Встреча в горах

       Этот случай приключился с моим дядей перед Великой Отечественной войной, когда он жил в Тифлисе и работал таксатором в Центральном лесоводческом хозяйстве Закавказья. Института дядя Боря не заканчивал, ибо из-за своего непролетарского происхождения пребывал у властей в списках лишенцев, а таковым не дозволялось учиться в высших учебных заведениях. Однако, кадров в стране катастрофически не хватало, так что дяде, человеку толковому и трудолюбивому, всё же доверили должность инженера-таксатора и без диплома. Когда времена поменялись и запрет был снят, дяде Боре перевалило за тридцать пять – какая уж тут учёба! Работать приходилось по всему Закавказью, труд таксаторов тяжёл, ответственен и достаточно однообразен. Главная опасность – не быть травмированным или хуже того, раздавленным при валке рабочими отбракованных стволов, достигающих в обхвате порою шести метров, и дядя не предполагал, что в лесу с ним может стрястись нечто пострашнее падающих деревьев.   
      Однажды ранним летним утром 1933 года дядя вдвоём с сотрудником, тоже лесотаксатором, и ещё проводником из местных, отправились, как обычно, по роду службы в горы. Двигались пешком, ибо лошади в таких дебрях – обуза и их не нанимают. «Лесовики», – так порой называли таксаторов, – трудились на границе с Ираном на склонах Талышинского хребта, а контора находилась в Ленкорани. Таксаторов предупредили относительно нравов этого затерянного прикаспийского региона, где местные мужчины ценили красоту не только женскую. Спутник дяди, Пётр, – человек партийный и положительный, имел приятную внешность и небольшой, со срезанным стволом, дамский револьвер, который иногда покоился у него в заднем кармане брюк. Так, на всякий случай для острастки, хотя серьёзной раны злоумышленнику пугач не мог нанести даже с близкого расстояния. Если только, сея брызги, не стрелять в упор в глаз, разумеется, да не всяка дамочка на такое отважится. В этом дядю убедил рассказ Петра, пока лёгкий на ногу проводник выдвинулся далеко вперёд и поджидал их за изгибами дороги.   
       – Раз нам удалось захватить в плен белого офицера. Короткий допрос ничего не дал, и мы приготовились пустить «Его Благородие» в расход на краю вырытой им же ямы, когда внезапно подбежала «кожаная комиссарочка».
       – Почему – «кожаная»? – не понял дядя, а Пётр пояснил:
       – Потому что все приданные частям комиссары любили щеголять в чёрных кожанках, как шофера в Германии.
      Дядя улыбнулся, крамольно поддакнув:
       – Да уж известна параноидальность амбиций «комиссарочек» – быть в авангарде всего передового...
       И, не удержавшись, будто невзначай, брякнул:
       – ...где не надо себя ничем утруждать, кроме расстрелов.
       Пётр сделал вид, что не слышал, и продолжил рассказ:
       – В общем, подбежала она и кричит: «Подождите, я сама его!» Потом вытащила вот этот револьвер, поставила офицера на колени лицом к яме, отвернулась и бах! бах! бах! ему в голову. Весь барабан израсходовала, а офицер как стоял на коленях, так и стоит. Вся башка утыкана пулями, как морская мина рожками, а черепа они так толком и не пробили. И не оглушили его даже, как стоял, так и стоит, причём усмехается. Ну, «комиссарочка» не выдержала вражьей ухмылочки, отшвырнула револьвер, взвизгнула и ногой толкнула офицера в яму. Так живьём и велела закопать. Никто после не дотронулся до её револьвера, а я поднял, – чего уж там! Потом и патроны к нему подобрал.
      Необычный, с гнилым запашком рассказ всколыхнул дядины чувства, и он не сразу смог совладать с собой. Ведь кое-кто из его родни служил у Деникина и некоторых потом расстреляли! Сейчас дядя Боря неосторожно высказался, а Пётр всё же мог и донести. Мелькнула поганая мыслишка: «А что, если нечаянно столкнуть тебя, сукиного сына, с двадцатиметрового обрыва, пока проводник замешкался где-то впереди – несчастный случай!». Однако, совесть подавила опасный душевный протест. Они с Петром, если и не дружили, то доверяли друг другу и постылые привкусы прошлого не должны мешать повседневной нелёгкой работе.
      Склоны гор, по которым таксаторы ходили, покрывал густой девственный лес, состоящий из разных древесных пород. Наряду с привычным дубом и буком здесь рос кагарач(чёрное дерево с очень твёрдой древесиной, относится к ценной породе), встречалось и реликтное железное дерево (дамирагач). Все деревья были опутаны толстыми лианами, как и положено в настоящих персидских субтропиках. Зелёная светотень леса дышала свежестью, покрывая лица людей здоровым румянцем. Звучная тишина дополнялась порой треском неведомо кем тронутой ветки. Таксаторы, тихо переговариваясь, шли по грунтовке, уверенно продвигаясь к знакомой отводной тропке вверх по склону и не сразу сообразили, почему проводник остановился, ибо впереди на дороге возникла долговязая фигура с винтовкой, направленной на идущих. Первая мысль – это один из лесников.
      – Ты что делаешь? Можешь же выстрелить! – забеспокоились таксаторы, но судя по выражению лица целившегося, стало ясным, что тот не в ладах с русской речью. Беспомощно оглядываясь по сторонам, таксаторы отчётливо узрели сквозь зелёные кружева листвы, что снизу к ним продирается ещё один, с кинжалом в руке. Частокол буковых стволов, за которыми до поры хоронились злодеи, теперь не скрывал их. До сознания не сразу дошло, что таксаторы столкнулись с разбойниками, пока первый бандит не приказал на ломаном русском:
      – Садыс дорога! – и для острастки выстрелил в воздух.
      Застигнутые врасплох таксаторы и проводник присели на корточки. Теперь им было не до таинств леса. Страх пробежался по спинам, тоскливый озноб мешал вслушиваться в тихую лесную песнь, в которой скрип старых стволов, шорох ветра, шум крон и трескотня проснувшихся птиц существовали уже вне рассудка.  Гармонию природы отсекла, словно топором, глухая фраза:
      –  Давай эта!
      Обратившийся к Петру бандит выразительно двигал указательным пальцем, – ясно, требовал револьвер, значит был в курсе. И тогда таксатор вспомнил, что сегодня не взял с собой карманного бутафорского оружия.
      –  У меня нету, у меня нету! – раскинул в стороны руки Пётр, предлагая его обыскать. – Револьвер там, внизу, в Ленкорани. Вот, часы возьми.
      Бандит видимо понял и отстал, отобрав у дяди с напарником только часы. Обыскивать не стали, таксаторам велели подняться и идти по дороге вверх, затем бандит с кинжалом пошёл вперед, свернул на какую-то, почти неприметную тропку и повёл задыхающихся от ходьбы пленников сквозь комариные тучи кровососов в горы. Изнурительнейший потогонный подъём, прерываемый редкими передышками, продолжался часов пять. За это время Пётр сумел незаметно передать дяде свой партбилет, который всегда носил с собой, а дядя тайком выкинул его в кусты. Между тем, лес начал отставать, всё чаще появлялись прогалины, заросшие папоротником, и пленников привели в какое-то вконец одичавшее урочище. Похолодало, комары исчезли, кругом сплошная глушь, впечатление, что и волки сюда не заглядывали, не то что люди. Однако, на поляне пленники отметили сложенный из камней низкий забор, – за такой обычно загоняют овец перед дойкой. Гораздо выше, уже на оголённых склонах паслась баранта. Разбойник с кинжалом куда-то исчез, а «человек с ружьём» остановил пленённых и разрешил всем присесть на валуны отдыхать, что и было исполнено людьми, изнурёнными переходом. Сам их мучитель продолжал пребывать на ногах, хотя выглядел тоже уставшим. Желтоватое потное лицо его заметно осунулось, а тяжёлое дыхание не оставляло сомнений, что многочасовой подъём сквозь дебри изрядно утомил его тоже, лишь злые глаза продолжали метать на пленников чёрные молнии. Троице оставалось только ждать своей незавидной участи под прицелом винтовки в руках знающего своё дело убийцы.   
      Неопределённость затянулась минут на сорок, прежде чем прискакал на коне здоровенный мужлан в милицейской амуниции при портупее и с маузером в деревянной кобуре, отполированной ладонями до блеска, – надо полагать, главарь. Прибывший, соскользнув с седла, передал поводья «человеку с ружьём», и тот гортанным окриком велел сидящим подняться. Главарь долго всматривался в лица пленников, прежде чем на хорошем русском приступил к их допросу. Говорил он низким и ровным, лишённым каких- либо эмоций голосом:
      – Кто такие? 
      – Мы таксаторы из Тифлиса, оцениваем породы деревьев в лесу.
      –  Русские?
      Пронзительный, чуть насмешливый взгляд его дышал холодком.
      – Да, русские.
      – Хм, вижу. Коммунисты среди вас есть?
      – Нет, нет, что вы!
      – Верю вам. А этот с вами третий – проводник ваш?
      – Да, да, проводник, из молокан.
      – Какой же он молокан?
      Главарь перевёл взор на «молокана».
      – Ты же Толбин Василий Ильич, субботник из Малиновки! Мы же с тобой встречались, когда тебе анкету заполняли?
      Обескураженный проводник машинально закивал и задрожал от страха, в то время как главарь сказал:
      –  Лаадно. Живи, субботник.
      В голосе чувствовалась властная сила уверенного в себе человека. Казалось, он рассчитывал на поимку более важных персон, а тут какие-то таксаторы! Глядя на них, главарь заскучал. Стало понятным, пленники его больше не интересовали и в дальнейшем он произнёс, почти миролюбиво:
      – Так и быть, я вас всех отпускаю. Идите с аллахом и работайте в лесу, как работали.
      После такого короткого разбора, главарь что-то сказал «человеку с ружьём». Затем он мягкой походкой хищника, подошёл к лошади, вскочил в седло, и, пришпорив её, поскакал прочь, наверное, к своим «нукёрам», скрытым где-нибудь неподалёку.
      Как дядя узнал позднее, этот главарь бандитов, сам из беков, в прошлом был грозным начальником милиции города Ленкорань, разумеется, партийным, то есть вполне сознательным советским гражданином, крепко держащим в узде местный восточный криминалитет. Однажды на заседании горкома произошёл банальный скандал, закончившийся дракой, при которой ленкоранскому блюстителю правопорядка надавали тумаков и взашей вытолкали за дверь. Униженный блюститель немедля помчался в свой двухэтажный фамильный особняк, взял спрятанные там два маузера, запасные обоймы к ним, а россыпью патронов, хранящихся отдельно, набил до отказа планшетку. Затем, уже бывший милиционер вскочил на своего иноходца, вернулся к зданию горкома и в открытое окно (здание было одноэтажным) перестрелял с двух рук весь партактив – всех своих обидчиков. Этот, вышедший из-под контроля разума поступок пустил под откос всю дальнейшую карьеру милиционера. Умчавшись в горы, бывший начальник милиции встал во главе банды, убивавшей коммунистов.
      Итак, получив приказ: «захваченных отпустить», головорезы повели их назад уже знакомой тропой к дороге, и на спуск ушло на этот раз менее двух часов. Внизу таксаторов с проводником опять усадили на грунтовку, после чего «человек с ружьём» подошёл и недвусмысленно махнул стволом винтовки: разувайтесь, мол! Неужели расстрел? Нет, скорее им нужна обувь с толстой подмёткой вместо своих рваных чарых, чтобы надёжнее ходить по горам. В те времена все работники леса снабжались казёнными кирзовыми сапогами, пригодными к любой погоде. Нагло глядя в глаза, громоздкий и костлявый любитель чужого навис над дядей и тому, крепко скроенному, но по жизни не герою, вдруг неожиданно захотелось вскочить, ударить в это жёлтое лицо малярика с выпученными бесстыжими глазами и вырвать винтовку. Желание подбиралось к апогею, когда внутренняя осторожность всё же сберегла «бунтаря» от необдуманного поступка, и дядя, пригнувшись... принялся молча снимать сапоги. Пётр последовал его примеру, а проводник вдруг начал жалобно скулить, канючить, прося по-талышински, что он мол бедный, несчастный человек.
       – Оставь мне сапоги, гочаг ами? – начал он униженно упрашивать бандита.
      Проводник клянчил по-нищенски, плачущим голосом. Дядя с презрением взирал на жадного, не осознающего меру опасности человека, в то время как белки глаз бандита наливались кровью – взгляд не предвещал добра. Ситуация складывалась почти безнадёжная. «Ведь сейчас он нас пристрелит и всё!» – подумал дядя, с пронзившей его ясностью понявший, что счёт пошёл на секунды. Накатившая злость на бестолкового проводника вытеснила страх, а близость смерти вызвала неожиданный прилив энергии. Таксатор с поразительной живостью пригнулся к прижимистому дураку и, сдёрнув с него сапоги, швырнул их к ногам бандита. Тот молча подобрал обувь, с сомнением повертел перед своим носом, разглядывая, насколько целы подошвы, после чего грабители удалились восвояси. Троица, не смея лишний раз шевельнуться, терпеливо выжидала, когда угрюмые оценщики их жизней скроются в лесу. Затем бросились прочь вниз по дороге в одних портянках, и встречный свежий ветерок с далёкого Каспия был бессилен привести в чувство беглецов, чудом избежавших расстрела. Ужас смерти от пули настолько деморализовал дядю, что в дальнейшем вызвал в нём безотчётный страх перед мобилизацией и отправкой на фронт в сорок первом.

      Вернувшись поздней осенью в Тифлис, дядя поведал о случившемся своей красавице жене – Ирине. Он ожидал найти сочувствие у близкого человека, но натолкнулся на скучающее равнодушие. Стало понятным, что Ирина своего мужа вряд ли когда любила. Она – тоже «из бывших», владела иностранными языками, большую часть времени проводила на балконе дома за чтением французских романов и написанием новых, своих личных. События окружающей жизни её интересовали мало. Пройдёт короткое время, грянет Вторая Мировая и дядя попадёт в штрафбат за уклонение от воинской повинности. В первом же бою его основательно искромсает осколок фугаса, после чего Борис длительное время проведёт в госпиталях, но в дальнейшем ни разу не будет даже легко ранен. Войну дядя завершит в Берлине. Ирина, пока муж искупал свою вину перед родиной, родит ему сына Ираклия от грузина, – работника НКВД, – при этом будет оправдываться, что не без принуждения. Позднее прелюбодея кто-то сурово накажет, но уже не дядя Боря, – видать весело энкавэдэшник проводил досуг, пока страна кровью умывалась.
      Пригульного сына дядя Боря поставит на ноги, как своего, хотя тот ни разу не назовёт его папой. Сам «папа» отнесётся к этому филосовски: «Зачем мне такое уважение к себе! – выступал он с грузинским акцентом. – Привык гаварить мне: «дядя Боря», пускай будет «дядя Боря»». Он примется регулярно возить Ираклия с собой в дальние командировки по лесам Закавказья, надеясь, что тот пойдёт по стопам приёмного родителя. Однако, Ираклий не станет лесотаксатором, а выучится на строителя, после чего навсегда порвёт со своим «приёмным родителем». Дальнейшая судьба Ираклия неизвестна, а дядя Боря в возрасте восьмидесяти шести лет расстанется с жизнью вскоре после смерти жены.
               
2017