Путешествие древних на границу жизни и смерти

или Вершок, преграждающий путь к кладам

1. СОВЕТСКАЯ АЛЕКСАНДРИЯ: СХОЛЭ ИЛИ ЗАСТОЙ

Золотое времечко застоя тешило нас теплым закатным светом недолго – лет, от силы, пятнадцать. Древнему Риму повезло больше: время-то, в те поры, и тянулось дольше. Короче говоря, в царствование императора-интеллигента Марка Аврелия, на базе Александрийской библиотеки возникло нечто вроде НИИ.

Для тех, кто не в теме, напомню: в Александрии располагался античный вариант Вавилонской библиотеки (если кому-то приятнее – Интернет древнего мира), а НИИ расшифровывается как «научно-исследователький институт» (это заведение было чем-то вроде ордена служителей Свободных искусств в позднесоветской Касталии).
От «советской Касталии» сохранилось немногое – чуть больше, чем от Касталии Германа Гессе, но меньше, чем от той, александрийской. Поэтому переходим сразу к последней.

Что удалось нам, так сказать, вырвать из когтей у прошлого?

По иронии обстоятельств, всего в паре сотен километров от сгоревшей духовности (в лице Александрийской библиотеки), в трюмах античных триер, чудом сохранились торговые балансы, по которым купцы поставляли в библиотеку папирусы и прочий «академический фураж». Именно эти балансы отразили, со дна Средиземного моря, род занятий древних исследователей. В частности, они позволили реконструировать даже название НИИ! Примерный перевод таков: «Странствия как эксперименты и аргументы». Это название относительно условно, как и жанр (НИИ), как и погоняло «интеллигент», которым мы наградили условно-хорошего императора... не знаю, можно ли назвать «интеллигентом» генсека Брежнева, но Марка Аврелия точно можно!
В нашем скорбно-имманентном мире есть немало вещей, которые роднят Советский «Застой» с Александрийским стилем.

Во-первых, и там, и у нас была попытка «Остановить мгновение». И как этого хотелось - ведь мгновение было прекрасным!
Во-вторых, как в александрийском Риме, так и в Союзе эпохи Прежнего, было то, что умные дяди называют словом «синкретизм». Творцы из Александрии черпали темы и образы равно из египетского пантеона, эллинской лирики и римского эпоса. А советские интили исходили из некой презумпции «Мирового наследия» (БВЛ, Юнеско или КиС): так, в рамках одной хрущевской гостиной могли "добрососедствовать"  портрет Хемингуэя, статуя Будды, «Шоколадница» Фрагонара и Спас Нерукотворный. И увы! – та же солянка царила во всех головах; только вот Спасителя здесь «перелагали» Ницше, Блаватская или вовсе Воланд...


2. НИИ имени ТРАЯНА

В самом начале, имеется одна проблема.

Стилистически недостоверно начинать сразу с НИИ «Странствия как эксперименты и аргументы». Думаю, вы со мной согласитесь: лучше начать с другого института – и я вкратце расскажу вам о НИИ «Семь искусств прекрасной схолы». Дело в том, что в отличие от первого, этот институт оказался очень влиятельным. Его сотрудники занимались всем рукотворно-прекрасным: они рисовали и ткали, писали вязью и творили каллиграфию, изучали звездное небо, пели, играли и танцевали, а также осваивали нечто, что можно условно назвать западной кама-сутрой. Спустя тысячелетие и более, наработки этого НИИ – Семь свободных искусств – использовали маркграфы Священной Римской империи, создатели павильона «Олений сад» для Короля-Солнце, и даже – вы только вдумайтесь – дизайнеры гаремов от Белграда до Багдада. Как сказал бы американский предприниматель, искусство должно стать бизнесом, ибо свобода мертва без практики.

Однако вернемся к нашим Путешественникам.
Альтернативным Путешественникам.
Директор александрийского НИИ, Октавиан Нонний, был известным в свое время философом и лингвистом. Точнее сказать, не «был», а «стал бы», если бы не предпочел писательской славе сомнительное призвание путешественника. Почему «сомнительное»? да потому, что он, а вместе с ним, и его подчиненные, ставили себе совершенно иные задачи, нежели Страбон, Птолемей или Плиний Старший.
Октавиану Ноннию было явно недостаточно просто путешествовать и записывать увиденное! – он исходил из умозрительной сверхцели.
Какой? Попробуем разобраться.


3. ОТ СФИНКСА до ГИПЕРБОРЕИ

Итак, вослед за ахейскими навархами, Октавиан Нонний направился в Гиперборею (которую он называл на латинский манер, «Адаквилоном»). В сущности, этот Адаквилон, в отличие от Гипербореи, была всего лишь направлением, а целью – и, как мы уже сказали, сверхцелью – был некий кусок суши под названием Ultima Thule. Причем, если древние навархи (и, кроме них, Исидор Севильский и Лейф Счастливый) спорили о том, был ли этот кусок суши айсбергом, островом или материком, александрийских ученых заботило не это: для них, Ультима Туле был границей («hoc est, primo quidem, terminus», ссылался на ранних исследователей Рабан Мавр).
До него, жизнь пребывала-бытовала, а после него – с какого-то момента, сектора или грани суши – начиналась... нет, не так! – жизнь заканчивалась, и наступала смерть!

В задачи мыслителей-ученых входило найти собственно границу, отделяющую одно от другого, и проследить, таким образом, зарождение жизни в неподвижно-мёртвой материи.  А также пути зарождения смерти в пока еще живом организме.
В одном "ново-венском" романе начала ХХ века был такой образ: в углу комнаты, в кресле сидит Рогатая. Она остаётся незамеченной - до тех пор, пока не встает, и не убивает одинокого обитателя комнаты. (название романа осталось неизвестным, автор пропал без вести, а роман мне приснился, но сон я почти забыл...)

Там, на краю Земли, вокруг оси неподвижной
Великий Медведь вращается с Белой Медведицей в танце,
В неизменное небо уйти, оторваться не в силах!
(Прошу прощения за корявый гекзаметр!)

Вы, должно быть, представили некоего классического филолога-ботана, с дактило-хореической кашей в голове, но глухого к бардовской песню, которую поет пленница партаппаратчика Саахова. Или что-то в том же духе.
Господи, как звучит-то: "пленница партаппаратчика"! не светская комедия, а постсоветская чернуха)

На самом деле, это вольный подстрочник. Автор – Филей Эрминский, один из древнейших поэтов к западу от Трапезунда (даже современник полумифического Орфея). По легенде, он был первым, кто видел Ультима Туле. Впрочем, если это и так, он не исследовал этот Шрам Земли с точки зрения наших александрийцев. Вращение белых медведей с неподвижной Большой Медведицей (и другими, столь же неподвижными, созвездиями и персонажами) – это дело его рук. То есть, не рук, а глаз! Филей первым обратил внимание на то, что на Ультима Туле и над нею всё неподвижно.

Помните апории Зенона Элейского? Скажем, Апория «Куча»: с какого камушка – с которого момента времени – отдельные камни можно назвать «кучей»? а в переводе на язык Нонния, смерть каким-то образом нарастает в плоти, и в определенное мгновение становится доминантой.

Подкованный читатель может провести параллель с явлением апоптоза, который с завидным постоянством, ежедневно и ежеминутно, убивает клетки в нашем организме. Правильнее сказать, клетки сами себя убивают: такая вот самоизоляция!
Даже головной мозг, будучи основой нашей индивидуальности, и состоящий из миллиардов клеток, за какой-то период времени полностью обновляется – ОБНУЛЯЕТСЯ! В общем, если так можно выразиться, коней на переправе меняют, причем в полном составе.

Но так происходит НЕ всегда: с какого-то момента, стволовые клетки перестают производить новые клетки, а старые продолжают отмирать: цикл апоптоза исчерпан.
Смерть становится не делом выбора, а делом времени!

Теперь возьмем другую апорию. Согласно Зенону, Черепаха передвигается непрерывно, и это позволяет ей оказываться впереди Ахиллеса всякий раз, когда последний решает передохнуть. Сколь малы бы не были паузы, как не уменьшались бы расстояния между ними. Ахиллес, словно вкопанный, упёрся в бесконечно малые шажки Черепахи.
Так жизнь упирается в смерть. Так панцирь Черепахи накроет Ахиллесову пяту.
Наконец, Апория о Стреле. Она кажется неподвижной во всякое мгновение – незаметна как смерть. Но в какое-то мгновение, полёт завершён, стрела вонзается в цель, прервав и полёт, и, возможно, какую-то жизнь. Неподвижны уже и стрела, и жертва. Смерть стала видима.

Всякий раз, то ли из неподвижного пространства, то ли из слишком подвижного времени, из бесконечно малых размеров и расстояний – грубо говоря, из ниоткуда – невидимкою к нам является смерть. В то же время, диалектически, от противного, апории Зенона привели наших александрийцев к такому выводу: поскольку апории чисто умозрительны и наблюдению не подлежат, то наблюдать следует за реальными, зримыми объектами на Земле и в космосе. Само собой, за неимением телескопов, в распоряжении ученых осталась Земля. В данном случае, Ультима Туле .
Здесь, кажется, необходимо добавить пару слов.
Плутарх прав: обычно, составители карт старались выносить белые пятна (с заметками о сопутствующих тайнах) ближе к полям карты. А поля и углы карты – помятые, потертые или опаленные – превращались в некие куски суши: еще бы, ведь ничто не способствует реальности больше, чем неразрываемая загадка!


4. РАЗДЕЛЕННАЯ РЕКА и ВО ГЛУБИНУ ПЕСКОВ САХАРЫ

Загадки ждут нас повсюду, куда ни ткни. Одна из них касается самой логики исследования – логики направления и развития, логики смены фокуса. А поскольку эта логика объяснима не более, чем логика развития музыкального материала у Бетховена или Стравинского, то я ограничусь метафорой.

В Миннесотском нацпарке, река Брюль разделяется на два рукава, и оба они обрушиваются в водопад именуемый Чертов чайник. Ниже по течению, из скального пролома вытекает половина реки – восточный рукав. А рукав западный буквально проваливается сквозь землю. Геологи и туристы-любители многократно пытались проследить, куда же девается левый рукав реки Брюли: они метили его краской и разными плавучими предметами, но тщетно. Левый рукав больше не соединялся с правым, и не возникал более из-под земли.

Подобным образом, исследование Ультима Туле перетекает в исследование Сахары – но как бы лишь наполовину, тогда как другая половина исчезает, ввиду высочайшей непохожести предметов.
По этой же причине – во избежание умозрительности – исследования граждан александрийцев шли по нескольким направлениям. Параллельно с изучением «ультиматулейности», проходили наблюдения за жизнью сахарской цикадульки. Оговорюсь: это научное название неизвестно откуда взялось, да и звучит глуповато. Поэзия, согласен, должна быть глуповатой – отчасти и топонимика – но уж никак не география! поэтому впоследствии, мы будем использовать другое (серьёзное) название: «(занзибарская) ханнаггарь».

Это самое загадочное существо, и не только в регионе, который сам по себе загадочен. До сих пор, не удалось обнаружить ни следов брачного поведения, ни путей вынашивания и появления на свет потомства. Создается впечатление, что ханаггари, едва появившись на свет, уходят в спячку, а последнюю с честью продолжает их потомство. Да и формула «появились на свет» едва ли применима к обитателям туннелей в сотнях метров песка под Сахарой. Поэтому сотрудники-александрийцы решили более не изучать ханнаггарь, так сказать, вахтенным способом, и – только представьте себе! – командировали одного «эмэнэса» (МНС, младший научный сотрудник - продолжение метафоры) изучать ханнаггарь – неотрывно, на протяжении нескольких сезонов!..

В это невозможно поверить, но командировка выдалась длиною в жизнь: странник-сотрудник провел буквально в песках и под ними почти 24 года! Он то колесил между Баб-эль-Мандебом и Гибралтаром, то зависал где-то посерёдке. Одиноким стариком в шестом десятке, он записал всё, что сохранилось в памяти. Поскольку сам труд не сохранился – уцелели лишь несколько цитат – нам никогда не узнать о том, ЧТО запомнилось лично ему, а ЧТО было записано по долгу службы. Аоратос (история удивительным образом сохранило имя ученого-невидимки) принёс самого себя в жертву причудливой невидимке, и провёл всю плодотворную часть жизни в самых невыносимых местах Сахары и Красного моря.

И вот, что удалось установить. Новорожденные ханнаггари (как самки, так и самцы) уходят в спячку. В течении спячки (а она длится около девяти лет) ханнаггари увеличиваются в размерах. Рост этот едва заметен – особенно, в кромешной тьме, где ханаггари проводят всю жизнь – ведь «катакомбы под всё убивающим песком и палящим солнцем еще более безжизненны, чем гробница во чреве пирамиды»! тут-то нашему исследователю потребовались многие циклы наблюдений. Однако именно эта инфинитезимальная величина (на которую вырастает то ли кокон, то ли сама ханагарка) послужила основой для двух важнейших выводов.
Во-первых, ханнаггари продолжают существовать настолько инфинитезимально, настолько ненаблюдаемое, настолько невидимо, «что у нас нет ни слов, ни знаков!» (как отмечает Аоратос – отметим и мы эти слова: позже, вы поймёте, почему).
Во-вторых, почти незаметный рост ханнаггаров говорил о смене поколений. Кто только может себе представить, какого свехвнимания, даже сверхзрения потребовало такое открытие от самого Аоратоса! Как можно было заметить разницу в размерах ханнаггарей, сначала по прибывающей, затем по убывающей? Вы правы: это было невозможно!
Но тут – подобно мудрому судье, хитрому царю или случайно-прохожему (каландару) – на помощь пришёл случай (хотя этого случая, скорее всего, нет в трактате Аоратоса: по недоброй западной традиции, эпизодами личного характера не принято делиться в научном дискурсе).
Итак, однажды Аоратос обнаружил себя посреди песка, на пути каравана. По невероятному стечению обстоятельств, караван вскоре встал на привал. Это был настоящий «нилучут» – ночная остановка с трапезой и танцами у огня. Впрочем, Аоратосу запомнились не томные бедуинки, и не экзотический рацион, а один кувшин, на котором было изображено то самое существо, которое он наблюдал при свете факела, и в трех, так сказать, измерениях.

Увы, выяснить удалось немногое!.. Аоратос отметил лишь эмоциональную компоненту: в ответ на его попытки выяснить что-либо о природе ханнаггарей, туземцы только глубокомысленно гудели, с полным почтением указуя вниз или возводя голову к небу. Кто-то скажет «А что, если бы они не гудели, а рассказывали... Аоратос понял бы больше?»

Отвечаю. В период подготовки к командировкам, сотрудники Александрийского института пытались изучать языки, распространённые в таргет-регионах. Аоратосу пришлось довольно туго: в Александрии полагали, что по всей суше южнее Мемфиса говорят на одном языке (когда-то, Аристотель брякнул что-то на сей счет, а за триста лет у его слов вырос гранитный пьедестал). Естественно, ни Аристотель, ни прочие академики, а равно их противники, не имели ни малейшего представления о том, что происходит к югу от Луксора или к западу от левобережья батюшки-Нила.
Впрочем, всё это – отвлекающие манёвры видимого мира. Нас же волнует другое...
В истории случается так, что естественный поток вещей приводит к сверхъестественным и невероятным результатам. Тайна той ночи в пустыне приоткрылась только спустя восемнадцать веков. И приоткрылась она человеку, который не имел ни малейшего отношения ни к чему из описанного выше: он слыхом не слыхал ни о том, давно исчезнувшем, народе, ни об Александрийских исследователях, ни даже о ханнагарках. Однако именно ему Промысел открыл всё – даже то, о чем не помышляли Энний и Аоратос...

Итак, естественный поток событий порою приводит к сверхъестественному потоку – над землей и под водой. Как в загадочном водопаде и после него.
Эта история, сколь спутан и сбивчив бы не был наш рассказ, началась в Александрии, потом – через Северный полюс – переместилась в пески Сахары. А закончится ей написано в Лондоне.

...На этом месте, муза эссе – Эссенция – должна прилечь передохнуть.


5. ЛОНДОНСКАЯ РАЗВЯЗКА

Я смотрел во все глаза, не в состоянии оторваться. Недоумение охватывало меня больше, чем нашего премьера на Тегеранской конференции: что это за наваждение такое? Каким образом этот невысокий человек с сухою рукой и лицом, изрытым оспинами, сумел парализовать нашу волю?

Даже не парализовать, а... представьте себе Пана, который натягивает струну на своей лире, или Амура, который натягивает тетиву своего лука. Впрочем, я не понимал, КТО или ЧТО, собственно, натягивает мою волю, подобно струне или тетиве. Была ли это старуха Кандага-бобо, а может, сам горшок? В самом деле, горшок смотрел на меня, не отрываясь – да так, что я готов был поверить в некое излучение древности или тайны! Словно эти загадочные знаки на горшочке поглощали все солнечные лучи, оставляя на мою долю какое-то другое излучение. А оно действовало на меня как своего рода радиация.

Нет! скорее всего, эта старуха заколдовала меня. Она назначила немыслимую цену, но дело в том, что я готов отвалить неприличную сумму за старый, никчемный прибор берберского быта. Это просто неслыханно! Хорошо хоть, мои коллеги и партнеры не узнают об этом – они прекратили бы со мной общаться! Что делать?!......

- А знаете, что? – вдруг заговорила старуха, хозяйка глиняного горшка, – Просто забери его. Я ведь вижу, КАК он тебе нужен...

Я с трудом смог совладать с собой. Да и смог лишь потому, что мне чего-то не хватало.
Наконец, я догадался, чего мне не хватает. ЧТО было даже важнее для меня, чем сам горшок.

- Ты мне можешь сказать, Кандага-ханум, что означает этот знак на стенке горшка?

Старуха расхохоталась:

- Ты же бывал в Сахаре, должен был видеть этих странных кузнечиков.

- Нет. но я... я и вправду видел их. Как раз и вспомнилось! Я во сне их видел!! – они искали клад!..

- Ну и ну, Грэг Хитроу, тебе удалось меня удивить! Так вот... бедуинам – тем, кому принадлежит этот горшок – удалось обнаруживать в пустыне многочисленные клады. Этим они жили. Для этого они занимались внесезонными кочевками по пустыне. У них было особое понятие... ну, скажем, для людей, не чуящих клады... Они копают на какую-то глубину, а потом бросают поиск. Бросают ровно в тот момент, когда до горшка с кладом остается расстояние мирефи-тянь. Этот знак и выражает понятие «мирефи-тянь».

«Мирефи-тань» – единственное, что осталось от этого народа, этого древнего побега бедуинского племени, который кочевал, параллельно тысячелетиям, вокруг невидимого тогда для землян Ахаггарского нагорья. В одну из своих внесезонных кочёвок по Сахаре, последний хозяин слова «мирефи-тань» стал окончательно невидим и для своих соседей, и для диких обитателей пустыни: был незамеченным – ста незаметным. А от существования осталась только загадка – как причудливый знак, соединяющий бытие и небытие, словно фибула, закрепившая видимый хитон на плече ставшего невидимым Аиде.


6. ЭПИЛОГ: из ДНЕВНИКА ГРЭГА ХИТРОУ

«...граница между жизнью и смертью слишком очевидна, но выявить её не удавалось еще никому! Агенты кирие Нонния считали, что взвешивать тела до и после смерти, фиксировать прекращение дыхания и сердцебиения – всё это ни к чему не ведет, не дает ничего увидеть. Наблюдение должно быть наглядным, действенным. А граница между жизнью и смертью – зримой и ощутимой. Хотя она и труднодоступна: ведь искать ее придется на границах живого мира.

Вам это покажется парадоксом. Что же! мы окружены парадоксами – и снаружи, и по-иному, и это общеизвестно. Даже в наше время, многие – если не большинство – по-прежнему считают, что границы между категориями (в данном случае, Жизни и Смерти) доступна зримому эксперименту: эти люди верят не своему восприятию, а восприятию Гюйгенса и Ньютона, с их весами и зеркалами! они верят мыслям – но не своим, а Маркса или Аристотеля... Что поделаешь? Это, в конце концов, еще один парадокс: везде декларируя свободу, западные учёные склонны прогибаться везде подо всеми, лишь бы эти последние именовались «учеными»!