уже не могут научиться... Старость приходит, технологии мчатся вперёд, и как за ними успеть, как приспособиться к новой жизни, немыслимой без этих новых штучек?..
Через полчаса её объявление красовалось на страничке в Фейсбуке. Еще через час начались звонки.
Знакомая по йоговскому кружку позвонила первой:
– Розочка, дорогая, купила машинку? Поздравляю! Вот умничка! А старую моей сватье отдашь? – Умильные интонации лисы Алисы, выпрашивающей у Буратино золотой. – Только она заберёт через две недельки, пусть пока машинка у тебя постоит... Ладно, душенька?..
А еще через полчаса незнакомый мужской голос с надеждой прохрипел:
– Вы действительно отдаете стиральную машину?
– Да! Но у меня уже просили...
– Ради бога, отдайте её нам!
– Но я уже обещала... Через две недели...
– Я приеду сейчас! Я уже в машине! Сбросьте адрес для навигатора! Мне ехать всего час, прошу вас!
– Она вам так нужна? По такому ливню вы поедете в другой город?
– Умоляю! Мы чуть ли не в тарелке стираем! Руками! В такой холод! – Голос почти шептал в трубку. – Мы не можем купить новую! Пожалуйста...
Роза Львовна задумалась. Философский вопрос – кого осчастливить?  Она почувствовала себя вершителем судеб. Верховным судией. Ответственным. Как на работе, когда ей совали в руки двойные билеты на одно место и с тревогой ждали своей участи – наслаждаться благодатью партера или карабкаться на третий ярус, проклиная всё на свете. И она всегда поступала по справедливости! Ни одна старушка не полезла на галерку, и ни один чиновник не занял чужое место в царской ложе!
Если люди готовы немедленно ехать в далекий город под проливным дождем – значит, стиральная машина им действительно нужна. Точка. Сватья лисы Алисы найдет себе другую. Роза Львовна отчётливо продиктовала свой адрес.
Потом позвонила знакомой и объяснила причину отказа. Вытерпела ушат холодной воды, щедро опрокинутый на неё, и стойко пережила кровную обиду, высказанную в нелицеприятных выражениях. Хладнокровно повесила трубку, заварила чай и села ждать. Она был уверена в справедливости принятого решения.
Тихонько тренькнул телефон. Пришло сообщение. От неизвестного. «Тот Валера, который сейчас просил вашу машинку, – торговец подержанными стиралками. Не отдавайте ему. Дайте лучше тому, кто действительно нуждается». – Почтенная капельдинер не верила своим глазам. Ну и ну! Анонимка! Интриги! Драмы судеб! Почти шекспировские!
Чай остывал в чашке.
– И что нам теперь делать? – спросила Роза Львовна у кошки. – Отказать тому, который стирает в тарелке? Поверить презренному анонимщику?
Примадонна пренебрежительно прищурилась на беспокойный телефон и недовольно вильнула хвостом. И правильно! Надо верить людям. Даже если простуженный Валера – торгаш, это для него кусок хлеба. Честно заработанный по такой погоде. Особенно во время пандемии, когда люди теряют работу, болеют, оказываются в непредвиденной ситуации и выкручиваются, как могут. Кошки всегда правы!
Через час на пороге стояла пара – молодой человек с замотанной шарфом шеей и симпатичная девушка. Она с восторгом оглаживала стоящее на лестнице сокровище, он тоскливо оглядывался на двери лифта.
– Здравствуйте, – приветливо улыбнулась девушка. И радостно сообщила: – А у вас лифт не работает!
Роза Львовна изменилась в лице. Это было последней каплей в злоключениях со стиральной машиной.
– Ничего, – бодро прохрипел парень, с нежностью глядя на сияющую спутницу. – Тележка есть. По ступенькам спустим, мигом домчим до дома! Подсоби-ка, лапонька!
– Настираюсь... – мечтательно промолвила девушка, помогая пристёгивать тяжеленный агрегат к багажной тележке. – Завтра солнышко обещают, всё высохнет! Вот счастье-то! Спасибо вам большое! – Они оба впряглись в тележку и бережно, со ступеньки на ступеньку, повезли вожделенное сокровище вниз.
Роза Львовна опустилась в любимое кресло.
– Вот и вторая часть Марлезонского балета закончилась благополучно, – объявила бывшая капельдинер вернувшейся на колени кошке. – А ты знаешь, что такое «Марлезонский балет»? А, Примадонна? – Умное животное сочло вопрос риторическим, а потому, не отвечая, продолжило устраиваться на ночлег. – Это танцевальное действо со сложными «па», которое очень любил Людовик Четырнадцатый, он же и режиссировал, и сам танцевал в нём.
Роза Львовна помедлила, наблюдая за грациозными движениями длинных лап, изящными изгибами мохнатого тельца и тощего хвоста...
– А ведь я сегодня не уступила Его Величеству ни в решимости, ни в исполнении важных задач! – удовлетворённо решила старая петербурженка. –Чем я не Людовик Четырнадцатый?  Ни одного лишнего движения, всё продуманно и благородно! Не попалась на козни анонимщика, одарила по справедливости. Скольких людей осчастливила за два дня? – Она задумалась, вспоминая любезного продавца, умелого водопроводчика и влюблённую пару. И хама-нижнего соседа, который, несомненно, тоже счастлив, что потоп сверху прекратился. – Король-Солнце оценил бы!
Старушка взяла кошку на руки и прошла в кухню, полюбоваться на новое приобретение. Круглая дверца сияла как дневное светило.
– Похоже на фонтан «Солнце»... Плеск воды, брызги, солнечные блики... Может, идея водных каскадов осенила Короля, когда он засматривался на хорошеньких луврских прачек?


Соседка по лестнице
Коричневая соседская дверь с тщательно начищенной медной пластинкой «Регина Леви» была приоткрыта, и сквозь щель вырывались яркий праздничный свет, поток арабской речи, взрывы смеха и удивлённых восклицаний... Вот странно!..
Образ моей соседки, маленькой и неприметной, словно веточка, настолько не вязался с этим «пиром на весь мир», с арабским гортанным многоголосьем, что я невольно помедлила на пороге своей квартиры. Арабский?! В центре Тель-Авива?  Почему?! Что происходит?
Дверь открылась шире, и из квартиры, смеясь и оживлённо переговариваясь, вышли знакомые мне родственники Регины – её старший сын Яков, черноглазый, черноусый голливудский красавец, и его жена Наташа – тоненькая, белокурая и белолицая, выглядевшая очаровательно рядом с обольстительным смуглым суперменом. Яков пытался поговорить по мобильному телефону, видимо не расслышав собеседника в гортанном квартирном гаме, а верная жена сопровождала супруга и повелителя. Впрочем, не без корысти для себя – пошарив в кармане узких наимоднейших брюк, она вытащила пачку длинных дамских папирос и захлопала по карманам мужа в поисках зажигалки.
– Что случилось? – улыбнулась я симпатичной Наташе. Знала, что ребята – компанейские, весёлые, и не обидятся, что я сую свой длинный нос в чужие дела. Но на всякий случай радостно добавила: – Мазаль тов! Поздравляю!
– Спасибо! – обрадованно закивала девушка, прикуривая и отмахивая сигаретный дым, чтобы он не шёл в квартиру. – К Яшиной маме приехал её сын-англичанин! Они не виделись лет тридцать или сорок!
– Как? У госпожи Регины есть сын в Англии? – удивилась я и невольно заулыбалась – такое искреннее счастье светилось на лице Якова, одним ухом слушавшего наш разговор, а другим прильнувшего к телефону.
– Э... не совсем... Как бы это объяснить?.. – Голубые глаза удивлённо округлились, рука с сигаретой застыла в воздухе. – А? Тут ведь так просто не скажешь? – Наташа обернулась к дорогой половине, торопливо выкрикивающей что-то в мобильник и одновременно энергично жестикулирующей и строящей нам какие-то загадочные гримасы. – Я вам расскажу, а ты поправь, если я ошибаюсь, хорошо? – оживилась она, поняв безмолвный язык жестов и мимики супруга. Глаза её разгорелись от предстоящего удовольствия, на матовых щеках проступил румянец. – О! Тут такая история!.. Каждый раз слушаю и ушам не верю! Готова рассказывать тысячу раз!
Я заинтригованно кивнула, потом не выдержала и спросила:
– А почему они говорят на арабском?
– А, – рассмеялась Наташа, – я сначала тоже не понимала! Это очень просто! Хани вырос в Англии и не знает иврита. Регина не знает английского. Получается, что единственный общий язык – арабский, из Каира!
– Каир?! – Я подумала, что ослышалась. – Это – который в Египте? А при чём здесь Каир?!
– О кей... – Яков закончил разговор по телефону и обратился к нам. – Это долгая история, в двух словах не расскажешь. Вы не спешите?
– А я быстренько! И покурю заодно! – предложила Наташа.
– Не торопись, дорогая! Не порти рассказа! – Предупредительный супруг нырнул в квартиру и тут же вернулся с парой пластиковых стульев. – Садитесь поудобнее! Может, подушек подкинуть? Принести вам чаю, кофе? Попить что-нибудь?
Классическое местное гостеприимство!
Яков ловко пристроил стулья так, чтобы сидящие были видны через открытую входную дверь, но в то же время достаточно далеко от горланящих родственников, так, чтобы можно было спокойно поговорить и покурить.  И никто сплетничать не мешает, и жена под контролем...
Бледноликая красавица сложилась пополам, села на стул, закинув одну ногу на другую, и стала похожа на вермишелину, свисающую с суповой ложки. Голливудский супермен с видом недремлющего телохранителя расположился в пограничной зоне, прислонившись к дверному косяку, – так вроде бы он и в маминой квартире, не отделяется от всего семейства, но и красавицу-жену не бросает одну на лестнице.
Я уселась рядышком и услышала удивительную историю, которую, конечно же, никогда не забуду.

Всё началось в Египте, в Каире, в 1949 году.
Камаль Хамуда стоял на привокзальной площади рядом с высоченной статуей старика Рамсеса и ждал приятелей. Неподалеку был чудесный подвальчик, где они всегда устраивали свои мальчишники. Там они решили собраться и сегодня, чтобы отметить рождение сына Камаля. Жену с младенцем любящий муж, естественно, оставил дома, а сам, несмотря на изнуряющую жару, оделся по-европейски, как того требовал повод: строгий чёрный костюм, белоснежная рубашка, галстук-бабочка. Так, как любят одеваться англичане, с которых Камаль всегда брал пример, что чрезвычайно раздражало отца. Но английский костюм так ловко сидел на нём, а ослепительно белая рубашка настолько украшала смуглое лицо, подчеркивая черноту бровей и усов, что не было девушки, которая не оглянулась бы тайком на бравого молодого человека. Поэтому сын не спорил с отцом, а просто одевался, как хотел, что, разумеется, не способствовало примирению поколений.
Вот и сейчас, за то короткое время, пока ждал товарищей, Камаль уже не раз с удовольствием ловил на себе женские взгляды, а те красавицы, что были посмелее, даже пытались заговорить с ним под известными предлогами – как пройти, как проехать и который час.
Так что настроение у Камаля было превосходное. Он прислонился к постаменту старика Рамсеса, закурил и с удовольствием принялся рассматривать пёструю и крикливую толпу вывалившихся из поезда пассажиров, запрудившую площадь. Люди суетились, хватая такси; кричали, призывно размахивали зонтиками, отпихивали друг друга от захваченных машин и вообще вели себя, как обезьяны в клетке во время кормления.
Внезапно легкий холодок пробежал по спине Камаля, во рту пересохло, и он весь напрягся, как гончая перед стартом. Чуть в стороне от бушующей толпы он увидел ангела. Настоящего. Небесной красоты, излучающего свет, дарящего радость и блаженство. Ангел стоял на грешной земле, молитвенно сложив тонкие белые руки, его широко распахнутые голубые глаза с ужасом смотрели на орущих и мечущихся людей. Пара внушительных чемоданов стояла у ног ангела, а рядышком озирался в поисках такси грозный дракон, явно охраняющий небесное создание. Конечно, нехорошо говорить про толстую, солидную даму, что она – чудовище, но ведь вход в рай всегда охраняют всякие там ифриты и джинны, так что это – не обидное слово, а просто констатация факта.
И дракон, и ангел, похоже, совершенно потерялись в кипящей толпе. Упустить такое дивное творение природы было совершенно невозможно. Пот прошиб Камаля при мысли, что вот сейчас они сядут в такси и навсегда исчезнут из его жизни. Что же делать?..
С быстротой молнии он забежал за угол, поймал свободное такси и подогнал его к ангелу и чудовищу.
– Разрешите мне подвезти вас? – выскочив из такси и вежливо распахивая дверцу перед оторопевшим драконом, спросил он.
Спаситель улыбнулся толстой даме такой очаровательной улыбкой, ни на секунду не скосил глаза на зардевшегося ангела, и так изящно поклонился, что цель была достигнута: глаза дракона перестали извергать огонь.
– Нам по пути? – всё же с подозрением осведомилась дама, с сомнением осматривая респектабельный костюм и феноменальную выправку молодого джентльмена.
– А куда вам нужно?
Она, поколебавшись, назвала адрес, и, конечно же, оказалось, что им по пути.
Поехали. По дороге, естественно, разговорились. Выяснилось, что мама и дочка – из Александрии, что они приехали в столицу на недельку другую погостить у старшей дочери, сестры этого ангела, которая тут, в Каире, вышла замуж и живёт в собственном доме. Приехали, к сожалению, слишком быстро, этот тупица-шофёр гнал машину так, словно куда-то опаздывал. Идиот! И даже пробок по дороге не было! Как будто нарочно!..
Но главные сведения он успел получить. Адрес есть, а за две недели можно многое успеть, если правильно взяться за дело. Камаль выскочил из машины, изящнейшим образом поцеловал ручки мадам и растаявшему ангелу – ах, какая нежная и беленькая ручка! Пожелал обеим приятного отдыха, сел в машину и помчался обратно к подвальчику, где друзья, конечно, уже честили его на все корки за вечную привычку опаздывать.
На другой день вечером он «совершенно случайно» встретил милых дам в кафе на набережной Нила – традиционном месте променада отдыхающей публики, и они не могли не пригласить его за свой столик. Познакомились. Мадам Леви и Регина (так звали ангела) представили нового знакомого Луне, старшей сестре Регины, и её мужу. Завязалась беседа. Мадам Леви рассказала старшей дочери, как господин Хамуда спас их от свирепой толпы на привокзальной площади. Луна качала головой, ужасалась и благодарила отважного рыцаря. Тот скромно отмалчивался. Ангел Регина краснела, опускала голубые глазки, застенчиво теребила длинные белокурые локоны, словом, вела себя так, как и полагается вести себя благовоспитанной барышне, прекрасно сознающей, из-за чего разгорелся сыр-бор. Принесли кофе с мороженым, беседа приняла светский характер – о жизни в столице, о развлечениях, о последних сплетнях и новостях. Молодой человек был так изысканно вежлив, с таким достоинством держался и так любезно вёл беседу, что положительно очаровал дам. Настолько, что на его вопрос: "Не хотите ли пойти в Оперу? Там завтра идет "Аида", и я могу достать билеты..." – получил утвердительный ответ. Конечно, это было немного поспешно – принимать такое серьезное предложение от молодого человека, с которым знакомы только день, но у него такие манеры... Да и чего не сделаешь для дочери, затрепетавшей при слове Опера.
На другой день они все вместе наслаждались музыкой Верди, а еще через день очаровательного молодого человека пригласили домой на чашку чая. Это было великое достижение, Камаль ликовал и любил жену сильнее обычного.
В назначенный час господин Хамуда, обременённый пышным букетом жасмина и коробкой восточных сладостей, был принят в Доме Ангела, а еще через неделю ему было позволено сопровождать дам на вечерней прогулке. Он узнал, что они были из зажиточной еврейской семьи торговцев тканями, перебравшейся из Салоник после страшного пожара 1917 года, уничтожившего половину города. Тогда много еврейских семей покинуло Грецию, семья Леви поехала вслед за всеми, обосновалась и обжилась в Александрии, что спасло ей жизнь в 1943 году при оккупации родины фашистами. То, что семья – еврейская, совершенно не смущало молодого араба. В Каире и Александрии тогда жило несметное множество наций и народностей – от древних коптов, исконных жителей Египта, до ультрасовременных англичан, поддерживающих монархию короля Фарука.
В свою очередь, молодых девиц Леви не особенно заботило, что галантный кавалер является мусульманином, ведь для джентльмена главное – что? Манеры и кошелёк! А они у него были в превосходном состоянии! К тому же молодой человек – из прекрасной семьи. Осторожно проведённая разведка донесла, что господа Хамуда – зажиточная и почитаемая семья золотых дел мастеров, что у отца Камаля и его братьев есть несколько ювелирных магазинов на знаменитом базаре "Хан Халили" в Старом городе и около тридцати домов, которые семья сдает внаём. Это надёжные и известные люди. Кроме того, ведь речь не идет о чем-то более серьезном, чем совместные посещения Оперы и прогулки. О чём же беспокоиться?

Регина с матерью вернулись в Александрию, и девушка продолжила посещать школу при итальянском посольстве. Класс был последний, выпускной, и почти взрослых учениц не очень мучили зубодробительными задачками про переливающиеся бассейны, катящиеся колеса и Пифагоровы штаны, а больше обучали плаванию, языкам, музыке и танцам. При школе, разумеется, была церковь и уроки закона Божьего, но ученики-евреи были освобождены от них, а вместо этого учили иврит и Танах, как и полагается добропорядочным еврейским детям. Регина с большим удовольствием пела итальянские песни, плавала в школьном бассейне, наполненном прохладной прозрачной водой, и читала итальянские, французские и испанские романы.
Проходили дни, недели, месяцы, на носу были выпускные экзамены, и Регина надолго уходила из дома к подружке – готовиться. Еще чаще она убегала на подготовительные занятия в школу, была очень занята, возбуждена и даже похорошела от всех этих предэкзаменационных волнений. Мать с тревогой видела, как похудела дочка, как ярко блестят её глаза и розовеют щеки – уж не туберкулез ли это? Она уже совсем было собралась показать её врачу, как вдруг мужу позвонил обеспокоенный директор школы, спрашивая, почему девочка уже несколько недель не посещает занятия.
– Такая горячая пора, сеньор Леви, – возмущался директор, – а вы не пускаете её на подготовительные лекции! Перед самыми экзаменами! Я понимаю, что вам нужна помощница в магазине, но на время сессии можно, наверное, найти ей замену. И так она пропустила половину занятий, вы должны думать не только о деле, но и о судьбе девочки. Дайте ей возможность доучиться!..
– Вы совершенно правы, господин директор, – выслушав гневную тираду, сухо ответил отец, – я действительно должен подумать о её судьбе.
Вечером, при уютном свете настольной лампы, на свет божий выплыли жгучие девчоночьи секреты – первая любовь, потайные свидания, секретные письма, слёзы и клятвы.
Мать рыдала и ломала руки, отец проклинал сумасбродную дочь, беспечную мать, араба-обольстителя, безбожный Каир, свою несчастную судьбу и самого Создателя, допускающего такие ужасные вещи.
– О горе мне! – стенал отец. – Позор на мою седую голову! Еврейская девушка тайно бегает на свидания! И с кем? С арабом, с мусульманином! О горе! О несчастье!..
Скорбь его была велика, несчастье непоправимо. На другой же день в синагоге был собран чрезвычайный совет из умудрённых временем и почитаемых мужей.
– Вы сами виноваты, уважаемый господин Леви! – разводили руками почтенные старцы. – Девушке уже почти семнадцать, а она еще не замужем! Природа требует своё, против неё человек бессилен! Сказано в Законе, что после двенадцати лет и одного дня девушка готова к супружеской жизни. Так что же вы хотите? Закон есть закон! Он писан Господом, не нами!.. А то, что обольститель – мусульманин, так это результат богопротивной некошерной школы, тут и думать нечего! Вот вам светское воспитание! Сами виноваты!
– Что же делать, уважаемые? – растерянно вопрошал безутешный отец, поправляя съезжающую кипу. – Такое несчастье! Что делать?
– Как что? Немедленно выдать замуж! И как можно дальше от дома и от соблазнителя! А пока – держать дома, под замком!
Сказано – сделано. Уже через месяц девушку выдали замуж в уважаемую семью итальянских евреев.
– Дай Бог, чтобы ты сюда больше не вернулась! – проговорил отец традиционную формулу, выходя из дома с чемоданами невесты. Под личным присмотром безмолвного отца и удручённой матери новобрачную доставили на корабль, переправили в Италию, довели до свадебного шатра "хупы" и передали в руки незнакомого жениха.
А еще через год и два дня, лежа в сладких объятиях Камаля, молодая госпожа Хамуда не могла вспомнить даже имени бывшего мужа.
– Почему же ты согласилась выйти замуж? – нежно перебирая белокурые локоны жены, спрашивал насытившийся и умиротворенный супруг.
– Не знаю! – беспечно отвечала счастливая жена. В голубых ангельских глазах отражались чёрные обольстительные усы. – Какое это имеет значение?
– Теперь – никакого! – рокотал на ушко любимый басок, и смуглый удав поглощал нежное белое тело.
– ...Лодка моя легка, вёсла большие... Санта Лючия! Санта Лючия! – пела по-итальянски юная Регина, заваривая кофе любимому супругу, расчёсывая пышные волосы или собираясь на прогулку по вечернему Риму.
Как-то вечером, просматривая счета из продуктовой лавки, Камаль обронил:
– Знаешь, дорогая, еще две недели, и мы должны будем вернуться в Каир.
– Почему? – невнимательно спросила жена. Она как раз гладила мужнину рубашку, чтобы вечером пойти в оперетту.
– Потому что у меня кончаются деньги, – легко рассмеялся Камаль. – Твой развод и наша свадьба слопали довольно кругленькую сумму.
– А разве отец не может прислать тебе ещё? – удивилась Регина.
– Отец? – поднял чёрные брови супруг. – Отец не имеет ко мне никакого отношения. Он даже не знает, что я здесь. Я сам зарабатываю себе на жизнь и сам веду все свои дела уже, наверное, лет восемь.
– Вот как? – беззаботно удивилась молодая жена. – А я думала, что ты работаешь у отца в ювелирной лавке.
– Ну что ты, дорогая! – Чёрные усы растянулись в ослепительной улыбке. – Я – портной. Я шью одежду, и всё, что ты видишь на мне и гладишь, я сшил сам. Это достаточно прибыльное дело, и я с ним неплохо справляюсь.
– Ты – портной? – Рука с утюгом застыла над рубашкой. – Но откуда у тебя такие манеры и обращение?
– Милая моя! Я шью для англичан, живу в столице и вырос в хорошей семье. То, что я сейчас не живу внутри семьи, не означает, что я – паршивая овца. Мы вернемся в Каир, и ты будешь жить в отдельном доме, как и полагается замужней женщине, и одеваться по самому последнему писку моды, как и полагается жене портного.
– А твоя семья не рассердится на тебя за то, что ты женился на еврейке? Да еще без согласия отца? Да еще гражданским браком? Да еще в Италии? – Она, смеясь, как птичка вспорхнула ему на колени.
– Любимая! Я же сказал, что я – самостоятельный. Я живу так, как хочу, на свои деньги и по своему вкусу. Родные уже привыкли к этому и даже не злословят на эту тему. И ты забудь. Ты веришь, что мы будем счастливы вместе?
– О!.. – Недоглаженная рубашка была забыта, а утюг пришлось разогревать заново примерно через час.
Впрочем, в оперетту они успели вовремя.

Уехать в Египет пришлось значительно раньше. Через два дня в маленькой квартирке раздался международный телефонный звонок.
– Регина, – взволнованный неразборчивый голос еле пробился сквозь треск и писк в трубке, – приезжай домой. Немедленно! Папа при смерти.
– Господи, кто это? Ничего не слышно! – надрывалась девушка, стараясь перекричать шумы.
– Твоя сестра, Луна, из Израиля!.. Ты слышишь? Приезжай немедленно!
Она не успела на похороны.
Регина вошла в родной дом с траурным объявлением на двери и увидела маму, сестру Луну и брата Рафаэля, сидящих на полу в разорванной одежде – знаке траура.
Ей подали ножницы, и она тоже надрезала свое платье и так же, как и все, опустилась на разостланные на полу матрацы. Она оглядела мать, сестру и брата и удивилась – как далеки они ей стали. Она впервые за последние месяцы осознала, что уже много времени не только не говорила, но даже и не думала о маме, отце...
Что со мной стало? – раздумывала она, сидя в скорбной позе на полу. – Как наваждение какое-то! Всё позабыла. Весь мир позабыла из-за него!
Она поймала себя на том, что постоянно думает о Камале – как он там один в своем Каире? Без неё?
Рафаэль стал негромко расспрашивать Луну о том, как живётся в этом новом, только что созданном государстве – Израиле. Странно было произносить это библейское слово вместо привычного, будничного "Палестина". Луна рассказывала о маленьких двухэтажных домиках на берегу Средиземного безбрежного моря, о трудностях с подвозом питьевой воды, с перебоями в подаче электроэнергии... О сотнях семей евреев, чудом выживших во время войны и теперь приехавших в свое еврейское государство, которых надо как-то приютить, накормить и подыскать им работу. И всё это – на пустом месте, в малярийных болотах, на бывших задворках Оттоманской империи.
– Я не понимаю, как ты, с твоим образованием и способностями, можешь закопать себя в этой дыре? – тихонько, чтобы не тревожить мать, выспрашивал Рафаэль. – Да еще и похоронить там мужа и дочку?
– Как же ты не понимаешь? – сердилась Луна. – Мы же строим своё еврейское государство! Ты только подумай! Своё! Только наше! И как мы его построим, так и будет! – Она разгорячилась, повысила голос, мать укоризненно посмотрела на нее.
Молодой торговец внимательно слушал и вглядывался в лицо сестры. Глаза её горели искренней верой в безусловную необходимость этой интересной и большой работы:
– Именно там и место человеку, полному сил и знаний. Подумай, что именно там я и нужна! Где же ещё? Приезжают тысячи евреев из Италии, Франции, Испании, и со всеми надо говорить на их родном языке, потому, что другого они не знают! Надо организовывать школы и детские сады, издавать законы, прокладывать дороги, строить города и посёлки, помогать людям, пережившим такое, от чего волосы встают дыбом!.. Ты знаешь, что они рассказывают?.. – Голос её сорвался и сел. Она закашлялась, выпила воды, замолчала.
Рафаэль слушал, кивал головой и думал, что все это прекрасно и действительно необходимо, но с этими нищими сионистами много не заработаешь. А деньги всегда нужны, хотя бы для того, чтобы помогать той же Луне – продержаться до постройки нормального государства. Действительно, на какие средства она живет?
Регина слушала и думала о том, как это всё далеко от нее.
Мать слушала и думала о том, что больше в этой жизни ей делать нечего. Дети выросли и разлетелись, муж умер. Вот и всё. Её жизнь кончилась.
Прошли положенные семь дней траура, можно было выйти из дома и продолжать заниматься будничными делами.
Рафаэль, молчаливый и сосредоточенный, с горькой складкой у губ, вернулся в магазин и с головой ушел в тысячи неотложных дел, дожидающихся его.
Мать, постаревшая лет на десять, шатаясь, поднялась на ослабевшие ноги, посмотрела на детей и вздохнула. Жить в осиротевшем доме, где каждая вещь напоминает об утрате?.. Где гулко, как в склепе? Где даже в самую страшную жару невозможно согреться от пронизывающего душу холода? Куда убежать от себя, ставшей чужой самой себе? Что делать?
– Поедем со мной, – убеждала её Луна, – Ты там очень нужна!
– Не говори глупости! Кому нужна старуха? – прошептала одинокая старая женщина.
– Всем! Мама! Ты нужна всем! Детям, больным, другим пожилым людям! Ухаживать, опекать, просто приласкать или поговорить, просто побыть рядом, взять за руку. Всем!
И мать уехала вместе с ней.
А Регина уехала в Каир. Там, на памятной привокзальной площади с высоченной статуей Рамсеса Второго её ждал дорогой Камаль. Она уже знала, что беременна.

Они поселились в просторной квартире английского квартала в Каире, рядом с любимой Оперой, рядом с домами высокопоставленных офицеров, входящих во дворец короля Фарука. Ателье Камаля располагалось на первом этаже соседнего дома, и он пропадал там денно и нощно, зарабатывая хорошие деньги и отдавая их жене. Жена, в свою очередь, денно и нощно хозяйничала в светлой и чистой квартире, стараясь, чтобы дорогому супругу было приятно возвращаться в уютное семейное гнездышко. Они не пропускали ни одной премьеры и ни одной выставки, ходили на все праздничные гулянья, и жизнь была прекрасна и удивительна. Единственное, что мешало любящей жене, – чрезвычайная занятость мужа на работе. Часто работы бывало так много, что Камаль оставался в ателье до позднего вечера и даже ночевал там, чтобы не беспокоить беременную жену. Но на другой день вечером он всегда возвращался с букетом сладко пахнущего жасмина, сияя ослепительной улыбкой под чёрной бархаткой усов, полный нежности к маленькому беременному ангелу. Через девять месяцев ангелов стало больше. В двух белоснежных кроватках посапывали улыбчивый и черноглазый, как отец, Жаки и юркая черноволосая Лили.
– Нам нужно показать детей моим родителям, дорогая, – сказал как-то вечером Камаль, наблюдая, как одомашненный и располневший ангел перепелёнывает маленькую дочку.
Девочка вертелась как ящерица, не желая быть замурованной в тесные пеленки, и мать, устав от бесплодных попыток, в сердцах махнула рукой. Хочет быть голенькой – пожалуйста!
Спокойный увалень Жаки добродушно поглядывал на возню сестры в кроватке и грыз кулачки.
– Молодец, парень, – похвалил его отец. – Главное с бабами – не перечить!
– Когда? – спросила Регина, устало распрямляя спину и поправляя растрепавшиеся волосы.
– В эту пятницу, вечером. Они уже достаточно подросли, чтобы быть представленными бабушке с дедушкой. Оденься... – Муж задумался. – Я сошью тебе новое платье, такое, чтобы оно понравилось моей маме.
– Я должна одеваться так, чтобы понравиться твоей маме? – удивилась Регина. – Помнится, кто-то заявлял о своей независимости от родителей?
– Я – другое дело, – наставительно произнёс супруг. – А ты должна понравиться.
В пятницу вечером семейство в полном составе вошло во внутренние покои тесного старинного дома на улице ювелиров и золотых дел мастеров на рынке "Хан Халили". На первом этаже, как и было принято в этом древнем торговом квартале, располагался магазин, в верхних этажах узких, сжатых со всех боков зданий жили хозяева. Входя в дом, Регина оглянулась по сторонам – тесные извилистые проулки, кишащие разноцветной крикливой толпой, стиснутые закрывающими небо домами с окнами-бойницами, с распахнутыми дверями бесчисленных магазинчиков, вываливающих свой пёстрый товар прямо на улицу, делая её еще более узкой и душной.
Господи, – в смятении подумала молодая женщина, уцепившись за рукав мужа, чтобы не споткнуться на высоких, сбитых каменных ступенях, ведущих в дом, – как хорошо, что дети растут в новом районе! Как я понимаю Камаля, сбежавшего отсюда!
Поднялись наверх. Там, в широкой, просторной зале с диванов поднялись толстый седобородый свёкор, облачённый в белоснежную галабию и малиновую феску с чёрной кисточкой, и приземистая кадушка-свекровь, звенящая бесчисленными золотыми браслетами, цепочками, кольцами и серьгами. Чернёные волосы были тщательно спрятаны под шелковый платок, обшитый золотыми монетами, а полную фигуру драпировала пёстрая шёлковая галабия, обшитая золотой тесьмой. Это был типичный наряд зажиточной мусульманки, и, конечно, рядом с ней строгий английский костюм выглядел бы, по меньшей мере, странно. Регина с благодарностью оглянулась на мужа – шёлковое платье, которое он ей сшил, удивительно сочетало в себе изящество английского кроя с пестротой и блеском традиционной женской одежды. В нём она чувствовала себя комфортно в обстановке старинного арабского дома.
Все по очереди трижды перецеловались друг с другом.
– Регина, – представил сын молодую жену.
– Регина? – неприязненно дёрнув массивным подбородком, произнесла свекровь. – То есть, по-нашему, – Руджина?
– Мою жену зовут Регина, матушка, – почтительно, но с металлом в голосе повторил любящий сын.
Мать возмущённо подняла чернёные брови, собираясь ответить, но воспитанная в школе при посольстве невестка опередила её:
– О, конечно! Конечно – Руджина! Это так красиво!.. – И поспешно взяла из рук мужа спокойного круглолицего Жаки. – Посмотрите на ваших внуков, как они похожи на вас!..
Толстый увалень улыбнулся бабушке своей солнечной улыбкой, и сердитая свекровь растаяла, как масло на сковородке:
– Ишь, какой тяжелый! Аллах да благословит тебя! – Она с удовольствием взвесила его на руках.
– Иди к дедушке, Лили! – Регина передала вертлявую девочку свёкру, и та тут же схватила деда за холёную бороду.
– Лили? – осторожно разнимая цепкие пальчики, промолвил свёкор. Он подозрительно посмотрел на сына – нет ли тут подвоха, от этого всего можно ожидать. – Девочка?.. Точно? Девочка?
– Ну конечно девочка, – рассмеялся сын, – я сам проверял!
– Ты проверял! – проворчал старик-отец, и вдруг в его тёмных морщинистых веках блеснула слеза. – Благодарение Аллаху! Эльхам Алла! – Он растроганно прижал к себе маленькое вертлявое тельце. – Наконец-то!.. Шестеро сыновей, – обратился он к невестке, – и у каждого только мальчики! – После этого счастливый дед забыл про весь мир и позволил внучке делать всё, что ей заблагорассудится, с неприкосновенной бородой.

– Я и не знал, что у тебя такие дипломатические способности! – лениво раздеваясь перед сном, восхищённо заметил Камаль. – Тебе просто медаль полагается!
– За что? – улыбнулась уставшая Регина. Она была рада, что такой ответственный приём прошёл хорошо.
– За воссоединение семей! Знаешь, это ведь первый раз за много лет, когда мы с родителями не поссорились при встрече.

Прошло два года. После Жаки и Лили родилась большеглазая Вики. Регина была целиком поглощена домом, детьми, мужем. Она уже почти не ходила в любимую Оперу, вместо этого пела дома итальянские песни и испанские баллады. На мусульманские праздники вся семья отправлялась к дедушке с бабушкой, где её называли Руджиной, ласкали и заваливали сладостями детей, знакомили с остальной многочисленной роднёй. На этих приёмах Регину всегда удивляла одна маленькая деталь – каждый, кто с ней знакомился, сначала вздергивал брови, словно изумлялся чему-то, потом, как будто вдруг понимал что-то, начинал приторно улыбаться и преувеличенно радоваться знакомству.
Как-то раз она даже спросила об этом Камаля.
– Ерунда, – проворчал сонный муж (его два дня не было дома, он пришел вконец измотанный и завалился спать, даже не пообедав). – Тебе это кажется. Просто ты такая красивая, что они завидуют мне... Они удивляются твоей красоте, милая! – Даже во сне Камаль оставался истинным джентльменом.
Это объяснение вполне удовлетворило дорогую половину, и она перестала обращать внимание на странное поведение родственников мужа.
Между тем наступил 1952 год. Регина, затянутая в семейное болото, не знала и не хотела знать, что происходит за надёжными стенами красивого английского дома. А между тем король Фарук Первый отрёкся от престола в пользу малолетнего сына – Фуада Второго, которого свергли с престола "Свободные офицеры" во главе с генералом Мухаммедом Нагибом.
Три дня всё гражданское население сидело дома, не ходило ни в магазины, ни в школы, а на четвертый день мрачный Камаль вернулся откуда-то и объявил:
– Плохо дело.
– Что? – Жена была занята приготовлением обеда, она кипятила готовое убежать молоко, поэтому даже не повернула головы в сторону мужа.
– Всех англичан срочно высылают из страны. Им разрешено проживать лишь в Порт-Саиде рядом с Суэцким каналом. Там они сейчас строят походные лагери для своей армии и обслуживающего персонала. Так что нам придется переехать в Порт-Саид.
– Как это – переехать? С детьми? – Многодетная мать непонимающе оглянулась на мужа. – Где же мы будем жить? В палатке?!
– Я уже договорился. Нам дадут квартиру и сохранят мне жалованье.
– А здесь быть портным ты не сможешь? Без армии? – Она перестала мешать ложкой в кастрюльке, и коварное молоко тут же с отвратительным шипением залило газовую конфорку. Кухня наполнилась удушливым чадом.
– Даже молоко сбегает отсюда, – мрачно констатировал Камаль и пошёл открывать окно.
В просторном военном лагере было хорошо, даже лучше, чем в гремящим, суетящемся, застроенном каменном Каире. Английская армия, дисциплиной и распорядком не уступающая своей славной римской предшественнице, организовала лагерь именно так, как нужно английскому семейству для нормального существования, – со школами, больницами, детскими садами, магазинами, прачечными, теннисными кортами, бассейнами и прочими элементарными бытовыми удобствами. Разумеется, условия были походными – ни концертов, ни театров, ни уж, тем более, Оперы, но измотанной матери трёх маленьких детей было не до светских развлечений. Единственной мечтой, брезжившей перед ней среди гор грязных пеленок, дымящихся кастрюль, ноющих животов, прорезывающихся зубов, бесконечных детских травм и нытья, немытых полов, разнокалиберной детской сыпи и периодического ублажения супруга, – было тайное сладострастное желание выспаться. Просто лечь в постель, обычную чистую постель, заминировать дверь и окно, чтобы мышь не пробежала и птица не пролетела, отрешиться от окружающего мира и – спать. Много, долго, очень долго, сколько хочешь. И чтобы никто не мешал, не тронул, не заплакал, не потребовал, не упал, не пригорел, не подрался, не... Но так не бывает. Такого просто не может быть. Аминь.
Через четыре года полковник Абдаль Гамаль Насер, сменивший генерала Мухаммеда Нагиба, решил, что настало время суверенному государству полностью освободиться от английского военного присутствия. Сказано – сделано. В течение наикратчайшего времени все военнослужащие британской армии должны были покинуть пределы Арабской Республики Египет, а местному обслуживающему персоналу было предложено вернуться к месту постоянного жительства.
Камаль ходил как в воду опущенный, чёрные усы его поникли, а неизменная белозубая улыбка больше напоминала волчий оскал. Он целыми днями пропадал где-то вне дома, осунулся и даже реже ласкал любимую жену. На все вопросы о том, что, собственно, происходит, он отвечал неопределёнными жестами и недоуменным поднятием бровей. Регина решила, что он пытается где-то найти работу, договориться о чём-то и не хочет разговаривать на эту тему просто, чтобы не сглазить. Поэтому она прекратила бесполезные расспросы и старалась готовить ему что-нибудь повкуснее – аппетит у бедняжки совсем пропал.
На третьи сутки после объявления об изгнании англичан, днём, когда муж, как обычно, околачивался неизвестно где, в дверь постучали.
Регина, стряхивая с передника мыльную пену, – она стирала – пошла открывать.
Неужели Камаль вернулся так рано? – спрашивала она сама себя, тщательно закрывая дверь в ванную, чтобы смышлёные близнецы не воспользовались маминым отсутствием для осуществления давно задуманного плана – использовать корыто для обучения плаванию щенка, подобранного месяц назад на улице.
Чудный щенок-симпатяга познакомился с детьми в скверике около дома, честно охранял их во время прогулки и преданно довел до дома. Выбросить его за дверь было совершенно невозможно, и он остался дома, как ни странно, облегчив жизнь Регине – близнецы были заняты им все дневное время, давая возможность матери поухаживать за маленькой Вики и хоть секунду передохнуть.
Регина вытерла от мыльной пены руки, открыла дверь и на секунду остолбенела – ей почудилось, что за дверью стоит её собственное отражение. Та же ладная спортивная фигурка, те же белокурые локоны и голубые глаза, то же изящное английское платье, даже как будто бы из того же материала. Охнув, она отступила назад, не веря собственным глазам, а отражение, немного помедлив на пороге, шагнуло внутрь и строго спросило:
– Миссис Хамуда, если не ошибаюсь?
Сильный английский акцент вернул Регину к жизни. Ну конечно, это не отражение и не привидение, а просто типичная молодая служащая-англичанка из лагеря. И совсем не похожа: и старше, и ростом выше, и фигура суше, и длинное лицо напоминает породистую лошадиную морду, и все ухватки – вымуштрованной английской леди. Но, боже мой, на первый взгляд – будто сестры!..
– Прошу вас, проходите, – развязывая мокрый фартук и автоматически подвигая стул, говорила Регина.
Она быстро оглядела комнату – что произошло за те две минуты, пока она открывала дверь. Оказалось, слава Богу, что ничего: Жаки, Лили и щенок по-прежнему без устали возились на ковре посреди комнаты, а круглолицая неваляшка Вики с удовольствием наблюдала за ними из колыбельки, посасывая толстенький кулачок. Все были при деле, и Регина устремила вопросительный взгляд на гостью – чего пожаловала? Гостья между тем внимательно и как-то скорбно разглядывала детей, потом села на предложенный стул и, не мигая, уставилась на хозяйку.
– Могу ли я предложить вам чашку чая? – Рот сам произнес стандартную фразу, и Регина удивилась сама себе – оказывается, даже целиком утонув в болоте домашних дел, она не разучилась правилам вежливости.
Стандартная фраза вывела из задумчивости гостью:
– Простите, что я пришла к вам так внезапно... – Она говорила медленно, словно ей было трудно выговаривать слова.
Может, она плохо говорит по-арабски? Но Регина не знала английского, поэтому не предложила перейти на другой язык. Она привычно присела на краешек стула, поглядывая на играющих детей, готовая в любую минуту вскочить, чтобы бежать и спасать кого-нибудь из них. Она постаралась вслушаться в медленную речь с режущим слух жестким акцентом.
– Я пришла к вам, потому что другого выхода у меня нет. – Незнакомка прерывисто вздохнула и опять посмотрела на копошащихся детей.
– Простите, кто вы? Как вас зовут? – не выдержала задёрганная хозяйка.
Она уже забыла то время, когда люди разговаривали друг с другом медленно и обходительно. Клубок из детей и собаки медленно продвигался в сторону колыбельки с младенцем, и мать ждала того критического момента, когда надо будет вскочить и предотвратить катастрофу.
– А вы не догадались? – удивилась гостья. – Я – миссис Камаль Хамуда, как и вы.
– Что? – не поняла Регина. Она даже на секунду оторвала глаза от детей и внимательно посмотрела на сумасшедшую.
– Меня зовут Диана, и я первая жена вашего мужа, Камаля Хамуды, – терпеливо растолковала англичанка.
– Но я – единственная жена у Камаля! – воскликнула Регина. – Это какой-то другой Камаль! Вы ошиблись адресом! Этого не может быть!
– Нет, – вздохнула англичанка. – К сожалению, это так.
Она серьёзно и печально смотрела на молодую женщину, и та внезапно поняла – да, это действительно так. Гостья – не сумасшедшая.
Регина сидела оглушённая, забыв про детей, пытаясь осознать случившееся, и чем дольше она так сидела, тем больше проникалась мыслью – да, это правда. Как-то сразу встали на место многие вещи, на которые раньше она не обращала внимания, пропускала мимо ушей, смотрела сквозь пальцы. И частые отлучки мужа из дома, и его непонятные ночные работы, и букеты жасмина, неизменно преподносимые ей после таких отлучек, и недоумённые взгляды родственников при знакомстве, и даже внешняя схожесть двух женщин – обе просто были в его вкусе.
– Да, он обожает голубоглазых блондинок, – словно читая мысли, откликнулась гостья. – Не пропускает ни одной юбки. А юбок у портного много, – горько усмехнулась она.
Регина уставилась на непрошенную гостью. Внезапно горячая волна ненависти захлестнула её. Сквозь красный туман она видела лошадиный оскал этой белобрысой жерди, одетой в платье, сшитое её любимым мужем, и жгучее желание разорвать в клочки эту дрянь поднималось все выше и выше, заволакивая сознание. Разорвать, разбить, так же безжалостно, как она разбила сейчас её мир – цельный, любящий, детский, добрый... Встать, вцепиться в неё и колотить, колотить, пока не уничтожит эту тварь, убивающую мир её и её детей! Дыхание перехватило, в глазах помутилось, и уже сквозь меркнущий свет она услышала быстрое "Ах!", и что-то стремительно мелькнуло перед глазами. Потом в лицо ударила струя холодной воды, и комната вновь приняла знакомые очертания.
Англичанка сидела на том же стуле, но уже с Вики на руках, нежно прижимая девочку к себе и забавляя её тонким золотым браслетом. Было нестерпимо холодно – Регину облепило мокрое платье, с лица и волос капало.
– Вы уж простите, но я не могла ждать, – смущаясь, объяснила гостья. – Я боялась, что они перевернут колыбельку и бэби ушибётся.
– Что случилось? – Регина не узнала свой голос. Плохо понимая, что делает, она обтёрла кухонным полотенцем лицо и оправила фартук. Потом машинально оглянулась вокруг.
– Они, – англичанка кивнула на смирно сидящих рядком Жаки, Лили и щенка, – подкатились клубком прямо под колыбельку и чуть не опрокинули её. То есть они опрокинули, но я успела выхватить бэби. Вы почти упали в обморок. Поэтому я плеснула на вас водой. Извините.
– Спасибо! – Хриплый голос не слушался, в голове что-то пронзительно звенело. – А почему они так тихо сидят?
– Я им сказала, что надо сидеть смирно, – немного удивилась англичанка, – поэтому они и сидят.
– А... – Это открытие было посерьёзнее того, что она – вторая жена. – Я и не знала, что они такие послушные... У меня просто нет сил...
– Отдайте их в садик, они уже большие, – посоветовала практичная англичанка. – Я знаю, что это не принято в арабских семьях, но надо быть цивилизованным человеком.
Она встала, опрятно одернула платьице на Вики, пересадила её в колыбельку и дала погремушку. Потом дала близнецам по листу бумаги и мелку, велев им нарисовать домик, погладила по голове щенка, отчего тот протяжно зевнул, показав длинный розовый язык, и немедленно заснул, и вернулась на свой стул.
– Но я здесь не для того, чтобы ябедничать на нашего общего мужа. Я пришла просить о помощи. Я пришла к вам, потому что больше мне не к кому идти. – Серые глаза смотрели, не мигая, и потрясенная Регина поняла, что в мире есть что-то более важное, чем муж-двоеженец.
– Я? Я могу вам помочь?..
– Да. – Вздохнув, Диана поднялась, налила себе твердой рукой воды, выпила и заговорила: – Нас выгоняют из страны. Всех англичан. И это полбеды. Беда в том, что нам нельзя увезти с собой детей. Дети-мусульмане от смешанных браков остаются в стране.
– Как это? – не поняла Регина, никогда не интересовавшаяся собственным статусом.
– Очень просто. Если англичанин женился на египтянке, то она вместе с детьми остается в стране, а муж уезжает. У нас обратная ситуация. Это очень редко бывает, чтобы англичанка вышла за араба, но так случилось, и у нас есть дети. Поэтому меня высылают, а дети остаются у отца... Вы понимаете? Я не могу взять с собой моих сыновей и не могу остаться – ведь я не приняла ислам, мы заключили брак в посольстве. А он не может уехать с нами, потому что есть вы.
– Какой ужас! – Регина посмотрела на малышей, старательно изводящих бумагу, и на мгновение представила, что их забирают у неё. Мороз пробежал по спине, и она с изумлением уставилась на хладнокровную англичанку: – И вы говорите об этом так спокойно?!
– Я уже давно... – Комок застрял у несчастной в горле. Она высморкалась в крохотный платочек и посмотрела сопернице прямо в глаза: – Я прошу вас о помощи.
– Чем же я могу помочь? – не поняла та.
Теперь стало понятно, почему, после объявления об изгнании британских войск, Камаль как будто сошел с ума.
– У меня два мальчика, Хани и Ружди. Они уже большие – шесть и четыре года. – Платочек вновь мелькнул в руках, но бедная женщина справилась с собой. – Возьмите их к себе! Иначе их придется отправить к родителям мужа, а там нас... – она запнулась, сжала в кулаке платочек, – не очень... любят. Прошу вас! Они послушные! Они не будут в тягость! Камаль их очень любит, он просто места себе не находит, боясь потерять их. Он поможет вам!
– Почему же он сам не сказал мне?
Первая жена потупилась:
– Наверное, он боится признаться, что мы существуем.
– А вы знали, что мы существуем?!
– Да. – Тихий, долгий вздох. – Я поняла это, когда он вдруг уехал почти на год в Италию по срочному делу.
– На восемь месяцев.
– Да. А потом вернулся – такой ласковый и счастливый...
– С букетом жасмина...
– Очень большим. И с подарками. И мне, и Хани. Потом появился Ружди.
– И вы не развелись?! Не выгнали его?!
– Ах, дорогая моя! Если бы всё было так просто! – Англичанка посмотрела на Вики, сосредоточенно стягивающую свои носочки в колыбельке. – Есть дети. Им нужен отец. А он – любящий отец! Прекрасный отец, и вы это знаете. Это раз. А во-вторых, он – мусульманин, он не считает, что изменяет, для него естественна мысль, что он может жениться хоть четыре раза, если в состоянии обеспечить всех жен. Таков их закон. Что тут можно сделать?..
Она еще налила себе воды, прошлась по комнате, наклонилась и задумчиво погладила спящего щенка. Остановилась перед окном, посмотрела в высокое безоблачное небо долгим печальным взглядом и глухо спросила, не оглядываясь:
– Вы позволите, чтобы Хани и Ружди жили у вас?
– Да, – тихо ответила Регина.
Что ей еще оставалось?

Семья вернулась в Каир. Они сняли небольшой двухэтажный домик в относительно бедном арабском районе – на большее денег не было. В тех удобных домах рядом с Оперой, где они жили до отъезда в Порт-Саид, поселились высокопоставленные офицеры из окружения Насера, а сам Президент Насер занял дворец бывшего короля Фарука. Но Регине уже было всё равно где жить – главное, чтобы было достаточно места для семьи. На первом этаже разместили портновское ателье, на втором жила семья, а широкую плоскую крышу использовали для сушки белья и многочисленных клеток с кроликами и курами – незаменимое подспорье в хозяйстве с семью ртами.
Через год ртов стало восемь, и тут многодетный ангел не выдержал. Детских садов в Каире не было. Семилетний Хани уже пошёл в школу, но пятилетние Ружди, Жаки и Лили морочили матери голову с утра до вечера, двухлетняя Вики требовала непрерывного внимания, а новорожденная Роза всё время плакала, видимо, из-за болей в животе. Муж работал, не разгибая спины, чтобы прокормить многочисленное семейство, поднимаясь домой только в часы послеобеденного сна, и ничем не мог помочь жене. В арабских семьях шесть детей – не редкость, но они живут кланами, и всегда есть возможность на время подкинуть детей сестре или невестке, чтобы куда-нибудь поехать, как-нибудь передохнуть, у Регины же никого не было. Мать с сестрой – в далеком Израиле, брат Рафаэль – в Александрии. Помощи ждать неоткуда.
Впервые она поняла, до чего она одинока в огромном Каире, и острая тоска по родным, по беззаботному детству охватила ее. Перед глазами вдруг встал идеально подстриженный круглый газон с мраморным фонтаном посередине, высокие тёмные кипарисы, свечками обрамлявшие широкий школьный двор, и низкие кривые итальянские сосны-пинии, засыпающие длинными желтоватыми иголками извилистые дорожки в ухоженном школьном саду. Из небытия возникла воспитательница-монахиня, строго следящая за девочками через круглые блестящие очки в чёрной оправе, её широкая полотняная юбка, в которую всегда можно было выплакать свои детские обиды, несчастья, горести. Регину охватило страстное желание уткнуться носом в эту спасительную юбку, вдохнуть слабый аромат лаванды, услышать хруст нижней накрахмаленной юбки и тихое бурчание в животе доброй монахини, и выплакаться – выплакаться до конца. Но это было невозможно. И тогда она сделала то, чему учила её воспитательница в самых безвыходных ситуациях, – попросила помощи у Господа.
В порыве душевного отчаяния, заставленная громадными дымящимися кастрюлями, завешанная сохнущими пеленками, она подняла к небу ангельские голубые глаза и попросила помощи.
– Элоим! – взмолилась она на древнем иврите, выученном на уроках Танаха. – Помоги мне с детьми. Дай мне силы, пошли мне хоть какую-нибудь помощь! Хоть какую-нибудь!..
Через пару дней Камаль посреди рабочего дня поднялся домой. С ним вошли двое – незнакомые мужчина и женщина, богато одетые, солидные и сравнительно молодые. Они хотели взять себе ребенка для усыновления.
– У вас так много детей, – с уважением кланяясь Регине, важным баритоном произнес мужчина. – Мы уже десять лет женаты, а детей нет. Я не хочу жениться второй раз, – объяснил он насупившемуся Камалю, – нам просто хочется своего ребенка.
Его жена жадными глазами смотрела на черноглазую круглолицую Вики, застенчиво прижавшуюся к материнской юбке, и на маленького несмышленыша Розу, бессмысленно глядящую по сторонам голубыми младенческими глазами.
– Что ты скажешь, дорогая? – устало спросил хмурый Камаль. – Как скажешь, так и будет.
Это знак, – суеверно подумала Регина. – Элоим посылает помощь. Я просила – и вот тебе!
– Большие любят нас, – сказала она мужу, – а эта еще ничего не понимает. Ее зовут Роза. – Она протянула малышку незнакомой женщине.
Та бережно, словно хрустальную вазу, взяла девочку в вытянутые руки и изумленно оглянулась на мужа:
– Какое чудо! Аллах сжалился над нами!
– Велик Аллах! – прошептал мужчина и украдкой вытер глаза.
– Она улыбается мне! – восторженно шептала женщина, не веря собственным глазам. – Смотри, какая красавица! Я буду звать ее Эптисам, улыбчивая. Вы не против?.. – Она подняла на родителей влажные глаза.
Мать только растерянно кивнула в ответ.
Они ушли, сияющие и окрыленные, помолодевшие лет на десять, бережно унося в руках обретённое сокровище.
А Регина недоуменно смотрела на бутылочку молока, оставшуюся в руке, не в силах осознать, что она своими руками отдала чужим людям собственного ребенка...

Еще через пару месяцев Камаль хмуро положил на стол три коричневых небольших прямоугольника.
– Это билеты на пароход, – буркнул он, отворачиваясь от удивленной жены. – В Лондон. На завтра. Для меня, Хани и Ружди.
Регина осторожно села на стул:
– Что ты собираешься делать? – только и выдохнула она.
– Диана просит привезти ей детей, – пряча глаза, скупо вымолвил Камаль. Чёрные усы его опустились, плечи поникли. – Она не может жить без них. Пишет, что иначе повесится. Вот, – он вытащил из кармана увесистую пачку денег, – вам хватит до моего возвращения.
Всю долгую беззвездную ночь Регина гладила детские костюмчики, рубашки, бережно складывала в чемоданы любимые игрушки, школьные тетрадки и лакомства. Утром на пороге дома она в последний раз поцеловала долговязого взъерошенного Хани и толстенького насупившегося Ружди, поправила галстук у мужа и, высунувшись в окно, долго глядела вслед отъехавшему такси.
А потом закрыла окно и осталась в доме одна – с непоседливой тощей Лили, спокойным улыбчивым Жаки, круглощекой Вики и симпатягой-щенком, давно превратившимся в лохматую ласковую собаку.
Через полгода Регина поставила на окно вскипячённое молоко – охлаждаться. Дети сидели на полу и строили крепость из ярких картонных кубиков. Лили надоело строить постоянно разваливающийся домик, она подошла к окну, наклонилась над кастрюлей с молоком и увидела в ней какую-то непонятную верёвку. Толстую и разноцветную. Немного удивившись, непоседа попыталась вытащить её из молока. Оглянувшаяся в этот момент Регина, оцепенев от ужаса, увидела песочное с коричневыми треугольниками тело эфы, обвившееся вокруг детской ручки. Через мгновение ручка обмякла, и девочка упала лицом в кастрюлю с молоком. Мать даже не успела отсосать яд из красной ранки на руке моментально посиневшей дочки.
И тогда, отсидев траур по умершей дочери, худая, поседевшая женщина взяла двух оставшихся детей – Жаки и Вики, собрала скудные пожитки и уехала в Израиль – к маме и сестре Луне.

– Даже не верится, что всё это – правда! – Наташа тряхнула белокурыми локонами и взглянула на меня. – Ведь так не бывает! То есть бывает, но где-нибудь в романах или в кино... Не с нами!
– Ещё как бывает, – улыбнулся черноусый Жаки, прижимая к себе русскую жену. Белокожие, светловолосые красавицы почему-то неотвратимо манили его. – Между прочим, уехать в Израиль для мамы было совсем не просто, ведь из Египта сюда никого не пускали. Тетя Луна подала просьбу в Сохнут, и там уж организовали приглашение в Италию, как бы для посещения родственников... Помнишь про мамино недолгое замужество? Она тогда получила итальянское гражданство – не зря, видимо, вышла замуж! Поистине пути Господни неисповедимы! Тогда мы приплыли на пароходе в Неаполь, а там уже Сохнут переправил нас в Тель-Авив. Тоже морем. Целое приключение!
Жаки на секунду запнулся, потом солнечно улыбнулся мне, блеснув ослепительными зубами под чёрной бархаткой усов:
– Прошу вас, пойдемте теперь к нам! Маме вы как родная – сколько лет живёте рядом! Она будет рада, что вы пришли на её торжество! Пожалуйста!
Восток – это открытый дом и в радости, и в горе. Не зайти – могут обидеться, воспримут как пренебрежение соседской радостью. Поэтому, счастливо улыбаясь и приготовивших всех обнимать и поздравлять, я вошла в открытую дверь.
Яков, довольный новым гостем, внес в дом два стула и оглянулся – куда бы их пристроить? В зале яблоку было негде упасть. Белокурая и лёгкая Наташа сказочной феей пролетела между гостей, ловко втиснула меня в уголок дивана и на пластиковом стуле пристроилась рядышком. Кто-то тут же поставил передо мной обжигающий ароматный чай, кто-то подвинул блюдо с горячими дышащими круассанами, кто-то сунул под спину мягкую подушку...
Я оглядела маленькую опрятную тель-авивскую квартирку – ту самую, которую давным-давно государство предоставило матери-одиночке с двумя детьми. Ту самую, в которой выросли Жаки и Вики под присмотром доброй лохматой дворняги.
Сейчас крохотные комнаты с трудом вмещали в себя многочисленное громкоголосое семейство Леви: Жаки с женой, Вики с мужем и детьми, детей и внуков Луны и Рафаэля, тоже обосновавшихся в Тель-Авиве.
Все, восхищённо охая, без остановки расспрашивали и разглядывали вновь обретённого старшего брата – Хани Хамуда, только что прилетевшего из далекого Лондона. Никто не помнил его маленького, но сейчас, вглядываясь в черты сухого лица с длинным английским подбородком и голубыми глазами, вслушиваясь в резкий для арабского языка английский акцент, они находили в этом незнакомом черноволосом парне так много общего, семейного, как будто смотрелись в зеркало, как будто видели молодого отца. Та же белозубая улыбка, чёрные, блестящие, будто лаковые волосы, такой же строгий костюм английского покроя, который сидел на нём как влитой...
Это и забавляло, и пугало одновременно – господи, неужели мы все так похожи? Неужели породу ничем не перебить? Казалось бы, всё другое – климат, воспитание, речь, манера держаться и говорить, сам образ мыслей, ан нет!..
Умиротворённая Регина, счастливая от встречи с приёмным сыном, не забывшим её, чинно восседала во главе стола, уставленного лакомствами, которые когда-то любил маленький Хани. Жаки умилённо смотрел на мать – ради этой встречи она надела лучшее платье и покрасила седеющие волосы в чёрный цвет – ей казалось, что так она выглядит моложе.
– А что случилось дальше? – нетерпеливо прошептала я на ухо Наташе, воспользовавшись тем, что все безостановочно трещали по-арабски и не слышали ничего на свете. – Как дальше было? Регина так и не увиделась потом с Камалем? Он остался в Англии?
– Нет. Жаки рассказывал, что отец приехал в Каир примерно через год, писал, звонил, просил маму вернуться. Он сам не мог приехать к ним сюда – тогда из Египта мусульман вообще не пускали в Израиль, да и сейчас приехать оттуда – целое дело.
– А она из гордости не отвечала ему, да? – Романтическая история заинтересовала меня настолько, что я не могла утерпеть до окончания семейного торжества и жаждала услышать всё до конца прямо на месте.
Наташа, не зная ответа, вопросительно взглянула на мужа, пристроившегося рядышком на втором стуле.
– Нет, почему же? – с готовностью откликнулся тот. Блестящие как антрацит глаза машинально взглянули на отцовский портрет, висевший на почетном месте рядом со стареньким телевизором. – Мы бывали в Каире, навещали отца. Виделись с ним до самой его смерти, лет десять назад. Но мама не ездила. Что-то сломалось в ней после той истории. Она уже не смогла жить с ним. Видишь, и фамилию переменила на девичью – Леви, и нам её же оставила.
– Еще бы! – Русская невестка с уважением вгляделась в маленькую свекровь. – Пережить такие испытания! Но погоди... – Она оглядела всех бесчисленных Леви, без остановки тараторящих вокруг Хани. – У тебя же была родня со стороны отца – разные там дяди, тети... Почему же они не помогли тогда Руджине? Как же дед с бабушкой? Как же лавки и дома?
– Лавки и дома! – Муж едко усмехнулся, чёрные усы его по-тигриному взъерошились. – Лавки, конечно, были, но и родня была не маленькая. После дележа пирога знаешь, что остается последнему сыну? Да еще вольному, нарочно противопоставляющему себя семье, отрезанному ломтю... А что касается домов... Они были такие старые и трухлявые, что после смерти деда все боялись взять на себя наследство – по египетским законам ты обязан чинить дом. А помощь... Так ведь отец как себя поставил – гордый и независимый, так с его семьей и обращались. Как аукнется, так и откликнется. Но погоди, дорогая, извини, дома поговорим... – Жаки поцеловал беленькую ручку и с азартом включился в общий галдеж.
Между тем умиротворенная Регина подсела к высокому, как жердь, Хани и, потянувшись, ласково погладила его по голове. Белая рука её, худая и мозолистая, вздрогнула, помедлила над чёрными, блестящими, как у отца, волосами. Женщина чуть отодвинулась и с близоруким прищуром вгляделась в бравого молодого человека в английском костюме. Задумалась, вздохнула. Видно, вспомнила что-то...
Потом подняла голову и озорно глянула на детей голубыми выцветающими глазами:
– ...Лодка моя легка, вёсла большие, Санта Лючия, Санта Лючия! – запела она по-итальянски неожиданно сильным и звучным голосом.
Хани, широко раскрыв голубые сверкающие глаза, изумлённо что-то выкрикнул.
Жаки наклонился к уху жены:
– Он вспомнил! Он вспомнил, как мама Регина пела её в Каире! – И сам подхватил песню, радостно горланя вместе со всеми.
Вечером, когда от потемневшего окна наконец-таки потянуло прохладным ветерком, когда страсти и восторги немного поутихли, а сладости были съедены, Регина полезла куда-то в недра фанерного шифоньера и достала маленький узелок, покрытый пылью. Из ветхого нитяного чулка была извлечена старая поблекшая фотография, заботливо завёрнутая в мягкую тряпочку.
Все склонились над ней.

...Перед разлукой Камаль повел всё семейство сфотографироваться. Детей искупали и надушили розовым маслом, девочкам повязали банты, Регина первый раз за последние четыре года накрасила губы. Диана, несмотря на жару, приколола шляпку и надела тонкие кружевные перчатки ей в тон.
Вот на столе лежит небольшой желтоватый кусочек плотного, как лаковая деревяшка, картона – единственная память об истории, давно перегоревшей и почти забытой. Белые края бристоля вырезаны замысловатыми завитушками, твёрдая карточка тяжелая, негнущаяся, солидная. В правом нижнем углу – арабская виньетка: адрес и название фотографического ателье.
Вот сидят одетые по прошедшей моде люди – напряжённо глядят в объектив невидящими глазами.
В центре, в королевском кресле важно восседает глава семейства – чёрные, будто лакированные волосы, жгучий взгляд, выправка и усы бравого офицера. Справа и слева стоят две молодые женщины – одна грустная и поникшая, модная плоская шляпка с вуалеткой почти закрывает мутные от слез глаза, уголки рта безвольно опущены. Она страстно прижимает к себе двух маленьких мальчиков, одетых в одинаковые матросские костюмчики, словно боясь, что они вот-вот исчезнут. По другую руку от мужа неловко пристроилась другая женщина – словно замерла на минуту перед тем, как опять мчаться куда-то, одна рука прижимает к себе девочку-непоседу, другая твердо удерживает плечо мужа. Рядом спокойно стоит черноглазый крепыш, широко и довольно, как отец, улыбается в объектив. Глаз молодой женщины не видно – они скошены на круглолицую неваляшку, важно восседающую на отцовских коленях в пышном гофрированном платьице.

Наташа, чрезвычайно довольная счастливым концом романтической истории, принесла мне, скромно сидящей в сторонке, старинную фотографию – посмотреть.
– Её в музей надо! Верно? – уважительно поглаживая толстый картон, спросила супермодная девица.
Старая, коричневая от времени фотография. Незнакомые люди, давно выросшие, состарившиеся, ушедшие от нас. Семейные архивы – никому не нужные, пылящиеся в папках, на чердаках, рассыпающиеся в пыль и прах. Сколько неизвестных историй, трагедий, комедий хранят они? Какие захватывающие романы и немыслимые приключения скрыты в них!..

Погружённая в эти мысли, я вышла из соседской квартиры и спустилась во двор – подышать прохладным вечерним воздухом, посмотреть на звёзды, редкими капельками зажигающиеся в темнеющем небе, отдохнуть в тишине от трескучей толпы собравшихся родственников соседки.
И тут же попала под оглушительную перебранку тучи воробьёв, устраивающейся на ночлег в громадном кусте акации, растущей у подъезда. Осторожно обошла стороной кишащий птицами куст, чтобы не попасть под горячие крылья стремительно вылетающих и ныряющих обратно в семейное пекло пташек, и в ту же секунду чуть было не угодила под колёса бешено мчащегося велосипеда.
Резкий визг тормозов, блеск пронесшегося мимо никеля, и визгливый голос с неба:
– Моня, смотри за ребенком!
Я перевела дух и посмотрела вверх, но ничего не увидела, кроме мелькающих полных женских рук и колышущихся полотнищ разноцветных простыней. Рядом со мной шлепнулась об асфальт жёлтая бельевая прищепка, и я поспешила выйти из зоны огня на середину двора.
Огляделась. Привычная картина.
Между рядами припаркованных машин шустро лавировал соседский шестилетний Даник, осваивая новый, сияющий супер-прибамбасами крутой велик. С ловкостью циркача выписывая фигуры высшего пилотажа, он время от времени проскакивал мимо своего деда, сидящего на скамеечке в тихой, прогулочной части двора. Официально дедушка Моня был освобождён от домашних дел для присмотра за ребенком. На самом же деле хитрец с ловкостью Штирлица улизнул из-под сурового колпака жены потому, что не мог пропустить важнейший шахматный блиц-турнир с соседом-индусом. Оба великих мэтра уже расположились за деревянным столом для пикников, за спиной каждого сосредоточилась группа поддержки. Шустрый Даник, проскакивая на велосипеде мимо деда, молниеносно оценивал ситуацию на доске и периодически кричал: "Эй, у тебя вилка!" или "Опять в цейтноте!", и группа поддержки одобрительно кивала юному дарованию.
Я залюбовалась колоритными гроссмейстерами.
Почтенный Моня-Соломон одет в застиранную матросскую полосатую тельняшку, которую он никогда не снимает, выцветшие джинсы и босоножки с чёрными носками. На левой руке у него нет двух пальцев, а седую, круглую как шар голову прикрывает неизменная ковбойская шляпа, которую привёз ему сын из Америки. Под шляпой – я знаю! – дед прячет защитную пластину, прикрывающую сколотый в войну череп.
Незнакомый индус из ненашего двора облачён в просторную вышитую рубаху до колен, широкие шорты и кожаные шлёпанцы на босу ногу. Длинные, завивающиеся крупными кольцами седые волосы собраны в пучок, серебряные усы тщательно расчесаны и красиво обрамляют почти чёрные губы на тёмном, покрытом сетью морщин и очень мужественном лице. На тёмно-коричневой груди блестит массивная золотая цепь, толщиной и весом сравнимая лишь с якорной. Какими судьбами он оказался в Земле Обетованной? Какой ветер волнений и тревог перенёс потомка затерянного колена Израилева с Гималаев в Средиземноморье? Порасспрашивать бы его, порастрясти! Его-то повесть, небось, будет ещё покруче истории жительницы недалекого Каира!
Оба мэтра не говорят на иврите, индус не знает русского, а единственные иностранные выражения, известные деду, это – "Хенде хох!" и "Гитлер капут!" Несмотря на это, оба прекрасно понимают друг друга и свирепо поглядывают на приятелей противника, дающих ценные советы. Обстановка за доской накаляется!
Вот индус плавно шевельнулся, и тонкая коричневая рука, блеснув широким золотым браслетом, передвинула одну из фигур на доске. Карие, чуть выпуклые глаза с желтоватыми белками смотрят на противника, не мигая, завораживая, как взгляд питона. Звякнули шахматные часы.
– Не плыви, дед! – пролетает мимо Даник. – Дай ему швиндель! Твой, коронный!
Дед запускает руку под широкополую шляпу и сердито трет старый шрам. Тут такая ситуация, а он разболелся некстати, зараза!
Я любуюсь ими. Моими соседями.
Высохшие старушки, неутомимые кормилицы поколений бездомных кошек; жилистые старики, терпеливо чинящие развалюхи-машины, копающиеся в отживших моделях радиоприемников, отчаянно сражающиеся в домино или нарды на шатких дворовых столиках...
Просто соседи. Вон рядом живет девяностолетний Семён – он выпекал хлеб в Сталинграде в 1942 году, и пишет сейчас воспоминания. А другие молчат, не умея или не считая нужным рассказать о себе. А, чего тут толдычить, всё как у всех!.. Ну нет! Нет "как у всех"! Не бывает!
Ох, как я хочу расспросить вас о вашей жизни, о чудесах и приключениях, случившихся с вами!
Вот завтра же подойду к хитрюге Соломону и уж вытрясу из него всю подноготную и о его тельняшке, и о шраме, и о шахматах! Держись, дед! И об индусе надо бы узнать – там, наверное, такие похождения и авантюры, что Индиана Джонс помер бы от зависти!
Ну, доберусь я до вас!

Кот-светлячок

Алончик лежал в тёплой уютной кроватке и дремотно наблюдал за размеренным течением ночной жизни. Деревянное изголовье кроватки упиралось в широкое, занавешенное лишь прозрачным тюлем тёмное окно, и мальчику был хорошо виден и гордый Месяц, одиноким корабликом плывший между яркими звездочками, и мерцающее на горизонте спокойное ночное море, серебристыми волнами баюкающее строгие, спящие на рейде громадные корабли.
Но интереснее всего было наблюдать сквозь огромное, до самого пола окно Страну Огоньков – далёкое переплетение ночных улиц, по которому широкими потоками в несколько рядов струились машины. Кроватка стояла на десятом этаже многоквартирного дома, а сам дом построили на обрыве высокого холма, так что машины катились так далеко внизу, что вместо них виднелись лишь огоньки – красные тормозные сзади и ослепительно-белые спереди. Огоньки жили собственной жизнью в своей чудесной стране – деловито мчались вдаль, останавливались, перемигивались, желая свернуть в сторону, спорили, кто быстрее проскочит мимо строгого учителя-светофора. Словом, вели себя точно так же, как Алончик с друзьями, когда те озорничали и шалили на школьной переменке. Мальчик отлично понимал их игру и разговоры, поэтому вместе с Месяцем и звездочками с удовольствием наблюдал за светящимися проказниками.
Неожиданно перед окном, закрывая яркое сияние Месяца, мелькнула большая птица. Далекие Огоньки не освещали её, поэтому она казалась тёмным пятном на фоне весёлых звездочек.
Как странно, сонно подумал Алончик. Птицы спят ночью! Почему же эта прилетела? Что потревожило её сон?
Мальчик внимательно вгляделся в тёмный силуэт и понял, что это не птица – большие уши на маленькой головке и широкие крылья, изогнутые вверх, как руки с длинными цепкими когтями, не оставляли сомнения, что перед ним – мышь! Летучая мышь! Но как она взлетела так высоко? Мама рассказывала, что они порхают далеко от города, в горах, между фруктовыми деревьями, оберегая созревающие плоды от прожорливых насекомых.
Летучая мышь потрепыхалась как ночной мотылёк перед тёмным квадратом окна и вдруг, резко спланировав, уцепилась острыми когтями за наружную раму. Казалось, что она хочет заглянуть в окно. Хищная мордочка с острыми зубами и розовым языком почти расплющилась об оконное стекло.
Дремоту как рукой сняло! Любопытный Алон приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть странное существо. Он не испугался прилетевшей гостьи, хотя та не отличалась красотой, да и все рассказы о ночных тварях были скорее пугающими, чем привлекательными. Но уж очень интересно было понаблюдать эту зверюшку так близко, ещё и летающей! В зоопарке они всегда спали, закутавшись в огромные крылья, будто в кожаные плащи.
Мышь вгляделась в глубину комнаты, увидела русые всклокоченные вихры и голубые изумлённые глаза, пристально наблюдающие за ней из-за изголовья кроватки, и тихо, но пронзительно пискнула. Казалось, она хотела что-то сказать.
Алончик насторожился и отшатнулся, плотно закутавшись в тёплое одеяло. Он никогда ещё не слышал такого тонкого и резкого звука – словно ножом по струне! Но любознательность пересилила страх. Мальчик сел на кровати и придвинулся к окну, чтобы лучше разглядеть костлявое сморщенное тельце, покрытое чёрной короткой шубкой. Оно было какое-то неуклюжее и нескладное – прямо карикатура на живое существо, но... может быть, мышь просила о помощи?
– Что с тобой? – одними губами прошептал мальчик.
В соседней кроватке сладко посапывал младший братишка; из-за полуприкрытой двери доносилось всхрапывание отца; шуршало пуховое одеяло, когда вечно мёрзнувшая мама закутывалась в него как в кокон... Алончик один не спал в тёмной квартире... Ему не хотелось будить семью, и поэтому он разговаривал с неожиданной гостьей тихо, как только мог.
– Почему ты здесь? – повторил он, внимательно вглядываясь в скорченное тельце. – Что-то случилось?
Мышь вздохнула. Совсем по-человечески поднялись и опустились хрупкие ребрышки, а громадные уши-локаторы как по команде встали торчком и повернулись в сторону говорившего. Чёрные глазки-бусинки внимательно смотрели на шевелящиеся человеческие губы.
– Нужна помощь, – неожиданно пропищало в голове у ребенка. Точнее, непонятная и совершенно непередаваемая какофония из писка, постукивания и шипения сама собой сложилась в нечто вразумительное.
– Кому?
– Пойдем!
– Когда?!
– Сейчас! Иначе будет поздно!
– Но как же я смогу помочь?! Может, разбудить папу? Он большой и всё умеет!
– Нет! Только ты сможешь помочь! Позвали именно тебя!
– Но как же... Я не пролезу в оконную щель! Я вон какой большой, а щёлка маленькая, даже ты не пролезешь!
Чёрные глазки смотрели, не мигая, и Алончик понял – да, он должен идти. Он маленький, ему только восемь лет, но, оказывается,  достаточно большой, чтобы спасти кого-то! Малыш оглянулся на свою кроватку – такую тёплую, манящую, надежную... Больше всего на свете ему захотелось завернуться с головой в пушистое одеяло, свернуться калачиком и сладко уснуть – ведь всего несколько минут назад это было так возможно!
Но нет! Кому-то – неважно кому! – нужна его помощь! Именно его! Мальчик вылез из тёплой постели, одернул рукава и штанины синей с золотыми звездочками пижамы, сунул ноги в плюшевые тапочки. Бррр! Холодно-то как! А на улице, наверное, ещё и ветер пронизывает насквозь! Руки сами потянулись к тёплой куртке в шкафу, но трескотня в голове остановила его:
– Быстрее! Мы можем опоздать!
Неожиданно в узкую щель окна, которую мама всегда оставляла «чтобы душно не было, спокойной ночи, милый!», пролезла костлявая чёрная лапа с длинным острым когтем. Блестящий и изогнутый, как турецкий ятаган из папиной коллекции ножей, он зацепил пижамный рукав и неудержимо поволок Алона к оконной щели.
 В ту же минуту обомлевший мальчик почувствовал, как начал съёживаться, становясь все меньше и меньше, тоньше и тоньше... На мгновение он испугался, что станет таким же костлявым уродцем, как летучая мышь, но, взглянув на свое крошечное отражение в тёмном оконном стекле, облегчённо перевел дух. Громадная лапа с когтем волокла к окну его самого, только ростом с Мальчика-с-пальчика, про которого ему читала сказку добрая бабушка. А сама летучая мышь превратилась в настоящего грозного Дракона, обросшего чёрной густой шерстью. Но Алончик не испугался, а быстренько полез внутрь этой спасительной шкурки, поближе к тёплому дышащему боку. Все-таки на улице было очень холодно, да ещё порывами налетал пронзительный ветер с моря...
Они летели высоко-высоко в тёмном небе. Алон несколько раз летал в самолете, поэтому совершенно не боялся высоты и, когда согрелся в тёплой шкурке, смело выглянул и огляделся вокруг, но, охнув, прижался к мышиному боку. Чувство открытости всему необъятному миру, а потому незащищенности и одиночества заставило его съёжиться и испуганно зажмуриться! Ведь в самолете всё как дома – есть стены, свет и мама с папой рядом, множество людей, тепло и сытно. А в этом одиноком полёте резкий ветер пробирал до костей, чуть расцепишь пальцы – и упадешь с неизмеримой высоты на далёкую светящуюся землю, которая превратилась в чужую Страну Огоньков, и уже не разобрать, где твой надежный дом, родное окошко!
Как же я вернусь? – в отчаянии подумал мальчик, и слёзы раскаяния за свой необдуманный поступок брызнули из глаз и колючими льдинками застыли на щеках. – Как же папа и мама? Как я пойду в школу? – Тут уж и из носа вылилась препорядочная солёная капля, но её даже нельзя было стереть, потому что невозможно оторвать руки от спасительной мышиной шеи – единственной опоры в безбрежном Космосе, что окружал его!
Неожиданно что-то тёплое ласково коснулось щеки, вытерло мокрые глаза и набухший нос. Алончик скосил глаза и увидел яркий Месяц, безмятежно покачивающийся рядом. Месяц улыбнулся, протянул тонкий острый лучик, оказавшийся тёплым и мягким, и погладил отважного мальчика по взъерошенным вихрам, растрепавшимся от быстрого полёта. Алон расхрабрился и подмигнул неожиданному другу, и тут же рой весёлых звездочек подлетел и закружился вокруг бесстрашного наездника. Они были так похожи на юрких шаловливых девчонок на переменке, что мальчишка рассмеялся, расслабился и даже протянул руку, чтобы потрогать один дерзкий огонёк, усевшийся прямо между огромных ушей летучей мыши.
Но тут его крылатый конь резко прянул вниз, перед изумлёнными голубыми глазами встали отвесные утёсы невысоких гор, потом кудрявая лощина между ними, переходящая в крохотную полянку в густом хвойном лесу.
– Всё! Дальше мне не пролететь! – пискнуло в голове. – Пойдем пешком.
Летучая мышь зацепилась лапами за низкую ветку столетней сосны, а потом, перебирая коготками по пахнущему смолой стволу, спустилась до самой земли. Крохотный мальчик спрыгнул на кряжистый корень могучего дерева, с него – на землю, усыпанную жёсткими блестящими иголками, и огляделся.
Он узнал это место. Не так давно они всем классом ездили на экскурсию в горы, чтобы познакомиться с каменоломнями древних людей, в незапамятные времена населявшими эти места. Могучие первобытные люди выламывали в базальтовых утёсах громадные блоки прочных камней, сталкивали с вершин вниз и укрепляли ими свои дома и крепости для защиты от диких зверей и чужих племен, желающих захватить удобные и плодородные поселения. Между громадными каменными блоками было так здорово играть в прятки и пятнашки! Этим весь класс с удовольствием и занялся, вместо того, чтобы слушать нудные объяснения учителя. Глубокие пещеры, оставшиеся на месте древней каменоломни, были искусно освещены разноцветными фонариками, проходы аккуратно выложены деревянными ступеньками и подсвечены скрытыми гирляндами, поэтому дети резвились вовсю, бегая и аукаясь в гулких переходах, пещерках и на открытых зелёных лужайках. Алончику очень понравился этот археологический заповедник, и он дал себе слово непременно привезти сюда родителей и младшего братишку, чтобы вдоволь наиграться в древних людей.
Теперь он с горечью подумал, что, пожалуй, мечта вновь побывать здесь сбылась совсем не так! Каменные блоки, поблескивающие в лунном свете, норовили стукнуть острыми гранями, деревянные ступеньки подозрительно скрипели, а вековые сосны мрачно шумели вершинами и больно кололись сухими острыми иголками. В тёмных провалах холодных пещер мальчик отчетливо увидел пугающие тени, оттуда доносились неразборчивые стоны и голоса, а из самой дальней вдруг вырвался сполох пламени и тут же с шипением погас, будто огонь окатили водой.
Мальчик с ужасом прижался к единственному знакомому существу, и услышал знакомый пронзительный скрежет:
– Не бойся! Они не придут сюда! Но нам надо торопиться! Поспеши за мной! – Летучая мышь поползла, отталкиваясь от земли согнутыми крыльями, но такой способ передвижения был труден для неё. – Нет! Так не успеем! Забирайся, я попробую всё же долететь!
С трудом лавируя между спутанными ветками деревьев, отважная летунья сумела пробраться в самую чащу дикого леса и приземлилась на небольшой полянке, со всех сторон окруженной зарослями дикого чертополоха.
В центре поляны на земле что-то белело и шевелилось, попискивало и суетилось. Подойдя ближе, мальчик увидел огромного белого кота, неподвижно лежащего на земле. Вокруг громадного тела, плотно прижавшись к нему, безмолвно сидели и лежали множество разноцветных кошек и котят всех возрастов и размеров, а ещё дальше шевелился сплошной ковёр из серых мышей, слабо и сочувственно попискивающих.
Алончик оторопел.
– Что с ними? – только и смог вымолвить он. – Они больны?
– У них кончилась энергия, – прозвучало в голове. – Они все погибнут, если не зарядить главного кота-прадеда!
– Они что – роботы? – изумился мальчик. – Они заряжаются от батареек?
– Нет! – сердито щёлкнуло в голове. – Они живые, и, как всякие живые существа, питаются от энергии Космоса!  От света и тепла Солнца, излучения неба, мерцания звезд. Но всю неделю шли холодные дожди, Солнечного света не было совсем, ледяной ветер выбил всё тепло из-под шубок! В такие дни коты греются и оживают от электрических лампочек, проведённых в заповедник.
– Но где же лампочки? Тут темно, как в глубокой пещере! Как же пройдут экскурсии? – изумился Алончик. Он и сам помнил множество разноцветных спотов, освещавших самые таинственные уголки!
– Вот это и есть беда! Древние люди, рассердились на современных людей и на животных, которые пришли с ними! Они хотят, чтобы всё было как в старину – ни новых людей, ни новых зверей! Чтобы все пришлые ушли и не мешали им жить по-прежнему! Поэтому древние люди перекрыли главный электрощит! Им же не нужен электрический свет, им хватает солнца и огня от костров! Они думали, что звери не смогут пополнить запасы энергии в зимние дни и убегут обратно в город. Без электричества и люди исчезнут, не станут в темноте лазать по подземным жилищам и переходам!
– Конечно! – согласился мальчик. – Вон какая темень! Тут и ногу сломаешь, и голову расшибешь!
– Но звери не ушли, – продолжала Летучая мышь. – Они просто лишились сил! Летучие мыши привыкли жить без солнца, поэтому я смогла принести тебя, чтобы ты помог. Сейчас единственный способ спасти всех – зарядить кота-прадедушку, а уж он своей живительной энергией спасёт всех остальных!
– А, понятно, – кивнул мальчик. Папа работал в электрической компании, он объяснял ему всё про генераторы и подстанции. – Но где же источник для прадедушки? И как его подключить? Где у него клеммы?
– Не разговаривай, а действуй! Времени в обрез! – зло зашипело в голове. – Видишь этот камень? Смотрители заповедника замаскировали главный электрощит под базальтовый валун, чтобы скрыть его от туристов.
Алончик оглянулся. Действительно, прямо за его спиной возвышался громадный валун, грубо обтёсанный, покрытый глубокими трещинами и разломами.
– У него внутри рубильник, включающий электрическую сеть всего участка, – запищало в голове. – Древние люди гранитом забили дырку к нему, чтобы его невозможно было включить. Надо вынуть каменную заслонку. Мы, животные, сами не можем это сделать! На тебя – последняя надежда.  Иначе никто не доживет до утра!
– Но... я же не умею! Я ещё маленький... И как?..
– Действуй! – пискнуло в голове. – Разбирайся!
Недоумевающий мальчик пожал плечами и – ничего не поделаешь, надо спасать всех! – внимательно оглядел шершавый, испещрённый множеством прожилок камень. Большой, вросший в землю, веками простоявший тут, вечный, как сами горы, частью которых он являлся. Какой скрытый рубильник? Какая гранитная пластина, закрывающая его? У кого поехала крыша – у меня или у говорящей летучей мыши...
А может, это просто сон?! – Мальчишка радостно рассмеялся! Ну конечно, просто сон, не стоило читать на ночь комикс про роботов! От счастья Алон хлопнул себя по бедру и тут же почувствовал боль. Так это не сон!.. Жаль...
Белый кот в центре звериного круга слабо шевельнулся, судорожно вздохнул и кротко взглянул на мальчика. Тот почувствовал укор в кошачьем взгляде.
Если дверца есть, то её нужно просто найти и поддеть чем-нибудь острым. Действуй... Легко сказать! Алон ещё раз осмотрел поверхность камня. Где же она? Ищи! Глубокие, как морщины, трещины на поверхности вдруг сложились в чёткий квадрат! Как же он раньше не заметил?!
Мальчик ощупал скрытую дверцу, вспомнил все фантастические фильмы, которые так любил смотреть. Всегда в тайниках имелась скрытая пружина, или кнопка, или потайное отверстие, на которое лишь стоит нажать или сунуть палец, и тут же дверца распахивается! Но тут ничего подобного не было! Пластина сидела как влитая, словно срослась с гранитом! Чёрт! Как блоки в пирамидах! Как подогнанные друг к другу камни древних крепостных стен! Как кубики в Лего! Постой-ка...
Мальчишка вспомнил, как вечером ему пришлось поддеть папиным тонким ножом въедливую пластинку от Лего, чтобы отодрать её от другой. Поддеть! Надо что-нибудь сунуть в щели! Это мысль! Но что? Мальчик отчаянно стал искать хоть что-то острое и прочное: забытый туристами нож, или вилку, или кусок жестянки... Как назло, на полянке не было мусора! На туристическом объекте нет мусора?! Так не бывает!
– Почему ты медлишь?! Что ты ищешь? – жёстко прозвучало в голове.
– Что-то, что можно сунуть в щель! – сердито ответил мальчишка, всё еще оглядываясь в безуспешных поисках сломанного ножа.
И тут же десятки мышей бросились на рядом стоящую сосну и в мгновение ока отгрызли от сухой ветки множество длинных и острых щепок.
 Алончик был потрясен:
– Вот это скорость! Они что, не умирают как кошки?
– Нет, они привыкли жить под землей, им надо меньше энергии. И они хотят помочь, они дружат с котами!
Алон подобрал тяжелый камень и принялся вгонять щепки в каменные щели, чтобы потом за них потянуть пластину на себя и вытащить её. Но та сидела слишком плотно! Щепки ломались! Чёрт!
 Серенькие мыши, присев на задние лапки и поблескивая разумными глазками, внимательно следили за его действиями, готовые помочь. Но помочь было нечем...
И тут Алончик вспомнил рассказ учителя о том, как древние люди откалывали эти самые блоки от каменного массива, чтобы потом построить дом. Они выбивали ямки в монолите, забивали в них деревянные колышки, поливали те водой, и, спустя некоторое время, разбухшие от воды и заледеневшие холодной ночью колья разрывали суперпрочный базальт! Вот оно – решение! И дело наполовину сделано! Сухие деревяшки уже забиты в щели! Ночь холодная! Ура! Нужна только вода!
– Нужна вода! – громко сказал он мышам, хотя вовсе не был уверен, что те его поймут. – Где тут вода?
Мыши запищали и опрометью бросились врассыпную.
Мальчишка опешил. Я говорю с мышами?! Я свихнулся? В чём и как они принесут воду, даже если поблизости есть лужа?
Надо самому пойти поискать кран с водой для туристов, это ведь заповедник, тут и туалет где-то должен быть...
Но искать ничего не пришлось. Пока он оглядывался по сторонам, первая группа отчаянно пищащих мышей показалась из кустов. Лапками и головами десятки крохотных созданий катили большую бутылку с минеральной водой, видимо забытую туристами. Алончик рассмеялся, откупорил бутылку и стал поливать вогнанные в камень щепки. Сухое дерево впитывало воду, набухало, щели в базальте на глазах расширялись, и вот наконец квадратный тяжеленный камень сам выполз из монолита и упал на землю! Победа!
Мальчик и мыши запрыгали от радости!
Внутри каменной ямки обнаружилась пластина со множеством проводов, кнопок, вентилей... Хорошо, что папа учил его разбираться в электрических схемах!
Алончик быстро понял переплетение проводов и, замирая, нажал на выпуклую красную кнопку. В ту же минуту лес осветился бесчисленным множеством фонариков, гирлянд и ламп, стал живым, праздничным и совсем не страшным!
– Вот потому мы и позвали именно тебя! – щёлкающая какофония в голове стала такой довольной, что Алон почувствовал гордость за своё умение. – Ты – единственный из учеников не дурил, а слушал объяснения учителя! И запоминал! Мы поняли, что у тебя есть знания, чтобы нам помочь! – Тут Алончику стало стыдно, потому что он не носился с мальчишками, а слушал учителя только потому, что пребольно ударился ногой о проклятый валун, но не жаловался, чтобы ребята не засмеяли.
Мальчишка отвернулся от Летучей мыши, чтобы не выдать своего смущения, и ахнул, увидев удивительное превращение прадедушки-кота! Тот словно бы светился изнутри, как пластиковый абажур на детской лампе! Ошарашенный Алончик вгляделся в сияющего как полная луна белого кота и обнаружил, что тот всем телом лежит на спрятанном в земле мощном фонаре, который и подсвечивает его изнутри.
И кот не только светился – белая тушка вся преобразилась. Как новогодняя ёлка, украшенная и готовая к празднику, вдруг становится живой, танцующей и объемной при включении гирлянды бегающих огоньков, так и старый неподвижный кот вдруг ожил, заполнившись изнутри живительным светом! Энергия наполняла его, как вода бутылку, она разливалась по лапам, хвосту, голове, заполняла их... Из сдувшегося и умирающего кот чудесным образом преобразился в мощный, наполненный силой и светом организм, дающий жизнь окружающим его существам!
– Кот-светлячок! – прошептал очарованный Алончик.
Мальчик во все глаза смотрел, как пробуждаются кошки и котята, живые токи бегут по деревьям, траве, мышам и даже замшелым древним валунам! Казалось, даже звёздочки в небе запрыгали веселее, а Месяц наклонился со своей леденящей высоты, чтобы полюбоваться воскрешением природы.
– Предатель! Подслушал наши разговоры! Подсмотрел главную кнопку! Да ещё привёл врага! – неожиданно прозвучало как гром среди всеобщего веселья, и к ногам мальчика упало изломанное, бездыханное тельце летучей мыши – его крылатого коня. – Так будет с каждым, кто осмелится перечить нам!
В ужасе, не веря своим глазам, Алончик обернулся на раскаты громоподобного голоса и увидел огромную волосатую руку, накрывшую валун с кнопками:
– Вот я вам покажу, кто тут хозяин! – Чёрная пятерня была такой огромной, что изумлённый мальчик вспомнил маску Кинг-Конга, потешавшую детей на красочном маскараде в торговом центре.
 Отпрянув от громадной руки, он взглянул вверх и охнул – это действительно был громадный Кинг-Конг, но не ряженый и смешной, а злобный, агрессивный и опасный! Древний человек! Настоящий! Не из комикса! Боже, какой он страшный! О, мамочка, что же делать?!
Страшилище попыталось протиснуть ладонь к пульту с кнопками, чтобы погасить поток света, но пальцы были слишком грубыми и большими, чтобы сделать это. Тогда великан играючи выдрал из земли молоденькую сосну и изо всей силы ударил ею о камень, скрывающий в себе заветный пульт, но базальт был прочным, и деревце разлетелось в щепки, не причинив кнопке никакого вреда.
Кинг-Конг гневно хлопнул себя в грудь и зарычал. Отчаяние его было так велико, а он сам настолько походил на знакомую гориллу в зоопарке, что Алону неожиданно стало жалко гиганта.
– Погоди! – Мальчишка бесстрашно хлопнул чудовище по волосатой ноге. – Почему ты хочешь погасить здесь весь свет? Он же нужен и животным, и людям, всем, кто живет здесь!
– Я живу здесь! Я и моя семья! Тут все моё! – зарычало чудовище. – Я – самый древний обитатель этих мест, а другие – чужие, пришельцы!
– Так ты – древний человек, про которого нам рассказывали в школе? – изумился Алончик. – Но вы же все вымерли!
– Это вы все сейчас вымрете! – рассердился Кинг-Конг. – Я – хозяин! Я всех отсюда выгнал! И вас, хлипких людишек, и ваших мерзких прихвостней – всех уничтожу! – Он злобно повернулся к стайке котят, сбившихся в маленькую дрожащую кучку, и те, запищав от страха, еще сильнее прижались к прадедушке-коту, непоколебимо сидевшему на спасительном фонаре, чтобы накопить как можно больше энергии. Ведь её надо было раздать всем в округе!
– Погоди, не сердись! – закричал Алон, закрывая собой дрожащих малышей, хотя сам-то был сейчас величиной с котёнка. – Вы можете жить вместе! Они же не мешают тебе!
– Не мешают?! – разозлился великан. – Да от этих новых людей житья нет! Шум, гам, грязь! Всюду лазают и всё ломают! Топчут растения, распугивают диких зверей!
Алончик виновато потупился, вспомнив, как школьная ватага, спустившись в одну из пещер, громко вопила, чтобы разбудить летучих мышей, спавших под потолком, и посмотреть, как они летают. Как девчонки, увидев прыгающую по сосне белку, разбросали вокруг печенье, чтобы покормить хвостатую лапоньку, хотя учитель предупреждал, что кормить зверей печеньем и конфетами нельзя... Да, пещерный человек прав...
– Вот, посмотри, что они сделали с моей дочкой! – горестно прогудело из-за другого валуна, и мальчик, повернувшись, увидел вторую гориллу, одетую в какое-то подобие платья из шкуры.
На бревнообразных руках чудище несло мохнатого младенца. Детёныш жалобно пищал и прижимался к материнской груди. В больших детских глазах стояли слёзы, розовый рот был широко открыт, и из него тонкой струйкой стекала красноватая слюна.
– Что с ним? – крошечный Алончик отшатнулся от пугающего зрелища.
– С ней! Она – девочка! Это сделали ваши детёныши, – печально прорычала доисторическая мамаша. – Они бросили большую конфету на палочке, и та застряла у малышки в горле. Теперь моя дочка не может ни есть, ни пить, и умрёт из-за ваших людей!
– Я всех убью, если она умрет! – злобно прорычал Кинг-Конг и решительно ударил себя в мощную грудь. – Я отомщу за неё!
– Надо вытащить конфету, – неуверенно заметил мальчик.
Он никогда не лечил людей, но видел, как ловко мама вытаскивала занозы из ладони братишки. Тот любил лазать по деревьям и вечно в кровь обдирал коленки и вгонял под кожу щепки.
Печальная мамаша опустилась на землю и положила перед ним стонущее дитя.
– Уйди отсюда! – свирепо прорычал отец. – Я сейчас разорву мальчишку на части! Пусть его родители плачут так же, как мы с тобой!
– Погоди! – Мамаша заслонила собой и своего, и человеческого детёныша. – Вдруг он сможет спасти малютку! Дай ему попробовать!
Робея, Алончик подошёл к громадной мохнатой девочке. Та была больше него во много раз, поэтому он не смог даже заглянуть ей в раскрытую пасть. Мать повернула младенца на бок, и мальчик смог увидеть внутренность рта – блестящий язык и щёки, словно сделанные из розовой карамели, белые бугорки острых зубов и тёмный провал, ведущий в глотку. Замирая от страха, но сознавая всю важность своих действий, он заглянул внутрь, в эту черную трубку, так, как мама смотрела ему горло при ангине, и вдруг разглядел что-то белое,  похожее на острое копье, вонзившееся поперек глотки.
 – Я вижу её, – пробормотал мальчик, вглядываясь в пасть младенца. – Это надо вытащить! Но как мне пробраться туда? Я не достаю... Я слишком мал...
– Увеличь его! – велел Кинг-Конг белому коту.
Алончик увидел, как прадедушка-кот распушил налившуюся светом шерсть, и тысячи лучиков хлынули в его сторону, тёплым дождём орошая всё тело! И он тут же стал расти!
Вскоре мальчик достиг своего роста и смог наклониться над открытой пастью гигантской девочки. Он увидел деревянную палочку от леденца, застрявшую поперек её горла, словно кость, и посочувствовал доисторическому младенцу – наверное, это было очень больно!
Стараясь не делать резких движений, Алон ухватил палочку и осторожно потянул на себя. Та не поддавалась – слишком прочно застряла поперёк горла. Мальчик тянул ещё и ещё, младенец зашёлся беззвучным плачем и закашлялся, но проклятая палка не поддавалась! В отчаянии Алон рванул её что было силы, детёныш заверещал, а громадный отец в бессильной ярости наклонился над ним и сжал огромные кулаки.
Вот тут мне и конец! – в ужасе пронеслось в голове, и неопытный спасатель аж задохнулся от испуга, но не оставил своих усилий.
Сделав ещё рывок, он вдруг почувствовал, что палочка поддалась! Алон еле успел выдернуть руку с этой виновницей детских страданий, пасть захлопнулась, и доисторический ребёнок с облегчением припал к питающей материнской груди!
Ликующие крики раздались по всей полянке, белый кот, казалось, превратился в фонтан света, живительные лучики которого поливали всё зверьё вокруг. Мыши, котята, мошки и белки засветились от счастья и хороводами закружились вокруг гордого прадедушки-кота, Кинг-Конга, обнимающего и свою спасённую малышку, и кормящую мать. Котята, мышата и бельчата, пробегая мимо Алончика, подхватили его под руки, и все вместе понеслись в сияющем кольце вверх и вниз по полянке, камням и деревьям! Наполненные силой кузнечики и цикады засветились разноцветными огоньками и заиграли на крошечных скрипках, а из-под валунов грянул дружных хор расшалившихся лягушек.
– Прости меня! Прости отца, который уже оплакивал погибающую дочь! – вдруг загудело над мальчиком. – Я не хотел никого погубить! Я забил энергетический щит от отчаяния!
Весёлые зверята бросились врассыпную и попрятались кто куда, Алончик на полном скаку шлёпнулся на землю и оглянулся.
Доисторический человек, сокрушённо присев на землю, рассматривал неподвижное поломанное тельце летучей мыши, привёзшей мальчика в лес.
– Да! Это несправедливо! – возмутился Алон. – Посмотри на бедную летучую мышь! Как тебе не стыдно!
– Ты прав, человеческий детёныш! Зло всегда порождает зло! Но теперь я вижу, что был неправ! Прости меня, мудрый кот!
Белый кот важно спрыгнул со своего фонаря-насеста и неторопливо подошёл к изломанному костлявому тельцу. Неспешно обошел вокруг, тщательно обнюхал чёрный трупик и вдруг, вплотную улёгшись рядом и громко мурлыча начал массировать его мягкими лапками.
– Так коты могут передавать свою энергию тем, кто в ней нуждается, – объяснил доисторический человек Алончику. – И больным, и потерявшим надежду, и просто слабым людям, и животным.
– Получается, что коты – проводники космической энергии? – понял догадливый мальчик. – А как они получают её?
– Ты же видел их греющимися на солнце, под лампами, на тёплых радиаторах или горячих водопроводных трубах. Люди думают, что они – бессовестные сони и пушистые лентяи, а на самом деле они заряжаются, чтобы стать передатчиками, помогать отчаявшимся и обессилившим.
– Но ведь это очень важная роль!
– Да, – согласился Кинг-Конг, наблюдая за действиями хвостатого целителя. – Мурлыканием они создают целебную вибрацию, лапами активируют энергетические точки, а жаром всего тела – напрямую согревают больного... Вот смотри! Летучая мышь уже шевелится и дышит! Ещё немного, и она совсем оживёт и сможет летать!
– Ура! – обрадовался Алончик. – И отнесёт меня домой!
– Нет. Не успеет. Твой дом слишком далеко. – Великан прищурился на светлеющие на востоке верхушки гор. – Видишь, скоро уже восход, а мыши не могут летать при солнце, оно ослепляет их.
– Как же я попаду домой? – забеспокоился Алончик. – Мама с папой испугаются, что меня нет, да и в школу...
– Не бойся, маленький друг! Я сам отнесу тебя домой! Для меня это – несколько шагов!
– Но ты тоже не можешь войти в город при свете луны! Тебя могут увидеть!
Великан недоумённо почесал в мохнатом затылке и беспомощно оглянулся вокруг, словно ища выход из положения.
– Я помогу вам! – вдруг весело зазвенело сверху, и поляна вся засветилась волшебным серебряным светом.
Проказливый Месяц быстро спустился вниз, под самые корни деревьев и, смеясь переливчатым смехом, спрятался там:
 – Иди, великан! Во мраке тебя никто не заметит!
Громадный Кинг-Конг раскрыл тёмную ладонь, и мальчик смело шагнул в неё, спрятавшись между толстенных пальцев как в домике. Семимильные шаги, казалось, сотрясли землю.
Опять завтра в «Новостях» скажут, что ночью было землетрясение! – Мальчишка хитренько улыбнулся про себя. – Теперь-то я знаю, чем оно вызвано!
Через несколько минут стремительного пути, когда Алон отважился выглянуть наружу, он увидел знакомое пересечение улиц с машинами и светофорами – свою любимую Страну Огоньков.
Вот и его дом!
Великан вплотную подошел к спящему небоскребу, вытянул руку до десятого этажа, и Алон очутился перед тёмным окном своей спальни. Громадный силач играючи отодвинул створку окна, чтобы мальчик смог спрыгнуть прямо в ожидающую его кроватку, а потом аккуратно закрыл за ним окошко.
– Приходи со своими друзьями поиграть с моей дочкой! – раздалось откуда-то издалека...
Алончик огляделся вокруг. За окном светало. На розовеющем небе не было видно ни Месяца, ни звезд, и мальчику было приятно думать, что он знает, где прячется озорной Месяц. Сбросив на пол тёплое одеяльце, сладко посапывал братишка в соседней кроватке, из ванной уже доносилось жужжание папиной электробритвы, на кухне что-то скворчало и булькало – мама готовила завтрак. Привычные домашние шумы! Какое счастье быть дома!
Алончик уютно завернулся в тёплое одеяло и мгновенно уснул...
– Подъём, лежебока! – Мамина рука ласково растрепала пушистый затылок. – И чего разоспался? Вроде, вчера вовремя лёг?..
Через полчаса, жуя недоеденный в спешке бутерброд с колбасой, он понуро брёл в школу. Спать хотелось немилосердно! У выхода из парадной Алон обнаружил дворового полосатого кота, своего давнего знакомца, который умильно облизнулся, почуяв колбасу. Мальчишка вздохнул – ведь это был его завтрак! – но протянул ему кусочек.
Однако хвостатый обжора, вопреки обыкновению, не накинулся на еду, а, прижавшись всей спинкой к Алончиковым ногам, стал активно тереться, громко мурлыкать и топтаться по ступням мальчика! Сон как рукой сняло!
– Привет! – донеслось откуда-то сверху, и, подняв голову, Алон увидел большого белого кота, важно восседающего на соседнем дереве.
Белый незнакомец покойно угнездился на толстой ветке. Утреннее невысокое солнце было точнехонько за его увесистой тушкой, поэтому казалось, что кот сам испускает золотые тёплые лучи.
– Кот-светлячок! Прадедушка! – воскликнул обрадованный Алончик. – Как ты очутился здесь?
– Я жду тебя, – мурлыкнуло сверху. – Ты торопился домой, и мы не успели отблагодарить тебя за спасение! Скажи, что ты хочешь больше всего на свете?
Больше всего на свете мальчишке хотелось пропустить школу. И ещё наиграться в компьютерную игру с приятелем Даном. Кроме этого – чтобы отменили назначенную на сегодня контрольную. Желаний было видимо-невидимо, но все они были детскими, недостойными возможностей Космического Кота. Поэтому Алончик не выпалил их сразу, а продолжал молча глядеть на светящегося тёплым золотом пушистого волшебника. Тот терпеливо ждал, понимая важность и серьёзность решения.
– Не знаю, – наконец сознался мальчик. – Желаний так много, а главного у меня ещё нет. Да и в школу пора, нельзя опаздывать... Так что – прости! Потом как-нибудь...
– Вообще-то у меня маловато возможностей, ведь я не волшебная фея... – вздохнул Кот-светлячок. – Но я могу научить тебя раздавать бодрость и здоровье людям. То, что делаю сам. Это умение очень пригодится тебе в жизни! – Кот помурлыкал, задумавшись. – Беги в школу и испытай свой новый талант на практике!
– А как его проверить?.. – Алончик вгляделся в белое сияющее пятно, но оно уже исчезло, растворилось среди густой зелёной листвы и ослепительного солнечного света. Может, ему всё померещилось? Может, это было просто белое облачко, кусочек утреннего тумана, растаявшего под горячими лучами солнца?
– Алон! Эй! – раздалось с другой стороны улицы. Это был его одноклассник и приятель Дани. Он аж подпрыгивал от радости. – Чего ты стоишь? Уроки отменили! Вместо них экскурсия будет! Бежим занимать места в автобусе!
Алончик счастливо рассмеялся. Кот-светлячок выполнил все его желания!