Перегудница. Часть 1 Без смычка. Глава 3

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

КАПА-2

Разобравшись с брюквой, я и Глиха приступаем к капусте и стрижём её, родимую, не меньше четверти часа. После этого является Домна, забирает полученные результаты и даёт нам маленько отдохнуть.
К нам присоединяется Улита, которая восторженно рассказывает про народившихся у коровы Рыжухи теляток, и мы втроём, пользуясь передышкой, шагаем их смотреть, но тут же получаем от ворот поворот. Дюжая баба, которую все зовут Кузьминишной, выпроваживает нас, чтобы не мешали. Но мы не особо-то расстраиваемся, ведь завтра будет моя и Глихи очередь доить коров. Тут наверняка и выяснится, что я этого совсем не умею. Впрочем, улизнуть от своих новых обязанностей я не пытаюсь. Рано или поздно придётся учиться.
Отвлекшись от разговора о телятах, Улита спрашивает:
– Капа, а правда, будто ты прежде в скоморохах ходила?
– Вроде того, – говорю я.
– А что ты умеешь? Можешь показать? – девочка прямо-таки загорелась идеей посмотреть представление.
– У меня нет того, на чём гудеть, – пожимаю плечами. – В повозке у товарищей остался.
– Жа-алко. А пойдём к нашему отцу, он столярничать горазд, у него и гусли с домрами водятся. Наш боярин игрецов не бранит, даже напротив.
Вот это уже интересно. Разумеется, я соглашаюсь и вместе с сёстрами иду к их папе, который работает в мастерской на южной стороне двора. Отца Улиты и Гликерьи зовут Никодим, это крепкий человек средних лет, широколицый и неулыбчивый, с длинной светлой бородой и убранными в «луковку» волосами. Он изготавливает деревянную посуду и мебель, а также деревянные игрушки: мечи для мальчиков, разных козочек и коровок для девочек. Может смастерить и домру. Сёстры знакомят меня с отцом и наперебой спрашивают, может ли он дать мне подержать в руках и попробовать несколько разных инструментов. Никодим поначалу хмурится, принимает напускной сердитый вид, но вскоре уступает просьбам дочерей. Он задаёт мне вопрос, на чём я «гудела» (играла), на что я отвечаю, что здесь, должно быть, такого инструмента нет. Никодим мне не верит: в его мастерской и одновременно лавке богатый выбор самых разных деревянных изделий. Просит описать мой инструмент. Понимая, что современной мне скрипки, устоявшейся с восемнадцатого века формы, здесь не может быть, я худо-бедно рассказываю ему, как, в моём представлении, выглядит гудок. Продолговатый долблёный корпус, переходящий в шейку, три или четыре струны, плюс лучец или, иначе говоря,  погудальце – смычок. По мере того, как я рассказываю, лицо Никодима сперва проясняется, но затем его выражение снова сменяется удивлением. Наконец он говорит:
– Такая вещь мне ведома, она у нас есть. Только ни о каком погудальце я не слыхивал. Ты боярину о том сказывала?
– Сказывала, – теперь лицо начинает вытягиваться уже у меня. – Он тоже не знает. И Нефёд.
– Ты сама откуда родом, голубушка? Может, то погудальце только у вас и водится?
– Я-то... – снова приходится изображать глупышку, не смыслящую в географии. – Я из села Кузнечного, оно, стало быть, во-он там, – показываю на юго-восток.
– Не слыхивал, – повторяет Никодим и сдвигает брови так, что они соединяются в одну. – А не врёшь ли ты, де'вица? – спрашивает он суровым голосом.
– Вот ей-Богу, – крещусь двуперстным знамением, которое вчера видела у женщин за вечерней молитвой. Надеюсь, я не согрешила, назвав микрорайон селом, всё равно не поняли бы.
– Ла-адно, – Никодим примирительно машет руками, – верю, верю. Погоди, сейчас поищу, была тут у меня похожая вещь.
Вскоре он достаёт инструмент, сильно напоминающий новгородский гудок-смык XIV века. С той только разницей, что у него нет погудальца, и на нём, судя по всему, играют как на домре [16].

__________
[16] Автор не упоминает балалайку, так как она появилась позже.
__________

Думаю, нет на свете скрипача, который хоть раз в жизни, дурачась, не попробовал бы взять свою скрипку на манер гитары и играть в таком положении щипком, «переборами». Не являюсь исключением и я. Но как играть на этом гудке – ставя пальцы сверху или сбоку струны? Пробую и так, и эдак, всё равно неудобно. Сами струны сделаны из жил, что не может не радовать. Были бы они из конского волоса, моментально бы засалились. Дёргаю правой рукой струны – звучат. Не как на скрипке, но звук нормальный, не противный. Думала, будет хуже. Дёргаю и левой тоже. Хотя здесь мне приёмы игры Пабло де Сарасате вряд ли пригодятся. Впрочем, кто знает. В целом я довольна этим инструментом.
Обращаюсь к Никодиму:
– Как у вас его называют?
И получаю ответ:
– Перегудни'ца.
Слово кажется знакомым, но откуда, не помню. Поразмышлять над этим мне не дают: возвращается Домна и утаскивает нас за косы идти месить тесто для пирогов. Делать нечего, я снова погружаюсь с головой в готовку: вожусь с тестом, помогаю чистить рыбу, слежу за пирогами в печи, стригу зелень и, в общем, всячески участвую в приготовлении затейливых яств с названиями вроде «расстегай», «толокно» или «кулебяка».
Через пару часов, когда уже руки отваливаются от непрерывного помешивания то одного, то другого блюда, а в носу стоит едкий, ничем не перебиваемый запах чеснока, приходит Виринея. Она чем-то огорчена, но старается не подавать виду, и её никто не расспрашивает. Критически оглядев всё, что успела наварить и нажарить команда поварих, она заявляет:
– Калина, пойдёшь со мной, будешь сегодня за обедом гудеть вместе с Трифоном. Еремей Ермилович хочет проверить, правду ли ты нам говоришь.
Я поспешно киваю, но всё-таки не удерживаюсь от того, чтобы уточнить:
– Извини, а Нефёд же понял, что я не вру..?
– То Нефёд, – наставительно говорит Виринея. – А то боярин сам хочет убедиться.
– Ясное дело… А Трифон – это кто?
– Домрачей.
Виринея, как негласно главная среди Еремеевой челяди, широким чинным шагом ведёт меня в трапезную. Я, подобрав подол, семеню за ней.
Трапезная, большое помещение в боярском тереме, освещена чадящими вдоль стен факелами и полна народу. На крепких дубовых скамьях расположились старшие по званию дружинники Еремея. Из обрывков разговоров я узнаю', что здесь есть сотники и десятники. Все они разодеты в парадные кафтаны, ни дать ни взять сцена из фильма Эйзенштейна, отчего вновь вспыхивает мысль о нереальности происходящего. Но неважно, взаправду это или нет. Сейчас я здесь и должна привыкать к этой новой жизни. А беспокоиться незачем. Я ведь не какая-нибудь трусиха-школьница. Выход всегда найдётся, не сегодня, так завтра.
Среди трапезников удобно устроился уже знакомый мне Нефёд, который приходится Виринее то ли братом, то ли деверем. В присутствии других людей ключница обращается к нему не иначе как «сотник», не называя по имени и этим как бы подчёркивая их разницу в статусах. Ещё бы, ведь Нефёд военачальник, а Виринея просто, как сказали бы в моей эпохе, домохозяйка, пусть даже и самая важная во всём дворе. Она всего лишь женщина, и тут уж ничего не попишешь. Поэтому, говоря брату «сотник», она показывает своё уважение к его званию.
Сам Еремей сидит во главе стола и равнодушно, но с совершенно нехарактерным для призрака аппетитом расправляется с ухой. Бросив взгляд на меня, он приказывает одному из челядинов:
– Дайте ей что-нибудь, на чём гудеть. Где Трифон? Опять голубей гоняет?
– Не вели казнить, боярин-батюшка... – робко начинает юноша. Виринея стискивает зубы и резко останавливается, так что я со всего размаху врезаюсь рёбрами в её оттопыренный локоть. В трапезной наступает нехорошая тишина. Еремей чуть наклоняет голову, прожёвывает то, что держал во рту, и негромко, но очень весомо произносит:
– Просил про казнь не шутить. Если через четверть часа здесь не будет Тришки с домрой, обоих высеку и выгоню. Понял? А ну живо пошёл отсюда!
Парню не нужно повторять дважды: он припускает с такой скоростью, что кажется, будто за ним остаётся дымный след, как от паровоза. Еремей тем временем обращается к другому челядину, чтобы тот сбегал за Никодимом. Менее чем через пять минут мне по рукам передают перегудницу и проталкивают меня в свободный центр зала. Трифона по-прежнему нет.
Раньше, в своём времени, перед кем я только не выступала: и в концертном зале, и на детском утреннике, и перед бабушками в собесе, и в ЗАГСе на свадебной церемонии, и на корпоративной вечеринке, и просто дома, перед членами своей семьи... Но даже и подумать не могла бы, что буду играть и петь песни на боярском пиру. Нужно понимать, что уровень музыкальной культуры здесь, в этой эпохе, пока ещё очень невысок (это в Европе сейчас Возрождение, а у нас татаро-монгольское иго), и завышенные требования ко мне предъявлять не станут, но всё равно немного боязно. Я плохо представляю, чего ждёт от меня Еремей. По крайней мере, подходящий репертуар у меня есть, за что я снова должна благодарить учительницу по народной музыкальной культуре, Оксану Александровну. На её уроках мы должны были учить наизусть старинные русские песни и потом петь их на зачётах. И вот теперь эти знания могут мне пригодиться.
Еремей отхлёбывает кваса, со стуком ставит деревянную кружку на стол. С заинтересованным прищуром глядит на меня.
– Поближе подойди. Протяжные песни знаешь? Грустные.
– Как не знать, знаю, Еремей Ермилович, – поспешно отвечаю я. – Про татарский полон. Только я это... игрица из меня получше, чем певица.
– Пой давай, – говорит боярин.
Я сажусь на подставленную кем-то низенькую скамеечку для ног, упираю перегудницу в плечо, перестраиваю её и щипком играю вступление. А потом начинаю петь – пожалуй, слишком тонковатым и бесцветным голоском:

– Как за речкою да за Дарьею
Злы тата-арове дуван дуванили [17].
На дуваньице доставалася,
Достава-алася тёща зя-а-атю.
Вот повёз тёщу зять во дикую степь,
Во дику-ую степь к молодой же-ене.
«Уж как вот, жена, те работница,
Полоня-аночка, с Руси русская».

У меня сползает колок, и я на мгновение останавливаюсь, чтобы подтянуть его. И с ужасом понимаю, что никто не стучит ложками, все двадцать или более человек, сидящие за столом, притихли и слушают меня. Неужели я совсем отбила им аппетит своим комариным писком?
– Пой, пой дальше, – подбадривает Еремей. – Не молчи. Хорошо поёшь.
А, да? Ладно. И я продолжаю:

– «...Ты баю', баю-ю, боярский сын,
Ты по ба-атюшке татарчоночек,
А по матушке-е ты русёночек,
А по ро-оду мне ты внучоно-очек…»

Я пою и играю долго, вконец посадив голос, потом уже только играю: «Тимоню», «Звонили звоны», «Жил Святослав девяносто лет», «Чиё ж это поле», «Как по морю, морю синему», «Заиграй, моя волынка, заломай, моя дубинка», «Не было ветру, вдруг навянуло», «Высота ли, высота поднебесная», «Исходила младенька», «Уж и где же это видано» и т.д. и т.п., всё, что помню из сборников народных песен Фраёновой и Бачинской [18].

__________
[17] Дуван дуванить – здесь: делить добычу. Дуван или диван – собрание, совет у татаро-монголов.
[18] Е.М. Фраёнова (1929-2013) и Н.М. Владыкина-Бачинская (1906-1984) – советские и русские музыковеды.
__________

Еремей встаёт из-за стола, сильно хромая, медленно обходит его и приближается ко мне. У меня замирает сердце. Признаться, я всё же немного побаиваюсь боярина. А ну как накажет? Что, если всё это время он заставлял меня петь только для того, чтобы потом осмеять девчонку, не годящуюся в придворные музыканты?
Но Еремей вновь удивляет меня. В полной тишине он подходит ко мне, не понимающей, нужно ли встать или оставаться на своём месте на скамеечке. Он становится так близко, что почти касается животом моего лба, резко опускает ладонь мне на плечо, отчего я вздрагиваю, и с силой проводит рукой,  коротко говоря:
– Умница.
Я поднимаю на него взгляд. Всё то же бледное грустное лицо, изломанное горем и непониманием. Но теперь  сквозь эту печаль проглядывает свет. Мне вдруг приходит в голову, что Еремей Ермилович может выглядеть старше своих лет. Надо бы выспросить у сестёр или Виринеи, сколько ему на самом деле. А Еремей всё так же стоит рядом со мной, держа руку на моём плече, и я чувствую неловкость. Это меня к чему-то обязывает или нет? Как это вообще смотрится со стороны? Наконец боярин отпускает меня и, повернувшись к одному из челядинов, строго спрашивает, почему до сих пор нет ни Тришки, ни Степана, которого за ним посылали. Он говорит спокойно, не повышая голоса, но я чувствую, что пропавшим парням сейчас сильно не поздоровится.
Является Тришка. Он явно и основательно пьян. Еремей хмурится, но, ни слова не говоря, показывает мне жестом, чтобы я освободила место следующему артисту. Я выполняю приказ и стараюсь затеряться среди слуг. А сама во все глаза наблюдаю за Тришкой, который чинно и неторопливо усаживается на скамейку, едва не шлёпнувшись мимо неё на пол. Лет ему едва ли больше, чем мне, однако похоже, что Трифон с юных лет овладел дурными привычками и ему всё равно, что об этом скажут люди. За такое поведение на  пиру – явиться хмельным, когда господа сами ещё не доели – ему наверняка влетит. Вид у него бравый и развязный, как, впрочем, у большинства людей в подпитии. Или это черта характера? Ладно, посмотрим.
Репертуар Тришки оказывается довольно скуден. Под аккомпанемент расстроенной домры Трифон невнятно поёт величальные песни, потом почему-то календарные обрядовые, которые за столом вообще ни к чему (Масленица уже прошла, а Троицын день ещё не наступил), в итоге, стушевавшись и видя, что ничего путного не выходит, переключается на неприличные частушки. Еремей сидит мрачнее тучи. Виринея, прислонившись к стене, нервозно грызёт соломинку. Нефёд смотрит на происходящее, подняв брови, с обманчиво удивлённой улыбочкой на губах. Остальные мужчины из числа сидящих за столом дружинников всё чаще бросают выразительные взгляды на оставленную мной на полу перегудницу. Остаётся надеяться, что им не видно, где именно я стою, и что меня не позовут опять петь. У меня с непривычки уже голос охрип.
Трифон с азартом повествует о любовных приключениях мухи с комаром, захлёбываясь от радостного возбуждения и путая строчки, когда Еремей делает какой-то знак Нефёду. Тот, почтительно поклонившись, поднимается из-за стола и подходит к горе-игрецу. Затем поднимает лежащую рядом перегудницу и тюкает ей Тришку по голове. Дека трескается, во все стороны летят щепки. Я закусываю губу: сотник разломал единственный инструмент, на котором я здесь могла играть. Сам Тришка валится набок, как сноп, и Нефёд распоряжается вынести его во двор, привести в чувство и хорошенько отстегать крапивой.
Так завершается трапеза боярской дружины. Некоторые воины смеются, другие, напротив, ругают Тришку за дерзость и непослушание, а боярина, не стесняясь, упрекают в излишнем мягкосердечии. Он, мол, только грозится отстегать виновных розгами, а на деле постоянно жалеет их и прощает. Никуда, мол, не годится, это.
– Смотрите, как бы сами на лавке без штанов не оказались, – очень вежливым тоном отвечает Еремей, – за такие речи против своего господина. А уж крапива ли, розги – я сам буду решать.
Дружинники, кто с прибаутками, а кто и всерьёз ворча на Еремея, начинают расходиться. По трапезной снуёт челядь, собирая и унося посуду. На меня уже никто не обращает внимания, и я не знаю, как себя вести в данном случае. Подхожу к краю стола и принимаюсь его протирать каким-то подвернувшимся рушником. У меня слёзы на глаза наворачиваются при воспоминании о том, что случилось с перегудницей. Что же я теперь буду делать – продолжу прислуживать на кухне и по дому, как обычная работница? Да уж, похоже, прошла моя минута славы…
Ко мне оборачивается Нефёд:
– Эй, девица, ты чего закручинилась?
– Да как же не кручиниться, – говорю сердито, – когда моего орга'на [19] больше нет.
– Права ты, то моя вина, – признаёт он. – Еремей Ермилович, дозволишь приказать для девицы новый сделать?
– Разумеется, – отвечает Еремей из другого конца зала. – И чтоб лучше прежнего был.

__________
[19] Здесь: общее название для музыкальных инструментов.
__________

***

Этим вечером все бабы и девки в людской обсуждают моё выступление на пиру. Многие из них там не присутствовали по причине того, что прислуживать за трапезой были допущены только мужчины и лишь несколько женщин. Большинство девок донимают расспросами Виринею, другие выпытывают у меня подробности, что да как было. Устав от них, Виринея строго наказывает всех оставить её – и меня заодно – в покое, а самим заниматься делами. Пока ещё не стемнело, можно заняться рукоделием и прядением пряжи.
Я пытаюсь сделать хоть что-то полезное, с грехом пополам обмётываю большой кусок ткани, стараясь не уколоть пальцы. Стежки получаются неаккуратные, приходится распарывать. Домна,  наблюдающая за тем, как я дырявлю и порчу материю, ругает меня на чём свет стоит. Но вскоре ко мне подсаживается Глиха и советует, как лучше держать иголку, на каком расстоянии втыкать, и постепенно я приноравливаюсь. Улиты рядом нет: она во дворе шепчется с вихрастым пареньком из гридней [20]. Глиха скучающим голосом сообщает мне, что это Улитин жених, за которого она с детства просватана, сын близкого друга Никодима. Я необдуманно спрашиваю, а есть ли жених у самой Глихи, и получаю ответ: «Есть, да уж лучше б не было: это Трифон». Остаётся только посочувствовать и надеяться, что эту помолвку можно расторгнуть. Больше я в эту тему не углубляюсь, чтобы не расстраивать девочку.

__________
[20] Гридень – один из младших чинов в древнерусском войске.
__________
Закончив все дела, решаю пройтись перед сном. До общей вечерней молитвы у меня ещё есть время немного прогуляться по двору, что я и делаю. Не спеша обхожу вокруг терема... и сразу же натыкаюсь на Еремея. Он сидит на ступеньках крыльца и с отсутствующим видом глядит вдаль. Я застываю на месте, чтобы не напугать его своим внезапным появлением. Однако он вполголоса произносит, не поворачивая головы:
– А. Калина. Подойди.
Я и подхожу.
Еремей показывает на ступеньку, чтоб я села. При этом он всё так же смотрит в пустоту, будто не замечая меня. Я подбираю подол, поднимаюсь по ступенькам и сажусь рядом с боярином.
– Кто научил тебя этим песням? – спрашивает он.
– Отец да мать, – отвечаю. – Они много знают... знали.
Неприятно говорить о родителях как о покойниках, но в эпохе, в которой я нахожусь, они ещё не родились, а значит, всё равно что мертвы.
– Сдаётся мне, ты не всю правду говоришь, – равнодушно продолжает он. – Где лежит это твоё село Кузнечное, в скольких верстах отсюда? Какому наместнику вы подчиняетесь? Почему твои товарищи тебя не ищут?
– Село-то? Вёрст пятьдесят, а то и поболее к востоку. Как наместника звать, мне неведомо. А товарищи мои тоже заплутали, должно быть. Да и поговорка есть: «баба с возу – кобыле легче», это как раз про меня придумали.
– А крест откуда? – так же лениво спрашивает Еремей. – У кого стащила?
Он, наверное, заметил при нашей первой встрече. Или Виринея выдала меня? Надеюсь, что нет. На неё это не похоже.
– Это мой крест. От матери достался, – твёрдо отвечаю я.
– Допустим. Тогда объясни, что это за погудальце такое, о котором никто из посадских скоморохов не слыхивал. Я посылал людей узнавать: ни один торговый гость такого погудальца в жизни в руках не держал. Уж не выдумала ли ты его?
– Вовсе нет! – с жаром восклицаю я. – У меня оно было!
– Добро, добро. Пусть было. А помнишь, как Нефёд тебя нашёл?
– Н-нет, – этот вопрос повергает меня в замешательство, потому что я действительно не знаю, что произошло между тем, как Борис затащил меня в колдовской туман, и тем, как я оказалась в здешнем лесу.
– Ты была связана за руки и за шею. И без памяти. Стояла, прислонясь к дубу. Бог весть почему не упала. Мы с Нефёдом ходили на опушку на мечах биться и тебя увидели. Может, наконец расскажешь, кто и почему тебя связал?
– Э-э-э... То есть это не Нефёд? – до меня начинает доходить.
– Разумеется, нет, – в голосе Еремея слышно искреннее удивление. – Мы бы сперва вызнали, откуда ты такая взялась, а уж потом, может, и связали б, если бы понадобилось. Ежели б ты, например, перечить да дерзить вздумала. А что Нефёд за эту верёвку на шее тебя подёргал, чтоб очнулась, то по глупости. Порой он будто вовсе не думает, что делает. Стыдно мне за него. Кто ж женщину на верёвке водит, будто корову какую? Недостойно это воина, да и всякого другого мужчины недостойно. Так что, ты расскажешь мне, что с тобой случилось? Или и это позабыла? – усмехается он.
– Не позабыла. Только не станешь ты мне верить, Еремей Ермилович.
– Отчего же, может, и стану. Ты сперва поведай, а я уж решу, верить или нет.
– А сам ты что думаешь? – спрашиваю я. – Кто я, по-твоему?
– Ты не та, за кого себя выдаёшь. Тебе есть что скрывать. Может, грех какой на тебе. Может, от свадьбы с немилым убежала, от родителей прячешься. Но ты не из посадских. Не из суздалянок то есть. Значит, много вёрст прошла али проехала. Потом, верно, напали на тебя лихие люди, ограбили, связали и так бросили. А ты жаловаться на татей не стала, потому как саму тебя ищут. Только вот что: одежда на тебе была совсем новая, чистая, не порвана. Хоть и странная. Отчего разбойники с тебя платок сняли, а прочее не тронули? Отчего на твою девичью красу не позарились? И если ты проделала столь долгий путь, почему одежда с обувкой не запачкались? Что-то тут неладно, а может быть, всё.
– Не было никаких разбойников, – удивляюсь я.
– Это я уже понял, – кивает он. – Скажи мне всю правду. Нечего бояться, мы не выдадим тебя. Я сам и весь мой двор давно в опале, нам ни к чему обижать такую же, как мы. Вреда никому не будет, если ты расскажешь. К тому же теперь ты живёшь у меня и можешь полагаться на мою защиту.
– Спасибо. Но ты, должно быть, не поверишь мне...
– Ну? – Еремей поднимает бровь.
– Я оказалась здесь из-за колдовства, – единым духом выпаливаю я.
– Вот так да-а, – произносит он. – Ты скрываешься, потому что ты чародейка?
В его голосе слышны удивление и яркий интерес.
– Нет, ты не понял, – мне не хочется его разочаровывать, но и вводить в заблуждение я не собираюсь. – Надо мной провели какой-то колдовской обряд. И я не знаю, кто это сделал.
– Ах вот оно как, – кивает Еремей. – Что ж, я тебе верю. Стало, ты была связана оттого, что тебя... эм-м... вроде как принесли в жертву?
– Ну, выходит, что так.
– И поэтому твоя одежда такая чудна'я? Это для обряда?
– Не совсем. Впрочем, это неважно. Дело не в одежде…
– Хорошо, я не стану спрашивать о ней, потом разберёмся. Ты знаешь, что за человек сотворил над тобой этот, как ты говоришь, обряд?
– Я не видела, но думаю, что знаю, кто это. Он на меня вчера пытался морок навести, когда я спать ложилась. В сон мой заглядывал, – торопливо рассказываю я и делаю паузу, чтобы перевести дух. Еремей напряжённо слушает.
– Продолжай!
– Молодой парень, волосы русые, лохматые, бородёнка будто веник, сам весь неопрятный, нечёсаный и высоким таким голосом разговаривает.
– Маркел... – Еремей скрипит зубами. – Всё-таки это Маркел. Я так надеялся, что он угомонится и бросит свою волшбу. От неё ничего, кроме вреда, людям не было. Но лучше уж своя паршивая овца, чем ещё один, чужой колдун.
– Кто такой этот Маркел? – спрашиваю я. Еремею не стоит знать, что меня уже посвятили в его семейные тайны.
– Племянник Нефёда и подлец, каких поискать, – Еремей сплёвывает в траву. – Ни в мать, ни в отца пошёл. Предал меня и моих людей. Теперь служит моему брату, пьянице и самодуру Евдокиму.
Версии Виринеи и боярина сходятся, думаю я. Ну хоть они не врут. А я не могу рассказать правду обо всём, что со мной произошло.
– Ты знаешь, кто тебя привёл на опушку? Или ты была одурманена?
– Меня не приводили на опушку. Я на ней вдруг оказалась. Потому и не знала, где нахожусь, в каком княжестве.
– Как это – вдруг оказалась?
– Я же говорю, волшба…
– Да я верю, верю, просто не понимаю, о чём ты. Тебя без памяти привезли на эту опушку?
– Нет, меня туда, как это сказать, перенесли. Вот так примерно, – я беру с земли обломок веточки, проношу по воздуху и кладу на ступеньку рядом с Еремеем.
– По воздуху?!
– Нет, не совсем. Хорошо, я по-другому покажу, – я прячу веточку в кулак, завожу за спину, и веточка появляется из другого кулака. – Представь, что мы с тобой вот сейчас сидим в Суздале, а в следующий миг уже будем во Владимире или даже в Москве!
– Жуть какая, – Еремея передёргивает. – Какая же жуть. С тобой было вот так? Это больно? Ты боялась?
– Ну, не сказать, чтобы больно, но боязно, да. Очень внезапно всё случилось. Со мной ещё товарищ был, Борисом звать. Я его с тех пор не видела и не знаю, где он.
– А что ж сразу не сказала, глупая? – Еремей всё ещё дрожит от неприятной картины, вставшей в его воображении. – Мы с Нефёдом послали бы людей на поиски твоего товарища...
– Я думала, вы мне не поверите. И сама не верила своим глазам. Думала, и ты, и все здешние люди, и город – сплошной морок. Не могла смириться с тем, что со мной взаправду случилось такое.
– Ясное дело, – понимающе кивает Еремей. – Но я и вправду морок. Мои люди – нет, а я да.
– Чего?!
– Я не как обычные живые люди. У меня как будто душа сама по себе, а тело само по себе. По сути, я уже два лета как мёртв.
– ???
– Меня убили, – пытается объяснить Еремей то, что я и так знаю, но мне хотелось бы услышать это от него самого и понять, в чём же дело. – Казнили. Отрубили голову. Но не взаправду.
– Раз не взаправду, стало быть, ты жив.
– Нет. Я не жив. Это не как жизнь. Понимаешь… У меня, наверное, убили душу.
– Так не бывает, – я мотаю головой. – Душу нельзя убить. Она бессмертная.
– Значит, что-то другое убили. Не знаю, как сказать. Я мёртв, точно мёртв.
– Почему ты так думаешь? Тебе было тяжело, ты о ком-то скорбел?
– Да… У меня умер отец, жена, а мать оставила меня со всем этим горем и ушла в монастырь. Да ещё брат спит и видит, как меня со свету сжить.
– А твой брат ведь не считает, что ты мёртв?
– О не-ет, – горько усмехается Еремей, – будь его воля, я бы умирал ежедневно, вот так он меня «любит». И за что же мне всё это, за какие грехи? Каждый день терпеть… Ни в рай, ни в ад… А воевать я не могу…
– Почему не можешь?
– Кали-ина, – укоризненно произносит он. – Я же весь кособокий, посмотри на меня. У меня рёбра перебиты и нога короче другой. Я даже на лошадь сам забраться не могу, а уж пешим так и вовсе еле двигаюсь. Это татары постарались. Мой отец в том бою погиб и брат Нефёда. А я зачем-то выжил. А теперь вот…
– Бедный Еремей Ермилович, – вздыхаю я. У меня от его рассказа сердце не на месте. – Но ты не должен говорить, что ты... неживой. Ты же можешь есть, спать, разговаривать, махать мечом, отдавать приказы. И люди тебя слышат и подчиняются. Я с тобой сижу здесь и вижу тебя, говорю с тобой. Значит, ты не призрак, а живой человек.
– Это потому, что у меня тело не умерло, – гнёт своё Еремей. – Кабы оно в сырой земле лежало, я бы с тобой тут не сидел.
– А к батюшке ты ходил? К священнику?
– Как не ходить, хожу каждое воскресенье, и к причастию тоже, само собой.
– Ну и что тебе священник говорит, жив ты или нет?
– Я его о том не спрашивал.
– Вот тебе раз!
– Меня и так безумным считают, – говорит он с усмешкой.
– Нет, ты не безумен… – я задумываюсь, – ты просто… тебе очень грустно…
– Это верно, – соглашается он. – Поэтому не печалься. Нельзя, чтобы ещё кто-то печалился, хватит и меня. Не хочу, чтобы другим людям было так же плохо, как мне. Давай поскорее найдём твоего Бориса. Может, ему помощь какая нужна, может, в беде он. Кто он тебе, родич, суженый?
– Мы учились вместе, – говорю я.
– Как это учились? – удивляется Еремей. – Ты училась? Ты что, грамотная?
– Э-э-э, да, – мямлю и думаю: кажется, я проболталась.
– Ладно, сейчас не до того, объяснишь потом. Иди спать к остальным девкам, время уже позднее. Завтра поедешь со мной к моему брату, будем допытываться, где Маркел, и вытрясем из него всё про твоего товарища. А когда вернёмся, Никодим сделает тебе новую перегудницу.
– Спасибо, – я встаю со ступеньки и отряхиваю подол сарафана. – Доброй ночи, боярин.
Я отхожу на несколько шагов и оборачиваюсь. Еремей снова смотрит в пустоту, будто не было нашего с ним разговора. Но стоит мне повернуться к нему спиной, как он говорит – всё так же равнодушно и невыразительно:
– Храни тебя Бог. Ты славная девушка, Калина. Хорошо, что ты теперь живёшь у нас здесь.

Я возвращаюсь в людскую. Все уже спят. Или не все?
– Ты где была? – сердитым шёпотом спрашивает Виринея.
– По двору ходила... боярина встретила. Стал со мной беседовать.
– Вот оно что, – Виринея неожиданно улыбается каким-то своим мыслям. – Он ничего странного не говорил, не напугал тебя?
– Да нет вроде. Расспрашивал про меня, где прежде жила, про семью.
– Ага. Ла-адно. Тогда всё понятно. Быстренько прочти «Богородице» и спать!

Через несколько минут, уже проваливаясь в сон, я силюсь подвести итоги этих двух дней. Виринея считает меня представительницей знатного сословия в бегах. Еремей, по-видимому, тоже думает, что я не простолюдинка, но держит меня на положении челядинки, чтобы не привлекать ничьего внимания. Это подтверждается тем, что меня всё же не слишком сильно нагружают работой и идут навстречу моим просьбам. Также я заметила, что остальные девушки одеты более просто, чем я, даже дочери Домны. Складывается впечатление, что сарафан, который мне отдала Виринея, принадлежал ей самой, потому что никого из женщин с таким же ростом я здесь не встречала. Даже если боярин и его ключница считают меня знатной девушкой (действительно, а как иначе объяснить моё незнание многих необходимых в хозяйстве вещей и непривычку к ручному труду?), жертвовать собственной одеждой и платком Виринее было вовсе ни к чему. Здесь есть какой-то смысл, которого я пока не вижу…
Так и не уловив главное, я окончательно засыпаю.

***

На следующий день, сразу после завтрака, несколько челядинов снаряжают повозку. В неё запрягают двух лошадей, из которых одна почему-то каурая, а вторая гнедая. Еремей, одетый более по-парадному, чем обычно, напоминает силуэтом капусту – столько на нём одёжек. Видимо, при всей вражде между братьями этикет нужно соблюсти.
В повозку, помимо Еремея, забираются Нефёд, ещё один мужчина из числа десятников и я. Чувствую себя неловко, ведь я здесь в роли прислуги. Однако мне говорят, чтобы сидела спокойно и не боялась. Да я и не боюсь, просто мне неудобно. Впереди в качестве возницы садится парень, которого я вчера видела среди челяди на пиру. Воз трогается. В течение некоторого времени едем через посад. По сторонам неспешно проплывают симпатичные избушки, возле которых копошатся куры, гуси, разнообразная мелкая живность, которую позволительно держать в городе. Посадский люд занимается обычными хозяйственными делами: кто развешивает бельё, кто рубит дрова, кто чинит покосившийся забор. Проезжая мимо домов, Еремей приветствует посадских кивком головы. Вид у него очень собранный и напряжённый. Похоже, предстоит сложный разговор с братом. Утром Улита с Глихой успели нашептать мне, что Евдоким и Еремей последний раз общались едва ли не в прошлом году.
Мы плетёмся таким черепашьим шагом, будто боимся разбудить спящего ребёнка или разбить хрупкий груз. Такими темпами на дорогу в несколько десятков километров у нас уйдёт не меньше часа. Но, похоже, наш возница не спешит именно потому, что хорошо знает своего боярина и по возможности оттягивает неприятную для господина встречу. А все остальные «пассажиры» – Нефёд, десятник и особенно я – помалкивают и, думаю, правильно делают.
Мимо серебристо-голубой лентой пролегает река. Блики на поверхности воды светятся яркими конфетти, бегут по волнам, уходят под воду и снова выныривают.
– Как она называется? – спрашиваю я.
– Каменка, – отвечает десятник. Похоже, ближники Еремея не считают недопустимым разговор со мной. Это неплохо, но учитывая, что я здесь всё-таки прислуга, наводит на размышления. Что-то тут не то. Пока не понимаю. Какая им выгода от того, что я окажусь боярышней или купеческой дочкой? По сути, почти ро'вней их господину. Может, надеются получить вознаграждение от моих предполагаемых знатных родителей?
А между тем мы едем дальше, и в воздухе приятно пахнет свежей листвой, луговыми травами и чем-то болотистым. Берёзы склонили свои ветви, как длинные рукава, прямо над дорогой и касаются ими наших голов. Ласковое и немного щекочущее прикосновение. Успокаивающее.
Проезжаем вдоль стены местного кремля. Из истории помню, что внутри обычно живёт князь и его приближённые: дружина, челядь, ну и, разумеется, члены семьи, если у Василия есть семья. Надо бы разузнать.
Кремль остаётся позади. Вслед за ним и обычные одноэтажные домики скрываются из виду. Мы постепенно выезжаем из посада. По дороге я заметила несколько крупных строений, похожих на монастыри, да наверняка это они и есть. Вспоминаю о том, что мать Еремея стала монахиней. Мне нетрудно понять чувства овдовевшей женщины, убитой горем, которую ничто более не связывало с мирской жизнью. Но всё же она несправедливо поступила с сыновьями: зная об их вражде, оставила братьев разбираться между собой. Разве она не понимает, что один из них или даже оба могут погибнуть?
Избушки по сторонам дороги стоят всё реже. Возок окончательно покинул город и теперь движется через выселки.
– Недолго осталось, – в ответ на немой вопрос Еремея отвечает юный возница.
– Да я помню, – мрачно произносит Еремей. – Хоть и много времени прошло.
Через несколько минут из-за поворота, откуда ни возьмись, возникает обширный двор. Въезд перегорожен острыми кольями, воткнутыми в землю. Рядом, перед воротами, стоят четверо дюжих молодцев. Не двое – четверо! От кого это обороняется хозяин?
Наш возок останавливается примерно в метре от импровизированного шлагбаума. Еремей поправляет шапку (и как ему не жарко?) и грузно спрыгивает через борт. Это была не очень хорошая идея: ему удаётся удержаться на ногах только благодаря Нефёду, который наполовину высунулся из повозки и схватил его за руку. Мужчины такие позёры – что в двадцать первом веке, что в пятнадцатом. Тоже мне, любитель произвести впечатление! На кого только, неужели на охрану? Понимаю, Еремей пытается держать лицо, но такими действиями он только портит впечатление о себе.
Вслед за Еремеем из возка вылезаем Нефёд, десятник и я. Возница остаётся стеречь наш транспорт. Боярин, хромая, подходит к дозорным и требует сообщить Евдокиму о его прибытии, на что получает неожиданный ответ одного из стражников:
– Мертвецам на двор ходу нет.
Пару мгновений свита Еремея, включая меня, соображает, что это было, а затем десятник срывается:
– Ах ты пёс шелудивый! – и лезет к дозорному с кулаками. Нефёд едва успевает схватить подчинённого под мышки и оттащить назад. Несмотря на уговоры старшого успокоиться и не нарываться на драку, десятник продолжает выкрикивать оскорбления вроде «волчья сыть», «гадюка поганая» и много чего в том же духе. Цензурно, но очень обидно. Еремей меж тем спокойно выжидает, пока его люди прекратят бузу. Едва крикун умолкает, чтобы перевести дух,   боярин не спеша проходится вдоль ряда стражников и снова обращается к одному из них:
– Ну а живым ход есть? Живых-то вы пустите?
– Твоих никого не пустим! – дерзко отвечает воин. – Не велено!
– Хорошо-о, – Еремей прохаживается в обратную сторону, сложив руки за спиной и всем видом выражая полнейшую невозмутимость. – Ни меня, ни моих людей… А девку? – Резко выбросив руку в сторону, он указывает на меня.
Чего-о-о?!
– Девку, спрашиваю, пустите? – повторяет Еремей. Ему явно весело. – Она не из моих.
– Девку-то, отчего ж не пустить, – на лицах дозорных расцветают масляные улыбочки. – Проходи, красавица, хлебом-солью встретим…
Ух, если я выберусь из этой передряги, я им всем такую «соль» покажу!!!