Апейрон

Апейрон (греч.) — единственное вещественное первоначало и первооснова всего сущего, нечто принципиально неопределенное и неопределимое как внутренне неразграниченное, безмерное.

Когда мне было пять, отец взял меня покататься на лодке. Вроде как порыбачить. Я то и дело доставал банки с землёй из его ящика и спрашивал, где черви. Мне было пять, но я знал, как ловить рыбу. У него не было крючков. В ящике лежали только банки из-под кофе.

Отплыв далеко от берега, отец посмотрел на меня и сказал, что ему тяжело. Что он долго к этому готовился.

У нас небогатая семья, говорил отец, вставая на лодку. Я упирался руками в борта, а он рассказывал, что мама снова беременна. Отец расставил ноги и стал раскачивать лодку. Он говорил, что, наконец, родится его ребёнок.

Он говорил что-то про пиратов. Представлял всё это как игру, как морское приключение.

Я смотрел на удочку, которая прыгала по дну лодки. Это будет несчастный случай, сказал отец, маленький мальчик разыгрался и перевернул лодку. Плавать этот мальчик не умел. Потому что плавать этого мальчика не учили.

Мы отправились рыбачить под конец сентября. Отец надел на меня несколько слоёв одежды, чтобы было теплее.

Он дал мне маленькую фигурку и попросил положить в карман. Никогда с ней расставаться. Я был послушным ребёнком.

Лодка зачерпнула холодной воды. Мои кроссовки промокли.

Это не твоя вина, сказал отец. И лодка перевернулась.

Детский жилетик промок сразу же. Джинсы, и штаны под ними, стали тяжелее. Я погружался вниз, от света на поверхности.

И единственная мысль, которая была в моей голове, это «теперь им станет легче».

Я думал, что спасаю их.

Очнулся я в больницу с диагнозом двусторонняя лёгочная пневмония. Нас спас рыбак, который был неподалёку.

С тех пор я больше не видел отца. Неизвестно, что с ним стало.

Но после того случая пропало ещё кое-что важное. Я больше никогда не видел сны.

** *

Семь лет авиационного института и ещё два года практики необходимы, чтобы хоть немного приблизиться к звёздам. Нас обучали линейной алгебре, аэродинамике, физике, ракетно-космической технике. Физкультура делала нас крепче. А по окончанию института приходит понимание – семи лет недостаточно.

Лётчиками стали только семеро выпускников. Космонавтами всего двое.

Понимание того, что ты так долго учился, ради того, чтобы в космосе закручивать гайки, приходит не сразу.

– У тебя какой? – спрашивает голос по рации.

Мы занимаемся монтажом радиолокационных антенн. Устанавливаем, закрепляем, нажимаем кнопки, ждём. Сейчас всё делает автоматика. Человек нужен лишь для того, чтобы исключить человеческий фактор.

Говорю прямо в скафандр:

– Только третий.

Радио у нас работает постоянно. Мы слышим, как другой стонет, поднимая груз, как матерится, устанавливая радиомаяк, и даже как тяжело дышит. В этих скафандрах мы друг к другу ближе, чем на земле.

Снова спрашиваю:

– А у тебя?

– Четвёртый. Я тебя обогнал.

Он добавляет:

– Меня будут знать как покорителя Марса. А тебя – как его коллегу.

Вот оно – покорение новой планеты. Никакой романтики, только дурацкая гонка.

Говорю в шлем:

– Дед бы тобой гордился.

Марсоход Опортюнити, первый житель, показал новую планету. Мисос, первый искусственный спутник Марса, запущенный человеком, рассказал, как она выглядит сверху. И был Батхос, бур, который дал человечеству общую картину природных ресурсов на планете.

С тех пор за ресурсы началась война.

Как и столетия назад, космическую гонку выиграли русские. «Надежда» добралась до Марса за сто пятьдесят дней. Чёткого плана по возвращению космонавтов не было. Перед ними стояла задача освоиться и построить временный лагерь. Узнать о планете как можно больше.

Никто не вернулся с той миссии. «Надежда» навсегда осталась на Марсе. Прошли ещё десятки лет прежде, чем человечество научилось возвращать своих путников назад. Но память о первых пилигримах навсегда останется вписанной в историю космоса. Их открытия помогают современным космонавтам.

– Дед и не знал меня совсем, – говорит Гигелев по рации.

Запускаю программу установки и говорю:

– Зато мы его знаем хорошо.

Первым пилигримом на Марсе стал Сергей Гигелев, внук которого разговаривает со мной по рации. Он сделал много открытий. Даже эффект Гигелева назван в его честь. Но это не то, чем стоит гордиться.

– Я заканчиваю установку, – говорю сам себе, – как у тебя дела?

– Только начинаю. Выбираю опорные точки для антенны.

Прежде, чем послать на Марс технику для добычи ресурсов, планету нужно подготовить. Эта задача выпала нам. Спустя столько лет со времени открытия Марса нет ни одной его GPS-карты. Для этого нужно установить на планете радиолокационные антенны. Учёные рассчитали, что их понадобится восемь.

Миссия «Освоение» – это подготовка. И её осуществляем мы. Нужно спуститься на планету, установить восемь радиолокационных антенн запустить их через пульт управления, и отправится на Землю.

Я закончил установку третьего. Гигелев монтирует четвёртый.

Мы взяли по четыре антенны и отправились каждый по своему маршруту, который составил для нас центр управления полётами. Точка установки – это фотографии Марса, сделанные со спутника. Маркером отмечен путь от лагеря до каждой из них. Дёшево, но всегда работает.

– Я уже заканчиваю монтаж, – говорит голос Гигелева в моём шлеме, – а тебе ещё осталось добраться до точки установки.

– Она не далеко. Плюс моя машина побыстрее твоей.

Гигелев смеётся. Он назвал своё авто «ферарри», хотя машины у нас одинаковые.

По Марсу мы передвигаемся на картах, гоночных автомобилях. Точнее, их подобии. Легки в использовании и просты в починке. Когда мы закончим, машины останутся здесь. Нас же подберёт космический корабль, который кружит по орбите планеты. На своём корабле-сыне мы поднимемся вертикально вверх, пристыкуемся к «маме», и отправимся на Землю.

– Ты молчалив, – говорит Гигелев.

Я сажусь в карт и завожу двигатель:

– А ты слишком болтливый. Я от тебя ещё в космосе устал. Думал, хоть на Марсе замолчишь.

Мы смеёмся. Это наша общая шутка, непонятная другим. Психологический профиль меня и Гигелева лучше всего подходит для путешествия на дальние расстояния. Мы как два брата, способные выдержать общество друг друга.

– Когда всё закончится, – говорит Гигелев, – у нас будет шанс встретить закат?

Или мы как женатая парочка. Единственные космонавты с курса, не разлей вода.

– Я устал от закатов, – говорю песку, который царапает стекло шлема, – встретил два, пока катался по планете.

– У меня один. И это особенно обидно, ведь я уже заканчиваю делать четвёртый. Скоро нужно будет запустить сис…

Его голос пропадает. Вместо Гигелева звучат помехи.

И вместе с летящим песком я вижу взрывную волну розового цвета. Невидимые разряды проходят сквозь меня, песок царапает машину и скафандр. Я останавливаю карт, прыгаю на землю.

– Максим, – говорю я сам себе, – ты меня слышишь?

Скафандр другого космонавта подаёт опознавательный сигнал лишь при приближении. GPS ещё не работает. Я никак не могу узнать, где находится Гигелев.

Песчаная буря становится сильнее. Я стою за дюной, и сильному ветру меня не достать, но видимость резко ухудшается.

** *

Всё заканчивается через семь минут. Песок осел, вновь видно солнце. Ещё через минуту по радиосвязи становится слышно дыхание Гигелева.

– Максим!

– Ты это видел? – спрашивает он.

– Волна розового цвета, да. И буря. Что это?

Тишина.

– Нет, не волна, – говорит Гигелев, – это. Ты не видел?

Он говорит словно подросток с понравившейся девушкой, который боится лишним словом всё испортить.

– Максим, – говорю я, – что ты видел?

Эффект Гигелева – это одно из открытий, которое сделал дедушка моего коллеги. Этих двух слов больше нигде не услышишь, кроме как от космонавтов. Даже жёнам не говорят такого. На МКС космонавты такого не испытывали. Американцы на пути к Луне не говорили о чём-то подобном. Эффект Гигелева возникает только при длительном путешествии.

Раньше путь до Марса занимал минимум пять месяцев. Космонавты тогда были сродни подводникам – двигалась в алюминиевой банке от одной точке к другой по неизвестным водам. За бортом – ничего не видно и не слышно. Только тёмный океан виден из небольшого иллюминатора.

На второй месяц Сергей Гигелев сказал, что ему приснился сон о Шпиле. Исполинских размеров строение возвышалось над маленьким человеком, вселяя лишь страх в того, кто на него посмотрит. Шпиль был идеальной конусообразной формы, весь обрисованный какими-то узорами и картинами. Для ничтожного человека даже самая маленькая буква казалось огромной.

На следующую ночь Гигелев рассказал о слове «эпикойнони;а». Оно из греческого. Это единственное, что он понял.

«Связь».

Каждую ночь Сергей исследовал Шпиль. Каждую ночь приближался к нему, изучая письмена и буквы. И каждую ночь ему было всё страшнее от той мысли, кто мог его воздвигнуть. И кто потом его расписал.

Сергей перестал спать. Он рассказал о кошмарах не сразу – космонавты это не те герои, которые каждую ночь должны видеть то, чего нет. Но в центре управлении на Земле его выслушали, и посоветовали курс таблеток. С тех пор сны Гигелеву больше не снились.

Во время следующей экспедиции странный сон увидел американский астронавт. Французов эта беда тоже не миновала. Подобные сны виделись всем после двух месяцев полёта. Видения назвали «Эффектом Гигелева». О нём не рассказывали никому, кроме космонавтом.

Правда, поражал он не всех. Одни о видениях не говорили, другим же снилась привычная Земля.

– Договоримся, что ты меня просто выслушаешь, и ничего не будешь говорить? – голос Максима становится выше, – чтобы я ни сказал.

Я киваю. Понимаю, что он этого не видит, и говорю, что выслушаю внимательно. Прошу сказать, где он, чтобы забрать.

Максим описывает то, что видит перед собой. Говорит, как далеко он от четвёртой радиовышки. И рассказывает то, что видел.

Он был в школе. Сидел за партой вместе с другими детьми. Они проходили математику. Кажется, это был четвёртый класс.

Я сажусь в карт и еду за ним. С современными скоростями буду у него через десять минут.

Максим говорит, что предмет у него вела Лариса Георгиевна. Его соседка по парте – Маша. Максим добавляет, что когда-то давно был в неё влюблён.

Это воспоминание, говорит он, но я словно был там. Сидел в этом скафандре за партой. И всё так по-настоящему.

Бури больше не было. Ветер стих. Я ехал с большой скоростью.

Максим говорит, что за окном была ночь. Он сидел за тем рядом парт, которые стоят у окна. Первый вариант, добавил он и усмехнулся. В руке – карандаш со стёркой, который ему мама купила. В пенале точилка в виде скейтборда. Всё было точно так же, как в прошлом, кроме ночи за окном.

Что ещё ты видел, спрашиваю я.

Шпиль, отвечает Максим. Огромный Шпиль за окном.

Я выругался про себя. За долгие годы работы учишься тому, что всё сказанное тобой могут услышать другие. Поэтому большую часть всегда прячешь в себе. Как на Земле, так и в космосе.

Я бегу к Максиму. Он сидит у своего карта.

– Мне хотелось снять скафандр, – говорит он, – там, в школе. В нём так жарко.

Он смотрит на меня. Мы не видим друг друга. Я отражаюсь в его гермостекле, а он в моём. Мы смотрим сами на себя, сидя в песке на чужой планете вдалеке от дома. Так вот какие мы. Уставшие и перепуганные.

– Так нельзя, – говоря я.

– Знаю. Поэтому ещё жив. Помоги подняться.

Максим указал на антенну в моём карте:

– Я первый. У меня все.

– Ты видел волну?

Максим кивает.

– У меня вся электрика отключилась, – говорю ему, – из-за чего волна появилась?

В скафандре нельзя пожать плечами. Поэтому мы обсудили все варианты. Когда не можешь отмахнуться от проблемы, нужно хотя бы обсудить её.

Мы пришли к выводу, что это могут быть электромагнитные выбросы. Оставалось понять, не повредили ли они радиовышки и приборы нашего корабля, на котором нам предстоит возвращаться.

Мы решили, что нужно добраться до него и проверить электронику. Согласно нашим расчётам, он находился всего в двух километрах от нас. Если импульс задел его, то с планеты нам не выбраться. А уж потом можно установить последнюю антенну.

Каждый сел в свой карт. Всю дорогу мы молчали.

–Сигнала нет, – голос Максима звучит в моём шлеме, – у меня скафандр не принимает ничего от корабля.

Приехав на место, Максим буквально спрыгивает с карта и бежит к кораблю. Он снимает защитную панель, нажимает на кнопку открытия люка, но ничего не происходит. Максим снова и снова нажимает на кнопки, но корабль не отвечает.

Теперь эта груда железа. Надгробие для героев, которые проложили связь на планете. Наше надгробие.

Максим идёт к карту, достаёт ящик с инструментами. И в ту же секунду ветер усиливается.

– Надо укрыться, – говорю я сам себе, – буря вот-вот начнётся.

– Мы откроем корабль и спрячемся там. Это можно и вручную сделать.

Максим достаёт отвертку и идёт к панели.

– Твою… – слышу я его голос по рации.

Он указывает на запад. Я поворачиваю голову, и вижу розовую взрывную волну, импульс, который движется на нас.

Удар стены энергии был такой силы, что нас подняло в воздух и отбросило на несколько метров назад. Электроника снова отключилась.

Меня бросило на песчаную почву Марса и несколько раз перевернуло. Я лежал на спине и смотрел в красное небо планеты. И только через минуту пришло понимание, что на самом деле я наблюдаю за песком, который летит надо мной.

Буря утихла почти сразу же.

Гермостекло в моём шлеме не повреждено. Проколов и трещин на скафандре я не обнаружил. Всё в порядке.

Максим лежит рядом с кораблём. Его тело наполовину засыпано песком. Он не подаёт признаков жизни.

Электроника ещё не включилась, и определить по сигналам скафандра, жив Максим или мёртв было нельзя.

Набор первой помощи находится в корабле. Я беру инструменты и иду к защитной панели. Под ней располагается вентиль, который поможет открыть дверь вручную.

Через пятнадцать минут я стоял над Максимом с набором первой помощи. Стоило мне открыть ящик, как Гигелев вцепился в мою руку:

– Ты не поверишь, где я был только что.

** *

Отца мы хоронили в закрытом гробу. На похороны мама нашла мне чёрный пиджак и штаны. Одежду она одолжила у знакомых, поэтому штаны сильно жали в бёдрах. Ходить в таких было опасно, не то что садиться.

Мама дождалась, пока меня выпишут из больницы. Дождалась, пока родит сама. Мы снова и снова переносили похороны пустого гроба в календаре так, как нам было бы удобно. Мама была уверена, что отец не против.

В день его похорон пошёл дождь. Я прижался к маме, но она отдёрнула полу юбки, и мне пришлось отойти. Со своим горем каждый хотел остаться один.

Я не был каждым.

Мама ненавидела меня. Она считала, что я стал причиной его гибели. Что я раскачал лодку.

Когда пустой деревянный ящик опускали в землю, она наклонилась и произнесла:

– Теперь смерть будет искать тебя.

Она была старше меня, но не знала, что смерть имеет под собой материальное воплощение. Что у неё есть тело, которое можно увидеть. И это не скелет в балахоне.

Это нечто большее. Огромное, словно планета. И чёрное, как мой пиджак в день похорон отца.

Здесь, на Марсе, Максим сжимает мою руку и рассказывает о том, как импульс перенёс его в день свадьбы родителей.

Максим говорит:

– Они развелись, когда мне было два, но жили гражданским браком.

В его руках исчезла сила. Он не держит меня, скорее обозначает действие.

– Мне двадцать три, – продолжает он, папа делает маме предложение, они женятся. А я на свадьбе в скафандре. И душно, ты бы знал. Так хотелось его снять. И ночь за окном.

Я держу его за руку.

– Но знаешь, – говорит Максим, – меня мама воспитывала. Отец ушёл из семьи.

Я всё ещё не понимаю.

Максим говорит:

– Это не мои воспоминания.

Мы молчим. На планете нет ветра.

– А что ты видел? – спрашивает он.

Ничего, говорю я.

Раз корабль не работал, мы решили закончить с установкой антенн. Для начала нужно было проверить ближайшую, понять, работает ли она. На «холостом ходу», как у нас это называлось, антенна должна излучать слабые волны, уловимые приборами в скафандрах. Если всё работает, значит импульс их не тронул.

Я помогаю Максиму встать, и мы вместе идём к картам. Солнце клонится к закату. Тело болит от постоянной работы. В голове – полнейшая неразбериха от пережитого. И в затылке появилась ноющая тупая боль.

Я поднимаю глаза и смотрю на линию горизонта. Где-то там, за ней, покой, который не для нас. Где-то за ним, в небе, кружится «корабль-мама»; он должен нас забраться и увезти от этой планеты. Но мы до него никогда не доберёмся. Мы останемся здесь, в окружении красных песчаных бурь.

Навсегда.

До антенны каждый добрался на своём карте. Максим остаётся сидеть в машине, а я принимаюсь за защитную пластину на скафандре.

– Ты же наверняка думаешь об этом, – говорит он, – что у меня дедовская история.

–Ничего я не думаю, – говорю, настраивая приборы.

Максим продолжает:

– Я и правда не могу объяснить, что со мной происходит. Но я не схожу с ума.

Я поворачиваюсь к Максиму и говорю:

– Я тебе верю. Но сейчас давай разберёмся с антеннами, пока до нас не добрался импульс. Ты не засёк, какая у него периодичность?

Максим хотел поговорить о феномене своего дедушки, а мне нужно было поймать хоть слабый радиолокационный сигнал.

– Хочу быть честен с тобой, – начинает говорить Максим, но я его прерываю.

– Какая периодичность у волн?

Максим пожимает плечами:

– Я не засекал. Полчаса, минут двадцать.

На моём мини-экране едва заметно скачет стрелка:

– Сколько прошло с последнего импульса?

Я щёлкаю рычаге на радиолокационной антенне. Перевожу из одного режима в другой. Смотрю на стрелку. Она едва заметно двигается.

– Тоже около двадцати минут, – говорит Максим.

Я киваю. Скорее, сам себе.

– Две новости, – говорю я, – плохая – волна вот-вот нагрянет. А хорошая в том, что антенны работают. Слабо, но работают.

Словно в подтверждение моих слов поднимается ветер.

Я наклоняюсь, чтобы установить защитную панель обратно:

– Вот только не понятно, как они работают, если устойчивый сигнал должны передавать восемь антенн, а у нас только семь.

Буря усиливается. Я стараюсь успеть защёлкнуть все шпингалеты на панели.

Но нас накрывает импульс.

** *

Скафандр вроде в порядке. Гермостекло не треснуло.

Я поднимаю глаза и вижу полуразрушенную космическую станцию. Сломанные стены. Здесь давно никого не было.

Что это может быть за место?

Я оглядываюсь. Приборы занесены пылью. В полу брешь.

В скафандре становится слишком душно. Хочется его снять, но я понимаю, что на самом деле нахожусь не в герметичном отсеке космической станции, а на раскалённом песке Марса.

Из темноты на меня смотрят глаза. Скелет. В кресле, на космической станции, сидит истлевший скелет. Между нами, на полу, стоит патефон.

Будто бы все мои сны решили воплотиться в одном. Я поворачиваю голову и вижу, как из иллюминатора на меня смотрят белые глазницы мертвецов. Они снова нашли меня.

** *

Я открываю глаза. Марс. Горячая планета куда лучше бесконечно глубокой реки.

Максим не двигается. Я подбегаю к нему, пытаюсь растолкать.

– Ты видел? – спрашиваю я.

Я толкаю его в плечо, поднимаю руку и сжимаю её.

– Максим, я тоже это видел.

Я сжимаю руку Гигелева и чувствую свои пальцы. Смотрю на скафандр и понимаю, что в моих руках словно перчатка. Там, где должна быть рука, ничего нет.

Я зову Максима по имени. Толкаю его. Стаскиваю с карта, но понимаю, что скафандр слишком лёгкий. Словно в нём больше никого нет.

Щёлкаю на кнопку в его шлеме и поднимаю забрало. И смотрю в темноту. В скафандре никого нет.

** *

В школе нас повели в Планетарий. На одной из площадок второклассникам разрешали посмотреть в телескоп. Экскурсовод настроил его так, чтобы можно было увидеть Луну.

После двух или трёх школьников он то и дело подправлял его, чтобы спутник Земли был виден.

Все расписывали серый гигант, изрытый кратерами.

Я ждал с нетерпением. В столовой было меньше ажиотажа, чем сейчас, в старом здании Планетария. Тогда, пройдя все залы, я твёрдо решил, что стану космонавтом. Улечу далеко-далеко, дотронусь до настоящих планет, а не их картонных макетов.

Улечу от надоедливых братьев и сестёр. И от глубокой речки.

Когда подошла моя очередь, экскурсовод поправил телескоп, и дал мне шанс заглянуть туда.

Я затаил дыхание.

Рядом с серым спутником висело нечто огромное. Я видел только край его, но оно было больше, гораздо больше Луны. Что-то огромное, чёрное, в вечном движении, в вечном желании пожирать.

Полное горя и боли огромное существо двигалось сюда.

Я вскрикнул, и отбежал от телескопа.

Больше никто этого не видел. И не увидит до конца своей жизни.

Только в тот момент они встретятся.

Тела я нигде не обнаружил. Если Максим снял скафандр сам, то он не мог далеко уйти. Куда же он делся?

Я сажусь рядом с тем, что когда-то защищало моего друга.

Нужно подумать.

Это из-за антенн, решил я. Максим начал видеть сны, когда её монтировал. Я – сейчас, когда проверял сигнал.

Максима Гигелева не похоронить. От него не осталось ничего. Он исчез вместе с бурей.

Антенны начнут передавать сигнал только тогда, когда их восемь. Мы включили семь. Но сигнал идёт. И надо понять, почему.

Но я знал, что всему виной. Знал с самого начала.

– Ты знаешь, что включило радиолокационные антенны, – сказал я сам себе, и в пустом шлеме Максима эхом отразился мой голос, – я его видел. И твой дед видел. Во сне.

Он должен быть в месте установки восьмой антенны. Исполинских размеров Шпиль. Он и сработал вместо восьмой антенны. Буквально стал ею.

Я усадил скафандр в свой карт, и отправился туда, где должен стоять последняя антенна.

***

Самая высокая гора в Солнечной системе называется Олимп. Она расположена на Марсе. Во время установки антенн мы проезжали мимо него несколько раз. И Шпиль, который должно быть, во сне видели покорители красной планеты, был ничуть не меньше горы.

Он уходил далеко в небо.

Однако Шпиль замечаешь только при приближении к нему. Как и в описаниях таких же безумцев, как я, космонавтов, исполин был расписан различными фигурами, символами и словами.

Я слезаю с карта и иду пешком. Передо мной твёрдый камень неизвестной мне породы. Он не покрыт трещинами, гладко отшлифован и словно бы покрашен.

Ветер поднимается.

Я поднимаю руку и, не касаясь Шпиля, повторяю один из его рисунков. Провожу по словам.

Ветер крепчает.

Я подношу руку к Шпилю, и кисть проходит сквозь него.

Он есть, и его нет одновременно. Как промежуточное состояние. Как сознание между сном и явью.

А потом меня накрыл импульс.

** *

Шпиля нет. Нет ничего

Я поднимаю глаза и вижу своего отца.

Мы сидим в лодке. Он гребёт, пытаясь вывести нас на середину реки. Всё как тогда, только вот сейчас почему-то ночь.

– Понимаешь, – говорит отец, – у нас небогатая семья.

В скафандре душно. Жарко. Хочется его снять. Но я понимаю, что не могу быть на Земле. Сейчас мы очень далеко от неё.

– Я не рассчитываю, что ты поймёшь, – продолжает отец, – но я должен это сделать. Нам станет легче. Ты же хочешь, чтобы нам стало легче?

Из воды поднимается шпиль. Высокий, идеально конусообразный, расписанный разными символами.

Гладь воды рядом с ним рябит, словно шпиль передаёт какой-то сигнал своей вибрацией.

– В моей семье мы передавали это своим детям. Я хочу это прекратить.

Он сует руку себе в карман и достаёт какую-то фигурку. Даёт её мне.

Раньше пиратам давали чёрную метку. Того, кто её получил, ожидает смерть. В других сообществах роль знака смерти играла карта. Обычно пиковый туз.

Знаки смерти были всегда, говорит отец. Это мог быть безобидный предмет, как игральная карта или деревянная игрушка.

– Это ещё один знак, – он указывает на фигурку в моей руке, – большая красная тряпка для быка. И она излучает слабый-слабый сигнал. И сигнал этот уже поймали.

До берега далеко. Точно не доплыть.

Отец говорит, что фигурка – маленькая антенна для огромного существа, у которого нет имени. Не известно, кто и когда её изготовил. К кому она впервые попала в руки. Но существо охотится только за хозяином фигурки. Другие его не интересуют. Стоит потерять фигурку, и оно заметит остальных людей. Захочет истребить весь людской род.

Я поворачиваю голову. Отец уже встал на лодку и начинает её раскачивать. В скафандре я утону ещё быстрее, поэтому хватаюсь за борт, пытаясь сохранить равновесие.

Всю свою жизнь мы бежим от смерти, говорит отец, раскачивая лодку. Пытаемся продлить жизнь, передав свои гены всё дальше и дальше. Но она всегда будет нас преследовать. Большой тучей на небосводе, армией мертвецов. Нам от неё не скрыться. Особенно если у тебя есть маячок, который и покажет, где нужно искать.

Я делаю рывок вперёд, но лодка опрокидывается, и мы вместе летим в холодную воду.

И я замечаю нечто другое. Большое существо в глубине. Оно ждёт меня. Оно распахнуло пасть.

Скафандр тащит меня на дно.

Мы – это лишь информация, которую один человек передаёт другому, слышу я голос отца в своём шлеме. От Адама и Евы и до наших дней мы несём один генетический материал. Он меняется, но суть остаётся прежней. Мы – люди, которые живут слишком долго. И теперь нас ждёт смерть.

Существо, которое старше самой жизни. Оно вышло на охоту в тот самый момент, когда появились мы. Искало нас по всей вселенной, всё приближаясь и приближаясь.

Моя фигурка плавает рядом со мной. Маленький конус, Шпиль в миниатюре.

Оно искало обладателя этой фигурки. Маленького Шпиля. Но теперь, когда активирован большой Шпиль, существо поймало поистине невероятный сигнал. Теперь оно знает, где искать нас. Всех нас, потому что фигурки у меня больше нет.