Перегудница. Часть 1 Без смычка. Глава 10

ЕРЕМЕЙ-3

  …Сколько Еремей себя помнил, с его старшим братом вечно случались какие-то неприятности. Про таких людей обычно говорят, что они невезучи, но сам Евдоха не считал себя обделённым судьбой. С раннего детства он рос весёлым, бесшабашным удальцом, для которого побороть страх перед любой бедой было раз плюнуть. Да, по правде сказать, он и не боялся ничего. Когда Виринея, бывшая в няньках у обоих братьев и кормилицей у младшего, рассказывала жуткие сказки, от которых бросало в дрожь, Евдошка только поначалу передёргивал плечами, а потом широко ухмылялся, словно бросая вызов всем чудищам на свете. Не было такой напасти, которая бы повергла в трепет Евдошку Взметня, старшего сына боярского!
Он мечтал вырасти богатырём, защищать родные просторы, выручать солнцеоких красавиц из плена злодейского. А вырос буяном и пьяницей. Почему? Еремей не понимал причины резкой перемены в характере брата, произошедшей, когда Евдокиму было лет восемнадцать-двадцать. Евдоким по-прежнему оставался дерзким, смелым молодцем, для которого даже сам князь был не указ. По-прежнему он мог любого уложить на лопатки в кулачном бою, и, несмотря на своё нахальное поведение, глубоко уважал родителей – Ермила Димитриевича и Елену Олеговну (позже ставшую матушкой Феоктистой). Только стал каким-то неопрятным: даже продолжая носить щегольскую одежду, подобавшую его положению в обществе, продолжая привлекать своей удалью взгляды посадских девиц, Евдоким смотрел мимо них. Мимо всего Суздаля, куда-то в пустоту, за грань видимого смотрел он своими льдисто-синими матушкиными глазами. И так как его застылый взгляд коробил и пугал прохожих, он отрастил густую, как у кобылы, чёлку, позволив ей спадать на лоб и глаза. Там, внизу, между чёлкой и бородой, была та же весёлая, решительная ухмылочка, только теперь от этой улыбки жутко становилось.
Болтали, что будто несчастная любовь у него была. Еремей считал, что это враки, а брат отмалчивался, ничего не хотел отвечать и с той поры стал пропадать в кабаках. Часто его притаскивали домой о полночь – несли за руки да за ноги, мертвецки пьяного, как старую рухлядь, а не потомка боярского рода Взметень. Отец и махнул рукой. Сперва рассердился было, потом подостыл и довольно-таки равнодушным тоном объявил, что старший сын ведёт себя недостойно будущего наследника его двора и имущества, так что пусть не пеняет на себя. Ни гроша отец ему не даст и сватать невест горе-сыну не станет. Здоровенный детина уже вырос, сам может посвататься к кому захочет, только как бы не вышибли под зад коленом такого женишка!
Кажется, Евдокиму было всё равно. Он улыбался. О чём думал – Бог весть. В тот же день он переехал на другой двор, также принадлежавший их отцу, и продолжил свою разгульную, суетную жизнь там. С семьёй он изредка встречался то в посаде, то в церкви; разговаривали ни о чём, о всяких пустяках. Здоровьем разве только интересовались, а так – ерунда. И расходились.
Вовсе не было в душе у Евдокима злобы на отца, лишившего старшего сына наследства. А вот на более счастливого младшего брата он, кажется, затаил обиду, потому что при встрече не здоровался с Еремеем, порой огрызался, если брат его о чём-то расспрашивал, словом – всячески отдалялся от Ерёмы. Зависть? Чувство несправедливости? Да кто ж знает…

Прошло несколько лет, Евдоким так и не женился, хотя у девок был в чести и даже наверняка успел уже стать отцом пары-тройки босых ребятишек, бегавших по посадским улицам и гонявших палками птиц. По крайней мере, так поговаривали. Мало ли о чём болтают. Правда ли, кривда [32] ли – разве младшему брату нужны эти подробности?
Еремей тогда уже был мужем Аграфены, отношения у них складывались уважительные, но какие-то скучные. Боярыня любовалась собой в зеркальце, боярин мечтал о военной славе, подобрав и присвоив потерянную мечту брата о подвигах. Домечтался до того, что в первом же серьёзном сражении был так тяжело ранен, что несколько месяцев после этого не мог ходить. А отец их несчастный убит был в том бою. Впрочем, об этом уже было говорено…
__________
[32] Кривда – ложь.
__________
Евдокима на сече не было. Почему не было? – никто не знал. Меж собой перешёптывались досужие бабы и мужики, что старший сын Ермила Димитриевича просто где-то пьяным валялся. Только вот никто его в тот день не видел ни пьяным, ни трезвым, как будто исчез боярин из Суздаля, пропал насовсем, точно в колодезь провалился. (В колодезе, надо заметить, тоже искали.) А Еремею, чьё сознание было окутано обжигающей, искрящей болью, было не до того. Ранее, во время битвы с татарами, он успел задуматься о том, где же брат, любитель помахать оружием по делу и без дела. Допустить мысль о том, что старший брат струсил, было просто невозможно, не из таких был Евдоким, чтоб бояться! Но потом, в пылу боя, увидев гибель отца и едва успевая отбиваться от лезущего со всех сторон врага, Еремей перестал вспоминать об Евдокиме. Только когда упал, сражённый копьём, где-то на краю разума толкнулась мыслишка, но лишь затем, чтоб тут же оказаться позабытой.
И никто во всём Нижегородско-Суздальском княжестве не интересовался  настоящей причиной отсутствия старшего сына Взметней в решающем бою. А если кто и знал, помалкивали. Иногда Еремею казалось, что мать знает, в чём тут дело, но спрашивать было уже поздно: пока он был прикован к постели, Елена Олеговна объявила о том, что не видит для себя жизни в мiре без покойного мужа и хочет уйти в монастырь. Еремей даже не смог попрощаться с матерью, а Евдоким успел. Кто знает, о чём они говорили?..
Впрочем, все эти догадки пришли гораздо позже. Почти год ушёл у Еремея на восстановление сил, да ещё нога срослась не так, как надо, а сколько-нибудь знающих костоправов поблизости не жило. За время болезни он отдалился от жены, не имея ни сил, ни желания её ласкать, – и Аграфена по этому поводу вовсе не переживала. Их брак окончательно превратился в формальность. Так и жили – по привычке, по обязанности улыбаясь друг другу и целуясь, но не испытывая при этом ничего. Они сделались чужими друг другу; да, в общем-то, так и раньше было, просто тогда об этом меньше задумывались.
Ещё через пару лет вернулся из обучения Виринеин сын Маркел. Мальчишка с детства проявлял тягу к познанию и несвойственный возрасту ум, вот его и послали учиться грамоте и всяким наукам при Спасо-Евфимиевом монастыре, том самом, возле которого позже произошла злополучная битва с татарами. Пареньку долгие службы и строгие правила надоедали, хотелось воли, почувствовать себя взрослым, и он еле-еле дождался, пока его отпустят домой по завершению ученья. А приехав на родной двор, увидал молодую боярыню Аграфену Ивановну и потерял голову, а вместе с ней и стыд. По пятам ходил за женщиной, высматривал жадными глазами, ловил ответный взгляд, надеясь увидеть в нём взаимность. Дождётся ли, не дождётся ли?.. Дождался.
Боярыня с полюбовником скрывали отношения долго. Но на Великий Пост Еремей таки их засёк. Под резным створчатым окошком горницы, неплотно притворённым, стояли двое, и мужчина помогал женщине снимать с себя многослойные одеяния. Еремей хорошо помнил, что среди челяди его жены никаких юношей не было. Возмутился, выругался про себя и поспешил выучить плёточкой кормилицына сына. А потом прогнал со двора, хорошо ещё, что в живых оставил.
О позоре боярыни все, кто знал, держали язык за зубами, потому что видели, как Еремей Ермилович наказывает провинившихся. Сам он не любил применять к ним телесные наказания и делал это редко, но так, чтобы отложилось в памяти. Иногда, по мелочи, нерадивого холопа лучше отстегать крапивой по заднице, чем всерьёз бить батогами. Дольше жить будет и лучше служить. А то ещё злобу затаит, будет думать, как бы напакостить (встречались и такие, но с ними разговор был короткий – прогоняли прочь со двора [33]).
__________
[33] Так как в описываемое время ещё не было крепостных крестьян, Еремей имел полное право выгнать, например, того же Тришку-домрачея и не интересоваться его дальнейшей судьбой.
__________

– Почему я должна быть тебе верна? – заявила как-то раз Граня.
У Еремея взлетели брови:
– Мы с тобой венчаны, вот почему!
– Так ведь я не люба тебе, лишний раз и не обнимешь…
– Молчи лучше. В монастырь сошлю к свекрови, она тебе наподдаст. Я ведь тебе храню верность?
– А кто ж тебя знает!
Еремей обиделся и больше на эту тему не разговаривал.
«Я её не люблю, – думал он, – и она меня нет, но мне даже не приходит в голову изменить, а ей пришло… Почему мы такие разные люди? И с этой разницей нам надо дальше жить вместе…»
Жить вместе, как оказалось, им осталось недолго. И причиной этому стал вот какой случай. Примерно за месяц до изгнания Маркела в дом к Еремею заявились без приглашения несколько бояр и богатых посадских людей. Они обратились к хозяину с просьбой выступить против князя Василия и самому принять на себя бразды правления городом. Почему ими выбран был именно Еремей – да просто потому, что он был старшим в самом знатном и древнем роду княжества. А делить власть между несколькими правителями было бы затруднительно. Заговорщики предлагали свои советы и всяческую помощь в управлении Суздалем в случае успеха. Но Еремей только головой покачал и вежливо, стараясь не распаляться, высказался в том духе, что он-де не вправе оспаривать Богом данную князю Мухорту власть. А если кто другой возьмётся, то наверняка понесут наказание от Великого князя Дмитрия за нападение на московского наместника. Так что шли бы вы, государи мои, по домам.
Заговорщики долго возмущались. Некоторые из них продолжали увещевать, другие – как, например, отец Аграфены, Иван Гаютин – стали наседать и давить на своего избранника, мол, давай-ка по хорошему полезай за княжеский стол, а то силой усадим! Однако всё без толку. Еремей как можно более деликатно выпроводил незваных гостей и лично проследил, чтобы на воротах опустился засов. Более всего Еремея удивило участие в этом деле Аграфены, которая выступила в поддержку отца и настаивала на том, чтобы муж сделался градоправителем: мол, тут ему сразу и почёт, и слава, особливо как к герою, пострадавшему на войне…
– Не всё ли тебе равно, кто я, раз мы друг другу не близки? – спрашивал Еремей.
– Так коли брак по расчёту, выгоду искать надо! – улыбалась, весело блестела зубками Аграфена.
Еремей только плечами пожимал. Ну не понимал он таких шуточек.
Это было за месяц до того, как он убедился в том, что жена не только не любит его, но и изменяет с сыном кормилицы, воспитавшей Еремея как родного. Всё это время, как оказалось, Маркел знал и помнил о том визите заговорщиков, и когда настал подходящий, по мнению молодого человека, час, ключницын сын донёс о сговоре Василию Мухорту, представив дело так, будто Еремей дал согласие на участие в бунте. После того, как с некоторыми из тогдашних челобитчиков по душам побеседовал кат [53], у многих развязались языки и стали болтать не только то, что знали, но даже и то, чего вовсе не было. И вскоре боярин Взметень был брошен в острог. С ним самим, как ни странно, кат разговаривать не приходил. Это было весьма удивительно, так как Еремей, говоря современным языком, проходил по делу как главный подозреваемый, и тем не менее к нему, похоже, относились лучше, чем к остальным!
__________
[34] Кат – палач.
__________

Пришёл как-то раз сам князь Василий Игоревич Мухорт, сел на скамейку напротив, долго смотрел Еремею в глаза и ласково улыбался. Молчал.
– Не верю я, голубчик, что ты изменник, – сказал он наконец, подёргивая себя за край пшеничного уса, свисающий ниже подбородка. – Ну не верю, и всё. А только выходит так, что казнить я тебя должен, Ерёма. Что делать будем, голубчик, а?
Еремей не знал, что.
– Всё это похоже на мозаику, – сказал Мухорт. – Знаешь, что такое мозаика, а? В Византии из неё иконы делают. Из маленьких таких кусочков. Так вот твоя история, голубчик, как та мозаика: можно так сложить, а можно эдак, выйдет по-разному. И где правда, с какой стороны, а? Нету. Надо мне с твоей голубушкой Аграфеной Ивановной погутарить, может, хоть баба скажет, о чём мужики молчат.
– Зачем ещё? – вскинулся Еремей. – Хоть ты, Василий Игоревич, и князь, а к жене моей не лезь, уж будь добр!
– Ох, экой ты вспыльчивый, голубчик, искришь, как лучина. На кой ляд мне  твоя жена, а? У меня и без неё хлопот полон рот: сестра, дочка. Не люблю я лишний раз с женским полом связываться, одна суматоха. Ты, Ерёма, дурного себе не придумывай, не;чего, голубчик. Просто сдаётся мне, что не всему верить нужно, что кату понарассказали. Да только что из этого кривда, а что правда, сразу и не разобрать.
– Почему ты не пытаешь меня? – спросил Еремей.
– Незачем, – коротко ответил князь и не стал объяснять. Ушёл.
Через несколько дней Еремею объявили, что он приговорён к казни.
А ещё через день-два прибежавший челядин из дворовых, которому с трудом удалось добиться встречи, рассказал, что Аграфену убили по приказу Василия. Судя по всему, из-за того, что она нагрубила князю и отказалась что-то делать. "Известно что", – хохотали стоявшие рядом стражники, – "небось в постель звал". Новость шарахнула Еремея, как удар камнем. Аграфена всё же была ему родной, пусть и нелюбимой. Он чувствовал вину перед ней, недоумение и обиду на князя. Злости не было, только обида. Неужели Мухорт врал? Разве он мог? Этот щупленький, тонкий, как спица в колесе, князь с его вечными шуточками стал бы врать?
Еремей ничего не понимал, голова шла кругом, мысли путались, и перед глазами всё чаще вставало воспоминание об отце, Ермиле Димитриевиче, с перерезанным татарской саблей горлом. Что же это – теперь и с ним будет, как с отцом?

…Они шли на площадь.
Шёл Еремей в окружении княжеских дружинников, двое из которых держали его за плечи (руки были связаны за спиной). Шли праздные зеваки и давние знакомые, самые разные люди шли посмотреть на казнь самого высокородного боярина в городе.
Теперь, спустя два лета, Еремей знает точно: казнь не состоялась. Раньше у его были сомнения. Казалось, меч дружинника Ростислава всё-таки рассёк ему шею, отделив голову от тела, и теперь голова болтается над туловищем сама по себе, а душа никак не поймёт, идти ей из тела или погодить. Но теперь Еремей знает: он всё-таки жив. И благодарить должен за это девочку с перегудницей.
А тогда, на площади, меч свистнул совсем рядом с шеей, вновь вызывая в памяти страшное воспоминание о гибели отца, и в этот момент рассудок Еремея окончательно погрузился во мрак. Наверное, Мухорт в этом был не виноват. Он ведь не знал, как именно погиб Ермил Димитриевич.
«Вот так,» – сказал, нехорошо улыбаясь, князь Василий. – «Знай своё место, боярин». 
Только вот смотрел Мухорт не на Еремея и обращался не к нему!
На помосте было несколько бояр, ожидающих казни. И одним из них был Иван Гаютин, а рядом с ним – его старший сын Агафон. Только Еремей об этом почти позабыл. Стыдно признаться, но он боялся смерти. Жить хотелось до сумасшествия, пусть даже жизнь эта была бы безрадостной оттого, что все его оставили: отец, мать, брат, жена и князь, которому Еремей был верен до последнего. Он очень трепетно относился к обетам и клятвам: повенчался с женой – не изменяй, присягнул московскому наместнику – служи. А что же из этого получилось? Одно горе горькое.
«Знай своё место, боярин…» Это были последние слова, которые услышал Иван Гаютин перед тем, как меч Ростислава снёс ему голову. Еремей уже не видел этого, так как выбежавшие из первого ряда толпы Никодим и Виринея схватили его под руки и быстро оттащили в сторону от помоста. Усадили в телегу и стали гнать лошадей прочь, прочь от этого места!
 А потом на площади началась безумная круговерть событий, о которой Еремей так и не узнал. Все, кто видел, молчали, будто память отшибло. Только и известно было, что Гаютина-сына казнить тоже не стали. Правда, прорывались иногда сквозь печать молчания такие словечки, что, мол, не оттого Агафон Гаютин в живых остался, что князь Василий его помиловал, а оттого-де, что казнить не удалось! Но более подробно ничего разузнать не удалось бы, даже если бы кто-нибудь спрашивал. Всю правду о том, что произошло в день боярской казни, знают только сам Василий Мухорт и его преданный воин Ростислав, по совместительству суздальский палач. Ну и Виринея с Никодимом, должно быть. Однако никто из них никогда не заговаривал об этом с Еремеем. Ему и без того было тяжко.
В народе поговаривали, будто Евдоким был очень недоволен решением князя помиловать боярина. Все думали, что он имел в виду своего брата Еремея... А кого ж ещё? И того не знали посадские, что речь шла совсем о другом человеке, шурине Еремея, Гаютине-сыне. Но почему-то Евдоким не стремился рассказать брату правду. Напротив, он всё больше отдалялся от Еремея, как будто хотел отгородить младшего от ненужных знаний…

***

Скрипнула дверь. На крыльцо вышел Борис. Глаза у него были совершенно ошарашенные и испуганные, он тяжело дышал, словно не хватало воздуху.
– Маркела обманули, – сказал он, непонятно к кому обращаясь.
– Что? Кого? – Капитолина ещё не успела отойти от тягостного рассказа Еремея.
– Маркела, – повторил Борис. – Можно я сяду?
– Да садись ради Бога, – Еремей махнул рукой в приглашающем жесте.
– Понимаете… там всё совсем не так, как я думал. Маркела ввели в заблуждение. И тебя тоже, – он кивнул Еремею. – А рассказать я не могу, потому что князь со всех берёт клятву. В общем, всё очень сложно. Тебе нужно расспросить об этом князя. Кроме него, никто не станет говорить. Все почему-то думают, что Еремею нельзя знать.
– О чём знать? – Еремей был удивлён не меньше Бориса.
– О том самом. Ну не могу я, понимаете? Не могу.
– Это что, колдовство какое-то? – спросила Капитолина.
– Нет. Не колдовство, а наоборот.
– Ничего не понимаю, – Еремей нахмурился. – Кто тебе это сказал?
– Князь Василий. И Евдоким. И тот дружинник, который нас предал, а на самом деле нет. Я сам уже запутался! Я только одно могу сказать: они все такие же, как Капа.
– В смысле как я? Музыканты, что ли? Из другого времени?
– Да нет же! Помнишь, как ты меня остановила? Они умеют так. Но больше я ничего сказать не могу. Иначе беда будет.
– Какая такая беда? – не понял Еремей.
– Что ты, договорить не можешь, что ли? – удивилась Капитолина.
– Не могу, – Борис пожал плечами. – Вон у этого лохматого спросите, если хотите, а я не могу! Мне, знаете ли, ещё пожить хочется!
На крыльцо вышел Евдоким. В сумраке его лицо, закрытое чёлкой сверху и бородой снизу, выглядело как сплошной комок шерсти, из глубины которого сияли бледно-синие огоньки глаз.
– Здоро;во, ребятушки. Сидите?
– Сидим, – ответила за всех Капитолина.
– Ну и я с вами присяду, – Евдоким грузно опустился на ступеньку между братом и девушкой. Борис чуть отодвинулся: какой бы ни была правда, а всё же его недавний товарищ пал именно от руки Евдокима. – Что я вам сказать хочу, знаете? Мы все едем в Новгород. Кроме разве что вот Бориса, на него у князя другие виды. А мы, значится, едем. Знания-умения свои улучшать да сноровку.
– «Мы» это кто? – поинтересовался Еремей.
– Я да ты да мы с тобой, – хохотнул Евдоким. – А ещё вот эта лапочка и Ростиcлав с Мишаней. Хорошо было бы ещё Нефёда захватить, да только он здесь нужен. Да и не поедет он после того, как я его племянничка укокошил. Эй, Борис! Ты уж зла не держи. Тут так: или твой брат названый моего родного бы убил, или я твоего соратничка. Уж так склало;сь, как склалось. А мы теперича будем новгородскую библиотеку приступом брать. Все, какие есть книжечки, все повычитаем да повыпишем, чего Василь Игоревичу надобно. А чего ему надобно, того я не скажу, потому что – тай-на!
– Да сколько ж можно секретничать? – возмутился Еремей.
– Ладно-ладно. Только ты, лапочка, – он указал на Капитолину, – пообещай мне, что уследишь за моим братом. У тебя это хорошо выходит. Оттого он с каждым днём спокойней да жизнелюбивей делается.
– Не понял, – произнёс Еремей, – ты что, хочешь сказать, Калина меня околдовала, что ли?
– Вот дурак, – спокойно выдохнул Евдоким. – Эта? Уж точно нет. Раньше, когда взаправду было, не мог сообразить?
– О чём это ты? Что взаправду было?
– Ай, не могу я так! Ну почему мне это запретили? Давно бы уже всё высказал-вымолвил. Да только мать… и князь потом… Не велели мне тебе говорить.
– Кто-нибудь может объяснить так, чтоб я понял?! – едва сдерживая подступающую ярость, воскликнул Еремей.
– Князь может. Он один клятвой не связан. Да только не захочет, – ответил Евдоким.
– Я ему «не захочу», я сейчас ему такую «клятву» покажу!.. – Еремей, оттолкнув брата, поспешил вверх по ступенькам, почти не хромая.

***

– Ну вот и что вы наделали? – обратилась Капитолина к оставшимся на крыльце мужчинам. – Хотите, чтоб до драки дошло? Князь-то раненый у нас.
– Обойдётся без нашей помощи, – ответил Евдоким. – Главное – здесь оставаться и далеко не уходить.
– Снова эти слова! «Обойдётся без помощи»… Что это значит, Евдоким Ермилович?
– Да ничего не значит. Знаешь что, э, как там тебя –
– Калина.
– Знаешь, Калина, раз уж я рассказать не могу, давай я тебе покажу. Борис, ну-ка быстренько кинь в меня чарами. Чем угодно.
– Можно? – в нерешительности переспросил Борис.
– Нужно. Давай-давай, живо.
Борис поставил перекрещенные руки перед собой и резко развёл в стороны, как делал Маркел, когда открывал проход в тумане. Теперь этот жест был командой к началу совсем другой волшбы. Евдокима окутало алым облаком, постоянно меняющим форму, с кисловатым неприятным запахом. Из крыльца полезли вверх острые зубцы, как несколько часов назад. Евдоким сосредоточился, и всё созданное Борисом померкло в одно мгновение и полностью пропало.
– Это как? – по слогам произнесла Капитолина. – Ты можешь как я?
– И не только, – уклончиво ответил Евдоким. – Но нам нельзя слишком часто показывать свои умения. Разговоры пойдут, пересуды, самих в колдовстве обвинят… Лучше просто жить, как жили, и не высовываться, пока надобность в нас не придёт.
– А кто это «мы»?
– Кто-кто… Все такие же.
– И много их?
– Не густо, но и не пусто.
«Разведчик, ёлки-палки», – подумала Капитолина. – «Шифруется».
Больше ничего вытянуть из Евдокима и Бориса ей не удалось.
Почему же они все молчат?

***

– Василий Игоревич! – строго вопросил Еремей, держа за шиворот обвисшего, как тряпочка, князя. – Ты должен мне рассказать, что происходит.
– Отпусти немедленно! – возмутился Ростислав. – Как не стыдно, ты же его в гроб вгонишь прежде времени, баранья твоя голова!
– Не вгонит, голубчик, не тревожься, – усмехнулся князь Василий. – Однако ж ты, Ерёмушка, посади меня обратно, будь любезен. Нехорошо ведёшь себя, боярин... Непочтительно, а?
Еремей толчком отправил Мухорта на лавку. Охая и кряхтя, князь приподнялся и, кутаясь в покрывало, тихонько засмеялся, показывая кривенькие мышиные зубки.
– Вот зря ты так со мной… кх-м… У меня, кстати сказать, лёгкое задето, а ты меня крутишь-вертишь, как арбуз на ярмарке…
– Извини дурака, княже, вспылил. Но ведь нельзя же так умалчивать. Евдоким и этот чародейский брат тоже всё что-то недоговаривают, мол, нельзя тебе, Еремей, знать! А раз нельзя знать, так чего болтаете, зачем намекаете на тайну, от меня сокрытую?
– Видишь ли, голубчик, это всё твои матушка с батюшкой придумали, мол, не стоит тебе лишний раз тревожиться ненужным знанием… Ты ведь и раньше, в детстве-отрочестве, очень уж впечатлителен был... Оттого и рассудком, уж прости за прямоту, помутился маленечко… Однако ж в том вина не моя, сколь бы ты не думал... Раз уж об этом заговорили, придётся высказать, только давай пусть не я говорить буду, а Ростислав, – князь в очередной раз закашлялся и вытер уголок рта. – Разрешаю тебе, голубчик, поведать правду… от лица князя боярину Взметню…

ВАСИЛИЙ-1

Два лета назад.

Вечер садился на город сизыми клочьями облаков.
Вдалеке колокола отзвонили вечерню.
Боярыня Аграфена Взметень-Гаютина шла с базара в сопровождении пары статных молодцев-челядинов. Одета она была роскошно: богато изукрашеный летник, расшитый шелками да жемчугами, подметал пол; отделанные беличьим мехом опашень и шапка-столбунец [35] весело искрились в закатном свете.
Князь Василий Мухорт, выйдя из-за угла дома, заступил ей дорогу. Он был один, только поотдаль стоял один из доверенных людей, не спеша подходить ближе.
– Здрава будь, голубушка, – невесело поприветствовал князь боярыню.
– Исполать тебе, княже, – молодая женщина почувствовала угрозу и подобралась, как рысь перед прыжком.
– Что же это ты, красавица, а? Надоело боярыней быть, в княгини захотела? Мужа своего за суздальский стол усадить пытаешься. Да и не одного только мужа…
– Ой, не твоё это, княже, дело, – неприятно улыбнулась Аграфена. – Чужие семейные дрязги не твоя забота.
– Кабы это были только ваши дрязги, я бы и не стал сор из избы выносить. Хошь засыпьтесь этим сором с ног до головы. Только известно мне стало, что дроля [36] твой у чернокнижника в учениках ходит.
__________
[35] Летник – женская верхняя одежда у знати. Опашень надевался поверх летника и служил своего рода плащом, полушубком. Столбунец – меховая шапка, которую носили как мужчины, так и женщины (присутствовали небольшие отличия покроя).
[36] Дроля – любимый. В данном случае князь использует это слово, чтобы не произносить на улице «полюбовник».
__________

– Повторяю, князь: не твоя это забота!
– Забота-то, может, и не моя, да только чья работа, а? Нешто думаешь, я не знаю, откель взялся в нашем княжестве Леонтий-знахарь, а? И что прозывается тот Леонтий на самом деле Леонсио Валентес, и за что его выгнали из родных земель? Ой, что-то вы, Гаютины, мутите нехорошее в моём городе! Как бы чего дурного не вышло. Не ровён час, придётся мне князю Нижегородскому жалобу на вас, Гаютиных, писать, мол, вышли из-под власти моей, творят на земле суздальской что хотят, беззаконием, блудом да волшбой промышляют…
– Отчего ж не сразу Московскому князю? – в лице Аграфены, казалось, уже не осталось ничего человеческого, кроме улыбки.
– Оттого, голубушка моя, что грамота Московскому князю уже написана и отправлена. А Нижегородскому – это так, для пущей надёжности, ежели вдруг Великий князь не снизойдёт до моей смиренной просьбы.
– Врёшь, наместник! Как есть, врёшь! Не мог ты так скоро всё обставить…
– Отчего же не мог, голубушка? Ещё как мог, вот тебе крест, – князь размашисто перекрестился и хотел было перекрестить собеседницу, но Аграфена схватила его за руку. – Ишь ты как… Не нравится, а, кисанька? Не любо, а?
– Руки убери, – прошипела Аграфена. Её скулы заострились, а мех на шапке затрепетал, повинуясь воле хозяйки. – Я сказала, руки убери, князюшка, допрыгаешься.
Вокруг собеседников – соперников? – стал собираться любопытный народ. Зеваки высыпали из-за калиток домов, из переулочков, становились в круг и поглядывали, разинув щербатые рты, на спорящих князя и Аграфену. Интересно было. Весело. Не каждый день такое увидишь. Двое самых высокородных людей в городе отчего-то схватились, как кошка с собакой. Надо посмотреть, послушать, чего делать станут.
– Знаешь, боярыня, ты, коли уж так о власти мечтаешь, в княгини метишь, один только выход у тебя остался: после казни мужа за меня выскочить. Только не захочешь, верно, а?
– Да ты в своём уме, Мухортый? За тебя, гриба старого? – уже не сдерживаясь, плевалась ядом Аграфена. – Звал навозник волнушку замуж…
В толпе осторожно захихикали. Аграфена, воодушевившись, продолжила:
– У самого монет полны палаты, зовёт в гости чёрт горбатый! Народ обирает, в постель мужних жён зазывает!
В толпе засмеялись громче.
– Противно, а? – усмехнулся князь. – Это хорошо, что я тебе противен. Потому что наши чувства теперь взаимны. – И добавил вполголоса: – Хоть поймёшь, что я к тебе испытываю, ведьмина дочь.
– Ах ты паршивец, – пробормотала Аграфена и закусила губу. – Ты всё-таки вызнал? Долго старался?
– Не особо долго, голубушка. Много времени не заняло узнать, кто ты такова есть, Аграфена, хм, Ивановна.
Глаза боярыни вспыхнули багровым блеском. За спиной князя вырос его дружинник, готовый в любой миг прийти на помощь. Челядины боярыни, напротив, отступили назад, чтобы не мешать.
В этот момент откуда-то сзади, из переплетения улиц, выскочил Маркел.
– Граня! – заорал он. – Я иду к тебе, держись!
Она не видела и не слышала его: слишком громко галдела толпа, распалённая Аграфениными частушками. Многие зрители, впечатлившись сомнительным талантом боярыни к стихосложению, подхватили эстафету и принялись излагать своё недовольство политикой князя в рифмованных строках.
– Ну что, сама в острог пойдёшь или под ручку повести, а? – поинтересовался князь.
Аграфена дёрнулась вперёд, окончательно теряя самообладание и человеческий облик. Ногти на руках удлинились, под бровями полыхнули два багровых всполоха. В глаза Василию полетел ядовитый плевок, уже не фигуральный, а вполне настоящий. Увернуться удалось, да не совсем: кожа на левой щеке зашипела и пошла пузырями.
– Др-рянь, – отметил князь Василий. – Метко.
И коротко отмахнул левой рукой вперёд.
Аграфена не успела преодолеть расстояние до его горла. Прыгнувший навстречу ей дружинник рассёк женщину (если её можно было так назвать) наискось до самого пояса. Падая, она снова сделалась похожей на себя при жизни: тёмно-русые волосы, серебристые глаза. И никто бы не поверил, что мгновение назад на князя Мухорта бросился лютый зверь. Да никто и не видел: всё произошло за долю секунды. Зеваки только головами по сторонам крутили: мужики готовились сердито крякать да возмущаться, бабы-девки – голосить и рыдать, мол, зарубили мечом белую лебёдушку, душеньку неповинную.
Знали бы они!
На той стороне толпы остановился, замер в ужасе Маркел. Князь даже не сомневался, что юный ученик чернокнижника Леонтия тоже ничего не понял, не заметил страшного преображения своей любушки.
– Поживёшь пока, – сказал он вслух. – Может, и пригодишься, голубчик. А может, и нет. Какая от тебя, Иудушки, польза, раз ты уже двое раз предал боярина своего.
Вряд ли Маркел его слышал.
– Пойду-ка я, – обратился Василий Игоревич к своему провожатому. – А ты, будь любезен, займись, чтобы тело убрали правильно, как я велел. Понял?
– Понял, княже, только как же это ты – один по городу пойдёшь?
– Один, один. Не волнуйся за меня, голубчик. Я бы и без тебя справился, только мараться не хотелось. Да и побыстрее ты меня.
Он ещё раз посмотрел на лежащее тело женщины в нарядных боярских одеждах. Суздальцы не должны пока ничего знать. Ни к чему его тихому, славному городу вся эта суматоха. Ну, ведьмина дочь, ну, оборотень. Дальше-то что? А дальше то, что если об этом сейчас заговорят, то ему, князю Василию, всё-таки придётся казнить Еремея, как мужа преступницы и теперь уже точно – как участника заговора. Кому ж понравится, что самый знатный в городе боярин женат был на такой вот… как бы её назвать-то. На Аграфене, в общем. И понесётся молва, как горящее колесо с горы на праздник Ивана Купала: Еремея казнить! Евдокима казнить! Елену Олеговну, сиречь матушку Феоктисту, выгнать из монастыря и растерзать за то, что не поведала народу истину! Всех холопов Взметневых по миру пустить! Нет, на такое безобразие князь Василий был решительно не согласен. А потому лучше хранить молчание до поры до времени. Ему ведь ещё с Аграфениным братом разбираться, да и со всей её семейкой поганой. Эх, кабы раньше узнали!.. Да что уж теперь-то сокрушаться.
Придётся молчать. Жаль, конечно. Но даже самому Еремею лучше пока не знать, кто была его жена. Опасно это, ещё, прости Господи, умом совсем тронется. И так уже говорят, что он в остроге рассудком плох стал, всё про какую-то татарскую саблю бормочет. Жалко его, но разве мог Василий поступить иначе, а? Бунтовщиков надо в тюрьму, иначе народ спросит: почему, батюшко-князь, на свободе врагам гулять дозволяешь? А там, глядишь, распояшутся самые горячие головы, решат голубчики, что князь совсем размяк в довольстве да сытой жизни, и можно безнаказанно его княжеский стол туда-сюда шатать… Нельзя так. Надо время от времени строгость свою да власть показывать, пусть и не хочется порой. Тяжело быть правителем. А тяжелей того – знать, что над тобой есть ещё один правитель, и ещё, и всем надо соответствовать. А по-над всеми – Сам Господь на небеси. Вот уж Кто не простит Василию ошибки, если тот сделает неверный выбор. Трудно правителем быть, а Богом, наверное, и того труднее.
Мухорт повернулся и медленно, неторопливо пошёл сквозь толпу зевак. Перед ним расступались – кто со страхом, кто с неприкрытой злостью, кто с уважением. Разные люди живут в городе Суздале, добрые и не очень, скупые и щедрые, молодые и старые, грешники и праведники. И всех их князь Василий старается любить и оберегать. Это непросто. Иной раз приведут на суд какого-нибудь Петра-мясника, который несвежие говяжьи туши на базаре продавал, а у этого мясника рожа ну самая разбойничья, глазки заплыли, зубы людоедские как частокол завалились – ни дать ни взять Гога с Магогой  в одном лице. Вот как такого подданного любить? А всё ж живая душа, раб Божий, по воскресеньям в церковь ходит, молится, свечки за здравие да за упокой ставит. Детей своих, Сашку, Пашку да Наташку, говорят, не бьёт совсем, только нравоучения читает. Однако ж на базаре тухлым мясом народ травит. Где справедливость-то, а, голубчики? Какова она, справедливость, покажите мне её!
Трудно быть князем Василием Мухортом.
Трудно знать, что такое верность и неверность, нести скрытые от всех обеты и хранить тайны, порученные ему родителями нынешних братьев Взметней. Трудно одному воспитывать юную дочь в строгости и воздержании, прятать девицу ото всех в светёлке, не пускать на гулянья, при этом отлично понимая, что девка-то в самом цвету, как бутончик розовый. Эх, поиграть, порезвиться девичьему сердчишку хочется! Нет, не впору ещё дозволить дочери выйти за ворота суздальского кремля. Пусть обождёт. В своё время найдёт ей князь жениха – лучшего из лучших, чтобы любил жену молодую пуще отца с матерью, пуще земли родной, пуще жизни своей! Чтобы защищал её и уберёг от всех напастей, лучше, чем сам Василий, который ничем не смог помочь, когда покойная княгиня скончалась на третий день после родов, так и не сумев оправиться от слабости. Иногда князю Мухорту кажется, что жену сглазили. Он пытался проверить свою догадку, но пока не нашёл этому подтверждения. Потому и бережёт дочь как зеницу ока… 
Князь медленно шёл по своему городу, проулками, стараясь лишний раз не попадаться на глаза досужим людям и время от времени ловя удивлённые взгляды посадских ребятишек из окон. На Суздаль опускались сизые, пепельно-серые облака. Нависли над городом, надавили, вот-вот прижмут к земле. Солнце давно уже скрылось за горизонтом, посылая оттуда прощальные лучи и подсвечивая ими небо, как будто извиняясь за свой вынужденный уход.
Князь шёл. Облака давили.
Завтра в городе и за его пределами будут болтать о том, что по приказу князя Василия, московского наместника, была убита невинная женщина. Пусть болтают. О нём постоянно что-нибудь болтают, не одно, так другое, ведь он всегда на виду. Всё время приходится выбирать, кому подставиться под удар молвы: себе или кому другому. В этот раз князь Василий выбирает себя. Не беда, потерпит. Лучше уж пусть судачат о его «неоправданной» жестокости, пусть ненавидят и боятся его, а не весь род преданных ему Взметней, от века поклявшихся верой и правдой служить роду князей Суздальских. Ещё никто и никогда из Взметней не предавал ни предков Мухорта, ни его самого. Не пристало и Мухорту обманывать доверие своих верных слуг. Все они: и старший сын, и младший, и их мать, игуменья Феоктиста, останутся целы и невредимы до тех пор, пока жив сам князь Василий. Других таких, как Взметни, не сыщешь. Он уж пробовал: одна преданная тебе боярская семья – хорошо, а две, три, пять – стократ лучше! Однако пока не преуспел в этом деле. Среди заговорщиков, приходивших несколько месяцев назад к Еремею с предложением сместить Василия Игоревича с княжения, были представители ВСЕХ суздальских боярских родов. Князь Василий неглуп и хорошо понимает, кого может лишиться, если отдаст приказ казнить Еремея. Но и отпускать младшего Взметня пока не спешит. Всё должно свершиться чин по чину: в назначенный день казни Еремея помиловать (заодно и народу великодушие своё показать),  а прочих бунтовщиков обезглавить, в том числе и нескольких Гаютиных, уличённых в сговоре. Тогда всё будет правильно, и он, князь, будет соответствовать ожиданиям народа и своим собственным представлениям о том, каким должен быть правитель. «Строг, да справедлив; кого казнит, кого и милует». Вот так – лучше. А не гриб-навозник. Хорошо хоть, мухомором не назвала. Не хватало ещё, чтобы его прозвище переврали уличные зеваки.
«Мухорт» – значит гнедой, поджарый, щупленький конёк. Тоненький такой, как хвойная иголка. От Мухорта не ждут подвоха. Расслабляются, являют миру свои неприглядные стороны. Вот тогда-то и попадаются: кто на краже, кто на лихоимстве, кто на торговле тухлым мясом (надо всё-таки разобраться с хитрецом Петрухой!), а кто, как семья Гаютиных, на запретной, про;клятой ворожбе. Хорошо быть тем, в ком до поры до времени не видно силы. Удобно.
Князь улыбается и идёт дальше.
Серый пепел – отблеск седых облаков – оседает на город, утапливая Суздаль в своей одинокой зловещей старости. И кажется, что из-за каждого тёмного угла вслед идущему князю Василию светятся настоящие, багрово-алые рысьи глаза Аграфены. Мертва ли, жива ли? Неважно. Отныне её злоба и последний удивлённый испуг будут рыскать по городу в поисках новой жертвы. Вползут ядовитым червём в душу к очарованному, отчаявшемуся полюбовнику Маркелу, затуманят рассудок вдовому мужу Еремею, а когда придёт срок –  сразят неизвестной болезнью колдуна Леонтия, тайного слугу боярского дома Гаютиных, чтоб не успел никому рассказать о том, что знал. След боярыни Аграфены надолго отпечатается на суздальской земле страшным багровым пятном. Но в то же время этот след волею случая приведёт в Суздаль юношу и девицу, которым, возможно, под силу изменить ход событий, помочь князю Василию Мухорту разогнать сгущающиеся над Суздалем облака…
Князь продолжает свой путь через переулки города. Он знает: каждый живущий в Суздальской земле ему подвластен, и каждого он обязан защищать, чтобы, когда настанет время, суздальцы выступили единым строем против общего врага, защитив своего князя и свою малую родину. Ради всех них, ради этого неба и травы, ради каменистых мостовых, птичьего говора на ветках и собачьего бреха на охоте, он носит знаки своей княжьей власти. Оставаться за княжеским столом трудно, но не оставаться ещё труднее. В такие минуты князь Василий Мухорт понимает, что он и его город – одно целое. В этой земле, по которой он ступает, и в его сердце – одна кровь, одно дыхание. Пытаться разъединить их – смерти подобно. Даже не пробуйте. Велик будет гнев слабого, тоненького, как ветка, князя Мухорта.
Суздаль живёт вместе с ним. Если Василий сделает ошибку, позволит убить себя или отстранить от власти, в городе и во всём княжестве начнётся сутолока. В этой толчее, борьбе интересов, пострадают простые люди. Этого позволить нельзя. Поэтому он должен идти вперёд, прорываясь через толпу ради блага самой толпы. Навстречу Гаютиным и другим напастям, посланным на Русскую землю, кажется, из самой преисподней. Навстречу решающей битве с татарской Ордой, битве, которую князь надеется застать при жизни.
Князь Василий Игоревич Мухорт идёт вперёд.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

_________

май – сентябрь 2021