За кулисами Кремлевского дворца

          Рассказ

          Аннотация: Княгиня Елена Глинская, мать-регентша малолетнего Иоанна, оказывается перед судьбоносным выбором: либо следовать политическим интересам, которые диктует ей правящая коалиция Кремля, либо руководствоваться глубоким чувством к фавориту-красавцу, вызывающему недовольство у всего окружения великой княгини, особенно в лице ее родного дядьки — боярина Михаила Глинского.


   Вступление

   Грудной болезненный кашель на мгновение прервал дыхание, режущим обручем сдавил слабеющее сердце опального боярина. Мысли путались, внутри клокотало от гложущей душу обиды — за пережитое оскорбление, за беспомощность и бессилие. Годы борьбы и томительного безделья, время ярчайших побед и бедствий, минуты счастья и часы раскаяния — все, что ранее сплеталось в тугую, цельную ниточку жизни, вдруг оборвалось, сделалось ненужным…
   Сон, приснившийся накануне, въявь пришелся в руку. Он видел себя участвующим в бесовской вакханалии. Голые девки цинично выплясывали вокруг трона с окостенелыми останками великого князя Василия III; по обугленной земле ручьями струилась кровь. Потом он, князь Михаил Глинский, тоже голый, метался меж огнедышащих костров, а над ним, растопырив обагренные когти, парила орлица с головой вдовствующей великой княгини Елены:
   — Убивец! — горланила она истошным воплем...
   Всем существом старый боярин противился той участи, которой его давеча незаслуженно подвергли. Однако от осознания беспомощности смирился с условиями тюремного одиночества.
   Кутаясь в богатый парчовый пуховик, князь Михаил Львович Глинский с отчаянием старца сознавал тщету своих попыток сберечь тепло: в этой части Малых Кремлевских покоев храмины плохо отапливались, ибо предназначались для преходящего содержания законоотступников — так было заведено еще со времен великого князя Иоанна Калиты. Отсюда начиналась опала или пожизненное тюремное заключение (в худшем случае — казнь) неугодных Боярской Думе государственных управленцев или московских вельмож, удаленных от двора ныне властвующей регентшей государя-младенца.
   В глазах рябило от сгущающихся сумерек. Свечей здесь не ставили (применение их в Малых Покоях считалось излишним расточительством), и Михаил Львович перевел взгляд на светлеющее окошко — единственный источник угасающего дня.
   Зачинался вечер третьего дня января 1534 года...

   Эпизод 1

   За дверью послышались частые, шаркающие шаги. Затем — звон перебираемых ключей, щелканье многочисленных замков и скрежет отодвигаемых засовов. Скрип тяжелой двери докончил этот гвалт звуков, редких для кладбищенской тишины Малых покоев. От яркого света князь Глинский зажмурился, но тотчас напряг зрение, чтобы разглядеть вошедших.
   Страх никогда не коробил душу боярина, известного своим мужеством. Однако появление князя Телепнева-Оболенского в сопровождении тюремного надзирателя не предвещало ничего, что могло бы вселить надежду. Веяние этой опасности особенно остро ощущалось в удручающей тюремной атмосфере — тошнотворной, жуткой до сумасшествия; здесь в одночасье ломались самые сильные личности, и воля к жизни уподоблялась животному инстинкту. Оттого Михаил Львович внутренне напрягся, подобно загнанному зверю, приготовившемуся к последней схватке. Он сжал кулаки и вперил презрительный взгляд в фаворита княгини, человека, в котором ранее видел союзника, а ныне — смертельного врага.
   Молодой князь (его красота разбила сердца многим женщинам, а елейный язык проложил дорогу к вершине Кремлевского Олимпа) поставил позолоченный канделябр на приземистый дубовый столик в углу храмины. Потом выпрямился и глухо объявил:
   — Изволь, боярин, достойно почтить великую княгиню-государыню.
   — Стервец, — выдохнул князь Глинский; его шокировало от такого обращения: оно свидетельствовало о том, что Телепнев-Оболенский умышленно игнорирует его княжеский титул, снизойдя до простого, обыденного, а следовательно, и оскорбительного обращения. Однако не вымолвил боле ни слова и не двинулся с места, только, сощурившись, воззрился на черную дыру дверного проема, где в мерцающем отблеске свечей вырисовывался силуэт неспешно приближающейся женской фигуры.
   Сомнений быть не могло: личным визитом опального думского боярина почтила нынешняя правительница государства Российского, вдова покойного князя Василия II, мать и регентша Иоанна IV, кровная племянница Михаила Львовича, неотразимая красавица и коварная честолюбица — сама великая княгиня Елена Глинская!
   Она вошла медленно, как обычно, бесшумно, присущей ей кошачьей походкой.
   Тяжелая накидка, опашень, из ярко-малинового бархата, отороченная соболиным мехом и золотым шитьем, ниспадала до самых пят и тянулась длинным полуовальным шлейфом с красующимся на нем гербом Московского великокняжества. Подол платья сверкал щедрой россыпью драгоценных каменьев, а декольте искрилось бриллиантовыми подвесками. Головной убор великой княгини скрывался под капюшоном, из тени которого вырисовывались точеный подбородок и чувственные губы.
   Долгим пристальным взглядом встретил князь Глинский государыню-регентшу. Его сердце учащенно забилось при виде ее цветущей молодости, за которой скрывались проницательный ум и демонический характер, закаленный в дворцовых интригах и жизненных перипетиях — свойство, присущее всей родословной Глинских; от ее красоты, подчеркнутой январским морозом, ослепительной на фоне мрачной храмины и мерцания свечей.
   По правилам придворный этикета встречать высших мира сего полагалось стоя в почтительном поклоне. Михаил Львович, глубоко уважающий нравы и порядки всех государств и княжеств, сделал движение, чтобы засвидетельствовать почтение (пусть до отвращения показное!) великой княгине.
   Елена Глинская предупредила его намерение грациозным жестом, отчего призывно блеснули рубиновые перстни на ее пальцах, и произнесла мягким, неприкрыто снисходительным тоном:
   — О, князь, не стоит насильничать свои уважаемые мощи, ибо сделать это хочешь отнюдь не из душевного расположения, не так ли? — она улыбнулась: — А пришла я с добрым намерением — по кличу сердца и требованию совести. Желаю окончательно объясниться с тобой, и, если душа твоя еще склонна к мирному согласию, положить конец той безрассудной и, поверь, весьма неприятной мне распре, которая у нас случилась, и (тут великая княгиня выразительно вздохнула, будто о чем-то сожалея) которая непристойна для нашего знатного происхождения и высочайшего положения…
   Двое здоровяков-холопов внесли в храмину огромное седалище, и Елена Глинская опустилась на мягкую шелковую подушку, не сводя с опального родственника испытующего взгляда:
   — Лелею, князь, робкую надежду, что ты сам осознаешь свою вину предо мной. Ну, и я, само собой, излишне погорячилась, что велела удалить тебя от двора. Но ты знаешь: любой государственный приказ подлежит оглашению в Боярской Думе. Поэтому, учитывая твой авторитет и влияние, я не сочла унизительным лично посетить тебя в Малых покоях дворища, чтобы еще раз убедиться в твоей беспрекословной преданности государю нашему Иоанну Васильевичу. Несмотря на то, что душу твою переполняет обида, а мозг пылает ненавистью и презрением.
   Тирада насторожила князя Глинского: властительница наверняка преследовала какую-то цель, в достижении которой ему отводилась решающая роль.
   — Что надобно от меня великой государыне? — в голосе его прозвучали нотки иронии.
   Елена давно привыкла к такому тону родственника, оттого и ответ ее прозвучал насмешливо:
   — Ну, не суровься, любезный князь, сие излишне, а пойми одно...
   При последних словах лицо государыни помрачнело, в глазах застыло предупредительное выражение; она наклонила голову и прошептала:
   — Россия вознегодует, а враг возрадуется, если...
   Она не договорила, смутившись присутствия в храмине посторонних. Князь Глинский презрительно фыркнул: он понял, что сердце княгини преисполнено тревоги, а душа — страха. Очевидно, она всецело понимала, что ее будущность определена роковой вероятностью скорого и неминуемого низвержения...

   Эпизод 2

   Всего месяц минул с той поры, как в народе вспыхнуло негодование по поводу безвременной кончины великого князя Василия II Иоанновича. Страхи, беспокойство за государство, чья судьба оказалась в руках молодой вдовы и матери-регентши незрелого государя, всколыхнули умы, взбудоражили россиян. Они с презрением отнеслись к чужеземке, чья принадлежность к ненавистному литовскому роду Глинских говорила о стороннем влиянии на государственные и политические взгляды правительницы отдельных его представителей, считали прославление ее добродетелей — боголюбия, справедливости, милости и мудрости не иначе как проявлением раболепия придворной московской знати. В народе открыто судачили о том, что управление огромным государством являлось порой не под стать даже сильному мужу. А что говорить о нежной, чувственной женщине, склонности и убеждения которой формировались под влиянием управленцев, которые плотным кольцом окружали княжеский престол?
   Елена Глинская опиралась на верховную Боярскую Думу, где заседали представители знатнейших российских родов. С первых же дней своего регентства она приблизила к себе двух вельмож. То были хитрый и честолюбивый князь Глинский, родной дядька, назначенный ей самим Василием Иоанновичем главным советником, и молодой боярин князь Телепнев-Оболенский, красавец-интриган, сумевший еще в бытность государя снискать сердечную привязанность великой княгини Елены. Этим приближением она вызвала вспышку негодования заклятых врагов — бояр Василия Шуйского и Дмитрия Бельского.
   Первый, потомок суздальских князей, сквозь тернии собственной совести и потоки чужой крови прошел путь от новгородского воеводы до знаменитейшего московского вельможи. Второй, нелюбимый родственник покойного властителя, отличался осторожным, как у змеи, но временами жалистым нравом. Оба понимали, что выдвижение Глинского и Телепнева-Оболенского главными законодателями Думы отстраняло и Шуйского, и Бельского от управления государственными делами и еще дальше отстраняло от великокняжеского престола.
   Об этом их тайном мечтаньи Елена Глинская ведала с увещевания Михаила Львовича. Подстрекаемая кознями Шуйского и Бельского еще задолго до смерти правителя, она понимала, что претворение их замысла грозит ей неминуемым низвержением. Поэтому без противления утвердила своего дядьку в должности наставника княжича Иоанна IV. Михаил Глинский был заинтересован в том, чтобы крепко ухватиться за рычаги государственного управления. Считал, если Глинским удастся сохранить в своих руках самодержавную власть до совершеннолетия Иоанна IV и венчания его на царство, тогда ни Шуйскому, ни Бельскому уже не дотянуться до державного скипетра.
   За день до очередного заседания Боярской Думы, на котором великая княгиня обещала дядьке объявить о его назначении на должность наставника, Елена Глинская поставила ему безоговорочный ультиматум:
   — Полагаю, князь, что конюший боярин Иван Телепнев-Оболенский также достоин доверия нашего государя Ивана Васильевича. Потому и надлежит вам быть в полном согласии, чтоб справедливо управлять сим государством, быть надежной опорой мне и государю нашему.
   — Опомнись, государыня! — возмущенно воскликнул князь Глинский. — Его выдвижение породит множество нелестных суждений в Думе и народе.
   — Не страшно! — с твердой решимостью перебила его великая княгиня. — Я не желаю иметь подле себя Шуйского либо Бельского — оба наши враги, сам понимаешь. А князь Телепнев-Оболенский мил мне... и сыну-государю Иоанну Васильевичу. Потому быть ему тебе подручным в делах...
   Князь Глинский не стал боле упорствовать.
   Втайне он понимал, что влюбленную женщину невозможно образумить, предостеречь от роковых ошибок. Хотя в дворянской среде все более настойчиво звучали упреки в адрес великой княгини по поводу ее кощунственного отношения к памяти покойного мужа: даже доставление панихидных свечей и слушание молебен она осуществляла в компании своего сердечного избранника! Михаил Львович подозревал князя Телепнева-Оболенского далеко не во враждебном отношении к семейству Шуйских и Бельских, не единожды уличал его в проявлении неприкрытого дружелюбия к врагам престола и сильнее убеждался, что фаворит-красавец ведет двойную игру — на случай поражения одного из враждующих лагерей.
   Подозрения старого боярина оправдались неделю спустя после торжественного собрания духовенства, вельмож и народа в храме Успенском, где митрополит Московский благословил державного младенца Иоанна IV властвовать над всея Русью. Тогда Василий Шуйский устами Телепнева-Оболенского просил великую княгиню смилостивиться и освободить из темницы двоюродного брата Андрея Шуйского, осужденного за ослушание еще покойным государем. Елена Глинская, очарованная фаворитом, уступила мольбам Василия Шуйского:
   — Твои уста не могут лгать, — и прильнула устами к шее князя-херувима.
   На сей раз князь Глинский не смог сдержать возмущения и заявил венценосной племяннице, что конюший боярин пользуется ее сердечной привязанностью, чтобы потакать намерениям врагов престола.
   — Это ложь! — гневно вскричала Елена Глинская и так резко поднялась с кушетки, что едва не опрокинула на пол бурого медвежонка, которым до сих пор забавлялась. — Без всякого сомнения, князь Иван Телепнев душой и сердцем предан государю нашему Иоанну Васильевичу! Гнусно обвинять честного вельможу в измене престолонаследнику!
   — Он предан своему честолюбию, а вовсе не престолу и нужно быть незрячим, чтобы не видеть оного, государыня! — повысил голос первый советник, бледнея от злости.
   — Не смей так глаголить, князь! Я целиком доверяю ему, и, унижая его, ты оскорбляешь меня. Поберегись же: я не потерплю оного отношения к себе даже от дражайшего родственника.
   По доносам своих шпионов князь Глинский прознал о замысле Василия Шуйского: руками своего брата этот коварный тщеславец хотел загрести жар — совершить дворцовый переворот.
   Ситуация прояснилась с визитом к первому советнику князя Бориса Горбатого, московского вельможи и члена Боярской Думы. Он-то и поведал о намерении Андрея Шуйского изменить государю и возвести на великокняжеский престол Юрия Дмитровского — старшего дядьку малолетнего княжича Иоанна IV Васильевича.
   — Уверял меня и крестился перед иконой Божьей Матери, что князь Дмитровский обещал в благодарность земли и богатство, если я окажу содействие и привлеку к этому делу знатных вельмож, — подтвердил Борис Горбатый на заседании Думы, куда были доставлены оба князя-изменника.
   — Клевета! — подбородок и губы Андрея Шуйского лихорадочно дрожали. — Я не имел тайных сношений с князем Юрием Дмитровским и не произносил оных крамольных речей! Меня оклеветали, клянусь, это враги роют мне яму…
   Василий Шуйский вскочил весь потный и бледный от волнения:
   — Мой брат — изменник! — прохрипел, спасая себя. — Я отрекаюсь от него! Предателю — смерть!
   Князь Михаил Глинский усмехнулся и сплюнул, а после заседания Верховной Думы шепнул князю Дмитровскому:
   — Удаляйся, князь, к себе в Дмитров: там никто не посмеет взглянуть на тебя косо, а здесь не миновать лихой беды.
   Князь Дмитровский ответил, недовольно сдвинув густые, как у вепря, брови:
   — Я приехал в Москву закрыть глаза брату государю, клялся на иконе в неизменной верности племяннику. Не преступлю теперь целование к великому крестнику и готов умереть в своей правде.
   — Умереть всегда успеешь — старуха не спросит дозволения, а враги не будут мешкать, чтоб поспособствовать в оном худом деле. Но все же поостерегись: береженого Бог бережет.
   Предсказание первого советника (к его собственному огорчению) вскоре сбылось. Случилось это на второй день после заключения в темницу Андрея Шуйского. С помощью князя Телепнева-Оболенского Василий Шуйский встретился с великой княгиней в ее покоях. Он страстно уверял правительницу в своей непричастности к попытке брата-изменника совершить дворцовый переворот. Слушая его, молодая регентша едва не умирала от страха: ее ужасал этот ожиревший на придворных харчах боярин, его серые прозорливые глаза, таящие смертельную угрозу, речи, которые проникали в душу сладким ядом, умерщвляя сознание. Ей было больно догадываться, что с этим исчадием ада князя Телепнева-Оболенского связывают какие-то интересы. Но любовь ее была сильнее трезвого мышления, выше понимания своего заблуждения. Напротив, чтобы оправдать собственную неправоту, она умозаключила, что ее дядька нарочно обливает грязью любимого человека, дабы превратить его в полное ничтожество в ее глазах. Но разве может она — представительница знатного рода! — любить ничтожество? Разумеется, нет. Значит, заблуждается дядька, потому что жаждет избавиться от конкурента во влиянии. А это стремление оскорбляло ее чувства, коими она дорожила и готова была неустанно бороться.
   Елена Глинская и не догадывалась, что лицемерный Василий Шуйский предлагал себя в услужение князю Дмитровскому и — в случае возведения последнего на престол — клятвенно обещал быть ему надежной опорой. Однако после разоблачения брата ему пришлось наскоро изменить планы и, спасаясь от собственного обличения, просить аудиенции великой княгини.
   Убедившись, что государыня поверила его заверениям, Василий Шуйский голосом покорного слуги перешел к осуществлению заранее продуманного плана:
   — Наш мир зол, государыня, а люди жестоки. Невозможно ни в чем не допустить неосторожности. Посему, матушка, если хочешь мирно властвовать с сыном, заключи и Юрия Дмитровского в темницу, ибо его властолюбие являет великую опасность для тебя и государя-младенца.
   Елена Глинская вся трепетала под его взглядом, леденящим кровь. Она повернулась лицом к иконе Распятия Господнего, где за упокой умершего властителя горели свечи, и всплакнула:
   — Неужто вы не видите мою безутешную горесть? Почему вы сами не сделаете чего надобно для пользы государства и безопасности повелителя нашего Иоанна Васильевича? Идите же и сделайте!
   Регентша перекрестилась; незаметно для Шуйского посмотрела на князя Телепнева-Оболенского и взглядом спросила, намерен ли тот убраться наконец восвояси и оставить их в покое.
   Фаворит многозначительно улыбнулся, давая понять, что он тоже этого хочет.
   Василий Шуйский, довольный чрезвычайно, откланялся великой княгине и вышел, даже не взглянув на ее фаворита: он ненавидел этого щеголеватого и лицемерного временщика, завидовал ему за влияние на правительницу и с нетерпением ждал дня, когда подставит выскочке подножку.
   Наутро весь кремлевский двор потрясло известие об аресте князя Дмитровского. Следственный процесс должен был состояться на другой день. Но вечером накануне князь Дмитровский неожиданно занемог, а ночью скончался. По двору поползли слухи, что ему подали отравленное вино во время вечернего чревоугодия. Времена наступали тревожные, и за кулисами Кремлевского дворца становилось все опаснее…

   Эпизод 3

   Такое грозное начало регентства великой княгини Елены Глинской свидетельствовало о печальной будущности всей страны. Московская Русь испуганно содрогнулась под холодным дуновением зарождающейся олигархии. В народе жалели о несчастном князе Дмитровском, трепетали от первых веяний тирании, под влиянием которой формировались сознание и государственные взгляды Иоанна IV Васильевича, прозванного Грозным.
   Князь Глинский негодовал по поводу всех решений, принимаемых княгиней под влиянием фаворита, с которым она уже откровенно демонстрировала свои отношения. О непристойном поведении на троне Елены Глинской обсуждалось далеко за кулисами Кремлевского двора. Тиранство, поощряемое ею, и возмутительная любовь к своему баловню вызывали к регентше ненависть, от которой ни власть, ни жестокость не спасли бы венценосца, если бы он пренебрег канонами нравственности — богохульничал на троне. В стремлении обмануть людей и собственную совесть правительница с княжичем часто ездили на богомолье в монастыри. Но такие поступки хитрой и похотливой регентши заслуживали, увы, похвалы таких же хитрецов и богохульников, спасающих ее от неумолимого судилища. Князь Глинский пытался образумить ее от недостойных поступков, но княгиня всякий раз гневно выражала свое недовольство и упрекала его ненужным вмешательством в личную жизнь. Уже неоднократно между ними вспыхивали ссоры, все сильнее отчуждавшие родных людей друг от друга. Михаил Львович болезненно переживал утрату своего былого влияния на государыню. Еще сильнее вознегодовал, когда прознал, что этим не преминули воспользоваться его враги — Шуйский и Бельский. По их доносам боярин Воронцов, лучший друг князя Глинского и покойного государя, был обвинен в государственной измене — нелепом замысле овладеть государством, в котором он якобы открылся князю Дмитровскому (имелось даже письменное свидетельство последнего). Князь Глинский попытался заступиться за преданнейшего вельможу, но в Думе перевес взял Шуйский. В результате Воронцова удалили от двора, а Глинскому вынесли суровое предупреждение в Думе.
   На собрании государыня не присутствовала — сказалась хворой и письменно уведомила думцев, что «желает посвятить сей день отдыху».
   Михаил Львович, потрясенный очередным ударом, не помнил, как преодолел бесчисленный лабиринт коридоров и лестниц, достиг великокняжеских покоев и с молчаливого разрешения кремлевских рындов (привилегия советника давала ему право на необъявленный визит) шумно ворвался в просторную храмину, ярко озаренную множеством свечей.
   Князь застал регентшу в обществе сына и любовника за уроком латинской грамматики.
   Государь Иоанн, бледный мальчик с серьезными не по возрасту глазами, сидел на коленях фаворита своей матери, а она — рядом на кушетке, с умилением наблюдая за ними.
   Вопреки объявленной болезни выглядела она восхитительно: длиннополый сарафан из ярко-небесного шелка изящными складками облекал ее стройный стан, подчеркивая грациозность; темно-каштановые волосы густыми прядями ниспадали на плечи, покрытые черным газовым шарфом с кистями; на шее в лучезарном переливе сверкало аксамитовое ожерелье.
   Визит князя Глинского был встречен выражением общего удивления. Не дожидаясь, когда ослабнет изумление, Михаил Львович, задыхающийся и рдяной от возбуждения, сдержанно, но громко изрек:
   — Рад видеть тебя, государыня, в полном здравии, и тебя, мой государь.
   Государыня побелела, будто хворь внезапно вернулась к ней, но спросила ровным голосом:
   — Что привело тебя, любезный князь, в неурочный час? Чего тебе надобно, уважаемый?
   — Твоей справедливости, государыня, и благоразумия! Россия дрожит и чахнет: она желает видеть добродетель, а взамен ожиданиям получает смерть, казни и изгнанья! Твой лик обносится крестом, а воспоминанье о тебе — презренным проклятием...
   — Одумайся, князь, — предупредительно прошептал Телепнев-Оболенский. — Бога ради, одумайся, покамест поздно не стало!
   — Многое изменилось с кончиной великого князя нашего Василия Иоанновича, — продолжал Михаил Глинский пылко, игнорируя фаворита и его слова. — Многие изменили России и ее престолу! Из-за кого, желаешь ли знать? — он ткнул пальцем в правительницу. — Из-за тебя, государыня!
   Елена Глинская вздрогнула, словно от укуса шмеля, и бросила взволнованный взгляд на Иоанна IV: на минуту испугалась, что слова разгневанного родственника проникнут в сознание августейшего ребенка и оставят неизгладимый отпечаток в его сердце. При этом совсем не испугалась разоблачения, в котором Иоанн мог ее заподозрить: он еще слишком мал, чтобы все понимать, а суровость родственника послужит ему хорошей наукой для будущего правления. Ибо все в этом мире подлежит управлению силой.
   Однако чувство осторожности не до конца покинуло молодую женщину, и она снова обратила осуждающий взгляд на вельможу-родственника, напрягшись всеми мускулами, затаив дыхание. В это мгновение княгиня напоминала статую…
   — Никто не сомневался в справедливости твоего решения заточить в темницу коварного и предательного Андрея Шуйского, — слова старого боярина звучали громко, как набат, — он заслужил... для блага государства и Иоанна. Но никто не осмелился сказать тебе: ты поступаешь подло и незаконно, лишая свободы князя Дмитровского. Вина за смерть благородного мужа лежит на совести великой княгини, говорят в народе. Чего же, скажи на милость, ожидать теперь миролюбивым русичам, если государыня, поверив ложным донесениям изменщиков, предала опале достойнейшего и всеми уважаемого думного боярина Воронцова?
   — Воронцов — изменник, он тайно снесся с предателями государя и посему его настигла заслуженная кара, — тон, которым властительница произнесла эти слова, свидетельствовал о непреклонности мнения. — Воронцов достоин осуждения и наказания, он осужден и наказан.
   — А будут ли когда наказаны лжецы и хитродумы, которые, как змеи, клубятся вокруг твоего трона? — вскипел Михаил Львович, чье хладнокровие вконец уступило место возмущению. — Будут ли, ответь, наказаны те, кто чинит разврат на престоле, от коих ждут добродетели, оправдывающей власть самодержавную, а не показность гнусного соблазна и разврата!
   — Замолчи! — Елена Глинская решительно поднялась с кушетки, бледная, со сверкающими глазами.
   Ее угрожающий вид на мгновение остудил первого советника, он умолк, щурясь от раздражающего глаза обильного пота.
   Князь Телепнев-Оболенский продолжал сидеть, неподвижный, как мраморное изваяние. Иоанн IV наблюдал за происходящим, плотно сжав губы и стиснув кулачки: ему сделалось по-детски страшно от гневного тона наставника и неожиданной перемены в поведении матери, которую он всегда привык наблюдать спокойной и уравновешенной.
   — Агриппина!
   На зов правительницы в хоромы впопыхах вбежала боярыня Агриппина Челядина — молодая женщина с крупными чертами лица и невероятно широкими бедрами. Она приходилась молочной сестрой князю Телепневу-Оболенскому, служила при дворе надзирательницей малолетнего государя и, как поговаривали, пользовалась до чрезвычайности благосклонным расположением покойного князя Василия.
   — Уведи государя, — приказала ей великая княгиня, — ему время почивать.
   Совладав с эмоциями, регентша поцеловала сына в лоб и с улыбкой нежно подтолкнула его к боярыне Челядиной. Иоанн IV, как обычно, покорился безропотно. Увлекаемый Агриппиной, он бросил испытующий взгляд на первого советника.
   Когда за государем закрылась дверь, Елена Глинская обернулась к родственнику.
   — Да как ты осмелился глаголить об оном в присутствии моего сына и великого государя? — прошипела, вонзив в него взгляд, полный презрения. — Как тебе хватило духу обвинять меня!
   Князь Глинский снова воспрянул духом:
   — Сын услышал о недостойностях матери, а государь — о непристойностях властительницы. Я за тем был приставлен к тебе покойным Василием, дабы вразумлять неправильность твоих поступков и решений. И до конца своих дней я намерен оправдывать его доверие ко мне.
   — Довольно, князь, ты пресытил меру моего терпения, довольно! — она угрожающе надвинулась на него, словно разъяренная тигрица; князь Телепнев-Оболенский схватил регентшу за руку и умоляюще посмотрел ей в глаза.
   Елена Глинская вырвала руку, остановилась в полушаге от думного боярина:
   — Ты не учитель мне, а мой мучитель. Ты достоин той же участи…
   —…что и Воронцов? — плеснул масла в огонь князь Михаил Глинский.
   — Воронцов — предатель. И всякий, кто защищает его, уподобляется ему. Значит, ты тоже изменщик! — воскликнула она с какой-то остервенелой упоительностью. — Изменщик! А изменщику надлежит быть в тюрьме! Стража!
   Михаил Львович невольно вздрогнул, лицо побелело: глас Господний предрекал ему устами племянницы позорную участь низвергнутого советника и наставника.
   Князь Телепнев-Оболенский нетерпеливо топтался у дверей — от имени правительницы распоряжался рындам взять под стражу князя Глинского.
   — Прочь руки, псы! — рыкнул думный боярин подступившим рындам и бросил взгляд на княгиню в надежде, что она одумается.
   Но Елена Глинская гордо вскинула подбородок и отвернулась:
   — Увесть!..

   Эпизод 4

   И вот сейчас, спустя несколько томительных часов тюремного уединения, князь Глинский вновь лицезрел ее во всем блеске величия и умопомрачительной красоты. Ему было невыносимо общаться с ней, но жажда узнать причину визита подавила глухую неприязнь. Он собрался с силами, чтобы выслушать то, с чем она соизволила к нему — арестанту! — явиться.
   Опомнившись от неосторожно высказанной фразы, Елена Глинская обернулась вполоборота, произнесла низким грудным голосом:
   — Оставьте нас с князем.
   Холопы выбежали из храмины, понукаемые тюремным надзирателем.
   Красавец Иван Телепнев-Оболенский остался стоять на прежнем месте, сочтя приказ повелительницы себя некасательным.
   — Ты тоже, — обратилась к нему вполголоса, не поворачивая головы.
   — Но, государыня...
   — Ты тоже, князь! — повысила она голос и стукнула кулаком о подлокотник седалища.
   Фаворит вышел, впервые прилюдно пристыженный и оскорбленный, бросив недовольный взгляд сначала на великую княгиню, потом, презрительный — на ее бывшего советника.
   С минуту регентша молчала, собираясь с мыслями. Казалось, в душе ее происходила борьба, с которой она тщетно старалась справиться. Затем глубоко вздохнула и произнесла:
   — Теперь, князь Михаил, мы остались наедине, каждый со своей совестью. И пусть Господь сниспошлет мне суровое наказание, если в сей час хоть единым словом я допущу обман или лицемерность. Но прежде, чем начать наш глагол, хочу и от тебя слышать оную клятву.
   — Мне незачем клясться, государыня, ибо я еще с отрочества презрел ложь, супостатил с нею, как при дворах самодержавца Александра Германского и короля польского Сигизмунда, так равно при дворе покойного государя нашего Василия Иоанновича, — ответил Михаил Львович с непревзойденным чувством достоинства.
   — Охотно верю, князь. Мы с тобой люди единой веры и крови, и посему я не могу зреть в тебе своего врага, а тем паче заставлять страдать, — неожиданно улыбнулась великая княгиня, и лицо ее прояснилось. — Несколько часов назад между нами случился спор, и, поверь, мое столь грозное решение было продиктовано гневом уязвленной матери и государственной жены. Погодя образумилась, и вот я здесь — пришла послушной племянницей излить горечь души. Я боюсь, князь. Да, я боюсь! Мой трон окружен предателями и изменниками. Узнав, что по моему гневному велению ты, первый мой советник и наставник государя нашего, заключен в Малых покоях, ко мне тут же явились бояре Шуйский и Бельский. Они донесли на тебя, что ты, сношаясь в письмах и грамотах с королем поляков Сигизмундом, предаешь государя нашего в интересах подлого честолюбца. Я хотела прогнать их тут же прочь, ибо сердце мое разрывалось от горя и страдания после ссоры с тобой, но Василий Шуйский предъявил мне свидетельства твоих прошлых общений с Сигизмундом. Эти письмена потрясли. Нет-нет, князь, я не усомнилась в твоей верности мне и государю! Дело в оном: бояре требовали твоего изгнания, а иначе грозились представить сии документы на рассмотрение верховному совету Думы. Сам разумеешь, князь, если дело примет такой оборот, меня могут обвинить в умышленном покровительстве родственнику, каковой является предателем отечества. Даже исполнив их требование — изгнать тебя, я не уверена, что они, злокозненные Шуйский и Бельский, опосля пощадят меня. Ведь знаю еще с твоих предостережений, что сии бояре коварно тщатся завладеть престолом. После твоего заключения (да простит Господь мне оной оплошности!) перевес на их стороне: им удастся обмануть Думу и оклеветать тебя. Мне же грозит монастырь или смерть. А мой сын, мой милый, любимый сын... Господи, что будет с ним!
   Елена Глинская замолчала: спазмы сдавили ей горло, на глаза навернулись слезы. Весь ее вид говорил о страхе, охватившем молодую женщину. Она хорошо понимала, что ожидает ее после низвержения, и была убеждена, что враги едва ли удовлетворятся заточением в монастырь — без сомнения, ее поджидали холодная сталь или отрава с долгой, мучительной смертью!
   Еще несколько мгновений государыня молчала, подавляя дрожь. Затем снова подняла на Глинского прекрасные, влажные от слез глаза:
   — Заклинаю тебя, друг мой: умали свою гордыню и не иди вкривь моим желаниям. Прости меня, я готова все исправить. Ты должен вернуться к престолу, чтобы защитить меня и моего сына от сих злодеев. Я слаба против них одна, без тебя, князь. Ты один силен бороться с ними: Боярская Дума чтит твои заслуги, уважает ум и государственную прозорливость, бережет тебя как зеницу ока. Ее трудно будет одурачить, если ты вернешься к престолу. А без тебя верховенство в Думе возьмет Василий Шуйский и никто в твое отсутствие не осмелится перечить ему — его боятся, и все понимают, что он следующий, кому перейдет власть в государстве по праву. Я же бессильна в одиночку противостоять ему: его поддерживают втайне многие влиятельнейшие вельможи, сам ведаешь. А мой приказ о твоем удалении еще не возымел законной силы. Но о нем уже судачат все при дворе. Еще можно все поправить, князь! И я готова сделать все, что ты повелишь... Токмо не трожь, любезный князь, мою любовь, не надсмехайся над нею, не язви мое сердце смертельными укорами. Молю тебя! — она вдруг выпрямилась, с чувством трогательной скорби схватила боярина за холодную руку. — Спаси меня, моего сына, спаси мою любовь, молю тебя, князь! — слезы брызнули из ее глаз. — Не убий ее, эту любовь, не изрежь на корню, она — единственное счастье моей жизни! Обереги государство и царя, а мне дозволь сохранить ее — последнюю любовь на моем веку!
   От этой непритворной страсти, слез и мольбы великой княгини сердце опального боярина смягчилось. Но рассудок по-прежнему оставался непреклонными: он не мог позволить чувству править государством!
   — Отстрани от себя конюшего боярина князя Телепнева-Оболенского, —негромко, но требовательно изрек Михаил Львович, пытливо глядя ей в лицо. — И тогда воцарится благоразумие в твоем правлении. Иначе нет мне места подле тебя.
   — Я не могу! — Елена Глинская отпрянула от него, будто обожглась, со стоном вернулась к седалищу, бессильно рухнула на пуховую подушку; слезы струились по ее лицу.
   — Боже мой, я не могу, — повторила регентша срывающимся голосом. — Я не могу отречься, я слишком люблю его! — она медленно развела руки, и князь Глинский увидел ее мертвецки бледное лицо, воспаленные глаза, искривившиеся губы; ему впервые за все время разговора стало жаль ее — эту красивую, беспомощную и отчаявшуюся женщину, которая заблудилась в чувствах, а нынче страдала от невозможности любить. Но даже в эти роковые мгновения, когда сердце его дрогнуло, он не мог допустить мысли поступиться своими убеждениями и пойти на компромисс с собственной совестью.
   — Да, я люблю его, слышишь, князь, лю-юблю-ю! — воскликнула Елена Глинская, в сердцах ломая руки. — Больше жизни, больше самое себя! Я не в силах отречься от него, потому что он — это я, мы — единое целое! Поверь, князь, моя любовь никогда не станет преградой к воцарению моего сына на престоле, ибо я в любовной связи с Телепневым не намерена возыметь другого престолонаследника. Клянусь, никогда не допущу! Но... но я не могу отречься от моей любви — в ней все, чем я дорожу, в ней — моя жизнь! Он единственный, кому я всецело доверяю, кого я лелею в ежеминутных мечтаньях, кто спасает меня от печальностей и одиночества. Я бессильна не любить его, расстаться с ним, пойми же... Не могу отстранить, отказаться видеть его, любить и мучиться, не лицезрея подле себя. Без него я умру, меня не будет! И никто, будь то сам Антихрист, не сможет рассечь нашу любовь, запретить мне любить и быть любимой!
   — Тогда, государыня, и я бессилен помочь тебе, — глухо произнес думный боярин и посмотрел в сторону, давая понять, что разговор окончен.
   Некоторое время молодая женщина смотрела на него блуждающим взглядом, будто не понимая слов, произнесенных им. В глазах ее, расширившихся от возбуждения, застыли слезы. Одна вдруг сорвалась и оставила на ее белой щеке блестящий след...
   Неожиданно выражение лица великой княгини изменилось: вместо отчаяния и слабости сделалось неподвижным, как маска презрения и высокомерия. Она гордо выпрямилась в седалище, словно львица, изготовившаяся к прыжку, встряхнула головой; каштановая прядь выбилась из-под капюшона и змейкой упала на плечо. Взгляд государыни потускнел, и в князя Глинского впились черные, как смоль, зрачки, неестественно расширенные от злобы.
   — Твоя гордыня неуместна, князь, — зловеще зашевелились губы властительницы, причем лицо ее не дрогнуло ни единым мускулом. — Ты заблуждаешься, если счел, будто глаголет с тобой простая жена, молящая о милости. Зри яснее, князь: пред тобой — государыня всея Руси! — регентша встала, снова приблизилась к первому советнику:
   — Гордая правительница, которая может судить и милостивить, а отнюдь не безродная девка, в мощах которой лишь просить и плакаться. Я, государыня, соизволила снизойти до личного посещения опального боярина, сделав ему всевеликую честь и милость. А он, неблагодарный, счел допустимым оскорблять меня, свою государыню, полагая, что я пришла просить. Нет, князь, стократ нет! Я пришла не просить, я пришла требовать! — голос великой княгини постепенно становился все увереннее и тверже, что не предвещало ничего доброго для опального боярина. — Ты должен был сразу принять мое предложение, ибо отказ от него чреват смертельным исходом как для тебя, так для меня и нашего государя. Предупреждаю: я буду бороться, князь, сражаться до бессилия, до последнего издыхания. И с Божьей помощью смогу защитить себя и сына, чего бы мне это ни стоило — чести, жизни! Никакие Шуйские да Бельские не смогут низвергнуть меня с престола, не дерзнут насмехаться надо мной. Они получат то, что требуют: я изгоню тебя из государства! А все потому, что ты, князь, не можешь дать мне того, чего я требую взамен за твою свободу — право жить, право любить, право быть любимой!
   При этих словах она достала из-под бархатного опашня пергаментный свиток, перевязанный лиловой атласной лентой и скрепленный гербовой печатью Московского великокняжества.
   — Вот приказная грамота! — великая княгиня махнула свитком перед князем Глинским. — Но я могу сжечь ее или изорвать, если ты усмиришь свою гордыню и примешь мои требования: вернись к престолу, будь мне надежной защитой, покорным слугой, верным вельможей и не вмешивайся в мою личную запрестольную жизнь. Выбор за тобой, так не медли же — сделай же его!
   — Доколь дорог; тебе любовь к конюшему, не быть мне тебе слугой и защитой. Никогда! Ты — попустительница разврата! — гордо ответил первый советник, однако он все ее продолжал лелеять в глубине души робкую надежду на спасение и стараясь сохранить впечатление неподкупного вельможи.
   Елена Глинская громко вскрикнула и ударила его по лицу свитком. Затем размахнулась снова, но князь схватил ее за руку и с такой силой сдавил запястье, что пальцы великой княгини невольно разжались, и пергамент упал на пол храмины.
   Они вонзили друг в друга испепеляющие взгляды. Никто из них даже не пошевелился, чтобы поднять приказную грамоту; никто не стал унижаться, но каждый хотел увидеть унижение другого.
   Регентша усмехнулась:
   — Грамота сия смягчает твое наказание, князь, так побереги ее.
Михаил Глинский тоже усмехнулся: «Тебе ли, милая моя племянница, стращать меня или пугать нажимом, — уж сколько тщилась, да все впустую!» и сапогом растер грамоту в клочья.
   Елена Глинская вздрогнула, но продолжала безразлично улыбаться, только дрожащий подбородок выдавал ее волнение.
   — Глупец, — прошептала она, и князю Глинскому почудилось, что в ее голосе послышались нотки сострадания, кои давно он уже не слышал в общении с ней. — Приказа о твоем изгнании еще не было. Сия грамота востребовала смягчения наказания, то бишь двухгодичной опалы с проживанием в Новгороде. С прислугой и достойным казенным жалованьем. А теперь все в руках Думы, то есть... Василия Шуйского, его одного! — она проникновенно посмотрела в глаза родственника, потом пожала плечами и усмехнулась:
   — А я ведь хотела спасти всех нас, — и вышла, не взглянув на него.
   Михаил Львович печально вздохнул: он уже предчувствовал, что совсем скоро куранты его жизни пробьют последние часы.
   Едва Дума примет решение об его изгнании, за дело немедля возьмутся Шуйский и Бельский. Ждать же от сиих зверенышей пощады безнадежно: всем известно, что не в их правилах даровать жизнь врагам. Возможно, его постигнет судьба князя Дмитровского: подадут отравленную трапезу, а может, супостаты измыслят другой, более изощренный и мучительный способ умертвить.
   Старый боярин посмотрел в решетчатое окошко мрачной темницы — туда, откуда черным оком в острог заглядывала ночь.
   Свечи унесли вслед за великой княгиней, и в тюремной обители воцарилась давящая мгла...

   Заключение

   Думский боярин, советник великой княгини, наставник малолетнего государя, Михаил Львович Глинский так и не узрел боле рассвета.
   Однажды, глубокой ночью какие-то люди ворвались в темницу и оглушили его ударом по голове. Придя в сознание, он обнаружил себя закованным в цепь как опасный преступник, одетым в саван из грубой холщовой материи. Сломанные ребра причиняли нестерпимую боль, пронзающую все существо при малейшем вздохе; на голове, у виска, запеклась кровь, правый глаз затек, зубы искрошены почти по десны.
   С трудом разомкнув веки, старый князь с непреодолимым отвращением разглядел каменные своды подземной темницы — влажные и густо заплесневелые стены страшного каземата; здесь заключенные умирали, зачастую не дожидаясь исполнения смертного приговора. Михаил Львович хотел закричать, но в горле пересохло, и вместо крика с его потрескавшихся губ сорвался жалкий стон. Невыразимое отчаяние охватило его от вида грязной миски с налипшим на края каким-то варевом. Даже своих собак кормил куда лучше, горько усмехнулся он. Князь обреченно покачал головой: мозг помрачнел; не было сил простонать (язык распух и присох к небу), чтобы вымолить хотя бы самой скудной, даже песьей пищи — кусочка, крошки...
   Князь Михаил Глинский сомкнул глаза, попытался заснуть. Сон пришел скоро — спокойный, безмятежный, как в младенчестве...
   Последний сон — вечный.