Перегудница. Часть 1 Без смычка. Глава 7

КАПА-5


По мере того, как повозка с Маркелом, Борисом и мной приближается ко двору Еремея, я всё больше убеждаюсь в том, что мой план встретиться с колдуном и пианистом был плохо продуман. Я с чего-то решила, что Маркел просто отправит меня в моё время и не станет пытаться навредить мне. Глупо? Наверное. Особенно после того, как я своими глазами видела, что эти двое натворили у Евдокима. Добром они ничего делать не будут, обязательно вывернутся так, чтобы кому-нибудь было от этого плохо.
И вот теперь получилось так, что я стала кем-то вроде заложницы. Ну разве я не дурочка? Думала, что всё будет просто и быстро: пришла, попросила и вернулась домой. Чушь, никто бы не стал этого делать для меня. Ни Маркел, ни любой другой человек на его месте. Непременно бы потребовали плату за свои услуги. А чем я могу отплатить? Слава Богу, хоть не стали домогаться. Хотя, когда Маркел сказал, что я гораздо менее симпатичная, чем жена Еремея, мне было обидно.
Потом по указке Маркела Борис наложил на меня какое-то малопонятное проклятие. По идее, оно должно тянуть из меня жизненные силы, но я ничего не чувствую. Здоровье у меня не ослабевает, судя по ощущениям, и, значит, от меня в результате их колдовских манипуляций не убыло. Но заявлено было, что наложенные на меня чары точно такие же, как те, от которых пострадал Евдоким. Я полагаю, Евдоким пострадал в первую очередь не от рисунка в виде морозных узоров на лице, а оттого, что Борис переломал ему кости своими туманными плетьми. Ну а рисунок этот колдовской сам по себе, может, вовсе и не силён. Но я помалкиваю, иначе Маркел с Борисом примутся проверять на мне ещё какие-нибудь чары. Им ведь хорошо, появилась свинка для опытов, делай с ней, что хошь. Вот ведь ур-роды!
Впрочем, я сама виновата. И что ещё хуже, из-за того, что я пришла к Маркелу и ответила на его вопросы, у него появился совершенно мерзопакостный план – использовать в качестве заложников всех людей Еремея, которые сейчас находятся у нас на дворе. Маркел задумал с помощью Бориса наложить на челядинов такое же проклятие, как на меня, потом окутать двор плотной стеной из тумана, чтобы нельзя было войти или выйти, и вынудить Еремея участвовать в нападении на князя. Не знаю, может, он бы и без моего участия выдумал такой же план, но сейчас я чувствую вину, ведь из-за меня могут пострадать люди. Либо чары Бориса всё-таки навредят челядинам, либо Маркел добьётся своего, и с князем Василием случится что-нибудь нехорошее. Я не уверена, что колдун собирается отправить Василия в моё время. Наместник может попасть в совершенно другую эпоху или реальность и сгинуть там без вести, не прижившись к окружающему его новому миру. Но если он всё же окажется в «моём» Оренбурге 2018 года, и после этого Маркел сдержит слово и отправит меня домой… Мне придётся искать способ вернуть наместника в его время. Хоть он мне и никто, хоть он и казнил «волнушку». Потому что так будет правильно. Впрочем, это лишь один из вариантов развития событий, а как всё будет на самом деле, пока неизвестно.
Вышло очень глупо. Я совершила побег со двора Еремея только затем, чтобы меня туда вернул человек, с которым я хотела встретиться. Так старалась покинуть это место и вот теперь снова еду сюда на той же самой повозке, с тем же возницей, который вчера утром отвёз нас к Евдокиму. Может быть, мне не стоило убегать, и всё это было зря? Маркел из-за меня уверен в том, что проклятие Бориса очень сильно действует на людей. Если бы я не рассказала ему об этом рисунке на лице Евдокима, Маркел сидел бы тихо в своём убежище, копил силы и придумывал другой, не менее хитрый план. Выходит, Борис даже не заметил, что наложил на старшего Взметня эти чары, у него это вышло случайно. Но Маркел что-то заподозрил, потому и спросил меня о состоянии Евдокима. Нет бы мне сказать просто, что он ранен. Так нет, ляпнула про этот «иней». Не надо было об этом говорить!
Но сейчас что уж сокрушаться: «снявши голову, по волосам не плачут». Еремей бы эту поговорку не оценил...
Повозка подъезжает к воротам и останавливается метрах в двадцати.
– Вылезай, – командует Маркел.
Я нехотя спускаю ноги за борт повозки и приземляюсь на сухую землю.
– Медленно иди к воротам, – вполголоса говорит колдун. – Когда подойдёшь и попросишь тебя впустить, задержи стражу, чтобы ворота подольше остались открытыми. Сделаешь всё как надо – будешь умницей.
Меня коробит от того, как он произносит эпитет, с которым ко мне обращался Еремей: «умница». Кажется, это было так давно, а на самом деле только позавчера, или, как здесь говорят, третьего дня. Но делать нечего, приходится выполнять поставленную Маркелом задачу. Я начинаю движение и тут же слышу окрик одного из наших дозорных:
– Кто такая, чего надобно?
– Доброго дня тебе, Степан, – отвечаю я, узнав юношу, которого боярин посылал за Тришкой. – Это я, Калина.
– Что это с тобой приключилось? – удивлённо спрашивает парень и начинает открывать ворота. – Ты вся чумазая, будто в болоте побывала.
Я подхожу всё ближе, ближе, но не выдерживаю, делаю вид, что подвернула ногу, и оборачиваюсь на своих недавних спутников. Маркел залёг в повозке, точно солдат в окопе, над бортом виднеется только его макушка. А Борис, напротив, стоит во весь рост, и от его пальцев спускаются короткие нити, похожие на паутинки.
– Заходи, – говорит товарищ Степана, – что ж ты медлишь? Устала с дороги, поди. А эти двое кто, они с тобой?
Я открываю рот, чтобы его предупредить, и тут моё лицо сводит ледяной судорогой. Голову пронзает боль. Всё-таки работает это их проклятие. Зараза! Это значит, что сейчас такую же штуку наложат на всю дворню?! Я часто-часто моргаю, ресницы трудно разлепить, они будто смёрзлись. Кончикам пальцев становится зябко.
– Что у тебя с лицом? – восклицает Степан.
– Закрывайте… ворота… – сквозь зубы выдавливаю я. – Быстрее!
Пытаюсь сложить пальцы, чтобы перекреститься, но холод в руке не даёт пошевелиться. Степан и второй дозорный в удивлении смотрят на меня и даже не думают исполнять мою просьбу. Меня всю сводит холодом, не получается разжать зубы и повторить сказанное. А сзади надвигается плотная стена из тумана, за которой уже не видны колдун и его названый брат. Наконец товарищ Степана отрывает взгляд от меня и поражается ещё больше, увидев завесу. Он хватает меня за плечи и забрасывает внутрь, в открытые ворота. Я успеваю заметить мелькнувшую голубую вспышку, а затем обоих дозорных с головы до пят схватывает ледяная корка. Я вздрагиваю и пытаюсь отползти; новых заклинаний пока не видно и не слышно.
Мне удаётся подняться на ноги, я оглядываюсь и замечаю нескольких челядинов, застывших в инее точно так же, как стражники. Подхожу к ним, смотрю. Они замерли в неестественных позах, растопырив руки и ноги, дыхание едва слышно, всё тело покрывает такая же изморозь, как у Евдокима и у меня. Но если Евдоким, пусть с трудом, но может двигаться и говорить, а на меня проклятие до недавних пор вообще не действовало, то эти люди словно бы обратились в неподвижные изваяния. Как их теперь вернуть в обычное состояние, остаётся загадкой. Ведь пока со двора нельзя выйти, о случившейся беде никто не узнает. Или всё-таки попробовать прорваться? Я делаю несколько шагов к стене из тумана, ощупываю её руками – она как крутая рисовая каша. Смогу ли я через эту завесу просочиться наружу? Осторожно пытаюсь вылезти – меня отбрасывает назад, а боль и холод возвращаются с новой силой. Вот же напасть!
Что делать? Остался ли на дворе хоть кто живой, в смысле, не замороженный? Еле слышно, через сжатые зубы, зову людей, аукаю – толку ноль. Похоже, все застыли… Не может быть, не верю. Почему тогда я осталась? Разве волшба Маркела и Бориса как-то иначе на меня действует? С трудом шагаю к женской людской избе. Там наверняка хоть кто-нибудь должен был остаться. По пути я прохожу мимо мастерской столяра Никодима и замечаю на прилавке среди разных небольших вещичек деревянные чётки с крестом. Рука сама тянется к ним. Беру и обматываю вокруг кисти, сразу же чувствую, как становится легче, и сжимающий всё тело холод начинает понемногу уходить. И, как только у меня получается раскрыть рот, я изо всех сил зову Виринею. Она должна быть в сознании, по-другому просто быть не может. Сейчас только ключница в силах справиться с этой напастью и придумать, что делать.

***

Виринея действительно оказалась не покрыта инеем, точнее, не целиком. То ли колдун пожалел свою мать, то ли это сам Борис, накладывавший на всех чары, обошёл ключницу стороной. Я нашла Виринею в огороде, застывшей в характерной позе кверху пятой точкой и вниз головой. У меня ушло некоторое время на то, чтобы помочь ей распрямиться, при этом она отчаянно бранилась. Приняв более естественное положение, ключница оглядела меня и поинтересовалась, где я умудрилась так испортить данный ей сарафан. Я попробовала уйти от ответа (мол, сейчас важнее с чарами разобраться, остальной челяди помочь), но не тут-то было. Виринея, которая, как оказалось, была в курсе моего побега, затребовала полный отчёт о всех моих действиях, начиная с того момента, как телега с о. Пантелеимоном покинула двор Евдокима. Пришлось рассказывать. Виринея слушала, хмурилась и изредка задавала уточняющие вопросы вроде «это мой сын натворил?» или «а ты не могла прежде головой подумать?». По окончании моего рассказа Виринея удовлетворённо хмыкнула, достала откуда-то длинную соломинку и принялась её жевать. Живи она в моём мире, наверное, курила бы папиросы с мундштуком. Хотя кто знает.
– А Нефёд тоже хорош, сразу всё тебе выболтал, – Виринея досадливо качает головой. – Надо было с этим погодить, дать тебе самой догадаться.
– О чём это? Я в невесты боярину не гожусь, даже не думайте. Я обычная девка, в нашем городе я особо ничем не выделяюсь, семья у меня самая что ни на есть простая. Что я тебе про знатный род свой сказывала, то неправда и болтовня пустая. Просто я не знала, как объяснить свою непривычку к ручному труду. У нас ведь всю работу выполняют махины [26], ну, вроде мельницы, только ещё сложней устроены.
– До чего же чудная у тебя родина, – говорит Виринея. – И из такой дали тебя зачем-то вызвал сюда Маркел.
– Нужно помешать ему. Ты можешь это сделать? – спрашиваю я.
– Попробую. Но сперва пойдём посмотрим, может быть, ещё кто невредим остался.
__________
[26] Махины – машины.
__________

Мы обходим двор, заглядывая в каждую постройку. Везде нас встречают застывшие истуканами люди. Кто склонился над работой, кто замер, поднимаясь на ноги, у кого-то в руке зажата кружка или другой предмет, некоторые накренились так, что впору бы упасть, но продолжают стоять. Мы уже теряем надежду отыскать хоть одного не пострадавшего от проклятия человека, как вдруг из коровника нам навстречу выбегает Глиха. Волосы у неё растрёпаны, платок сполз на макушку. А на лице почти нет следов инея, только чуть подморозило скулы.
– Что же это случилось со всеми? – испуганно вопрошает она.
– Мой сын постарался, – мрачно отвечает ключница. – А с ним брат его названый, Борисом кличут.
– Ой, Капа, здравствуй! – Гликерья замечает меня. – Ты уже нашлась, да? Это они тебя похитили?
– Можно и так сказать, – неопределённо отвечаю я. – У тебя болит что-нибудь? Холод чувствуешь?
– Не-а, – девочка мотает головой. – Всё хорошо со мной. А почему ты спрашиваешь?
– Маркел и Борис наложили на всю дворню и дружинников проклятие. И, кроме того, со двора невозможно выйти. Мы не знаем, как позвать на помощь.
Я задумываюсь на мгновение и спрашиваю Виринею, есть ли у нас голубиная почта. Как нарочно, такая услуга не предусмотрена, а ведь Еремей, насколько я понимаю, – представитель самого знатного суздальского боярского рода, ему позволительно много чего иметь в хозяйстве. Но, как говорится, на нет и суда нет.
– А перелезть через этот туман можно? – спрашивает Глиха.
– Может, и можно, – хмыкает Виринея, – да только к чему верёвку крепить?
– А если подкоп сделать?
– Копать мы до завтрева будем, у нас столько времени нет. Нужно и своим людям помочь, и князя выручить.
– Нешто нам худо будет, если князь пропадёт? – хитро ухмыляется девочка.
– Цыц ты! – возмущается Виринея. – Мала ещё речи крамольные сказывать. Князь он на то и князь, чтоб люд простой ему повиновался, а не чепуху всякую городил да о бунте помышлял.
– А всё ж коли сгинет наместник московский, Еремей Ермилыча сможем градоправителем посадить, – гнёт своё Глиха.
– Чтоб я этого больше не слышала. Да и не согласился бы Еремей на такое.
– Упросили бы…
– Умолкни уже, окаянная, – сердится ключница. – Давайте лучше пораскинем умишком, как нам послать весточку о хвори лютой, что челядь нашу одолела. Ты, Гликерья, отца с матерью-то хоть пожалей и сестру свою. Поди, боязно на них смотреть, каковы они теперь стали?
– Есть такое, – понуро кивает девочка. – Может, всё же подкопаемся?
– Долго, – в один голос отвечаем мы с Виринеей.
– Надо искать другой способ, – говорит ключница. – Почему тебя, Гликерья, то проклятие не тронуло? Всех задело, и меня сын родной не пожалел. А на тебе ни льдинки, ни паутинки.
– То мне неведомо, – девочка разводит руками. – Я Пеструху доила, как вдруг вся эта болесть приключилась.
– Может, проклятие не трогает скот? – задаюсь я вопросом. – Если попробовать выехать за ворота на телушке?
– Так она тебе и даст себя оседлать! – смеётся Глиха. А вот Виринее моя идея кажется правдоподобной:
– Сперва прогоним через туман скотину, если сможет пройти, тогда возьмёмся за холку и выйдем вместе с ней. По очереди.
Что вполне ожидаемо, это не срабатывает. Ни телёнок, ни даже курица не могут пройти сквозь преграду. Тогда Виринея подробно расспрашивает Глиху, надеясь понять, что именно защитило девочку от чар. Вскоре выясняется, что у девочки при себе пара ладанок, освящённых перед иконой Богоматери Владимирской. Одну из них она хотела подарить сестре, но не успела. Я предлагаю надеть ладанку на шею застывшей Улите, авось оживёт. Пробуем, но почему-то безуспешно. Виринея меняет тактику и надевает мешочек на меня. Ничего особенного не чувствую, но появляется необычная уверенность в том, что теперь получится. Сперва через туманную стену пытается пройти Глиха. Поначалу ей вроде бы удаётся втиснуться в вязкую «кашу», но вскоре её выталкивает обратно. Виринею барьер вообще отбрасывает на несколько шагов, раз за разом, не позволяя даже приблизиться. Потом пробую я. Как ни странно, с тем же результатом, что и у Глихи.
Всё это время за нами молча наблюдают заиндевевшие привратники – Степан и его товарищ, оставшиеся по нашу сторону барьера. Тут меня посещает мысль – довольно странная, но всё же интересная. Я предлагаю женщинам попробовать сдвинуть одного из дружинников ближе к стене из тумана и протолкнуть через неё. Может быть, хотя бы так удастся? С большим трудом мы втроём двигаем застывшее тело второго воина, он продвигается вершок за вершком, и вот уже его выставленные вперёд руки упираются в туман. А затем... проходят сквозь него, всё дальше и дальше, и вот уже фигура дружинника, наклонившись, вырывается из наших рук и падает сквозь колдовской заслон на ту сторону. Я замираю, боясь услышать звон осколков от обледеневшего воина, но он приземляется с гулким шлепком, как обычный тяжёлый, но мягкий предмет. За туманной завесой нам его уже не видно.
– Ну и что теперь? – спрашивает Виринея. – Одна из нас ухватится за второго дружинника, чтобы с ним вместе наружу попасть?
Мы так и делаем, но, к несчастью, заслон продуман весьма тщательно и не пропускает здоровых, не заколдованных людей. А вместе с нами внутри барьера остаётся и застывший Степан. Как же быть? Мои размышления прерывает слабый окрик, доносящийся издалека:
– Эй, сердешные! Вы там как?
Кажется, нас заметил некий посадский житель, случившийся поблизости. Но Виринея кричит в ответ:
– Мишка, ты, что ль? Уже в себя пришёл?
Так это не горожанин, а наш дружинник! Неужели, оказавшись за пределами барьера, он оттаял и ожил?
– Я, кому ж тут ещё быть, – отвечает мужичок. Его голос долетает до нас через туманную преграду с большим трудом, но слова разобрать можно, хоть и кажется, будто у говорящего рот забит ватой или же лицо обвязано плотным шарфом в несколько оборотов. – Вам тоже меня не видно?
– Нет. А можешь руку просунуть сюда? – быстро находится Виринея.
– Попробую... – Михаил с кряхтением что-то делает на той стороне заслона, по поверхности бежит мелкая рябь. И наконец, неожиданно для всех нас, из туманной завесы показываются его пальцы и кисть. Всё-таки получилось!
– Тут ширина локтя полтора, не меньше, – сообщает дружинник.
– Калина, хватайся! – командует ключница.
– Я? Почему? – я не успеваю толком удивиться, как Виринея и Глиха вдвоём толкают меня в спину, и я падаю прямо внутрь тумана, хватаясь за единственно возможную опору – руку Михаила. Через несколько мгновений, проведённых внутри чего-то похожего на липкое сырое облако, дружинник выдёргивает меня из барьера наружу, на свою сторону. Наружу! Наконец-то!
– Удалось, удалось! – радостно ору я. Михаил, морщась, прикрывает ухо свободной ладонью, но не торопится отпускать мою руку.
А затем мы слышим голос Виринеи, который отсюда кажется гулким, словно со дна колодца:
– Значит, так. Вы двое немедля отправляйтесь в Покровский монастырь. Больше нам помощи ждать неоткуда, на князя надежды нет. Калина, постарайся в этот раз добраться до матери Феоктисты, не сворачивая с пути: дело серьёзное.
– А может, вас тоже вытащить? – спрашивает Михаил. – Виринея Петровна, Гликерья?
– Мы здесь останемся – за теремом следить и дворню охранять, – твёрдо заявляет ключница.
– Ладно. А Степан? Вам под силу его сюда толкнуть, как меня?
С той стороны заслона слышна возня, шум, затем всё стихает, и Глиха сообщает:
– У нас не выходит. Он не может пройти сквозь эту завесу.
– Ишь ты! – Михаил поднимает брови.
– Вот дела… – качаю головой я.
Здесь, должно быть, есть какие-то правила, по которым работает магия Маркела и Бориса, но так как мне и моим товарищам они пока неясны, остаётся только пробовать наугад, чем можно разрушить чары. Уже понятно, что в сцепке с туманом Маркела собственная волшба Бориса работает иначе, чем без активного участия наставника. Вид и возможности магии у названых братьев разные. Итак, что же я о них знаю? Подытожим.
Маркел умеет: создавать вот такие барьеры; появляться в чужих снах;  перемещать людей в иные миры (предварительно оплетая их туманными путами).
Борис может колдовать, только используя силы Маркела. Как и его наставник, он способен  использовать плети из тумана, а также научился накладывать проклятие инея, от которого жертва покрывается морозными узорами и застывает неподвижной куклой (за некоторыми исключениями).
Насколько я поняла, чем мощнее чары, которые использует Борис, тем больше энергии они отнимают и, соответственно, в зависимости от этого задействуют жизненные силы Маркела. Когда Маркел отдаёт свою силу Борису, он впадает в состояние сна и, соответственно, не может руководить действиями своего «брата». В прошлый раз Нефёду удалось одолеть чародейский дуэт как раз благодаря неопытности Бориса и невозможности Маркела подсказать «брату», что делать. Но как действовать сейчас? Наверняка эта парочка уже доехала до двора Евдокима и теперь чинит беспорядки там. Остаётся лишь надеяться, что установить завесу вокруг того двора будет сложнее, ведь он недавно был освящён.
Тем временем дружинник Михаил и я шагаем по дороге через посад в направлении монастыря. Пеший путь занимает навскидку около получаса, благо расстояние довольно-таки невелико. И вскоре мой провожатый уже стучится в ворота.
Надо отметить, что ключница успела привести мой внешний облик в надлежащий вид. Как следует помыться у меня времени не хватило, но зато мне выдали чистую одежду: совсем простой, убогонький сарафанчик и такой же платок из знакомого сундука, стоящего в людской. И слава Богу, потому что в своём грязном наряде я была похожа не то что на лешачиху – на какую-то такую страхолюдину, для которой, наверное, и названия-то нет. Правда, волосы у меня по-прежнему выглядят, мягко говоря, неопрятно, однако под платком они не сильно бросаются в глаза.
Пока мы шли через посад, Михаил всё беспокоился о своих родных и товарищах, оставшихся на Еремеевом дворе. Удастся ли их оживить? Не будут ли они после этого обледенения хворать? Я не знала, что ответить, и старалась приободрить дружинника, в то же время наблюдая за ним и отмечая для себя кое-какие подробности. Он не столь молод, как Степан, на вид ему лет под тридцать, лицо более серьёзное, взгляд осмысленный и решительный, свойственный человеку, поднаторевшему в ратном деле и давно уже отвыкшему по любому поводу кидаться в драку, рискуя сложить бесталанную головушку. Словом, Михаил подходил на роль попутчика в моей непростой миссии как никто другой. Ему можно было довериться. По крайней мере, я на это надеялась.
...Итак, Михаил постучал в ворота монастыря, и вот мы стоим и ждём, когда же нам откроют. Ждём довольно долго: по моим ощущениям, не меньше пяти минут прошло с тех пор, как дробный стук мощного Михайлова кулака огласил окрестности. Но всё глухо. Никто не торопится впускать незваных гостей. Михаил вновь стучится, ещё сильнее, уже обеими руками – эх, славный из него вышел бы барабанщик! – и громогласно обращается к «честны;м сестрицам», чтобы те отворили посланцам от боярина Еремея. В глубине монастырского двора слышатся шаркающие шаги, к воротам кто-то приближается, слышен скрип засова. В образовавшемся проёме стоит пожилая женщина с усохшим лицом и рассеянным взглядом. Она будто смотрит сквозь нас. Слепая? Нет, не похоже. Просто она сосредоточена на своих мыслях, где нет места мирской суете и хлопотам.
– Здравы будьте, – лениво, будто нехотя здоровается женщина. – С чем пожаловали?
– Здравствуй, матушка-сестрица. Нам надобно мать Феоктисту увидеть, – говорит Михаил. – Мы со двора боярина Взметня, Еремея Ермиловича.
Старая монахиня хмурит брови:
– К самой игуменье? А что это с вами такое, никак хворь к нам занести решили?
– Не гневайся, сестрица-матушка, то не хворь лютая с челядью боярской приключилась. Напустил на нас чары колдун, богоотступник проклятый, Маркел-чернокнижник, – объясняет Михаил.
Я же недоуменно таращусь на монахиню:
– Как это к игуменье?
– Да ты что, молодка, неужто не знаешь, к кому пришла? Матушка Феоктиста и есть игуменья наша. А вы, стало быть, от сына её припожаловали! Знать, гневается на него Господь, раз беды одну за другой посылает попущением Своим.
– Гневается или нет, то нам неведомо, сестрица-матушка, – говорит Михаил. – А только не станем мы терпеть то лихое мученье, что чернокнижник поганый учинил. Люд честной весь морозом покрылся, в мае-то месяце! Заиндевели бедные, точно льдом их обдало, в сосульки превратились. Ни разогнуться, ни с места сдвинуться, ни слова вымолвить. Первым то проклятье лютое на себе Евдоким Ермилович испытал, брат боярина нашего. Чудом жив остался и по сей день хворает. Лицо морозом подёрнуло, сам холодный, точно покойничек. Приезжал к нему отец Пантелеимон, велел снарядить людишек к вам в монастырь, поклониться игуменье да испросить благословения для того, чтоб боярину и людям его к мощам приложиться. Тогда, говорит, исцелится Евдоким, спадёт марево гиблое с чела его…
– Ну что ж, ладно. Раз исповедник так сказал, проходите, – старая женщина пропускает нас во двор монастыря. – И никакая я не сестрица-матушка, а просто раба Божия Клавдия.
Мы оба проходим через ворота, и тут я вспоминаю, что Еремей говорил, будто в женский монастырь нельзя приходить посетителям-мужчинам по какой бы то ни было надобности. Однако Михаила без лишних слов пропустили внутрь. Это означает, что Еремей лукавил. Разумеется, свободно разгуливать по монастырю лицам мужского пола не позволят, но в нашем случае просителю, коим является Мишка, необходимо переговорить с игуменьей. Да и сам Евдоким, если прибудет сюда приложиться к мощам, тоже должен будет войти на территорию обители. Значит, Еремей обманул меня, использовал предлог, чтобы не приезжать сюда самому. Неужели у него настолько велика обида на мать?
Впрочем, это же Еремей. У него все эмоции очень яркие, мощные, более реалистичные, чем у кого-либо. И неважно, что говорят, мол, эмоции – это обычно по женской части, а мужчины более рационально и трезво мыслят. Всё зависит от каждого конкретного человека. Вот я, например, вообще не эмоциональна. Меня в школе и училище часто поддразнивали по этому поводу, мол, равнодушная, как бревно какое-то. Я не обижалась. Что обижаться на правду? А вот шуточка про «каплю гуталина» была гораздо болезненней. Она била по живому, напоминая о нелюбимом имени, которое я не желала признавать. Странно: теперь, пожив несколько дней в этой эпохе, я стала относиться к своему имени спокойнее. Должно быть, потому, что меня почти никто не называет здесь Каплей или даже просто Капой. Ну Калина и Калина. Привыкла уже. Вернусь домой, там меня уже так звать не будут…

***

Взгляд матушки Феоктисты тяжёлый, холодный, ещё страшнее, чем у её сыновей. Голубые глаза настолько бледные, что кажутся выцветшими, белыми. В этом белёсом контуре чётко и резко обрисованы зрачки – маленькие окошки в бездну неизвестности. Смотреть ей в глаза боязно.
Рассказ Михаила, в котором я почти не принимаю участия, игуменья слушает отстранённо, почти без всякого интереса. И на просьбу приехать на дворы к сыновьям отвечает отказом. Мол, и без того у сестёр много дел. Нет, они, разумеется, прочтут молебны за здравие всех пострадавших и будут надеяться, что Бог и святые Его услышат обращение монахинь. Но сама она никуда не поедет и никого из сестёр не отпустит. Всё, что случилось с Евдокимом, – заслуженная кара этого известного греховодника. Пусть он её сын, но против Божьей воли она не пойдёт. Что же до челяди Еремея, то эта мера временная и скоро прекратится. Знать, тоже провинились в чём-то.
– Да как же так? – не выдерживаю я. – Они же ваши дети! Почему вы не поможете им? Так и будете сложа руки сидеть за каменной стеной? В уюте, в безопасности, у Христа за пазухой?
– Язычок попридержи, – колко бросает Феоктиста. – От языка все грехи человеческие. Совсем, видно, не следит Ерёма за своими холопками, раз позволяет им дерзить старшим по чину и возрасту.
– Я не холопка! И вы не имеете права упрекать вашего сына после того, как отказались от семьи.
Игуменья обжигает тяжёлым взглядом сперва меня, затем Михаила:
– Выведи эту дурную… И не возвращайтесь больше. Если Ерёме что нужно, пусть сам придёт.
Михаил покорно встаёт и тянет меня за локоть к узкой дверце в келью.
– Только это, матушка… – нерешительно говорит он, – нам ведь отец Пантелеимон, исповедник твой, сказал, что только у мощей и можно снять то заклятие колдовское. А тут вона как. Неужто не дозволишь?
– Не дозволю, – отрицательно мотает головой женщина в клобуке. – Причины на то есть. А тебе, – она указывает взглядом на меня, – тебе моя помощь не нужна, сможешь обойтись.
И взмахом сухонькой кисти (некогда, наверное, очень красивой и женственной) выпроваживает нас прочь из кельи.
– Постойте! – кричу я. – В чём помощь-то? Без чего обойдусь?
Но игуменья молчит, а Мишка неумолимо влечёт меня всё дальше по коридору, во двор монастыря, за ворота…
– Что за ерунда?! – возмущаюсь я, когда мы с дружинником остаёмся одни. – Почему мать Феоктиста не хочет помогать нам?
– Чего б я понимал, – Михаил пожимает плечами. – Домой нам, однако, возвращаться не след. Надо бы боярина о беде известить.
– Он наверняка уже знает, – я рассказываю Михаилу о плане колдуна. По мере того, как он слушает меня, удивление полностью и безраздельно завладевает этим опытным, обычно уверенным в себе дружинником. Наконец он восклицает:
– Так ведь надо на помощь спешить! Только вот кому наперёд – боярину или самому князю?..
– А тебя пропустят на княжеский двор? – спрашиваю я.
– Отчего ж нет, если с челобитьем пришёл.
– И меня тоже?
– И тебя, если спорить ни с кем не будешь.
– Тогда давай поскорее отправимся туда. Может быть, сможем как-то помочь, предупредить, – я вдруг осекаюсь. А, собственно, как мы предупредим князя? Известим его о том, что его подчинённый Еремей Взметень, уже единожды оспаривавший право наместника на власть в Суздале, решил посягнуть на жизнь градоправителя? Нет, так нельзя. Это будет очень нехороший поступок.
Но как тогда правильнее сообщить князю о готовящемся покушении?
Впрочем, разберёмся на месте.