Перегудница. Часть 1 Без смычка. Глава 1

Перегудни'ца – струнный смычковый и, вероятно, одновременно щипковый инструмент
(А.А. Банин. Русская инструментальная музыка фольклорной традиции);
музыкантша, исполнительница на струнных инструментах
(К.А. Вертков. Русские народные музыкальные инструменты).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЕЗ СМЫЧКА

Якоже надо мною ныне творитца, не ведаю. Жив ли я или мертв? Право, впрям того знать не могу, подлинно ли умер есмь. Аз подлинно слышу, что от мене […] правым ухом вышла душа. Токмо еще мнится ми, яко несколько света помню. […]Тамо лежит моя шляпа, зде мой кафтан и штаны. Токмо того не знаю, где глава моя.
«Комедия о Юдифи»

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

КАПА-1

Солнечные лучи гуляли по водной поверхности и со спины подсвечивали памятник Чкалову. Он высился над нами исполином, уходящим далеко в небо – огромный, монолитный и как будто живой. Точно увеличенная в размерах статуя Командора. Грозный страж города, не так давно носившего его имя [1]. Каждый раз, подходя к мосту, я смотрела на Чкалова с некоторой робостью, мысленно спрашивая разрешения пройти по дороге между двумя частями света.
Но сегодня мост был закрыт.
Там, внизу, велись ремонтные работы. Будь на дворе зима, можно было бы рискнуть и перейти по льду. А сейчас май.
– Воспользуемся фуникулёром?
– Вот ещё, – сказал Борис. – Мало того, что приходится проводить рядом с тобой столько времени, ты хочешь, чтобы мы остались наедине? – Он произнёс это так, словно я была чумная.
Борис был моим напарником по камерному ансамблю. Я играла на скрипке сонату Грига, а он мне подыгрывал. Естественно, эта обязанность его раздражала. Борис был очень талантливым пианистом, которого регулярно ставили на концерты и посылали участвовать в конкурсах и фестивалях. А я была обыкновенной скрипачкой. Да, отличницей, но не лауреаткой или стипендиаткой фонда. Играть со мной, да ещё и в качестве сопровождения, ему было зазорно. Борис искренне, от всего сердца не любил меня и брезговал мной. Однако перевести его в ансамбль к другому студенту педагог отказывался, и Борису приходилось меня терпеть. На репетициях без педагога он постоянно придирался к моей игре: к интонации, к ритму, к характеру музыки, даже к тому, как я одета, хотя уж это точно его не касалось.
И, разумеется, он звал меня Каплей. А я его в ответ называла Бобиком.

Из всех предложенных для меня имён мама выбрала самое замысловатое – Капитолина. Не то чтобы оно мне не нравилось, просто было уж слишком непохожим на обычные девчачьи имена: Маша, Аня, Настя или Света. Ну хоть не Тракторина [2], и то хорошо.
Однако неприятное воспоминание об одном затейнике, придумавшем дразнить меня «Капля гуталина», нет-нет да и приходило на ум. Потому что, хотя «гуталин» мои подросшие и ставшие чуть более вежливыми одноклассники уже не упоминали, Каплей меня продолжали называть все. Капа, Капля – что уж теперь сделаешь. Я, правда, предпочла бы быть Линой, но мало кто задумывался о моих предпочтениях.
Одно время я думала: вот исполнится восемнадцать, и я поменяю себе имя через паспортный стол или где там это делают. Буду не Капитолиной, а Катериной. Но как-то всё времени не было всерьёз этим заняться. Учёба в музыкальном училище – дело серьёзное, отвлекаться некогда. Чуть зазеваешься и, как говорит мой дедушка, «вылетишь кандибобером». Понятия не имею, как выглядит кандибобер, но вылетает он, должно быть, как ядро из пушки – стремительно и неотвратимо.
__________
[1] Оренбург (здесь и далее примечания автора).
[2] Одно из многочисленных странных имён, появившихся в СССР, наряду с Даздрапермой, Октябриной, Мэлсом и Виленом.
__________

...Борис отказался ехать на фуникулёре, сославшись на дороговизну, и предложил пройти пешком до следующего, автомобильного моста. Мне не хотелось с ним спорить, и мы пошли. Солнце медленно опускалось к краю земли, и далеко на западе уже виднелась алая полоска среди ясного белого неба. Воздух был пронизан запахами  цветущей сирени, скошенной травы, машинного масла из газонокосилки и выхлопных газов. Борис размахивал портфелем и шёл, широко расставляя ноги, как журавль. Его длинная фигура выглядела смешно в пиджачной паре, ненужной в такую тёплую погоду. Мальчик выделывается, что ж поделаешь.
Мы подошли к автомобильному мосту и под шум проезжающих машин перебрались по узкому тротуару на ту сторону Урала. Я не любила и побаивалась здесь ходить из-за оживлённого движения на дороге. Обычно я ездила в европейскую часть Оренбурга и обратно на автобусе, но сейчас был уже вечер, временные интервалы стали шире, и мы с Борисом оба не хотели терять время на остановке. Кроме того, хотя мы постоянно ругались, тем не менее, старались не привлекать к нашим ссорам излишнего внимания, а в транспорте это было бы трудно.
– Ну что, показывай давай, где твой дом, – буркнул Борис. Мы спустились с моста с противоположной стороны от монумента [3] и зашагали по утоптанной тропинке через рощу к Кузнечному. Пока мы шли, ещё больше стемнело, и лесок вокруг нас погрузился в синие сумерки.
Борис перестал подпрыгивать и шёл теперь нормально, даже слегка настороженно. Не знай я его так хорошо, подумала бы, что он боится. Но причина беспокойства моего товарища была ясна и мне, и это меня сильно смущало. Вокруг нас было непривычно тихо: ни птичьего щебета, ни далёких людских голосов в частном секторе, к которому мы уже скоро должны были выйти, ни оставшегося позади шума машин. Словно поняв мои мысли, Борис, шедший в нескольких шагах за мной, резко остановился и поднял руку ладонью вперёд, показывая, чтобы я молчала. Сам он произнёс раздельно и безэмоционально:
– За нами – кто-то – идёт.
– Не дури, – шёпотом ответила я ему, – я бы услышала.
– Это нельзя услышать, – серьёзно сказал Борис, – здесь что-то странное, и мне это совсем не нравится.
Я повертела головой в надежде понять, что Борис имел в виду. Он явно не шутил, да и не было у него привычки всех разыгрывать, тем более меня.
– Ерунда какая, пойдём, уже недолго шагать осталось, – говорю ему и тяну его за рукав. Борис отдёргивает руку, словно к ней прикоснулось щупальце медузы, и выбегает вперёд меня на тропу.
И в этот момент на рощу обрушивается густой белый туман. Падает мгновенно, как тяжёлая портьера или закрывающиеся рольставни, и накрывает Бориса с головой. Тот, силясь выбраться из этого липкого белёсого марева, разгребает туман руками, как будто вязкую кашу ложкой. И тут я вижу, что запястья и предплечья Бориса опутаны длинными... жгутами? лозами?..., тоже сплетёнными из тумана, но очень крепкими. «Лозы» удерживают пианиста на месте, не давая сделать шаг и постепенно задирая руки Бориса вверх, как на дыбе, так что он не может двинуться. Вместе с этим тело Бориса, от груди и ниже, начинает исчезать, рассеиваться вместе с окружающим нас туманом, который почему-то не касается меня, но втягивается туда же, куда дюйм за дюймом пропадает Борис.
Наконец мой напарник по ансамблю приходит в себя и начинает орать:
– Что происходит, это какой-то розыгрыш? Помогите! Что за дрянь, да отлепись ты от меня, проклятая! Капля, помоги мне, скорей, почему ты стоишь? ААААА!!! Помоги мне, Кап... Капитолина!
Тут бы мне призадуматься о лучших человеческих чувствах и воздать добром за зло. Но я делаю шаг назад. Нет смысла скрывать, что мне страшно, и я понятия не имею, что случилось и можно ли помочь Борису. Возможно, я просто трусливая маленькая паршивка. Но там, за деревьями, в нескольких сотнях метров находится мой дом, а в нём родители, бабушка с дедом и старшая сестра. Они ждут меня, и я должна вернуться домой.
Хотя Бориса тоже кто-то ждёт…
Но я же не виновата в происходящем и не знаю, как это остановить!

Пока я пытаюсь принять решение, Борис уже осознал, что помочь ему выбраться вряд ли кто-то сможет. Он возмущённо вскрикивает:
– Ах вот ты как! Не хочешь спасать меня? Тогда ты пойдёшь со мной!
Огромным усилием он высвобождает правую руку и взмахивает ей вместе со всеми повисшими на ней «лозами», как кнутом. Я не успеваю увернуться, и пальцы товарища смыкаются на ремне моего скрипичного футляра, а «лозы» обхватывают меня за шею. Борис тянет меня за лямки от скрипки к себе, я пытаюсь упереться каблуками в землю, но всё бесполезно. Одним последним мощным рывком Борис прижимает меня к себе и втаскивает внутрь тумана…
Жуткое ощущение.
Я ещё успеваю заметить, что лямки рвутся, и пока я проваливаюсь... через Бориса?... футляр со скрипкой с гулким стуком падает на землю. Этот стук я долго потом вспоминала. «Слава Богу,» – думаю, – «хоть инструмент не пострадает».
Клочья тумана касаются моего лица. Я чувствую их, но уже не вижу, так как падаю почти в полной темноте. Бориса рядом нет, однако что-то продолжает крепко держать меня за шею. Я падаю долго, как Алиса в кроличью нору, только вот понять бы, куда. Мне неприятно, но не страшно. Увидев со стороны страх Бориса, я уже не могу бояться сама. Надеюсь, я сумею со всем этим разобраться.

__________
[3] Монумент «Европа – Азия» находится по правой стороне от моста, если смотреть из европейской части города.
__________

***

Свет вдруг возвращается, а вместе с ним – и звуки.
Хватка на шее никуда не делась. Я стою возле широкого ствола дерева, кажется, меня к нему привязали. А, нет, не совсем так. Руки и ноги у меня действительно связаны, на шее тоже верёвка, за которую меня, как за поводок, держит мужчина лет сорока, с окладистой русой бородой и в кафтане. Одежда его напоминает мне стрельца или какого-то другого воина времён Ивана Грозного, а то и пораньше.
«Приехали», – думаю я.
Рядом с моим стражником, чуть поотдаль, стоит ещё один бородач, помоложе. Вид у него странный даже для древней Руси, или где я нахожусь (при условии, что это всё не сон, бред или гипноз). Росту чуть повыше среднего, крупный, широкоплечий, он будто весь состоит из ломаных линий. Одно плечо выше другого, иссечённый ранними морщинами лоб, шрам на щеке, уходящий в короткую чёрную бороду, шея забинтована выцветшим куском ткани. Бородач часто и нервно, с хрустом костей, разминает пальцы. Глубокие бледно-голубые глаза смотрят пристально и задумчиво. И столько в них тоски, что невольно отшатнёшься. Но я не отворачиваюсь, и мы с ним некоторое время разглядываем друг друга.
Затем чернобородый, видимо, замечает, что я пришла в себя. Он подаётся вперёд и коротко, гулко спрашивает:
– Кто такая? Чьих будешь? Что за одежда на тебе?
Речь мужчины звучит непривычно. Я слышу её словно одновременно на двух языках – современном русском и старинном, наверное, старо- или церковнославянском. При этом всё понимаю. Всерьёз удивиться этому не получается, мне вообще по жизни трудно удивляться. Но надо что-то отвечать, и я выдаю наугад:
– Здрав буди, боярин, – потому что ничего другого не приходит в голову. – Звать Капа. Из скоморохов я, сирота, отстала от своих. Заблудилась в здешних лесах.
– Врёт она, Еремей Ермилович, – говорит русый бородач постарше. – Ты когда-нибудь слыхал о девках-скоморохах?
– Не слыхал, – подтверждает чернобородый, которого назвали Еремеем. – Да только кто их знает. Может, и вправду дочка или сестра какого игреца.
Мда-а, понадобится время, чтобы свыкнуться с тем, что я воспринимаю речь местных жителей как дублированный фильм с двумя параллельными озвучками. Пока что это несколько напрягает уши и голову. Остаётся надеяться, что потом это пройдёт.
– Скажи-ка нам, девица, а что ты делать умеешь? – спрашивает меня русоволосый. – Плясать, сказки сказывать...?
– В гудок я играю, – отвечаю я без запинки. – То есть в смык.
Мужчины непонимающе переглядываются. Я пытаюсь объяснить:
– Лучцем [4] по смыку вожу...
Спасибо тому, кто придумал ввести в училищах предмет «народная музыкальная культура»! Благодаря этому я знаю, о чём говорить с новыми знакомыми.
Увы, мужчины по-прежнему не понимают.
– К чему игрецу лук? – хмурится русый. – Дивное ты говоришь, девка.
– Ну, чтоб гудеть, – пытаюсь показать, но руки связаны.
– Развяжи, – коротко бросает Еремей. Русоволосый слушается и, выпустив верёвку, быстро распутывает узлы. Я кручу кистями – не успели затечь, а это значит, что я в таком положении находилась недолго. – И не делай так больше, – обращается Еремей к своему подчинённому, указывая на мою шею, потом на свою повязку.
Русоволосый виновато опускает голову. Интересно.
– Покажи, что хотела, – говорит мне Еремей.
Я изображаю нехитрую пантомиму игры на скрипке или, скорее, виоле, чтобы им было проще понять. Мужчины продолжают выказывать недоумение.
– Ещё раз повтори, на чём ты играешь, – говорит русоволосый. – Ты домрачея? [5]
– Да нет же, смычница. Гудошница.
– Впервые слышу, – задумчиво произносит Еремей. – Что думаешь, Нефёд?
– Не знаю, что и молвить. Но она говорит правду, – уверенно кивает русоволосый.
– Это и я тоже понял. А расскажи нам, девица, откуда и как ты сюда попала?
На свою беду, я даже не представляю, где это – «сюда» и что им отвечать. Поэтому приходится изображать наивную глупенькую девчушку, которая дальше родной деревни ничего ещё в жизни не видела. Отвечаю нехотя, мнусь, даже в ухе пальцем покрутила. Выгляжу, должно быть, полной дурой, но Нефёда не проведёшь – он заметил, что я притворяюсь. Впрочем, актриса из меня никудышная, так что пока не стану спешить восхищаться умением Нефёда чувствовать правду. Возможно, он просто хорошо разбирается в людях и подмечает малейшие детали, по которым можно определить, врёт собеседник или нет.

__________
[4] Смык (XIV-XVII вв.) и позже гудок (с XVII века) – названия русского народного смычкового инструмента, похожего на небольшую пузатую скрипку без грифа. Лучец – смычок, короткий и выгнутый, как лук. В большинстве европейских языков смычок и лук до сих пор обозначаются одним и тем же словом.
[5] Домрачей – домрист.
__________

Вскоре мужчины приходят к выводу, что я прибыла в эти земли откуда-то издалека, а наши обычаи сильно разнятся. Так что, с точки зрения Нефёда, нет ничего удивительного в том, что я умею играть на незнакомом им инструменте. Еремей соглашается. Я по-прежнему не знаю, в какой части Руси (если это Русь) мы находимся, и осторожно об этом спрашиваю. Мол, свалилась ночью во сне с повозки, а мои товарищи не заметили и поехали дальше. Потом я будто бы несколько дней плутала по лесу и не понимаю, куда вышла.
Похоже, мужчины посчитали мой рассказ убедительным. Они больше не пытаются задавать наводящие вопросы и не считают меня шпионкой, или как это здесь называется. Более разговорчивый Нефёд охотно сообщает, что мы находимся в Суздальской земле. Далеко же меня занесло! Впрочем, следует помнить, что в XIV-XV веках (именно в такой эпохе я оказалась, судя по одежде и вооружению моих собеседников) никакого Оренбурга ещё нет и в помине, так что на все вопросы, откуда я, буду отвечать «из села Кузнечного», это почти соответствует истине.
Убедившись, что я ничего дурного не замышляю, Еремей и Нефёд решают отвести меня в город. Следующие полчаса или около того они ведут меня через лес, гораздо более густой и настоящий, чем та рощица возле моего дома в Оренбурге. Повсюду ярко-зелёная сочная листва, птицы приятно чирикают в кронах деревьев, но сразу умолкают, чувствуя приближение людей. Пахнет соснами, отчего я сразу вспоминаю о том, что у меня здесь нет канифоли, да и канифолить мне нечего: смычок вместе со скрипкой остался в моей эпохе. Может, мне всё-таки удастся найти в  этом времени инструмент, хоть немного похожий на скрипку? Заниматься-то мне на чём-то надо!
Тем временем, пока я погрузилась в свои мысли, лес начал редеть, и мы вышли к городу. Я никогда раньше не была в Суздале, но видела его на фотографиях и в фильме «Женитьба Бальзаминова», поэтому облик здешнего средневекового Суздаля меня не удивляет и выглядит привычно: аккуратно сложенные избы с резными наличниками и нарядными коньками на крышах наиболее крупных домов. Народу на улицах немного, все занимаются будничными делами: пожилой мужчина точит косу, через дорогу две девушки развешивают сушиться простыни, на углу улицы торговка продаёт ягоды. Нефёд рассеянно задерживает на ней взгляд и, повернувшись ко мне, спрашивает вполголоса:
– У тебя есть чем голову покрыть? Нехорошо простоволосой идти.
Я отрицательно мотаю головой. Нефёд на секунду задумывается, снимает с пояса кушак и даёт мне. Его ширины вполне хватает, чтобы прикрыть голову, но смотрится довольно чудно'. Впрочем, никто не обращает на это особого внимания. Еремей идёт впереди, скособоченной, дёрганой походкой,  в которой, однако, чувствуется некое величие. Едва завидев его, люди за оградами домов кланяются ему с крылечек и снимают шапки. В приветствиях улавливаю «боярин-батюшка». Похоже, я не ошиблась, и Еремей Ермилович действительно тот, кем я его посчитала. А значит, мне стоит вести себя как можно осторожнее, чтобы не навлечь на себя гнев наделённого властью человека. Кто знает, как здесь наказывают женщин-простолюдинок. К тому же для местных жителей я чужая, и церемониться со мной наверняка не станут.

Мы входим во двор большого терема, огороженный высоким частоколом. Внутри так же, как и на улицах, суетится по хозяйству челядь. Вот молодой вихрастый паренёк со смешным чубчиком пробегает мимо нас, держа на вытянутых руках какую-то кадушку. Чуть дальше две женщины средних лет, наморщив лбы от усердия, вычёсывают щётками огромного сторожевого барбоса. В нескольких шагах от них группа молодых мужчин, одетых в такую же форму, как Нефёд, бурно обсуждают клинки, проверяют их качество. К нам между тем спешит низенькая полная женщина в длинной рубахе, вышитой юбке и фартуке. Приблизившись к Еремею, она останавливается перед ним навытяжку и сноровисто отвешивает боярину поясной поклон.
– Здрав буди, Еремей Ермилович! – писклявым и одновременно удалым голоском приветствует женщина своего господина.
– Поздорову, Домна, – устало отмахивается Еремей. – К чему это всё? Говори, если надобно что.
– Рыжуха двух телят принесла, – радостно сообщает баба.
– Добро, – кивает боярин.
– И ещё грамоту тебе гонец привёз от князя.
– Вот как? Пойдём, проводи меня к нему. А, постой-ка. Виринею позови.
Домна поворачивается и кричит кому-то вглубь двора. К нам подходит женщина неопределённого возраста, очень высокая, худощавая, в сарафане, который явно видал лучшие времена. Руки у неё перепачканы в земле, с плеча свешивается жидкая седеющая коса. Вид у Виринеи сосредоточенный и немного сердитый – похоже, её оторвали от важного дела.
– День добрый, люди честные, – говорит Виринея низким, словно бы сорванным голосом, – боярин, сотник, Домнушка. Али помощь какая нужна? Чем пригожусь?
Еремей указывает на меня:
– Девчонку переодеть по-людски. Пусть на кухне помогает. Если только попробует что в еду подложить – высечем так, что как звать, позабудет.
Виринея согласно кивает. А меня возмутило, что Еремей по-прежнему относится ко мне как к подозрительной личности, о которой до конца ничего не ясно. Но его можно понять, ведь я совершенно не похожа ни на кого из местных и выгляжу здесь весьма странно. Кто знает, что у меня на уме?
– Я тоже пригожусь, – говорю с вызовом, глядя в бледно-голубые грустные глаза боярина. – Сам-то помнишь моё имя, Еремей Ермилович?
– Ишь ты, – смеётся Нефёд, который явно не видит во мне угрозы. Улыбается и Домна. Виринея сохраняет равнодушное выражение лица. А Еремей делает в мою сторону несколько быстрых кривых шагов, наклоняется к моему лицу и, взяв меня за воротник, произносит сквозь зубы:
– Не дерзи, – и затем добавляет: – ...Капа. Как тебя крестили?
– Капитолина, – отвечаю я, радуясь тому, что моё имя есть в святцах и меня действительно с ним крестили.
– Долго, – говорит Еремей. – Буду звать тебя Калина.

***

Ключница Виринея проводит меня в людскую избу, расположенную близ ограды. Все постройки на дворе соединены общей крышей, но входы только со двора, как разные подъезды в многоквартирном доме из моего времени. Сам боярский терем, жилище Еремея, расположен так, что ни одно из окон не выходит на улицу. Вероятно, боярам и другим знатным людям не пристало видеть из окна простую чернь. Надо будет запомнить это на будущее и, если выпадет случай, сравнить с другими подобными господскими домами. Интересно, много ли в Суздале бояр? Думаю, таких же, как Еремей, точно не сыщешь. Его облик выдаёт глубокую печаль и надломленность, однако характер у него твёрдый, и поспорить он может ого-го как. Всё же нужно постараться больше с ним не конфликтовать, даже несмотря на то, что он сам обращается ко мне грубовато. Это его право как значительно превосходящего меня по статусу человека. И потом, он мужчина, и будь мы даже равны, я всё равно уступала бы ему по положению в обществе.
А значит, придётся потерпеть неуважительное отношение к себе. Ведь, в сущности, я здесь пока что никому не нужная чужачка. Любая баба вроде Домны может на меня прикрикнуть, шлёпнуть или послать выполнять какое-нибудь унизительное поручение. Да к тому же в Средневековье было – точнее, есть – совсем другое представление о границах дозволенного. Никакой «зоны комфорта» у простолюдина быть не может. Любые приказы должны исполняться и не оспариваться. Заслужил наказание – понесёшь его по всей строгости.
Так, что-то я задумалась…
Виринея достаёт из большого, украшенного узорами сундука скромный домотканый сарафан и прикладывает ко мне, чтобы посмотреть, подойдёт ли по размеру. Ширина плеч совпадает, но длина подола слишком велика и будет волочиться по полу. Виринея командует мне подержать сарафан в районе плеч и обходит вокруг меня, прикидывая и бормоча себе под нос, где можно подшить, что следует переделать. Затем, отложив сарафан, она извлекает из сундука несколько платков, некоторое время выбирает и даёт один из них мне. На мой взгляд, она предложила мне наиболее подходящий. Бледно-жёлтый платок с узором из голубых и красных цветов и пышной бахромой кажется слишком роскошным подарком, о чём я тут же говорю. Но Виринея, как может, объясняет, что в боярском доме даже челядинке нужно выглядеть прилично, и я с ней соглашаюсь. Она спрашивает, что надето у меня на голове, и я отвечаю, что это кушак Нефёда. Виринея смеётся – коротким, колким, рваным смехом. У них здесь весь двор такой чудно'й? Я повязываю платок и наблюдаю за тем, как тонкие пальцы ключницы ловко работают иголкой и нитками. Её руки худые, костистые, но очень сильные; подушечки пальцев в больших мозолях, какие и не снились современным гитаристкам и даже, наверное, спортсменкам.
Через четверть часа или около того работа закончена. Меня облачают в подогнанный по фигуре сарафан. Виринея оглядывает результаты своего труда и вдруг, подавшись вперёд, спрашивает:
– Откуда у тебя этот крест?
Та-ак, а вот это нехорошо. Крестик-то у меня золотой, хоть и не высокой пробы. У девчонки из народа такого быть не может. Что мне ей отвечать?
– От батюшки с матушкой достался, – говорю будничным тоном.
– На воровку ты не похожа, – вслух размышляет Виринея, – хотя кто знает. Нефёд думает, что ты не лжёшь, а он знает толк в своём деле. Выходит, что ты не из простых?
Я отвожу глаза в сторону и киваю, как бы стесняясь рассказывать о себе. Ведь Нефёда здесь нет, а Виринея вроде бы не умеет распознавать ложь. Да и можно ли назвать моё утверждение ложью, если я сама не могу с уверенностью сказать, благородными или нет были мои предки до революции?
– Не хочешь говорить, не надо, тебя никто об этом не спросит, – говорит Виринея. Кажется, она мне поверила. – А крест надо спрятать. Я его в ладанку зашью, чтобы не виден был. Иначе украдут, да и пересуды могут пойти: мол, откуда взяла. Ни тебе, ни Еремею сплетни не нужны. К чему весь двор позорить? Ну, давай мне крест, сейчас я быстро сделаю…
Ещё через несколько минут ключница протягивает мне холщовый мешочек на толстом шнурке. Внутри мешочка, если хорошо пощупать, угадываются очертания крестика, обложенного тканью. Я благодарю Виринею за всё, что она для меня сделала, и спрашиваю, как её отчество, а то неудобно обращаться просто по имени. Она пожимает плечами и отвечает «Петровна», а затем спрашивает про моё. И тут я снова теряюсь, потому что в этом времени Эдуардовной я быть не могу. Приходится назваться Емельяновной.
За шитьём, в котором я, правда, выступаю пока лишь в роли наблюдательницы и ученицы, и беседой время проходит незаметно. На улице начинает смеркаться, и в избу одна за другой стягиваются её обитательницы, женская половина боярского двора. Виринея знакомит меня с местными бабами и девками, среди которых уже известная мне Домна с двумя дочерьми-двойняшками, Улитой и, кажется, Лукерьей или Гликерьей. Девочки младше меня лет на пять, очень шумные, общительные и непоседливые. Они сразу задают десятки вопросов, на которые я не успеваю отвечать, да и не очень хочется: нужно для таких случаев придумать более-менее правдоподобную легенду. Домне удаётся угомонить своих чадушек, и вскоре многочисленное женское общество, помолясь, ложится спать. А с ними и я.
Но заснуть получается не сразу: слишком много новых впечатлений за один вечер. Лёжа на жёсткой соломе, покрытой чем-то похожим на рогожку, я долго вспоминаю пережитое сегодня. Где Борис? Что подумали мои родители, когда мы не появились в назначенное время? Нашёл ли кто-нибудь мой футляр со скрипкой? И самое главное, как мне теперь отсюда выбраться? Я лежу с открытыми глазами, глядя на толстые потолочные брёвна из старого, потемневшего от времени дерева, на нехитрое убранство большой комнаты, в которой здесь ночуют женщины. Всё это напоминает театральные декорации, мастерски выполненные каким-нибудь художником-постановщиком пьесы про, например, Ивана Калиту или Дмитрия Донского. Нужно будет постараться узнать, какой сейчас год, то есть лето. А ещё расспросить Нефёда о том, где и как он меня нашёл и почему я этого не помню.
Движение за окном привлекает моё внимание. Я медленно поворачиваю голову. На крыше боярского терема, освещённый пробивающимся из-за облаков лунным светом, сидит человек. Одна нога согнута в колене и поджата под подбородок, вторая свешивается вдоль ската крыши. У меня не стопроцентное зрение, но я абсолютно уверена в том, что это Еремей. Что он там делает?!
Рядом со мной шевельнулась и приподнялась полусонная Улита. Несколько мгновений она таращится то на меня, то в окно, затем шёпотом произносит:
– А, опять боярин на свою ночную прогулку вышел.
– Он у вас что, лунатик? – так же шёпотом отвечаю я.
– Да нет, – Улита отрицательно машет рукой, – наоборот, не спится ему. Он частенько так на крышу забирается. И как только о'хлупень ещё не проломился?
– Охлупень – это что? – осторожно переспрашиваю я, чувствуя неловкость.
– Бревно на самом верху. А у вас в селе как это называют?
– Коньком.
– Так ведь конёк с краю, а не по длине крыши, – удивляется Улита. – Впрочем, как хотите, так и зовите, вам виднее, – она пожимает плечами и собирается снова улечься.
– Улита-а, – спрашиваю вполголоса, – ты не знаешь, почему ваш боярин такой… ну, чудно'й?
Девочка садится рядом со мной и тихо отвечает:
– Он не всегда таким был. Пару лет назад у него жену убили.
– Как так убили? Кто?
– Князь Василий, – шёпотом отвечает Улита и тут же смолкает, потому что проснувшаяся от наших разговоров Виринея, неслышно ступая между лежащими на полу женщинами, подхожит к нам и грозит Улите пальцем.
– Болтун – всё равно что изменник, – назидательно изрекает Виринея, – болтун – это друг врага!
Я едва удерживаюсь от смеха, потому что фраза ключницы очень напоминает текст знаменитого советского плаката [8].
– Ложитесь спать, – сердится Виринея, – нечего таращиться да языки чесать о том, чего не понимаете.
Делать нечего, приходится повиноваться, и вскоре Улита уже вовсю сопит, а вместе с ней тихонько похрапывает и сама Виринея. Я некоторое время борюсь с подступающей дремотой, пытаясь угадать, что случилось с семьёй Еремея, но вскоре сдаюсь и засыпаю.

__________
[6] «Болтун – находка для шпиона».
__________

И снится мне странный сон. А может, и не сон вовсе. Непонятная какая-то штуковина. Слышу, что ко мне обращается незнакомый мужской голос:
– …а её Граня звали. Аграфенушка. Хорошая девушка была…
Чья-то рука трогает мои волосы. Что это такое, сон или явь?
Открываю глаза в предрассветных сумерках. В людской никого нет. На полу только пустые лежанки. Куда пропали все женщины? Запоздало понимаю, что я всё же не одна. Рядом со мной, почти вплотную, сидит мужчина ненамного старше меня, лет двадцати, похожий чем-то на Виринею. Кто это? Его взгляд устремлён в мою сторону, но непохоже, чтобы он меня видел. И говорил он, судя по всему, вовсе не со мной.
Или это всё-таки сон? Слишком уж странно. Хотя в этом времени странности происходят на каждом шагу, пора привыкать.
Парень, обращаясь в пустоту, повторяет слова Улиты:
– Аграфену убил князь Василий. А князя Маркел заберёт. Марке-ел за князем придё-от! – и смеётся короткими рваными смешками, переходящими во всхлипы.
Сумасшедший дом.
– Кто ты? – сухо спрашиваю его. – Нечего мне сниться. Пошёл прочь!
Он вздрагивает, поворачивает ко мне голову со застывшим на лице испугом и… рассыпается в пыль. А в комнате снова лежат люди, как будто никуда и не исчезали, и за окном уже совсем светло. Хорошо бы совсем проснуться у себя дома в Оренбурге, думаю я и под одновременный кукарек двух петухов во дворе открываю глаза.

***

С раннего утра вся женская половина дворни, включая меня, хлопочет по хозяйству. Одни занимаются готовкой, другие прядут пряжу, третьи кормят кур и скот. Меня посадили чистить редьку на пару с сестрой Улиты, Гликерьей. Сама Улита в это время помогает матери доить коров. Слава Богу, чистка овощей – меньшее из зол, способных обрушиться на меня, как на новоявленную крестьянку поневоле. С этим делом я прекрасно справлялась ещё в «своём» времени.
За работой я потихоньку спрашиваю у Гликерьи:
– Глиха, послушай, а кто такой Маркел?
Девочка от неожиданности едва не роняет очищенную редьку на доски пола:
– Тихо! Откуда ты про него знаешь? У нас о нём не говорят…
– Приснился вчера, – мрачно констатирую факт. – Какой-то странный парень. Назвался этим именем. Кто это?
– Ой, плохи дела… – протяжно вздыхает Глиха. – Да ведь это ж Виринеин сын. Он от боярина нашего перешёл князю служить. Князю Василию, что боярыню Аграфену загубил…
– Погоди, погоди, – я машу на Гликерью руками, чтоб остановилась. – Жену Еремея Ермиловича звали Аграфена?
– Да, Аграфена Ивановна. Он её Граней называл.
– А этот князь Василий в самом деле убил боярыню?
– Так и есть. Тебе уже рассказал кто-то?
– Сначала твоя сестра Улита, а потом этот чудак, которого ты называешь сыном Виринеи. Что он хоть за человек такой? По чужим снам разгуливает, точно призрак.
И Глиха рассказывает вот какую историю.
– Два лета назад не стало нам житья от наместника московского, Василия-князя. Он всех податями большими обложил, а лето неурожайное выдалось. Народ и возроптал. Мол, не хотим Василью подчиняться, а хотим, говорят, чтоб нами правил князь из своих. Да только нет у нас в Суздале своих князей, не осталось. Ну и порешили тогда избрать старшим нашего Еремея Ермиловича. Он против Василия идти не хотел, уговорили его. А Василий-князь о том прознал и повелел схватить боярина и казнить пред всем честным людом на площади, а боярыню молодую себе решил забрать. Аграфена князя слушать не стала, плюнула ему в очи прилюдно. И народ над князем насмеялся. Василий-князь осерчал, велел боярыню мечом посечь… вот её, бедную, и убили… А боярина жить да мучаться оставили. Вот он с той поры разумом и помутился. Сам не свой стал. Всё поверить не мог, что жив он. И до сих пор не может. Мнится ему, будто казнили его, голову снесли, и это, мол, не он сам ходит, а душа его грешная томится, покоя обрести не может…

***

…Меч остановился менее чем в пол-вершка от шеи. Еремей ощутил прикосновение холодного клинка к горлу. Время замерло. Боярин Еремей Ермилович Взметень ожидал своего конца.
Всё должно было уже завершиться. Он слишком долго готовился к смерти, чтобы так легко поверить в то, что казнь отменили. Над ним просто потешаются, решил он. Сейчас секунды стронутся с места, и лезвие меча преодолеет оставшийся путь, снося его голову с плеч. Почему же этого не происходит?
Еремей чувствовал сталь у основания шеи, чуть пониже кадыка, знал, что меч уже рассёк кожу, и на воротник ферязи медленно стекает кровь. Но он жив, вопреки здравому смыслу. Что-то странное, немыслимое, должно быть, случилось, раз он стоит здесь с перерезанным горлом и всё ещё может дышать, видеть застывшие усмешки толпы перед собой и не понимать. Такого не бывает. Подобное не должно происходить. Только в ста'ринах [9], со сказочными чародеями и волхвами, но не с Еремеем Взметнем. Это невозможно. Не-воз-мож-но.
А затем меч со свистом отступил назад. Державший его человек легонько подбросил оружие, обтёр о подол и убрал в щёлкнувшие ножны. И с этим щелчком прежняя Еремеева жизнь кончилась. У Взметня подкосились ноги, и он упал на помост, больно ударившись коленями о доски, но почти не обратил на это внимания и дико, безумно засмеялся. По его лицу текли слёзы. Еремей уперся ладонями в землю, то ли благодаря её за неожиданное спасение, то ли просто пытаясь сохранить равновесие. И, глядя на него, уже не могла смеяться толпа зевак. Слышать его было слишком жутко.
Да, ему сохранили жизнь, но лишь затем, чтобы переломать её…
– Вот так, – сказал, нехорошо улыбаясь, князь Василий. – Знай своё место, боярин.
Он смотрел даже не на Еремея – куда-то в сторону.
Ко Взметню, уже никем не удерживаемому, подбежала Виринея и с неожиданной для женщины силой подняла под мышки его обессиленное грузное тело.
– Эх, нехорошо, – бормотала ключница, покусывая соломинку, – кровь не останавливается, а ведь рана-то неглубока...
Виринея и пришедший ей на помощь Никодим дотащили Еремея Ермиловича до телеги, ждавшей у самого края площади. Колёса без единого скрипа плавно крутанулись, унося прочь боярина и его дворню.

__________
[7] Вершок – 4 сантиметра. Взметень – от «взметная грамота», означавшая объявление войны в Др. Руси, также – реальная историческая фамилия. Фе'рязь – верхняя одежда у бояр. Ста'ринами раньше называли былины.
__________

***

– Так а Маркел-то что? – спрашиваю я. – Он-то здесь при чём?
Глиха боязливо оглядывается – не подслушивает ли кто, – затем продолжает:
– Маркел Назарович всё князю Василию и рассказал о том, что горожане затеяли.
– Зачем?! Он ведь служил Еремею, и его семья тоже.
Глиха понижает голос, её глаза бегают туда-сюда от смущения.
– Полюбилась ему боярыня. Вот зависть Маркелом и овладела.
Так вот оно что. Оказывается, сын Виринеи не просто перешёл служить другому начальству, а именно что предал своего господина. Причём дважды – когда стал заглядываться на его жену и когда выдал боярский заговор. Должно быть, он не мог и подумать, что Аграфена тоже пострадает в результате его действий.

***

К Еремею медленно возвращалось сознание. Он лежал в своей опочивальне, окна были забраны плотными занавесками, стояла тишина. Нет, не совсем тишина: словно сквозь пелену Еремей слышал чьё-то негромкое заунывное пение: «Ты лети-и, стрела, выше города, ты не бе-ей, стрела, добра молодца...»
Он потрогал шею: она была плотно перевязана. Значит, он всё-таки остался на этом свете, и ему не отрубили голову.

Стало быть, так. Наверное.

Он стал припоминать, что ещё случилось. Граня мертва. Маркел предал их и присягнул князю. Несколько других соратников позорно сбежали. А у него теперь нет семьи. Жена и отец убиты, мать в монастыре. Кто же теперь даст совет, успокоит и поможет в трудную минуту?
Виринея перестала петь. Она заметила, что Взметень пришёл в себя, приблизилась и села рядом, ласково поглаживая его плечо.
– Еремей Ермилыч, голубчик... Ерёмушка... Живой...
– Не плачь, – сказал он сквозь зубы. – Не жалей меня, прошу. Я вас всех под виселицу едва не подвёл. Лучше бы меня и вправду казнили.
Она прижалась лицом к его плечу и ещё больше заплакала.
– Да как же ты нас оставить вздумал, боярин, – тихо и сердито бормотала она. – Куда мы денемся? К Евдокиму распроклятому служить пойдём? Да уж лучше сразу в гроб. Мы за тобой только пойдём, Ерёма, куда ты, туда и весь двор.
Еремей не знал, что и ответить. Он-то думал, что остался один в целом свете. А у него, оказывается, есть сподвижники.

Есть? Нет? Какие? Кто есть?
Виринея, тебя разве убили? Кто с ним говорит?
Точно ли он жив? А если нет? Может, всё это морок?

Шею стиснуло болью. Перед глазами всё крутанулось и полетело вверх. Еремей зажмурился.
– Помоги, – простонал он, не расцепляя сжатых зубов.
Виринея кого-то позвала. Взметень не понял, кого. Мир снова заволокло густой серой дрянью. Он не чувствовал боли или усталости, но было нечто другое. Горчащее, опутывающее, как паутиной, чувство непонимания и недоумения. Еремей не мог в полной мере осознать и принять случившегося. Ему было слишком плохо.
Он долго оставался в постели. Прошло около недели, прежде чем Еремей смог ходить по дому, опираясь на посох и кривясь набок при каждом движении. Повязку на шее регулярно меняли, но так и не сняли: Еремей приказал оставить. Он почти стал похож на себя прежнего, только перекосился и немного осунулся, но это пройдёт, а вот пустота в душе – чем её вылечишь?
Еремей строго-настрого запретил дворне упрекать Виринею в предательстве Маркела. Любой, кто посмел бы обидеть ключницу или позлорадствовать горю матери, жестоко поплатился бы за свой поступок, и все это хорошо знали. Но никому и в голову бы не пришло подобное вытворить, потому что челядь очень уважала боярина и с большой любовью относились к нему и его ближникам.

***

– …Если б боярина казнили, – говорит Гликерья, – весь его двор брату бы перешёл, Евдокиму Ермиловичу. Он шибко не любит Еремея. Только о том и думает, как бы боярскую шапку у брата отобрать.
– Он его младший брат, верно?
– Старший. Его отец наследства лишил за пьянство и буйный нрав. Много грехов у него на совести: дрался, девок губил, стариков из дворни обижал. Ермил покойный его и выгнал.
– Ох ты, – удивлённо выдыхаю я. – А Евдоким, конечно, считает, что у него больше прав, чем у брата. Как всё сложно-то. Где же он сейчас?
– У него свой двор в двадцати верстах от города. Небогатый, правда: совсем худой. По слухам, туда-то Маркел и переметнулся. Теперь Евдокиму служит. Евдоким тоже на князя в обиде за то, что ему братнин двор не отдали.
– Вот оно что! Спасибо тебе за рассказ, Глиха. Теперь всё понятно стало. Только отчего же мне этот Маркел во сне явился? Я ведь никогда прежде с ним не встречалась.
– Говорят, что он с колдуном связался, всё хочет Василия извести. Сильно зол он на князя оттого, что тот приказал боярыню убить. Вот он и колдует себе помаленьку, ужасти всякие простому люду во сне показывает. Не тебе одной он снится, а зачем – неведомо. Верно, нравится ему людей пугать, а коли научится такие сны наводить, чтоб человек со страху преставился, тогда, должно, и за князя примется. Нас-то ему не жалко. Помешался, прости Господи, на боярыне убиенной, а ведь сам в её гибели виноват. И как с ним бороться? Прямо хоть весь терем со двором святой водой кропить надо.
Та-ак. Значит, колдун. Это может объяснить, почему я оказалась здесь. Видимо, наше с Борисом появление в этой эпохе – результат опытов местного чародея. Интересно, а что, если в наше время отправили одного из здешних суздальцев или подручных князя Василия? Какого-нибудь невиновного человека взяли и переместили в другой, чуждый мир.
Эх, надо найти Бориса. Я очень надеюсь, что с ним всё хорошо. А то вдруг окажется, что его здесь забрали в рекруты и отправили воевать с татарами, турками или шведами?