Освоение и любовь

Освоение и любовь


В ряде своих работ [См., например: Ш.Г. Алиев Осваивающая практика: категории — становление — реальность. — Харьков: Основы, 1998. — С. 123-125 и др.; Его же: Тема любви в платоновском понимании философии // Философские перипетии. — Вестн. Харьк. Ун-та, Харьков, 2001. — № 44. — С. 13-20; его же: Атеистическая религия // http://proza.ru/2019/11/10/13; его же: Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // http://proza.ru/2021/07/12/169], мы пытаемся разобраться с кой-какими аспектами любви. Причем, — преимущественно как главенствующей стороной, высшей формой проявления осваивающего созидания. Мы при этом даем себе отчет в том, что, кто и что бы ни говорил в многочисленной литературе на этот счет и о любви вообще, лучше и глубже написанного у Эриха Фромма в небольшом исследовании, «Искусство любить», трудно найти. Во всяком случае, нам ничего подобного не встречалось. Так что, отослав заинтересовавшихся к означенной работе великого мыслителя [См.: Фромм Э. Искусство любить / Эрих Фромм. Душа человека // М., 1992. — С. 111-172], к своим тоже, попытаемся предложить предельно сжатую «выжимку» из сказанного там. При этом, полученный результат, надеемся, восполнит дальше, сконкретизирует моменты осваивающе-произведенческой деятельности, остающиеся без обращения к любви как бы в тени, умолчанные, обойденные. И это — несмотря на то, что о природе осваивающего творчества, освоении как  самом развитом историческом типе  специфического способа человеческого бытия в мире написано нами  немало [См., например:  Алиев Ш.Г. осваивающая практика: становление — категории — реальность // Харьков: Основы. — 1998. — 256 с.; его же: Философские основания образования событийного человеческого бытия // его же: Практика: общий взгляд извне // https://cloud.mail.ru/public/UEJW/WZxd2pMJy; Любовь, смерть, бесмертие и осваивающий человек // Там же  и др.].

В намеченном ключе ниже будет показано, что любовь является главенствующей стороной и формой осваивающего созидания. Стало быть, особенности последнего, осваивающего существования вообще, не только присущи любви, но получают здесь полноту и предельное развитие. Именно благодаря этому человек обретает всемерное (для человека) соприсутствие бытию, единение с миром, всесторонне исполняется.

Начнем с констатации, что даже в неразвитых (присваивающих) проявлениях любовь стоит всего ближе к освоению. Причем, — настолько, что часто не просто обнаруживает осваивающую активность, но выступает наиболее развитой, определяющей данностью ее.

Весьма явственно совпадение освоения и любви из ближайшего соприкосновения с любовью в целом, ее определяющими чертами. Особенно же очевидно их слиянность при осмыслении категориально-предметных обнаружений любовного созидания (открытость, служение, понимание, откровение, забота, свобода, ответственность и т.д.). Не благодаря ли им, любовь полномерно развертывает осваивающее творчество, раскрывает специфику, суть последнего? Вместе с тем, возможна ли она сама без данной сути?..

Что исключительно значимо, любя по-настоящему, точно также, осваивая, человек проникается тайной бытия (кстати, всегда пребывающей и в самом человеке), удерживается в его открытом со-присутствии. Боги, как уже знали древние, всегда покровительствуют любви. Тем более, людям доступно соприсутствование, взаимопроникновение с вещами своего окружения, миром, друг с другом. Но все это возможно, имеет место лишь постольку, поскольку любовь реализуется осваивающе. И, если освоение, в свою очередь, не дотягивает до любви, — вряд ли, означенное единение, взаимопроникновение, открытость достижимы.

Нет ни одного поприща, где человек присваивает что-, кого-либо чему-либо, не вырывая его из естественной связи, — обособляет, оскопляя, расщепляя, извращая (вплоть до обезжизнения), противопоставляя себе и остальному окружению. И себя люди ощущают, реализуют аналогично. Даже осваивая вещи, нередко непродуктивно (не любя) трудясь, мы обходимся с последними и самими собой в таком же, отчуждающе-разорительном духе. Но лишь, когда человек осваивает любя, — и тогда он творит продуктивно, плодотворно, — разорительному и отчуждающему мироотношению приходит конец. То же самое, коль скоро он любит, осваивая, созидая. Собственно, разве можно созидать полнокровно, подлинно без любви?..

И это любяще-осваивающее жизнепроявление человека обнаруживается далеко не только в ходе выражения им своего любовного отношения к, так сказать, «объекту любви». Нет. Любящий по-настоящему человек и к остальным вещам, не являющим непосредственную направленность его любви, также относится. Он живет любяще, опрокидывая свою любовь и на остальные поприща жизни.

Вот почему нельзя не согласиться с апостолом Павлом и Э. Фроммом, что любовь, — неотторжимое от человека поприще, прокладывающее наиболее, если не единственно, адекватные стези, где человек способен по-настоящему быть среди вещей, в мире, с бытием. Соответственно, — преодолевать свое одиночество, отпадение от мира, бытия, от самого себя. Стало быть, — обретать все это сполна, коль скоро, по тем либо иным причинам, как-либо утратил, не сохранил и проч.

А ведь без всего этого, — что значит человек, как возможен?.. И, вообще, возможен ли он по большому счету без любви? Точнее, — любовно-осваивающей реализации, со-присутствия вещам. Ведь, не доведенное до любви, освоение еще не полнокровно, как и любовь, не пронизанная осваивающим мироотношением, не любовь в подлинном смысле. Разобщенные, оба не преодолевают человеческую оскопленность, отпадение от себя и окружения, не способны дать человеку полноту бытия, единение с миром и вещами. Больше, вечность.

Но совершенно иначе обстоит с любовью и освоением, взаимодополняющими, взаимопереливающимися, когда любовь, продолжая освоение, восходит на высшие этажи человеко-бытийной созидательности. Любовь в такой данности (да и освоение) тогда не может не быть вершителем и множителем, продолжателем человеческого духа, души, тела, — естества его в целом.



Как жизнеутверждающее начало, очеловечивающее, открывающее человека бытию и бытие человеку, вечнящее последнего (об этом ниже), любовь, тем не менее, возникает, формируется, развивается (не прежде всего ли?) по осознании людьми своей временности, конечности, незащищенности, кончины. Стало быть, — ущербности, одиночества, бессилия справиться со всем этим располагаемыми средствами, формами освоения окружения и самого себя. Факт уходящей жизни человека, ее прекращение порождает тягу, возрастание стремления, любви к бытию. Ни в чем подобном нет нужды, коль скоро не сознаешь, что жизни твоей положен принципиальный конец, или сознаешь, что он не обозначен. Ничто, как смерть, не пробуждает у человека (причем, не просто в противоборстве ей) любовь к жизни, жизненной любви, жизни как любови жить, — это действительно так.

Несомненно, не переживай с самого начала человек ограниченные сроки «отпущенного» ему бытия, не «обжигайся» на своей конечности, разобщенности (одиночестве) с окружением, собственным родом, — его бы, подобно животному, не подстерегал «уход в небытие». Видно, и любви бы он не ведал. А испытываемые страдания были бы поверхностными, мимолетными, если бы вообще мало что значили. Во всяком случае, такое страдание не служит «выделке человека в человека» (Ф.М. Достоевский).

И все же, страдание другого рода, — так либо иначе осознаваемое, даже одухотворенное, образующее, выступающее как страда, — служит выделке человека (включая первобытного) в человека, вырывает его из уз бесчеловечности, возвышает, растит духовно и практически. Стало быть, любовно, осваивающе. Нет иного пути стать человеком, расти в любви, как вызревание через страдательность. Вернее, такую страдательность, которая одновременно есть также действенность [См. об этом: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: категории — становление — реальность // Там же. — С. 123-125; его же: В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/; его же: Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // https://proza.ru/2021/07/12/1061].

Дабы быть в состоянии, с одной стороны, удерживать, растить в себе человечность и близость бытия, а с другой — располагать средством, служащим его открытому стоянию лицом к своей временности и гибельности, человек не мог не культивировать в себе такую творческую способность, которая должна была формироваться так, чтобы вобрать в себя и объединять в цельность все разновидности человеческого утверждения в мире. Вот, этой способностью, творческой активностью и выступает любовь. Тем самым, она становится самой развитой формой творчества, венцом осваивающего отношения человека к жизни.

Вот почему, она интегрирует в себя, пожалуй, все разновидности творческого созидания, коими человек утверждается в мире. Как замечательно показывает Фромм в означенном произведении, преодолевая их односторонность, соответственно, неполноту, осваивающая любовь раскрывается, обогащается окружением. В свою очередь, богатит последнее.

Отсюда, благодаря подлинной любви, человек и игрок, и художник, и мастер, и ученый. Во всяком случае, выявленные еще Аристотелем, рубрики человеческой реализации (игра, опыт, искусство, наука) без остатка гармонично объединены, сняты любовью. Какое угодно предметное поприще, охватываемое данными рубриками, — плотничанье, строительство, музыка, общение по поводу каких-либо вещей, к тому же, локальных, частных, — все это, будучи односторонней активностью, часто выражая созидательность оскопленно (вплоть до отчуждения), весьма мало как обеспечивает человеку полноту бытия, единение с окружением, с самим собой, другими людьми. Если даже это достигается, то лишь на короткий миг, мимолетно, превращенно. Между тем, отпадение, неприкаянность преодолевается, достигается безусловное единение и полнота бытия любовью и только любовью.

Больше. Что-то еще, явлено сверх того. Говорят же, что у объятого подлинной любовью, «крылья вырастают». Ему все дороги открыты, везде рады, ждут, даже Бог!

Оно и понятно: ведь любви покровительствует, со-участвуя, божественное бытие. А главное — она, коль скоро подлинная, оживляет человека, лучезарит, заражает со-присутственным участием все, «устремляет ввысь», как бы сказал великий Платон.

Вот почему, между прочим, своей высокостью и зрелостью любовь настолько необычна, своеобразна, главное — могущественна, что, как утверждают древние мудрецы, способна «двигать Солнцем и светилами». Во всяком случае, выступая по подлинности (осваивающе), любовь есть такая человеческая созидательность, где человеку всего больше помогает, сотворчествуя, бытие. Где настоящая любовь, там непременно со-присутствует и бытие. И в этом нет ничего удивительного. Ведь, как мы знаем, осваивающая жизнедеятельность изначально простирается в соприсутствии бытия.

Важно понимать, что любовь, будучи всеобъемлющей формой творчества, свою общность, универсальность обнаруживает по отношению к тому историческому типу и даже уровню практики, внутри которой складывается, работает. Однако, как таковая она, именно в силу всеобщности в творческом смысле, настолько емка и развита, что преодолевает рамки своей историко-практической данности.

Потому-то мы видим, что весьма часто люди, очень даже различающихся историко-региональных эпох, пространств, сходны в любовном творчестве. По этой же причине, произведения (плоды) их созидательности преодолевают века и расстояния, не теряют своей человечески-родовой значимости, вдохновенности, поучительности никогда.

Да и сам способ творчества (не только результаты) таких великих во многом совпадает. Именно в их лице осваивающее отношение к действительности, жизни, пусть и в качестве исключения, случайности, но выражено. В протекшей до сих пор истории, собственно, таким образом осваивающая деятельность вершилась на уровне человеческой отдельности.

Конечно, сказанное об универсальном характере любовного творчества, не означает, что тут мы «игрецы на все дудецы», являемся в равной мере специалистами на любом поприще: в живописи, науке или еще где. Но, в принципе, подлинно любящий человек, — стало быть, захваченный, увлеченный, проникшийся и проникающий в предстоящее, — способен на каждом из поприщ проявить себя, утвердиться по-настоящему. Нужны только усилия, время, учеба. В том числе и по освоению самого волшебства любви. Не в этом ли существо идеи всестороннего и гармоничного развития?..

Между тем, как именно по данной части мы невежественны! Как мало делается нами, — и индивидуально, и общественно, — для своей гармоничной всесторонности, для приобщения к великому дару, мастерству, искусству, науке (и еще что-то) любви. Тому, — научившись чему, умея вершить, будучи любящим, — мы весь мир иначе видим, ценим. Мы переносим и на все вещи здесь свою любовь, осваивающее обхождение.

Оно, собственно, так и должно быть. Ведь любовь наша — любовь на миру, в мире вещей, благодаря и при участии всего этого, наконец, бытия. Вот почему, мы все время пока ведем разговор не столько о взаимоотношениях любящих сторон, не о любви между ними как таковой, но о том, что происходит с человеком в его взаимосвязях с действительностью, поскольку он любит, захвачен настоящей любовью.

Надо понимать, на уровне живого, дочеловеческого, даже на ранних этапах собственно человеческого развития о любви может идти речь лишь в смысле ее истоков, зачаточных, неразвитых форм. По большому счету, как мы определились, она — сугубо человеческая форма реализации, зреет с последней. По-настоящему свойственна, вернее, обретаема лишь развитым в человечности человеком. То же, что везде и всюду в жизни людей, кто и где бы они ни были, наблюдается, — близкие ли, далекие, но проявления, обнаружения любви (страсти, влечения, сердечно-половые тяготения, взаимо-проникновенные действия, энергия, чувственность и проч.), — по меркам соответствующих людей.



Да, наиболее важное в любви как высшей форме творчества то, что она действительно утверждает человека: не однобоко, не оскопленно и отчужденно, а гармонично, всесторонне, целостно, в единении с бытием, вечностью. С другой стороны, поскольку осваивающе-произведенческая деятельность есть самая развитая разновидность практической реализации человека миром, снимающая разного рода ограничения своих предшествующих состояний, должно быть ясно, почему любовь всего полней и адекватней раскрывается именно здесь. А еще точнее — в высших формах осваивающе-произведенческой созидательности. По сути, она и есть данная деятельность.

Прежде, чем двинуться дальше, отметим еще раз, несколько уточнившись, исключительно значимую черту любви. Она есть, пожалуй, единственное действенное средство, форма, где не просто человек вообще, но, вот, данный человек осваивающе со-существует, со-присутствует миру, обществу, бытию. Он невозможен вне всего этого, без жизнеутверждающих связей с вещами вовне и внутри себя. Ни одна форма активности, никакое поприще, будучи лишь моментом, снимаемым любовью, не дотягивает до нее в плане утверждения человека со стороны его отдельности в мире подобным образом.

Как бы пророк Илия, плотничая, не единился в своем труде с вещами, как бы ни общался с ними (Пабло Куэльё), данное общение было односторонним, не раскрывало его душу, дух, жизнь сполна. Илие недоставало любви. И именно в ней, пробужденный, он, любяще отдавая себя отстраиваемому заново Алеппо, смог раскрыться всеобъемлюще, в единении с богом, став по-настоящему пророком [Пабло Коэльо. Пятая гора. — Перевод с португальского А. В. Эмин. — К.: "София". М.: ИД "Гелиос", 2001].

Лишь потому, что любви под силу целостное и истинное утверждение человека в слиянности со всем окружением, она, пожалуй, уникальнейшее средство, путь преодоления человеческой замкнутости, одиночества, бесприютности, отчуждения. Причем, — не вообще, а именно в плане отдельного человеческого существования.

Посредством и благодаря любви человек как таковой выбирается за пределы своей пространственно-временной замкнутости, конечности. И, единясь с другими людьми, миром, обществом, — исполняется подлинной сутью. Больше. Он полнится с окружением не только внешне, но также внутренне, раскрываясь, обогащаясь душевно, духовно, естественно. Иначе не может быть, коль скоро речь идет о единении, со-присутствии в подлинном смысле.

Очевидно также: достигая такого самоосуществления и самообнаружения в тотальности окружения, мира, посредством любви человек не растворяется, исчезая, здесь безоговорочно. Но сохраняется, остается в своей уникальности, неповторимой отдельности, светясь при сем присутствием окружения в себе и сам всецело пребывая в нем. В этом смысле, выступая по своей подлинности, экзистенциально, человек без любви, — без связей, единения с окружением, полноты самовыражения, — невозможен, мало что значит. А если и явлен, — то ведь, не в меру своей любви ли, главным образом?.. Чем меньше ее, Чем неподлинней, — тем меньше сам человек в духовном и практическом (да и всяком другом) смысле.

Как нетрудно понять, глубинная связь между освоением и любовью с самого начала очевидна уже из выявленной особенности их как средств и форм, единящих человека с действительностью. Мы уже знаем: в отличие от других разновидностей человеческой активности, —, различных форм игры, искусства, науки, многие из которых нашему современнику известны как пребывающему в оболочке производства, — лишь осваивающая (осваивающе-произведенческая) деятельность не позволяет человеку отпасть от мира, окружающих вещей, бытия, «замкнуться» на своей «субъективности». К тому же, — «атомизированной», «овещненной» (вплоть до частичного человека, «кнопкодава», «манипулянта», «потреблянта», симулякра, аватара и т.п.) производством. Осваивающая деятельность не допускает бесчеловечной человечности, характерной производящему присвоению. Осваивая, невозможно существовать, творить, — в музыке ли, живописи, за верстаком, на сцене, литературном, научном поприщах, — в отрыве от полноты жизни, без бытия. Другими словами, осваивающий человек не может жить, творить вне открытости, понимания себя и своего окружения. Соответственно, — не отдавая себя и не служа (в подлинном смысле этого слова) последнему: другому человеку, миру, высшим бытийным целям и призваниям. Так живя и творя, человек всеобъемлюще осуществляется; тут, по действительному, счету его стихия. Но ведь это все также стихия любви, любовного жизнеутверждения!..

И, нельзя не заметить, в таком осваивающе-любовном творчестве человек не навязывает «вещно»-эгоистическую (махровый индивидуализм) субъективность окружению. Он не допустит эксплуатацию, утилизацию вещей и людей (как «вещей») во имя корыстных целей и нужд. Между тем, это только и свойственно производяще-присваивающему существованию. Свойственно это также человеческой любви, коль скоро она протекает присваивающе.

Осваивающий (подлинно любящий) человек, конечно, не позволит себе отношения к другим людям, себе самому, вообще, к любым явлениям окружения как «состоянию-в-наличии», готовому на любую его эгоистически-потребительскую прихоть. Хуже — прихоть того, для чего он (человек) сам выступает поставкой. Так, и не иначе, предметы, люди явлены производящими формами творчества и существования. Потому-то, предметный мир, окружающие вещи, сам человек, независимо от его социального положения, превращен в «вещь» (средство), предназначенную для утилизации. В конечном итоге — на исчезновение.

Только осваивающе-любящей созидательностью человек выбирается из такого, отпавшего от бытия, самоуничтожительного рабства. Здесь он способен всеобъемлюще со-участно и со-принадлежно (действенно, страдательно) заботиться о других людях, вещах, сущих. В том числе самом себе. Ибо без всего этого (действенного служения, сострадательной заботы) он сам ничего не значит. Как раз потому, наиболее полно, аутентично осваивающее творчество выражено реалиями любви. Без любви и речи не может быть ни о каком действенно-сострадательном соучастии, заботе человека в мире, в жизни собственного окружения. Нет речи и о подлинном освоении. Совершенно не случайно потому, что главенствующим категориальным определением (экзистенциалом) освоения и любви есть забота [См. об этом: Алиев Ш.Г. Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // http://proza.ru/2021/07/12/917].

Итак, в осваивающе-любовном творчестве человеческая жизнь наполняется подлинно экзистенциальным, со-бытийным и даже событийным смыслами. Только оно доставляет, несравнимую ни с чем, радость жизни и то блаженство «нищеты духом» (самоотдачи, соучастия, сострадания, понимания, заботы...), к которой взывает любящий спаситель в Нагорной проповеди. Лишь в таком творчестве человек испытывает наполненность и исполненность своего существования, живет открыто, играя, созидая всем существом и миром. Именно любовь есть то божество (Гесиод, Платон), посредством коего люди единятся, обретают гармонию с самими собой и миром, преодолевают отчуждение и распадение, разобщенность. Здесь они стоят лицом не к смерти, но к бессмертию. Между тем, ко всему этому, — к отпадению от мира и бытия, к замыканию в самого себя, к «бегству от свободы», от того, чтобы «БЫТЬ», к атомизации, наконец, смерти, — ведет «любовь» присваивающе-производящая. То же самое — жизнь, где нет любви, где люди не относятся к действительности осваивающе.

После разговора о человеке, коль скоро он любит и опрокидывает свою любовь на окружение, пойдем дальше. То есть, обратимся хотя бы к некоторым моментам самой любви как известного предмета. Где и как бы ни проявлялась, любовь всегда выступает сотворчеством связуемых ею участников. Причем, — 1) как сотрудничающих относительно произведения некоторого сокрыто-сущего на свет; 2) со-трудничества человека как созидателя с предметом созидания. Представителями последней могут служить: любовь к мудрости, любовь к отечеству, половая... В том числе и религиозная любовь. К первой разновидности любви можно отнести, скажем, доходящие до глубочайшего взаимопроникновения, отношения двух сообщников (друзей, товарищей), сотрудников, занятых одним и тем же делом, отношения учителя и ученика. Собственно, родительская любовь, любовь растущего ребенка к родителям — не из этой ли области во многом?..

Вообще, как нетрудно видеть, водораздел между означенными проявлениями любви довольно относительный. Они тесно связаны. Потому часто случается, в, так сказать, «предметной любви» (особенно, коль скоро предметность олицетворена) мы одновременно реализуем отношения сотворчества.

Так, любя мудрость, доискивающийся ее (философ), коль скоро угоден, как бы сказал Платон, заслуживает, — испытывает помощь, поддержку, встречное движение, — отклик (откровение) мудрости ради приобщения ищущего к себе. И нечто подобное наблюдается сплошь да рядом...

Можно вести речь о разновидностях любви, отталкиваясь от характера, качества последней. Говорят в этом смысле о любви эротической, филиастической («филейной») Сторгеастической, агапической, каллитативной [См. об этом: Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. — М.: Правда, 1990. — С. 394-408].

Отметим, далее, чрезвычайно значимую черту любви, которой касались как бы мимоходом. Коль скоро любовь подлинна, осваивающая, данная черта ей непременно присуща. Независимо от разновидности своей, любовь есть, говорили мы, сотворчество связуемых ею участников. Но, если быть точнее (и, опять же, ПЕРЕД НАМИ настоящая любовь), здесь, опосредствуя все, непременно соприсутствует, — вдохновляя, сообщая энергетику, возвышая, приобщая к истине, — бытие (Бог). На самом деле. Подлинная любовь, неважно, кого из людей и что связует, протекает с соучастием Божественной стороны. Потому-то, как раз, здесь люди реализуют себя полнотой жизни, гармонично, истинно: в единении со всем окружением, с бытием, преодолевая собственную конечность. Вряд ли без Божественного со-присутствия людям это все удавалось.

Отсюда также любовь, будучи подлинной, носит поэтический характер. «Поэтический, — разумеется, не просто в том смысле, что выступает творчеством (poie. — греч.), — того хуже, что подразумевается ходячим сознанием. Перед нами человеческое творчество, где, соприсутствуя, со-участвует бытие. Как мы неоднократно указывали, согласно Грекам, такое творчество, когда в со-присутствии и со-участии богов, муз, других посланников Богов люди творят (воспитывают, образуют) друг друга, созидают духовно (идеи, понятия, мудрые и смыслозначимые предметы), должно считаться поэтическим («мусическим»). И любовь, стало быть, вполне относимо к данному роду творчества. Ибо, повторяем, коль скоро она осваивающая, в ней со-присутствует также бытие.

Искусство (по крайней мере, осваивающее), вообще, поэтическое созидание, — образы, порождаемые им, — непременно совершаются в любви. Поэтическое творчество заведомо любовно. Лишь в любви (поэтической, платонической) возможно со-творчество человека и богов. Можно даже сказать, поэтическое творчество и есть в подлинном смысле любовь. И она, конечно же, не может не выступать игрой. В различных любовно-поэтических играх и учениях людей с божествами (бытием), собственно, возможен, открыт доступ человека-поэта к кусу (чем живится искусство как ис-кус-ство). Точно также — к софии, логосу, этосу (поприще тяготений философов), к самому Богу и т.д. Отсюда, в свою очередь, созидаемы («порождаемы») высшие образы, истины, идеи, ценности, императивы...

Будучи «детьми» поэтической действенно-страдательной любви, произведения данные, безусловно, светятся любовью, несут ее. То же, что этого там часто не находят, — дело совсем другое (и, увы, печальное).

Несмотря на разнообразие проявлений любви, они, как бы ни специфицировались, имеют много общих черт. Среди последних, означенные выше, «открытость», «свобода», «ответственность», «уважение», «самоотдача», «служение», «забота», «взаимопонимание», «откровение» и др. Они, разумеется, пронизаны далеко не просто переживаниями, чувствами, эмоциями, верой, волей, умом, поступками. И, как ни крути, есть тут и момент неосознанных проявлений: то, что иной раз, принимают даже за «мистику», «магическую несказанность». Собственно, где человек выражает свою волю, своевольничает (творит свободно), данный момент просто обязателен. Как замечательно показывает Фромм, без означенных черт, во многом предполагающих, вытекающих одна из другой, любовь (а мы добавим, также освоение) просто не реализуема, теряет подлинный смысл. В книге «Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек» [http://proza.ru/2021/07/12/169] предпринята попытка осмыслить их в означенном плане.

Выше немало сказано, почему осваивающе-произведенческий способ человеческой самореализации всего адекватней и полно выражает любовь. Впрочем, также наоборот. Ведь любовь — освоение в высшей степени. А в подлинной любви (особенно выступающей заботой) осваивающее созидание находит наибольший простор для осуществления. Между тем, при господстве присваивающего отношения к жизни, протекая присваивающе, любовь лишена возможности нормального развертывания. Особенно пагубно сказываются на ней условия производяще-присваивающей действительности. До их утверждения присвоение, — вершась внутри натурально-личной практики и прибытийного человеческого бытия, — рядом моментов выражало стихийно сложившийся осваивающий подход (в-себе) к вещам. Однако, с приходом производства, безбытийного человеческого бытия, когда человек стал самонадеянно и своемерно царить в мире, присвоение напрочь лишается осваивающих привязок. Больше, само уже всяко довлеет над ними. Данное обстоятельство, разумеется, накладывает свой негативный отпечаток и на судьбах любви, всего, связанного с ней, выражающих ее категорий и форм. Не станем воспроизводить сказанное об этом всем по приведенной несколько выше, ссылке.

И как таковая, конечно, любовь (будучи творчеством любви, или же любовным творчеством, творчеством как любовью) не укладываема в прокрустово ложе производяще-присваивающей активности. Производящее творчество, являясь присваивающим, безличным, манипулятивным трудом, не может носить любовный в подлинном смысле характер. Доступная ему «любовь» проявляет себя через «вещное» потребительство, использование, насилие, навязывание (внешним образом) объектам любви индивидуально-эгоистических «хотений» с вожделениями. Совершенно не случайно, что соитие как один из высших проявлений взаимопроникновения любящих в половой любви сведено к половому удовлетворению, голому сексу. Собственно, именно это и фиксирует выражение «удовлетворение» (удо-вле-творение: творчество по успокоению, насыщению уда).

И сама любовь для производяще живущего человека выступает только тем, что можно назвать «БРАТЬ», «обладать», «присвоить». Обычно любовь понимается лишь как влечение, «чувство». Причем, — всегда эгоистически окрашенное разного рода «хотелками», «наслаждашками», влечениями, страстями и проч. потребительского достоинства. То же, как одними лишь чувствами да влечениями дети рождаются, это как-то никого не смущает...

Любить для производящих людей, далее, — значит «быть любимым», сознавать «что тебя любят», то есть, «хотят иметь». Или же, напротив, — ты сам имеешь какие-то «вещно»-потребительские, плотские «вожделения», «страсти» к другому в качестве ОБЪЕКТА любви. В лучшем случае, любовь сводится к взаимному торгу «любящих» сторон, по образцу рыночных отношений [Фромм Э. Искусство любить // Там же. — С. 112]. Отсюда часто можно слышать: «раз он меня не любит, — чего я должна его любить?». Отсюда же (впрочем, не только) явление проституции, торга своим телом, органами плотского вожделения. О ряде других особенностей производящей любви прекрасно говорит Фромм в означенном произведении.

Так что, любовь, которой-таки люди связываются производяще, и любовью-то не назовешь, разве что, чем-то от превратной формы любви. И, по большому счету, любят ведь люди в производящих условиях, как бы выбираясь за последние, в маргиналиях производства. Тогда нередко даже производящие скрепы ниспадают. И люди реализуют, хоть и подавленные, оскопленные, но, сохраняющиеся еще в них, формы общения, идущие от бытия, непроизводящести, от осваивающего мироотношения.

Между тем, любовное творчество, где «размещено» освоение, не торгует, а дарит, служит, делится, выступает заботливой самоотдачей, действенностью и страданием, направленными на понимание, сбережение, умножение, рост, обновление. Причем, — не только любимого и любви, но так же любящего, всего их окружения. Как «сплав» действенности и страдательности освоение в качестве любви, конечно же, не может быть ограничено чувственностью, переживаниями, душевно-волевыми состояниями любящего (в духе присваивающего понимания страдания). Верно, от чувств и переживаний дети не приходят в свет. Даже осваивательская страдательная активность не исчерпывает существа любви. Ибо последняя, помимо всего этого, — актуально деятельна. Точнее, самодеятельна, действенна. Опять-таки, речь о последних не в плане производственно-присваивающего понимания, хотя все это тоже в каком-то разрезе участвует в подлинно любовном процессе.

Любовь движет, соединяет не только «звезды и светила», как знали многие древние. Она движет также каждый подлинно созидательный акт (вернее, поступок) человеческого бытия. Все здесь связует и осеняет живительным светом. Что вершится без любви, — с заведомым изъяном, ущербно. Лишь зачатое и сотворенное (произведенное) с любовью, по-настоящему живо и открыто, обладает всеми реалиями на существование.

Любовь, как легко отсюда видеть, есть порождающая (причем, в смысле произведенческого созидания) активность, творчество. И этот процесс порождения выступает совместным творчеством, творческим соучастием, со-творчеством вовлеченных в данную жизненность, сторон. Здесь человеку (не только отдельно взятому) «противостоит» (вернее, со-творчествует) не единственно другой человек, но и боги, всякое сущее, коль скоро обретает исключительную, вплоть до смысложизненности, значимость. И, таким образом, любовь явлена, не иначе, как взаимосозидание.

Больше того. Выше указывалось, поскольку перед нами подлинная (поэтическая) любовь, в какой бы данности ни выступала, помимо означенных, взаимосозидающих сторон, она объемлет собой также сторону третью. А именно: то либо иное творческое соучастие здесь самих Богов (бытия). То же, что в процессе любви (коль скоро она-таки, налицо) не наблюдается означенное, вина, не столько любви, сколько любящих, вследствие их незрелости любить.

Всего этого, снова-таки, не дает производяще-присваивающее («вещно»-техническое, манипулятивное, навязывающее вещам чуждые меры и формы) творчество, какими бы разновидностями оно ни выступало, включая доступную, ущербную любовь.

Вернее, если здесь и происходит творение как следствие взаимного влияния (наподобие физико-механического «действие») любящих сторон, то, как правило, результат выливается лишь в деградацию, в, так либо иначе, насильственную переделку «субъектом» активности другой стороны, представшей «объектом».

Не случайно, любая производяще-присваивающая любовь довольно быстро угасает, превращаясь, как правило, в потреблятский торг, «вещно»-манипулятивную утилизацию. Последняя, в конечном счете, доходит вплоть до изничтожения любимой стороны. «Ведь каждый, кто любил, — констатирует Оскар Оальд, имея в виду производящих людей, соответственно, производящую любовь, — своих любимых убивал!».

Если производящий человек реализует свою любовь как присвоение, если он любовь воспринимает и осуществляет всего лишь «как обладание» [Фромм Э. Иметь или быть. — М., 1986. — С. 166. См. также: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: категории — становление — реальность. — Там же. — С. 125-128], — Гибельный исход, как любви, так и любящих сторон безоговорочно предрешен. В любви же, где пребывает освоение, люди истинствуют, бытийствуют, преодолевают свою ограниченность, саморазорванность. Значит, они отдают себя миру и тем живут, обретая, как бы сказал Платон, «вечность» [См.: Платон. Пир / Платон. Соч. — Т. 2. — С. 131-143].

Надо заметить, сказанное только что, — далеко не просто метафора или же аллегория. Платон на ряде страниц своего «Пира» (а также в «Федре», «Федоне» и других диалогах) это замечательно показывает.

Как таковая, будучи поприщем, способом существования человека по подлинности, полноте и в единении с бытием, своим внешним и внутренним окружением, осваивающе насыщенная любовь, действительно, вырывает человека из скоротечного потока прехождений. Она приобщает к вечности, придает ему бесконечное существование. Иначе и не бывает. Причем, что и как бы мы не творили в жизни, сколь великими подвигами не удивляли мир, каких бы успехов с признаниями ни снискивали, — коль скоро данные деяния, подвиги вершатся вне осваивающей любви, не под сенью и знаком последней, — вряд ли они будут способны придать нашей жизни черты вечности, бессмертия, непреходящести. В равной мере, никоем образом не обеспечит все это любовь, протекающая в присваивающей форме.

Лишь благодаря любви как высшей данности освоения, человек реализуется конечно-бесконечной, смертно-бессмертной диалектикой. И также, как ни одно другое средство, творческая активность не способно, подобно любви, дать человеку столь полно утвердиться в бессмертии, подлинно принять смерть, ничто не сравнится с ней по части человеческого приобщения, единения, пребывания предельно близко, понимающе, сопринадлежа предметам окружения, тяготения, смысла и служения. Причем, — независимо, идет ли речь о бытии (Боге), других людях или даже явлениях внешней природы.

Важно понять, прежде и главным образом именно в осваивающе-любовном созидании жизни формы, связующие человека с окружением (открытость, понимание, осмысленность, служение, сопринадлежность и т.д.) придают ему онтологическую значимость, стало быть, вечность. Глубоко мудро гласит старая ненецкая поговорка: « работа, выполненная с любовью, равняет человека со звездой». Не дорастая до такого созидания, дела и поступки человека, — политика ли, писателя, музыканта, плотника, публициста, учителя, строителя, — так-либо иначе ограничены, однобоки, не долговечны. Они не могут отдавать событийностью, открытым соприсуствием бытия... В равной мере, не отягощены подлинно смысложизненной и вечной значимостью предметы, с коими человек взаимодействует, со-творчествует.

Касательно мудрости как такого смысложизненного предмета, соответственно, способа взаимодействия с ней это уже давно знают философы. Потому и называют способ (путь), как постигают, приобщаются к мудрости, достигают здесь непреходящих (вечных) успехов, «философией» (любовью к мудрости). Имея в виду, между тем, что мудрость с самого начала божественна, сверхъестественна, — да так, что Бог (бытие) в известном разрезе есть мудрость, — нельзя не признать, что филиастической любовью своей человек способен, проникая и проникаясь божественной тайной, снискивать откровения Бога (бытия). Иначе (без любви) к «тайнам» данным не приобщиться. Стало быть, не обрести вечность, бессмертие, передав открывшиеся тайны, истины человечеству.

Собственно, нечто подобное имеет место в других разновидностях любви, в том числе половой, эротической. Постичь другого человека, вообще, предмет наших устремлений, — понять, проникнуться им сполна и подлинно, — доступно только посредством любви. И коль скоро в ней соприсутствует бытие, она также овечняет любящих.

Повторимся, означенными и иными достоинствами любовь характеризуется, главным образом, будучи высшей формой человеческого творчества (освоения). Замечательно это показывает Фромм в «Искусство любить». Хоть при этом он не ведет речь об освоении, тем не менее, смыслы, содержание того, о чем говорит мыслитель, выражают осваивающее существо любви. В противном случае, просто не понятно, почему, каким образом в Последней как высшей всеобъемлющей форме творчества человек, обретая связь (единение) с своим внутренним и внешним окружением, утверждается в мире целостно, всесторонне. Стало быть, — полнокровно (не расщепленно, не отпавши от окружения). И не иначе, как живя осваивающе-любовно, он способен реализовать свою смертно-бессмертную (конечно-бесконечную) природу.

По-другому и не может быть. Ведь в полнокровной любви, — куда вовлечен мир, где присутствует бытие, — участвует все окружение человека, вечными силой, энергетикой, жизненностью коих он воспитан, поддерживаем. Здесь живятся, умножаются силы любящего. Он укрепляется, защищен, находит помощь, понимание, соучастие, открытое поприще своей реализации. Точно также, — поскольку сам любящий человек, служа окружающим вещам, отдавая силы, знания, умения, преумножая каждую из них, пребывает, продолжаясь, светясь тут увековеченно. Тем более, коль скоро он утверждается в мире, соприсутствует бытию подлинно экзистенциально. Другими словами, живет всем миром, прокладывает здесь собственный путь, сотворяет всегда значимые, ответствующее бытию, преодолевает смерть. Тем самым, — достойно умирает, умиротворяет себя.

Так примерно, любовь не только сохраняет любящего, обеспечивает ему возможность непрерывной самоотдачи, заботы, созидания и единения. Но (что важней) продолжает его жизнь после смерти. Коль скоро мы по-настоящему любим, в созидании делимся, служим другим, черпаем не только во встречном движении возлюбленного (а им может стать и сама жизнь, отечество, «Бог» и т.д.), но также из окружения, новые силы, энергию и время, — не исчезаем в лету, увековечиваемся в жизни и делах для других, мира, бытия. К тому же, — коль скоро мы осуществляем себя неповторимо, незаменимо, всегда нужно и значимо. По любому, это все является важнейшим условием нашего овечнения, обессмерчивания, соединения с родом, умиротворения [См. обо всем этом: Алиев Ш.Г. Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек // http://proza.ru/2021/07/12/1061].

Как таковая, любовь — будучи самобытной активностью, обнаружением неповторимого и неподменимого проявления жизни, куда при этом вовлекается мир, все человеческое окружение, творчество, — не может не стать вечной. Причем, через овечнение своих носителей-выразителей. Надо понимать, она вечнится, вечня жизнь не только во времени, но также пространственно. То есть, в плане всеохватного, всезаполняющего и всем переполненного мига движения, как бы впитывающего весь простор, останавливающего время.

Несомненно, в любви достигается бессмертие и в том смысле, что здесь люди творят общезначимое, непреходяще важное, — те самые «нерукотворные памятники» (А.С. Пушкин), — внося вклад в копилку культуры, преуготавливая себе вечную память делами и плодами своими в жизни последующих поколений и культур. Подлинная любовь всегда ведет к восхождению, умножению человечности и бытия, и именно принципиально новым, непреходящим. И данные, «нерукотворные памятники» не могут быть созданы без любви: к творчеству ли, к кому ли из людей, к предмету творчества, к жизни и т.д. Каждый из нас согрет, просветлен образцами и примерами из этих «памятников» замечательной любви. «Любви», — людей, которых, вроде, уже давно нет между нами, но которые благотворят (умудряя, осветляя, очищая) нас. Вдобавок, — нередко куда действенней, нежели живые, пребывающие рядом... Адресованная каждому без исключения, их любовь пробуждает и побуждает нас к действенно-страдательному самоопределению в жизни, к росту в человечности и бытии, к преумножению такой же любви.

И везде здесь люди исполнены веры. А последняя (независимо от разновидности), в свою очередь, коренится в любви. Без последней ведь и веры-то не может быть. Эта очевидность замечательно подтверждается Новозаветными Учителями. Стало быть, любовь и в плане веры надежнейшее основание обрести вечность. Ничто другое так не гарантирует человеческую небесследность как она. Здесь, в дополнение к воле, активным делам нашим, теплится вера и надежда, что мы не пропадем окончательно, сохранимся, не уйдем в забытие. И своеобразно подтверждая это, служит само наше окружение, любящие нас.

Человеческое страдание в означенном выше смысле, как растящее нас, возвышающее и удерживающее в человечности, без любви тоже было бы поверхностным, мимолетным, если бы вовсе не испытывалось. Мало что, подобно смерти, пробуждает в человеке любовь к жизни, жизненной любви, жизни как любови жить, — это действительно так. Вообще, многому другому обязана любовь. Однако, ничто, включая формы творческой реализации, не может сравниться с любовью в плане достижения людьми бессмертия. Ни одно поприще не столь благотворно в данном отношении как любовь. Оно и понятно. Перед нами высшая форма человеческой созидательности, влекущая к бессмертию в прямом и переносном смысле.

Все вышесказанное позволяет заключить: подлинная любовь присутствует в человеческой жизни как сохранитель, удерживатель ее от разрушений, порчи. Больше. Она не просто поддерживает наше существование, но, что важно, исцеляет, возвышает, устремляет к бессмертию, связывает с бытием. Она излечивает нас, совершенствует, устраняя человеческие изъяны.

И такое понимание, видение любви уже складывается в Греческой культуре. А у того же Платона находит глубокое мифо-поэтическое осмысление. «Так, говорит замечательный отечественный амуролог, Ю.Б. Рюриков, — впервые в нашей цивилизации возникла мысль о великой вздымающей силе любви, о ее роли творца, исправителя людской природы, ваятеля лучшего и целителя худшего в ней» [Рюриков Ю.Б. Мед и яд любви. — 2-е изд., М., 1990. — С. 23].

В диалоге «Федр» Платон устами Сократа развивает учение о крылатой природе души. Бессмертная по своей природе Душа в нормальном состоянии обитает в занебесных высотах. Но, обломавши крылья в сутолоке движения, или просто обтяженная «злом», «смятением» она «падает». Если не столь озлоблена, не сильно повредилась, — ей может повести. И душа попадает в «благодатную почву»: человеческое тело, вместе с тем, оживляя его. Коль скоро же человек живет праведно, прекрасно, благородно и т.д., силой посещающей его любви душа пробуждается, пестится. Вместе с телом она наполняется красотой и благородством. Человек возвышается, его душа начинает заново окрыляться, тянуться к утраченной заоблачной выси.

Так, по мере роста, питаемая и взращиваемая любовью, душа возрождает («вспоминает») в себе отблески («искры») вечных божественных истин. Захватываемая последними, она возгорается возвратом к былой жизни: снова обрести занебесную красоту, вечность, бессмертие. И ее устремления не бесплодны. Ибо, как справедливо полагает вечно живой Платон, любовь наделяет человеческую душу также способностью расти, возвышаться, наконец, вознестись и слиться с вечностью. Способность (скачок), переход к занебесной сущности она совершает посредством того, что гениальный философ называет «исступлением». Другими словами, перед нами что-то от трансценденции, прокладки «мостика» и движения им от мира земного (смертного) к занебесному («бессмертному»).

Думается, в форме эстетико-философского миропонимания, мифотворчества лучше и глубже того, как Платон описывает существо и место любви в человеческой жизни, не скажешь. Несомненно, явлено глубочайше прекрасное видение существа дела. И нельзя не согласиться здесь с Юрием Борисовичем Рюриковым: «...Любовь у Платона — лестница, которая ведет к смыслу жизни, к бессмертию. Это гигантски важная часть человеческого существа, одно из самых главных проявлений человеческой природы. Любовь превращает человека в часть мирового целого, связывает его с землей и небом, с основами всей жизни. Она делает человека больше, чем он есть — поднимает его над самим собой, ставит между смертными и бессмертными... В мифологическом, карнавальном наряде здесь выступает самая державная, самая стратегическая роль любви — и самое неясное ее свойство: ее загадочная сила, которая прорывает тленные путы будней, вздымает человека над бренным миром и делает его как бы надчеловеком, как бы полубогом... [Там же].