Блок. Еще прекрасно серое небо... Прочтение

«Еще прекрасно серое небо…»






         * * *   

                Еще прекрасно серое небо,
                Еще безнадежна серая даль.
                Еще несчастных, просящих хлеба,
                Никому не жаль, никому не жаль!

                И над заливами голос черни
                Пропал, развеялся в невском сне.
                И дикие вопли: "Свергни! О, свергни!"
                Не будят жалости в сонной волне...

                И в небе сером холодные светы
                Одели Зимний дворец царя,
                И латник в черном*  не даст ответа,
                Пока не застигнет его заря.

                Тогда, алея над водной бездной,
                Пусть он угрюмей опустит меч,
                Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной
                За древнюю сказку мертвым лечь...
                18 октября 1905 


* – Статуя на кровле Зимнего дворца (Прим. А. Блока)







А.А. Блок. «Полное собрании сочинений и писем в двадцати томах. Другие редакции и варианты»:
     «
     После 16:  (17-18) [то есть начало ещё одной, дополнительной, строфы]:

                Я – латник, ниц опустивший взоры,
                Рука сжимает еще рукоять…

     »

Из Примечаний к данному стихотворению в  «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах»  А.А. Блока:
     «
     Как и предшествующее стихотворение, является откликом на манифест "17 ок­тября  1905 года",  "Помню, - писал С.М. Городецкий в  мемуарах о Блоке, – как значительно читал он стихотворение, ( ... )  где говорится о рыцаре на крыше Зимнего дворца, склонившем свой меч" (Воспоминания, I.  С. 329-330).
     Впервые образ латника появляется в письме к Е.П. Иванову, отправленном накануне провозглашения манифеста. "Все дни брожу по городу и смотрю кругом, – пишет поэт.       – ( ... )  На Зимнем дворце теперь можно наблюдать на крыше печального латника с опущенным мечом. Острый профиль его грустит на сером небе. Петербург упоительнее всех городов мира, я  думаю, в  эти октябрьские дни"  (Письма к  Е.  Иванову. С. 43; см.  также; Воспоминания, I.  С. 438).
     »

Напомню отношение Блока ко всем этим революциям:

                «Душа молчит. В холодном небе
                Всё те же звезды ей горят.
                Кругом о злате иль о хлебе
                Народы шумные кричат…
                Она молчит, – и внемлет крикам,
                И зрит далекие миры…
                3 февраля 1901 г.»

(Ал. Блок. Из дневника 18-ого года о весне-лете 901-ого:
     «…Звезды – все те же, народы (не народ) – все те же, но душа, молча, уже готовит чудные дары своим богам в одиночестве. Она умащена, ловит зов другой души.»)

     И:
     «Так, например, в период этих исканий оценивается по существу русская революция, то есть она перестает восприниматься как полуреальность, и все ее исторические, экономические и т.п. частичные причины получают свою высшую санкцию; в противовес суждению вульгарной критики о том, будто "нас захватила революция", мы противопоставляем обратное суждение: революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачения золота и торжества лилового сумрака, то есть тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России.»
                Ал. Блок. «О современном состоянии русского символизма»

     То есть для него, скорее всего это, выглядело как нашествие “дикой черни” – морлоков его Города.

*
*

Даниил Андреев. «Роза Мира». Книга X. Глава 5. «Падение вестника»:

     «…Сперва – двумя-тремя стихотворениями, скорее описательными, а потом всё настойчивее и полновластней, от цикла к циклу, вторгается в его творчество великий город. Это город Медного Всадника и Растреллиевых колонн, портовых окраин с пахнущими морем переулками, белых ночей над зеркалами исполинской реки, – но это уже не просто Петербург, не только Петербург. Это — тот трансфизический слой под великим городом Энрофа, где в простёртой руке Петра может плясать по ночам факельное пламя; где сам Пётр или какой-то его двойник может властвовать в некие минуты над перекрёстками лунных улиц, скликая тысячи безликих и безымянных к соитию и наслаждению; где сфинкс «с выщербленным ликом» – уже не каменное изваяние из далёкого Египта, а царственная химера, сотканная из эфирной мглы... Ещё немного – цепи фонарей станут мутно-синими, и не громада Исаакия, а громада в виде тёмной усечённой пирамиды – жертвенник-дворец-капище – выступит из мутной лунной тьмы. Это – Петербург нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и исхоженный им: не в поэтических вдохновениях и не в ночных путешествиях по островам и набережным вместе с женщиной, в которую сегодня влюблен, – но в те ночи, когда он спал глубочайшим сном, а кто-то водил его по урочищам, пустырям, расщелинам и вьюжным мостам инфра-Петербурга.»