Перегудница. Часть 1 Без смычка. Глава 9

БОРИС-3

Руки неожиданно освободились. Но сделать туман не получалось. Сила была – знакомая, Маркеловская, – а самого Маркела не было, вот и не получалось.
Борис не успел привязаться к «названому брату» так, как если бы это был по-настоящему родной для него человек, но всё же осознание смерти товарища его ошарашило и огорчило. Да, он понимал, что затея колдуна изначально была очень рискованной и могла выйти боком им обоим. Однако на кого же ещё мог надеяться молодой пианист в своём стремлении вернуться домой, в своё время? Только на человека, владевшего или утверждавшего, что владеет секретами телепортации сквозь эпохи. Таким человеком был Маркел – весёлый, немного странный, одержимый местью, потерявший двоих близких людей, но при этом сохранявший дурашливую улыбку на лице. Ещё он превосходно бил уток из самострела и умел варить вкусный овощной суп. А теперь – что теперь? Дальше что? Кто вернёт Бориса домой?
Парень растерянно захлопал ресницами, смаргивая непрошеные слёзы. Стыдно. Взрослый вроде уже, девятнадцать исполнилось.
...Полоса на левой руке вспыхнула огненным пламенем. И на правой тоже. Левая – это у него. А на правой ведь у Маркела была?
– Назад! – донёсся чей-то крик. – Быстро все назад!
Кажется, голос принадлежал Еремею.
А затем всё понеслось кубарем с горы, как будто он, Борис, разбежавшись, сиганул в Урал-реку с холма.
В него хлынул мощнейший поток энергии. Так бывало, когда Маркел позволял заимствовать его чародейскую силу. Только теперь было в десяток раз сильнее. Взять эту энергию под контроль, обуздать её бешеный норов Борису было не под силу. Приток чужой магии, переполняющей тело, причинял боль. И поэтому он выпустил её в горницу, на всех, кто стоял рядом. Пускай подавятся, сами виноваты в том, что с ним случилось. Ведь если бы не Еремей со своим кнутом, Маркел бы не потерял любимую женщину и не занялся бы колдовством, а значит, и Борис не попал бы сюда, в этот век. Если бы князь не убил Аграфену, а Евдоким не причинил бы обоим товарищам вред у себя на дворе, они не пошли бы сюда, и Маркел был бы сейчас жив!
– Верну... верну! – выкрикнул Борис, уже плохо понимая, что делает. – Верну и вернусь!
Он швырнул чары по горнице волчком, боком, все, какие знал или не знал, но мог применить. Из пола, стен, потолка, отовсюду высунулись острые липкие зубцы, похожие на сталактиты. Комнату стал заполонять едкий запах. Понизу стелился туман, но туман этот был уже не тот, что раньше. Он был свекольно-красен, словно кровь какого-то диковинного существа, и, судя по всему, ядовит. Вместе с цветом, запахом, формой пришёл и звук – низкое контроктавное гудение. Всё вместе представляло ужасающую картину, и картина эта вращалась, представая перед невольными зрителями во всей своей неприглядной красе.
Князь Василий посерел лицом и стоял, опершись о стену, сползая всё ниже. Его пытался удерживать под локоть один из дружинников, совсем недавно пришедших в себя. А может быть, это был Ростислав, Борису отсюда было не разглядеть. Ростислав, тот самый, что убедил Маркела в своей неприязни к наместнику... Значит, он лгал? Он им солгал?! И князь узнал о готовившемся покушении от Ростислава, с которым Маркел не раз делил трапезу?
Между тем князю было очень плохо: усы дрожали на невесть откуда взявшемся ветру, глаза закатились, дыхание вырывалось из груди резкими толчками. Приглядевшись, Борис понял, что спину Василия пропороло несколько созданных им зубцов, и наместник держится на ногах из последних сил, одной лишь волей. Князь не мог позволить себе упасть. Это означало гибель, но что ещё хуже – это означало падение в глазах суздальцев. Нельзя было, никак нельзя.
Еремей стоял рядом с князем. Если бы хотел, он, наверное, мог бы помочь наместнику, вот только чем? Да и Евдокима приходилось задвигать назад в коридор, чтобы не вздумал полезть навстречу опасности. А бежать прочь было невозможно, потому как в коридоре воцарился такой же хаос. Оставалось стоять, замерев на месте, и держать брата за здоровую левую руку.
Кто бы мог подумать, что трое мужчин, испытывающие искреннюю вражду друг к другу, вынуждены будут стать плечом к плечу? У них не было ни малейшего желания становиться союзниками. Но перед лицом смерти размышлять о старой вражде некогда. Даже если угроза исходит от такого тщедушного парнишки с худенькой фигуркой, похожего на балаганного Петрушку на верёвочках. Правда, верёвочек уже давно не было, они теперь Борису были не нужны.
Князь Василий невесело усмехнулся и сплюнул кровь:
– Всё. Хватит. Ты своего добился, голубчик, а? Я-то думал тебя на службу взять.  Помогал бы мне дела кой-какие особые вершить. Хотел я, чтобы не прознали люди о том, что и ты колдовать умеешь, как тот, другой. А ты вон как со мной. Больно, голубчик, – он перевёл дух и закусил губу. – Ну всё. Отпускай, надоело. Не хочу больше.
Борис медлил. Он не хотел убивать. Всё, что случилось до этого с его чарами, вышло само собой.
– Давай, – хрипло повторил князь. – Бей. Не иди на попятную.
«А ведь и правда ударю», – подумал Борис и не смог. Чары ему не подчинялись.
Князь оттолкнул руку Ростислава и сделал шаг вперёд – долгий, бесконечный шаг, – выдёргивая каменно-ледяные лезвия из своего тела.
– Пусть скажут, что, доблестно сражаясь, пал в бою. Запомнишь, а?
– Не надо, княже, – севшим голосом прошептал Ростислав.
– Опоздал ты со своей просьбой. Вон она, Костлявая, в окошко смотрит... Бей, что ж ты медлишь, голубчик.
– Капля? – пересохшими губами вымолвил Борис.
Женский силуэт, заглядывавший в выбитое окно, принадлежал отнюдь не аллегорической фигуре Смерти, а Капитолине.
А затем державший её на плечах мужчина размахнулся и забросил девушку внутрь горницы. И залез сам, невзирая на какое бы то ни было колдовство. Мужчина негромко, но уверенно пел: «Взбраа-аа-анной Во-о-оеводе, По-о-обеди-ительнице…» Зубцы на стенах, созданные Борисом, касались обоих новоприбывших, но почему-то не причиняли им вреда.
Капитолина бегом пересекла комнату, схватила князя под мышки и поволокла к окну. Это ей давалось нелегко, но подоспевший спутник помог ей.
– Миша, быстрее помоги, он же кончается, – как всегда, спокойным тоном поторопила девушка.
– А я-то чем..? – заворчал было тот, кого назвали Мишей.
– Ему нужен воздух. На них всех здесь дурман напустили, видишь? Нет, не видишь. Еремей Ермилович, это ведь ты там стоишь? Слышишь меня? Это всё морок, пойми! Всё вокруг – морок, что бы вы сейчас не видели. Вас пытаются сбить с толку!
Новая волна чар, теперь уже вполне осознанно, по воле Бориса, полетела в Капитолину. Девушка встретила её незащищённым телом, даже не пытаясь отступить.
Столб магии ударил Капу в грудь, изо всех сил, посерёдке, и вдруг всё закончилось.
Буро-красного тумана больше не было, как и вылезших из стен шипов. Запах, цвет и форма диковинных чар пропали. Пропал и низко гудевший звук, всё стихло, умолкло. И тут только Борис понял, что всё созданное им из оставленной в наследство магии Маркела было чем-то наподобие грёз наяву. Это была иллюзия, тщательно наведённая, сбивающая и путающая своих жертв. Иллюзия могла ранить по-настоящему, оставаясь нематериальной. Пленники колдовской грёзы чувствовали боль от якобы удара мечом или, например, от ожога. Они ощущали повреждения на своём теле, и раны появлялись взаправду.
Еремей был неправ, полагая, будто Маркел не привнёс в чародейскую науку ничего своего. Ещё как привнёс: одной из стихий Маркела был сон. Мечты, кошмары, фантазии, хмельной бред... Всё это теперь могло воплотиться в реальность.
Капитолина передала наместника на попечение Михаила и подошла к Борису.
– И снова здравствуй, Бобик, друг-товарищ мой, – с ничего не выражающим, скучным лицом произнесла девушка. – Дай-ка мне, пожалуйста, руки. Обе.
Борис попятился:
– Зачем ещё?
– Надо. Не беспокойся, давай.
Борис нерешительно протянул ладони к бывшей напарнице. Он плохо понимал, чего от неё ждать. Почему-то на Каплю не действовали чары.
В этот момент всё происходящее снова представилось ему нереальным, выдуманным. Чьим-то мороком. Может, это всё же не на самом деле, и он в действительности находится в Оренбурге, в своей эпохе... в больнице, в бреду? Если так, то...
– Ты можешь меня отсюда вытащить? – спросил он по-русски. Не по-старославянски.
– Нет, – честно ответила Капитолина и взяла его за руки.
И всё потухло.

***

Борис пришёл в себя лишь вечером. Пахло густым отваром из незнакомых трав и кореньев. Поблизости разговаривали несколько мужчин. Он узнал голоса Евдокима, Михаила и князя.
– Даже странно... – говорил князь Василий, перемежая речь глотками какой-то жидкости. Голос его был хриплый и слабый. – Никогда бы не подумал, что можно так сделать... Раны взаправдашние. Кровь моя, не чужая. Странно, голубчики.
– Волшба она и есть волшба, – резонно заметил Евдоким.
– Да уж понимаю. И всё же... Удивительно это, голубчики мои…
– Тебе отдыхать нужно, княже, – сказал Михаил, – а не в заботах пребывать.
– Помалкивай, не мешай, – строго возразил князь. – Ты чей? Евдокимов или младшего, а?
– Еремеев я, княже.
– Ну вот и очень хорошо... Знаете что, есть у меня мыслишка одна дельная. Ой, какая весёлая мыслишка-то, лукавая, хитр-рая! – князь, судя по звукам, приподнялся или как-то переменил положение тела, что далось ему с трудом, и он сдавленно застонал сквозь зубы. Отдышавшись, Василий вымолвил: – Надо вас всех, голубчики мои – и тебя, бузотёра-охальника... и брата твоего, среди живых мёртвого... и особенно во-он того подлеца, что будто без памяти лежит, а на деле, волчья сныть, притворяется... Эй, как тебя, голубчик? Борис, а? Вот и славно. Я говорю, надо... ох... надо вас всех... от греха подальше в Новгород спровадить. Там вас, разбойников окаянных, быстро уму-разуму научат.
Борис сел, понимая, что его пробуждение давно уже заметили и нет смысла скрывать это обстоятельство. Его глазам предстала следующая картина. Он находился в комнате, по размеру сильно уступавшей той, где днём проводился совет. Несколько окон, весьма малого размера, были забраны коваными решётками и застеклены. Про себя Борис подивился богатству и торговым связям Василия, где-то умудрившегося достать столько стекла и даже не пожалевшего разбить одно из окон ради создания своей версии побоища.
Вдоль одной из стен комнаты расположилась печь, в которой тлели уголья. На печи, под покрывалом, полулежал князь Василий, худой, скорченный и очень несчастный. Борису было его не жаль. Нисколько.
Евдоким сидел внизу, рядом с печью, привалясь к ней спиной, и лениво крутил в пальцах левой руки какую-то палочку, сильно напоминавшую обломок кочерги. Михаил прохаживался по комнате туда-сюда, и заметно было, что он нервничает.
– Вот ты убил его, – Борис с удивлением узнал свой голос, – ты, Евдоким Ермилович, порешил моего брата. Почему ты так низко поступил, убив ударом в спину?
– Во-первых, не в спину. Что же до того, почему я защитил своего брата от твоего, такой вопрос мне странен.
Удивились все, а особенно князь:
– Евдоким, голубчик, ты, поди, хмелен ещё? Где ж это видано, чтобы братья Взметень между собою ладили, а?
– Я правду говорю, – угрюмо буркнул Евдоким. – Мне Мертвец тут наговорил, пока я в лихоманке валялся. Мол, дорожит братом родным, не осталось у него больше никого, кроме меня. Не пущу, говорит, тебя на тот свет, что хочешь делай, а не дам тебе, братцу моему сердешному, помереть. Так и сказал: «сердешному»! Сам не знаю, что с Мертвецом творится, знал бы – рассказал. Вот я и пошёл с ним сюда, как чуял, что пригожусь. Оно и вышло, что надо мной чары супостатовы теперь власти не имеют, всё мне теперь нипочём, всё по плечу! – Евдоким боязливо пощупал больную руку и скривился. – И мне неважно, с какой руки бить. Это, я надеюсь, все уяснили?
– Ты как, буян, с наместником московским разговариваешь, а? – вполне миролюбиво возмутился князь.
– А так, как надо, Васильюшка, – за всё время беседы Евдоким впервые назвал князя по имени. И сам голос его стал серьёзнее, без молодецкой дури. – Ты будто и забыл, что одна лишь моя просьба тебя заставила изменить свой приговор брату? Вспоминать не хочешь о том, что я умею убеждать, не только тыча в нос кулаком. Не нужно тебе, чтобы узнал кто о том, что старший Взметень не безмозглый пропойца и что он никогда не умел ненавидеть брата за то, что лишился наследства. И почему лишился, тоже не должен народ знать. Пусть все думают, что поистратил Взметень отцову золоту казну, до последней копеечки в кабаках оставил. А того не знают люди, что Взметня хмель не берёт! И не за пьянство выгнал меня отец, а за что именно, того посадским знать не надобно, потому как иначе…
Михаил и Борис слушали, затаив дыхание, стараясь притвориться, что их здесь нет. Получалось пока плохо.
– Нечего уши греть! – взъелся князь. – А ты молчи, Евдоким. Всё равно не поверят, скажут, мол, брешет дурной пёс с похмелья. Им твои знания-умения не нужны, плюнуть да растереть. Как бы самого на плаху не возвели, голубчик! Молчи лучше!
– Я и так молчу, – Евдоким пожал плечом. – Я уж сколько лет молчу? С того дня, как отец в битве погиб, а Ерёмку хромоногим сделали. Все думают, будто я на поле брани не поспел оттого, что пьяным валялся в непристойном виде. Или оттого, что струсил с двумя сотнями людей против татар идти. И того не знают, что…
– Рот закрой, анафема! – прикрикнул князь и сильно закашлялся от натуги. У него опять пошла горлом кровь, и Михаил с неизвестно откуда взявшимся Ростиславом принялись суетиться вокруг, помогая, заново бинтуя грудь и подтыкая одеяло.
– Мы с тобой, – тихо выдохнул Василий, когда вновь обрёл способность говорить, – мы оба с тобой, Евдоким, не по своей воле чужие тайны бережём... Я не говорю правды о том, кто ты есть. Тебе и брату твоему от того худо, аж мочи нет. Знаю, понимаю всё... Однако изменить это не могу. А ты, голубчик, молчишь и не хочешь поведать брату, что на самом деле произошло в тот день, когда умерла его жена Аграфена. Рядом кто был из ваших, окромя тебя и ключницына сына, а? То-то же... Ключницын сын убит, более уж ничего не разболтает, да и не понял он ни бельмеса. Ведь если бы понял, то не стал бы пакостить. Что он там хотел со мной сделать, а? Расскажи, Борис, голубчик! Просим-молим!
Борис смущённо поёрзал – он плохо понимал, что происходит и чем ему это может грозить, но всё же начал коряво и неуверенно излагать былину о том, как два добрых молодца, два братца названых, с какого-то лешего вздумали отправить московского наместника на тот свет. В смысле не на тот, который тот, где Бог со святыми Его обретаются, но и не на этот, где мы тут с вами бекаем-кукарекаем, а куда-то далеко, в такую несусветную тьмутаракань, что даже если бы злосчастный сказитель объяснял до рассвета, всё равно князь с подданными ничего бы не поняли. Василий хмыкнул, улыбнулся и согласился в том смысле, что да, наверняка не поняли бы. Куда уж нам.
А вот Евдоким не удержался:
– Погоди, княже, так он что, всерьёз полагал всё это время, что ты во всём виноват?
– Цыц! – махнул щуплой рукой Василий. – Стало быть, полагал. А вот почему ты этого не заметил, диву даюсь. Планы он какие-то безумные вынашивал, меня в могилу свести... ах нет, не в могилу, ещё что похуже придумал пакостник, ключницын сын. Знаешь, мне даже жалко его мать. Как ей объяснить всё это?.. Ни ты, ни я не сможем. Не имеем права...
– Да что у вас тут происходит?! – воскликнул Борис. – Я ничего не понимаю! Князь что, не казнил Аграфену? Евдоким не мечтал о смерти брата, чтобы вернуть наследство?
– Умолкни, мелочь, – сурово произнёс Евдоким. – Рот на замок запри и позабудь всё, о чём ты здесь слышал. Иначе тебе никогда не вернуться в сказку, из которой ты пришёл. Ты, Михаил, тоже запомни, что я сейчас скажу: брат мой молодший, Еремей-Мертвец, должен думать, что я беспробудный пьяница, чугунная головушка без ума, без разума. А князь Василий казнил жену Мертвеца будто потому, что она отказала ему в любви. Так и только так должны говорить, ясно?
– А как на самом деле? – спросил Борис. – Ради чего же Маркел погиб?
– Ради глупости своей, – сказал князь. – Глупости и страсти коварной... Только всё сложнее, чем кажется. Нам бы хоть кому рассказать, как оно на самом деле... Хоть бы даже и тебе, сказочник ты наш из навьей страны невидимой, неохватной. Ведь трудно же без советчика толкового... Да только нельзя нам, нельзя!
– Угу, – мрачно кивнул Евдоким. – Никак нельзя.
– Так это что же, я, выходит, виноват перед тобой, князь? В том, что ранил тебя чужой силой… да и тебя, Евдоким, тоже! – Борис отчаянно пытался понять суть происходящей вокруг карусели и сохранить опору под ногами.
– Ты виноват только в том, что поторопился брататься с первым встречным, – заговорил Ростислав. – Наслушался его россказней, поверил, помогать стал. А если уж на то пошло, ведь это я вас свёл, помнишь? Ты про колдуна спрашивал, я и проводил тебя к нему. Не стоило, наверное... Маркел давно болтал о том, что хочет из «нави» призвать сюда существо. Потом ты появился, про чародейство сказывал. Я и решил удостовериться, посмотреть, как  вы беседовать станете, поладите ли. Надо было мне прямиком к князю тебя вести, а не к этому дураку-блудодею. А вы оба, вишь ты, с первой встречи сразу давай козни строить. Эх, лопушок я, лопушок! Ведь из-за меня Василий Игоревич пострадал, из-за неверного моего расчёта!
– Ерунда какая, голубчик, – страдальчески улыбнулся князь. – Не кори себя по пустякам. Всё со мной будет в порядке, выздоровлю. Не за месяц, так за полгода. А вы не кручиньтесь, нечего! Ещё повоюем, а?

КАПА-6

Еремей долго не мог понять, как мне удалось остановить Бориса. Да я и сама не вполне понимала. Просто, когда мы с Мишей вошли на княжеский двор, я почувствовала, что могу так сделать. Могу убрать чары, кто бы их ни сделал. А потом кто-то в тереме выбил окно второго этажа, Михаил сказал, что это княжеская горница, и мы побежали. Не очень-то мы и верили, что сможем помочь, но всё равно поспешили. А потом у нас опять получилось пройти через туманную завесу, и я окончательно уверилась в том, что на некоторых людей чары Маркела и Бориса действуют иначе, чем на всех прочих.
Так матушка Феоктиста говорила об этом? «Обойдёшься без моей помощи...» Интересно.
А Борис и вправду, на самом деле меня ударил. Только мне ничего не сделалось, я даже не ощутила ничего. Как будто это была иллюзия. Да ведь, по правде, она и была – для всех остальных, кроме меня. Меня Борис шарахнул чарами по-настоящему. Я не знаю, что испытывает Борис, когда творит свои чары, но мне кажется, что я примерно представляю, как он это делает. Сама я так не сумею, но понимаю, как сделать наоборот, отменить заклинание и вывернуть наизнанку. Интуитивно, так же, как ставлю руки на инструменте.
Как только князя Василия немножко подлатали, он сразу же стал задавать вопросы, много вопросов. Значительная часть этих вопросов была обращена ко мне. Очень удивило меня то, что князь, узнав, как меня зовут, называл меня только полным именем. Наверное, в этой эпохе оно и правильно, но меня поначалу коробило, а потом я смирилась.
Не менее удивительным было то обстоятельство, что князь Василий оставался бодрым и сохранял невозмутимую твёрдость духа вопреки своим тяжёлым ранам. Безусловно, он чувствовал их, да ещё как. Однако стоически терпел. Я даже начала испытывать что-то похожее на уважение к нему.
Кстати, «голубушкой» меня князь почему-то не называл. Не доросла?
Подробно расспросив всё обо мне с самого начала моих злоключений в этом времени, наместник серьёзно кивнул в лад своим мыслям, хмыкнул и предположил, что мне, должно быть, нелегко пришлось. Мой рассказ о будущем (параллельном?) мире его не смутил, и это настораживало. Впрочем, возможно, что я и Борис не единственные горемыки, застрявшие вот так в чужой эпохе. Поэтому я не стала задавать лишних вопросов, не желая лезть на рожон, да и просто из уважения – да, всё же именно уважения – к статусу и возрасту князя. Это было очень странно, но после разговора с ним наместник уже не казался плохим человеком. Напротив, у меня сложилось впечатление, что князю Василию Игоревичу можно доверять. И это меня слегка беспокоило.
Одним из важных моментов, на которые я сразу же обратила внимание во время нашей беседы, было то, что Василий Игоревич, кажется, вообще не видел во мне особу женского пола. Ему было всё равно, кто перед ним, главное, что собеседник был неглуп и представлял интерес как источник ценной информации. После разухабистых пошляков из дружины Евдокима, тянувших ко мне свои лапищи, это было весьма необычно. И тем более это совершенно не вязалось с рассказами Гликерьи и Маркела о том, что князь предлагал жене Еремея стать его, князя, наложницей. Но не могу же я спросить о таком напрямую!
Я мысленно пообещала себе разузнать об этой истории поподробнее. Не худо было бы свести знакомство с Ростиславом – например, через Мишу, на которого Еремей торжественно взвалил обязанность меня охранять. Кто-то из окружения князя, кто-то из его челяди должен знать правду о том, как всё было два года назад. Потому что в трагедии Еремея были несостыковки, различные несовпадения, которые вряд ли были случайными. Много вопросов, очень много вопросов. Как у князя ко мне, так и у меня к князю. Но я буду помалкивать, потому что девке без сословия негоже говорить с московским наместником, да ещё и с раненым, на неудобные темы. Рраз! – и голова с плеч.
И всё же: почему казнь Еремея не состоялась? Почему Аграфену убили в отсутствие Еремея? Откуда взялся знахарь-чернокнижник Леонтий, появившийся как раз тогда, когда Маркел находился в подавленном состоянии, не зная, куда идти и кому довериться? Наконец, почему семья Аграфены не выступила против князя после того, как их дочь погибла? С этого и начнём.
И вопрос этот я задам знаете кому? Тришке. Чем проще человек, тем легче ему сказать правду.

***

Мы с Еремеем снова сидим на пороге терема. Только теперь уже не Еремеева, а княжеского. Снова сумерки, и в небе блестит полускрытая облаками луна. Хорошо!
Сидим здесь мы потому, что Ростислав очень вежливым, но в то же время суровым тоном выпроводил нас из комнаты, где князь до этого беседовал со мной. Там сейчас ведётся разговор с Борисом, Евдокимом и почему-то Мишкой. Хотя что это я, это ведь логично. На Михаила и Евдокима чары то действуют, то не действуют, как и на меня. Похоже, это такая особая способность, вроде абсолютного слуха у музыкантов. Вот наместник и заинтересовался всеми нами. Ну и Борисом, само собой, ведь сегодняшний бой завязался именно из-за него. Князь, помнится, говорил, что ему хотелось иметь среди своих сторонников такого чародея. Что ж, посмотрим, что из этого выйдет. Борис теперь уже, наверное, не согласится. Ему домой попасть надо, а Маркела больше нет. Мне тоже хочется поскорее вернуться в свою эпоху, но теперь я уже не думаю, что Маркел был нашей единственной надеждой. Ведь если есть много людей с устойчивостью к магии, значит, и самих чародеев тоже немало. А вот кто они простому народу – друзья ли, враги ли? – будем разбираться.
Эх, домой бы мне... к семье своей, на учёбу вернуться. Приключения – это тоже по-своему интересно, но больше для мальчишек. И не накануне сессии. Однако выбирать не приходится.
Сколько я уже здесь нахожусь и не занимаюсь на скрипке? Четыре дня или больше?
– Еремей Ермилович, – трогаю боярина за рукав кафтана.
– Чего, Калин?
– Ты мне того... перегудницу обещал.
– Так ты ж сбежала, глупая. Иначе уже давно бы сделали.
Я, понурившись, молчу.
– Чего ты сбежала-то? – спрашивает Еремей.
– Да ты сказал, что хочешь Маркела убить. А я подумала, что не смогу в свой мир вернуться. Захотела встретиться с ним, порасспросить, зачем он меня с Борисом сюда из нашего мира вызвал и может ли обратно возвернуть.
– А он что? – в голосе Еремея сквозит раздражение.
– А он меня проклял.
– Что?! Как это? Как брата моего?
– Угу. Только мне не больно было ни капельки, – я смеюсь своему случайному каламбуру.
– Ишь ты... Скажи, почему этот Борис тебя Каплей зовёт?
– Дело давнее. Меня так в детстве дразнили. А тебя маленького обижали когда-нибудь? Наверное, нет, ведь ты же из боярской семьи.
– Да всякое было, – неопределённо говорит Еремей и крутит пальцами в воздухе. – Всякое разное. Я сейчас уже многого не помню. Так, обрывки какие-то. А раз не помню, так чего вспоминать?
– Может, ты и прав. Не знаю.
– И я не знаю.
– Прости, а Евдоким всегда так к тебе относился? Или стал огрызаться уже после того, как ваш отец его выгнал?
Еремей крепко задумывается и умолкает. Молчит он долго.
– По-моему, не всегда, – наконец выдаёт он. – Да я бы и не сказал, что он грубит мне. Просто он отдаляется от меня, не хочет общаться. По крайней мере, до вчерашнего дня так было, пока брат не увидел мою заботу о нём, когда лежал раненый. Мы ведь думали, что он не оправится после нападения Бориса. А потом о. Пантелеимон его соборовал, и ему вдруг полегчало.
– Погоди-ка, – медленно произношу я. – Почему он его потом исповедовал?
– Как это почему? Так положено.
– Нет. Подожди. Отец Пантелеимон исповедовал твоего брата уже после окончания таинства соборования. Если я всё правильно помню, Евдоким какое-то время не мог говорить.
– Ну да, верно.
– Так почему же он решил исповедоваться, если ему уже отпустили грехи как умирающему? Значит, было что-то такое, что тяготило его совесть, о чём он непременно должен был рассказать!
Еремей потрясённо смотрит на меня.
– А ведь ты, наверное, права, – говорит он. – Только о. Пантелеимон нам о том не расскажет, нельзя. Тайна исповеди.
– Так ты расспроси брата потихоньку. Может, он с тобой и поделится.
– Трудное это дело – с Евдохой разговаривать.
– А ты всё-таки попробуй. Раз, другой он не захочет отвечать, а потом выскажет, что у него на душе.
– Хорошо бы!.. Слушай, Калина, а твои родители, они кто?
– Обычные люди посадские. Мать знахарка, отец детей грамоте учит. Чего это ты спрашиваешь?
– Да так. Может, жениться на тебе хочу, – Еремей хитро подмигивает.
– Ой, скажешь тоже! – я смеюсь и машу рукой. – Нефёда наслушался?
– Ага, Нефёда, – Еремей тоже смеётся, но лицо его остаётся серьёзным. – Он всё болтает, мол, нехорошо в одиночестве свой век доживать.
– Так ты ж мёртвый, не всё ли равно?
– Не-а. Я живой.
– Вот ещё новости! И давно ты это осознал? – поражаюсь я.
– Несколько часов назад.
– Точно, у тебя же повязки больше нет, – я удивлённо разглядываю его широкую крепкую шею. – Зачем ты её носил? Здесь нет даже шрама. Можно я потрогаю?
– Да ради Бога.
Я осторожно прикасаюсь кончиками пальцев. Тепло.
– Вообще с повязкой было лучше. Тебе бы шарфик какой-нибудь…
– Сейчас ведь лето. Вот будет попрохладнее, тогда да. Может, сошьёшь мне чего.
– Да я вроде не думала так надолго здесь оставаться. Маркел убит, но наверняка найдётся другой способ вернуть меня домой.
– Тебе точно этого хочется?
– Конечно. Там же моя семья. Почему ты..? – я осекаюсь, встретив его взгляд.
Бледно-голубые, ледяные глаза, смотрящие, как обычно, сквозь меня. Но в глубине этих глаз тепло. Что-то изменилось. Неужели?!
– Ерёма, ты чего? – без тени улыбки спрашиваю я. – Не пугай меня, пожалуйста. Не надо. Только не вздумай говорить, что я мила тебе.
– Почему?
– Как это почему, я же не могу быть твоей женой! Я здесь всем чужая, без роду-племени. У меня здесь никого нет. Вся моя жизнь, ради чего я родилась, всё осталось там. Нельзя мне здесь оставаться. Там меня ждут, учиться нужно, науку мусикийскую постигать. Образование получать, понимаешь? Да и мать с сестрой все глаза, поди, выплакали. Думают, небось, что меня какой злодей приневолил, чести лишил, глумится день и ночь над девичьим телом. А то и вовсе – что валяюсь я в канаве с перерезанной шеей… Ой, прости меня, Ерёма!
Я спохватилась слишком поздно. Еремей хватается за голову, сжимая ладонями виски. Его взгляд останавливается, он издаёт тихий стон, и губы его начинают беззвучно шевелиться. Нет, уже не беззвучно – он быстро, еле слышно повторяет чужие слова, слышанные когда-то. Мой натренированный слух улавливает их все:

– …говорила: «наперекор матери пойдёшь? С окаянным родом их свяжешь судьбу свою навек? Не вздумай, даже не пытайся!»
«…слушай жену, Ермил Димитриевич, знает она, о чём говорит».

– Ерёма!!! Приди в себя! Пожалуйста! – я легонечко хлопаю его по щеке.
Еремей вздрагивает, как ошпаренный, и начинает тереть глаза.
– Что случилось? Я опять какую-то ерунду сделал или наговорил чего?
– Да, наговорил. Извини, это я виновата, что тебе плохо стало…
– Ты ни при чём. Я могу потерять голову в любой момент, достаточно упоминания чего-то неприятного мне. Иногда я могу это спокойно перенести, как когда челядь Евдокима шутит про мою казнь. Мне просто противно, и всё. А сейчас как-то само нахлынуло. Что ты сказала? Я даже не помню. Вроде о том, что родители боятся, будто тебя зарезали? Это ерунда, для меня такие речи не обидны. Дело вовсе не в том, что мне хотели отрубить голову и я боюсь подобных видений. Просто, понимаешь, иногда вот так возьмёт и ка-ак нахлынет! Словно на меня морок какой навели. Словно у меня туман этот колдовской внутри – в душе, в голове и даже в сердце. Я совсем запутался, Калина, не пойму, кому доверять, если даже среди моей челяди находятся изменники. А что я сейчас говорил, когда, ну это… бредил? Вспомнишь?
– Что-то про окаянный род и судьбу. Про отца твоего, Ермила.
– Поня-ятно… – Еремей мрачнеет. – Опять об этом.
– Расскажи мне, – прошу я. – Что у вас там случилось тогда? Можно мне узнать?
– Да отчего ж нельзя. Пора бы и рассказать, в самом-то деле. Хоть кому-нибудь рассказать. И лучше уж тебе, чем кому другому, ты поймёшь…


ЕРЕМЕЙ-2

Мать была против такого брака с самого начала, лишь только узнала о том, что её муж, Ермил Димитриевич Взметень, задумал женить младшего сына на девице из рода Гаютиных. И никакие уговоры не могли убедить её в том, что брак принесёт пользу обеим семьям.
Род бояр Гаютиных был нехорош. Об этом открыто не говорили, но все знали, что Гаютины не исполняют как должно церковные обряды, на Великого князя московского поплёвывают, кичась своей знатностью и древностью рода, а с наместником его Василием Игоревичем Мухо;ртом [29] и вовсе знаться не хотят. Подобное было не в новинку промеж старых боярских родов, но дурную славу Гаютины снискали себе не только кичливым нравом и откровенным пренебрежением людским и Божьим законами. Что-то ещё было с ними не так, но об этом помалкивали. Еремей по молодости лет (ему тогда было двадцать, самая такая развесёлая пора: вроде ещё и не взрослый мужчина, но уж далеко и не отрок неразумный) не особенно-то и интересовался, чем матери не глянулась семья его будущей невесты. Матерям, как он слышал, часто не по душе приходятся снохи. Вот и не задумывался.
Виринея-кормилица, верная матушкина ключница, тоже уговаривала Ермила Дмитриевича как могла. Мол, слушай, боярин, жену свою милую, Елену Олеговну, знает она, сердцем чует – не будет добра от этой свадьбы! И братец Виринеин, Нефёд-десятник (он тогда ещё десятником был) сны вещие видеть начал, почитай, каждую ночь. Да только что толку в них, в снах-то вещих? Их другому человеку, как картинку, не покажешь. Вот Ермил и не стал слушать ни жену, ни Виринею с братом её. Не захотел в таком важном деле, как женитьба сына, на ключницу полагаться. И выдал Еремея за Граню Гаютину.
Девушке было семнадцать лет. Прехорошенькая! Сама беленькая, круглолицая, щёчки румянцем горят. А глаза как огнём жгли, заглянешь – сгоришь. Только вот Еремея почему-то не бросило в жар от таких глазынек. Взглянул, как кистью по стене мазнул – походя, наискось. Не стал всматриваться в глубину Аграфенининых серо-серебряных глаз. Гране это не по нраву пришлось, ой как не по нраву! Но молодая жена ничего не говорила мужу. Ждала, пока одумается да полюбит.
Не полюбил. Близка она ему была, родной стала, а любушкой – нет, хоть ты плачь! Дорожил ею, одевал богато, украшения всякие покупал: бусы крупного жемчуга, колечки златые… Лучшую кичку [30] во всём городе носила боярыня Аграфена Взметень-Гаютина! Ни у кого – ни у свекрови, ни у других молодых и знатных женщин, даже у самой сестры князя Василия Мухорта не было такой кички!
__________
[29] Мухорт, мухортый – 1) гнедой конь с желтыми подпалинами; 2) слабый, хилый человек.
[30] Кичка, кика – головной убор замужней женщины на Руси. Была украшена бисером, жемчугом, драгоценными камнями.
__________

А всё-таки не любил Аграфену Еремей. Ну не мог он полюбить женщину, которая была совсем на него не похожа своим нравом. Разные они были… слишком. Еремей был как холодный ветер в жаркий день. А Аграфена как глоток обжигающего сбитня для замерзающего в сугробах по грудь путника.
Порой замечала Аграфена Еремею, что ругает её отец при встрече, мол, виновата в том, что не любит её молодой муж! Такой-то статный молодец (это было ещё до злополучного сражения с татарами, Еремей тогда ходил прямо, не хромал и был чуточку похудее).
– Стыдись, дочь! Знать, не заслужила ты любви мужниной, не угодила ему или видом своим, или норовом крутым.
– Да чем же я, батюшко, виновата? – удивлялась Аграфена. – Да как же не любит? Видишь же, что и наряжает, и обувает, и подарки всяки-разные дарит.
– Не такой любви я от него для тебя прошу, как же ты не поймёшь, непутёвая дочь… – сердился Иван Гаютин, сердился аж до скрежета зубовного. – Неужто не помнишь, что я тебе говорил? Позабыла, глупая, мои наставления?
Еремей, стоя поблизости, всё это слышал, но полагал, что речь идёт о том, что у них покамест нет детей. Кого из двоих супругов Бог не жаловал, сказать было трудно – может, и обоих. Ну, всё ещё впереди, думал Еремей. И Аграфена, наверное, тоже думала. А впрочем, нет, не особо она и переживала из-за такого, потому как рождение и воспитание ребёнка – дело непростое, небыстрое, много сил да здоровья отнимает, красоту женскую уносит. Молодой-то подольше побыть хочется. А коли и родится дитя, так на то мамки, няньки есть. Вон сколько девок дворовых бегает…
Кто-то шибко догадливый предложил Еремею проверить на таких девках-челядинках свою способность стать отцом. Сейчас Еремей уже не помнит ни лица, ни имени этого человека – кажется, это был один из дружинников, осмелившийся дать совет боярскому сыну, как равному себе. Только и помнит Еремей, как бил его плёткой, не сдержавшись. На охоте это было. Он ссадил советчика с коня, воткнул в какой-то обширный куст, росший поблизости, и долго, без удовольствия бил его, как бьёт иной учитель нерадивого ученика – по необходимости, но без злости. Ему было всё равно, кто из них двоих бесплоден, он или Аграфена. Сама мысль изменить законной, венчанной жене была ему омерзительна. К чему лезть под юбку чужой, другой девке, если есть жена, пусть даже Еремей не может сказать, что любит её? А потом он ехал домой на своём вороном коне, смирном и быстром, как река. Ехал один, нарочно избрав как можно более долгую и запутанную дорогу, чтобы никто больше из таких «советчиков» не вздумал увязаться следом. Ехал и думал: ведь и с женой он приветлив тоже по необходимости. Обязанность у него такая – жену любить.
Паршиво.
Надо было по любви жениться, да только где ж её, любовь-то, взять? Когда совсем босым парнишечкой бегал, бывало, нравились ему девчонки разные. Многие из них были не ровня ему, задумываться о браке с одной из простых посадских девушек было бесполезно и глупо. Но любовь – это другое чувство, совсем иное. Истинную любовь, возвышающую душу, ему так и не довелось испытать. Когда «от юности и науки злы» всё тело вспыхивает и хочется девку целовать-обнимать, лишь бы какую, – это не то, что надо. Срам один, а не любовь! И этот туда же, советчик бесталанный. Иди, говорит, с девкой дворовой ляг, авось родит тебе кого. Она-то, может, и родит, да только мне ли? Сам иди ложись, глупая ты головушка!
Как же его звали, умника этого? Еремей не помнит. Не хочет помнить, ни к чему ему это.

…Так прошло четыре лета. Детей у Еремея и Аграфены по-прежнему не было. Еремей переживал, потом смирился. Аграфене, кажется, было всё равно. Но это была не единственная беда.

На втором году их супружества в жизнь Еремея ворвалась война. Татарское войско, пришедшее из-под Казани, овладело и разорило Нижний Новгород, Муром и ближние сёла и теперь двигалось к Суздалю. Великий князь московский выступил в поход для обороны своих земель от захватчиков, но сам был ранен и взят в плен, где впоследствии скончался то ли от ран, то ли оттого, что татары сами добили его, решив подорвать дух непокорных русичей и таким образом обеспечить себе победу. Говорили ещё, что татарские царевичи требовали за великого князя непомерно огромный выкуп, который князь Углицкий, Дмитрий Шемяка, отказался платить, ссылаясь на обедневшую казну. Вот и случилось то, что случилось. Князь московский погиб в плену, а великокняжеский стол занял его главный соперник, князь Дмитрий [31].
__________
[31] Альтернативный вариант исторической битвы при Суздале. В реальной истории выкуп за великого князя Василия, впоследствии Тёмного, всё-таки выплатили, и он остался в живых. Кстати, его тёзка Василий Игоревич Мухорт Суздальский – выдуманный мной персонаж, не имеющий никакого отношения к реальному суздальскому князю Василию Дмитриевичу Кирдяпе.
__________

Но всё это Еремей и его семья узнали уже позже, а тогда, после битвы под стенами Спасо-Евфимиева монастыря, младшему боярину Взметню было не до Великого князя. Отец Еремея, Ермил, погиб в самом же начале боя, его на всём скаку зарубил саблей какой-то лихой татарский воин. И у Еремея словно память отрезало: он плохо понимал, что делал дальше, только бил мечом, не разбирая кого – чужих ли, своих ли… Надеялся, что не своих. Фигуры сделались одинаковыми тёмными силуэтами, различить их было невозможно, он и не пытался. Просто бился, пока хватало сил. Потом сил не стало.
Ему перебили правую голень копьём, наотмашь, с лёту.
Кажется, наконечник копья ещё и застрял там, трудно вспомнить, потому что если до этого Еремей что-то понимал, то после удара, разорвавшего перед глазами фонтан болезненных искр, всё смешалось в какой-то сумасшедший, летящий с горы кровавый колобок из мяса и костей, с зубастой, оскаленной ухмылкой на боку.
Наверное, он начал терять рассудок ещё тогда.

Тело отца, волочащееся по земле вслед за лошадью. Горло перечёркнуто алым следом от сабли…

Белая кость, вывороченная из голени Еремея, смотрит в небо, похожая на могильный крест, покривившийся от времени. Времени… Это верно, у него больше не осталось времени. И ещё одна мысль обжигает буйную голову изнутри: где старший брат, не пришедший биться вместе с младшим, а также их отцом?

Евдоким где?