Прорабы перестройки

    Это было году, наверное, в 1979. Я тогда работал после окончания института на одной из кафедр одного из институтов торгово-экономического профиля. Кафедра была новая и модная – АСУ. Чем, чего и как автоматизировать и управлять никто толком не знал. Дури было много, а компьютеров (или ЭВМ, как тогда говорили) мало. Делать было особенно нечего, свободного времени – хоть отбавляй, и все не очень занятые в учебном процессе сами придумывали себе занятия и развлечения.
    Однажды ко мне в коридоре института подошёл знакомый ассистент с кафедры экономики. Мы вместе слушали лекции по марксистско-ленинской философии, готовились к сдаче кандидатских экзаменов. Я не был с ним в особенно приятельских отношениях, но мы переглядывались и перемигивались на этих самых лекциях, когда наш преподаватель выдавал перлы в таком, примерно, роде: «…и ему ничего не оставалось, как повторять: «Mea culpa! Mea culpa!», – что в переводе с латынского означает: «Чья вина? Моя вина!».
    – Слушай, тут такое дело, наши в четверг в «городок» поедут, в Институт Экономики – Аганбегяна слушать. Там, короче, лекция будет для преподов из разных ВУЗов, по экономике. Хочешь?
    – Чего?
    – Ну, послушать.
    – А можно?
    – А чего нельзя? Приходи только к девяти без опоздания. Автобус будет.
    – А на какую тему лекция?
    – «Экономика социализма» или «развитого социализма» – я точно не помню. Давай, приходи – не пожалеешь!
    Что не пожалею, об этом я и сам мог догадаться. Абел Гезович Аганбегян был один из ведущих советских экономистов, академик, директор этого самого института, и в среде диссидентствующей интеллигенции  Академгородка он сам и многое его сотрудники котировались достаточно высоко. К этому времени на страницах советской периодики либерального толка, типа «Литературной газеты», (которой этот список либеральных изданий, кажется, и заканчивался) уже появились соблазнительные статьи про «Сухари «Осенние» и всякое такое. Всё это я читал и хорошо знал, но хотелось послушать, что скажет без газетной цензуры действительно большой учёный с хорошо подвешенным языком.
    В четверг ровно в девять я был у института и в автобус сел без помех. Видимо, все решили, что, раз я лезу, значит мне это разрешено начальством, а против начальства выступать не принято. Тем более, что начальство в лице заведующего кафедрой поехать не соизволило.
    В скромном, несколько даже обшарпанном конференц-зале Института Экономики собралось около сотни институтских преподавателей общественных дисциплин, главным образом, немолодых женщин и очень немолодых мужчин.  Места в первых рядах были сплошь заняты – все хотели послушать и пообщаться со знаменитым академиком. В зале царило оживление почти праздничное. Ожидалось, наверное, что вот сейчас в серую рутину институтских программ ворвётся слово новое, свежее, а главное – политически выверенное, а потому совершенно безопасное. А уж они, преподаватели, понесут это слово дальше, в благодарную или хотя бы покорную студенческую массу.
    Наш лектор Аганбегян, которого до этого я видел только на экране телевизора, появился без опоздания. Вблизи он производил впечатление серьёзности, солидности и очень хороших армянских кровей. Это был представительный, по-восточному красивый уже немолодой и несколько грузноватый, но без единого седого волоса, джентльмен. Подойдя к доске, он привычно подождал, пока в аудитории уляжется шумок и шепоток, коротко поздоровался, назвал тему лекции (которую я тут же и забыл, но это было неважно) и начал. Говорил он негромким, низким, хорошо поставленным голосом приятного тембра, характерным для восточных людей, говорил неторопливо и в высшей степени грамотно, разборчиво, чётко, ясно и убедительно.
    По мере того, как Аганбегян развивал основные положения своего доклада, приводя по ходу простые, как говорится, и ежу понятные, в большинстве своём конкретные и адресные примеры,  настроение и даже внешний облик аудитории менялись все больше. Легкая рассеянность одних сменилась напряженным вниманием, почти заворожённостью, и наоборот, напряженное внимание других уступило место растерянности, почти ошарашенности. То там, то здесь по залу поползли шепотки и, одинокие вначале, они вскоре слились в негромкий шелест как бы прибоя. А одна тётка, сидевшая в первых рядах, так та просто потеряла контроль над собой. Забыв о приличии и правилах поведения, которые она, вероятно, сама вдалбливала в головы своих студентов на лекциях, она толкала локтями соседей слева и справа, беспрерывно пожимала плечами, оборачивалась и искала кого-то сзади, а, найдя, закатывала глаза, корчила рожи  и выделывала прочие подобные штуки. Лицо и шея её, как молодая свёкла, наливались красным соком, и это сходство со свёклой еще увеличивалось торчащим из её затылка и мотавшимся в разные стороны пучком завитых волос какого-то рыже-зеленого цвета.
     Аганбегян, как опытный и умелый преподаватель, сосредоточился на тех, кто слушал его со вниманием, и обращался только к ним, как бы не замечая перемен в аудитории. А я всё пытался вспомнить: где я видел эту тётку? То есть, в институте, конечно, но вот чем и в какой ситуации она меня так поразила, что заставила запомнить? Не внешностью же! Я слушал и вспоминал, слушал и вспоминал – и я вспомнил!
    Это было точно, в институте, и было это год назад. Проводилась научно-практическая конференция по общественно-экономическим дисциплинам. Преподаватели и студенты-старшекурсники  читали свои доклады и слушали доклады чужие, а в результате в списке научных и общественно-политических мероприятий можно было поставить такую жирную галку, что потом на любом патркоме стыдно не будет. Какой чёрт занес меня на эту конференцию? Кажется, это шеф наш собрал весь свободный состав кафедры и заставил туда пойти. Точно, так и было. Тоска на этой конференции была жуткая. Ощущение от выслушивания докладчиков было такое, как будто тебя сверху донизу опутывает противная липкая паутина, а пошевелиться, чтобы разорвать её, почему-то нельзя. Я старался не смотреть и не слушать.
    Очередной докладчик привлек моё внимание своей забавной, на мой взгляд, внешностью. Это был невысокий, плотный дедок, очень неряшливо одетый, в толстенных роговых очках, с кудрявыми седыми волосками, которых на  его розовой лысине, судя по дикции, было всё-таки больше, чем зубов во рту. Не намного, но больше. Публика в аудитории, видимо, находилась, как и я, в состоянии легкого анабиоза, иначе докладчику не удалось бы прочитать без помех основную часть своего доклада. Сыграла свою роль и дикция: дедок одновременно картавил, шепелявил и шамкал, так что понять, что он говорит, было непросто. А говорил он примерно следующее: что в последнее время в центральной прессе появились различные полемического толка статьи, посвящённые проблемам экономики развитого социализма, как, например, «Сухари «Осенние» в «Литературной газете» и другие, и, если подходить к содержанию этих статей непредвзято, то аргументацию их авторов следует признать достаточно убедительной, а коли так, то неубедительной и неэффективной следует признать всю модель нашей социалистической экономики, и поэтому надо чётко усвоить, что вектор ее развития, если это можно назвать развитием, указывает, прямо скажем, в тупик.
    Все это он шамкал и картавил так, что ничего не разобрать, а все слушали и кивали, ничего не разбирая. И вдруг до них стало доходить – до одного, другого, третьего… Что тут началось! Зал взорвало: пожилые, солидные преподаватели затопали, захлопали, закричали. Возгласы были самые разные, но все возмущённые, оскорблённые, негодующие. Кричали все, но всех перекрикивала одна тётка с лиловым, налитым кровью лицом и рыже-зелёным пучком волос на затылке. Не в силах сидеть, как подобает приличной свёкле, и даже не в силах стоять, она выпрыгивала из своей грядки и вопила, что это позор и провокация, подрыв и идеологическая диверсия, что надо принять срочные меры, надо немедленно принять решение об исключении докладчика из партии, лишить его всех научных званий и уволить из института! Жечь каленым железом! Гнать железной метлой! Она много, чего наговорила или, вернее, накричала из того, что в таких случаях принято было делать, и делалось в свое время. Только расстрелять не призывала, – пропустила, наверное, от волнения. Её пытались успокоить, просили не волноваться, чтобы с ней, не дай Бог, не приключилось бы чего, уговаривали подождать до партсобрания, а то здесь, на конференции не очень удобно ставить вопрос об исключении и остальные вопросы тоже. А партсобрание – это уж как Бог свят, провести теперь придётся, без этого теперь – как же?
    Дедок, когда всё это началось, пытался, было, продолжать, но, поняв,  что – «всё», замолчал. Только периодически снимал и протирал свои толстые очки. А когда стихия стихла слегка под возгласы: «Нет, пусть он скажет! Пусть здесь скажет!», – сказал, что он – что? Он – ничего. Оно, конечно, всё можно: и из партии, и из института, и вообще он уже старый и ему скоро помирать. А с экономикой-то что делать? Ей ведь это не поможет. И со студентами что делать, когда они в учебниках и конспектах читают одно, а вокруг себя видят совсем другое? Вот что его, как экономиста и преподавателя, беспокоит. А и из партии – что ж, теперь за это, слава Богу,  не убивают.
    Я вспомнил: это была она, та самая бешеная свёкла! Только теперь перед нею стоял не отживший, смешной и беззащитный дедок, а полный сил, маститый и облеченный доверием большой ученый, директор научного института, авторитет!
    До самого завершения выступления она так и елозила на своем месте, а когда Абел Гезович закончил, и предложил задавать вопросы, она первая взвилась и завизжала:
    – Как же так? Вот Вы нам тут рассказали, и что получается? В чем же наши преимущества?
    – Если Вы так ставите вопрос, то это означает, что Вы недостаточно внимательно меня слушали. У нас – во всем преимущества!
    Больше вопросов не было.