Как я была Радостью

   «Я утром встаю,
    А мой мир без тебя…»
                (СОбак)

       Если я сейчас же не займу агрессивно-извинительную позицию, я умру. Потому что если воспринимать это всё буквально, то ни одно человеческое сердце не выдержит. Что «это», спросите вы? Любовь. Извините за банальность, в самом высоком смысле слова. Именно и только ту любовь, которая рождает  невыносимо-душераздирающую  поэзию и влечёт, как правило, скорую гибель поэта.
А объект этой любви — покажи его вам — ничего, кроме разочарования не произошедшим эффектом в вас не пробудит. Разве что удивление типа: «И что он в ней нашёл?» Потом начинаешь домысливать: нет, что-то в ней должно было  быть  настолько  незаурядного,  отсутствующего  в остальных женщинах мира, чтобы она, именно она, стала Лаурой.

       Ну и что с того? Зато я стала Радость. И Печаль. И Пери. А попросту, по-английски, которому я должна была его обучить, Джой, она же Радость.
И совершенно не важно, что я его не любила и не скрывала от него этот печальный факт. Но поэтов, как правило, не любят. Что, собственно, и рождает поэзию. И если проза — это отображение и соображение, то поэзия — это воображение и больше ничего. Как говорится, почувствуйте разницу.

       Сейчас выговорюсь, займу надёжную оборону для защиты своей несостоятельности как поэтического объекта поклонения, стать которым многие бы мечтали!
       Остались письма, которые он ежедневно вёз через весь город и молча опускал в мой почтовый ящик, и больше полусотни рвущих душу стихотворений. Но давайте раз и навсегда договоримся — всё это (и многое другое, о чём ниже) было ему необходимо. А на моем месте могла, в конце концов, оказаться и другая. Например, Лаура…

       Я была им придумана. Сейчас, перечитывая письма, я думаю, что была персонажем пьесы, над которой он бесконечно и безуспешно трудился многие годы. Тем более что там было всего четыре персонажа: женщина, двое мужчин и автор, который периодически вклинивался в происходящее со своими оценками, пытаясь на свой лад изменить ход событий. Любопытно, что я стала понимать это так лишь сегодня, взявшись за перечтение некоторых следов длительной переписки. И случилось это без малого тридцать лет спустя.
       Итак, 1991 год, февраль…
       В том, что это произошло, ничего удивительного нет — скорее, было бы странно, не случись этого. Если аудитория совершеннолетняя, будь это аспиранты или просто жаждущие быстро овладеть разговорным английским, то для  какого-нибудь лица (а зачастую и лиц!) мужского пола было затруднительно (если не невозможно) не влюбиться в преподавательницу.
       Вот и на сей раз это произошло в изумительном по красоте архитектуры и местоположения здании. На тот момент дворец был в жутко запущенном состоянии — не то, что теперь: будучи и тогда, и теперь корпусом «большого» университета (в прошлом ЛГУ), нонче он идеально отреставрирован, зато доступ в него простым смертным закрыт. Но не отчаивайтесь: выйдя в Интернет, вы можете отправиться туда на виртуальную экскурсию. Ах, я еще не назвала этот шедевр? Или вы уже догадались? Конечно, это дворец графов Бобринских!
       В основном младшие научные сотрудники активно штудировали английские разговорные формы, а один из них упорно-молча сидел в конце зала и наблюдал за происходящим. Похожий на Хемингуэя, с пышной, уже с проседью, шевелюрой, густой бородой и усами, между которыми в перерыве между занятиями торчала, слегка дымясь, трубка; он был среднего роста и весьма плотного телосложения.
       Он редко отвечал на заданные ему в лоб вопросы, делая это весьма неумело и неохотно, а посему я старалась ими не злоупотреблять и не докучать без острой необходимости. Как-то он вызвался меня проводить, а потом стал это делать регулярно, хотя моего пылкого отклика на его предложения не поступало, и он не мог этого не чувствовать. Но, как оказалось, это совершенно не важно и не очень нужно.
       Во всяком случае, разрушающего действия на его чувства моя холодность, если не сказать больше, не оказывала.
       А я просто терпела, но не более того, потому что в ту пору как-то очень заострилось-обострилось желание настоящей (но не той, которую я так трогательно описывала в начале) любви. А на него мое желание ну никак не распространялось.
Курсы вскоре закончились, но не его пагубная или высокая, или как хотите обзовите, любовь.

       Ох уж эта невостребованная любовь! Даже чувства благодарности в объекте она не пробуждает! А уж было за что…
       Зима. Гнилая. Холодная. Ветреная, особенно в моем районе. Работаю далеко. Встаю рано, затемно, к  первой паре. В 7:45 я уже у метро, где, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться, и пристально вглядываясь в лица прохожих, чтобы не пропустить (а то ведь и мимо проскочить могу!), стоит он, приехавший с противоположного конца города, чтобы проводить меня до работы. Сначала две ветки метро, потом вонючий трамвай, в котором трудовой народ с неразлучным перегаром едет на созидательную работу на заводы и фабрики, и вот, наконец, это самое заведение, где я работаю.
       И так происходит мой каждый рабочий день. А в остальные дни я нахожу в почтовом ящике письма и стихи, переполненные щемящими (как я это сейчас чувствую) строками. Теперь у меня толстая пачка, перетянутая банальной резинкой. А ещё при каждой встрече он дарил мне простенькие букетики цветов, которые я не могла при такой регулярности приносить домой, объясняя, что, мол, благодарные студенты подарили. Тогда я стала оставлять их на почтовых ящиках —  пусть кого-нибудь порадуют. Частенько это бывала моя дочь, которая  первая,  завидев  цветы,  приносила  их   домой. По адресу…
       В письмах и стихах СОбак, как он себя именовал, тяжело переживал мою нелюбовь и даже отсутствие попытки это скрыть. Но всегда было «но всё равно тебя люблю, как бы горько ни было». Он так и звал меня, моя Радость и Печаль. А сам ночами запирался дома в ванной и курил, пил, писал письма и стихи, и плакал…

       У меня осталась от него только одна фотография, и то мысленная.
Рядом с моим домом был пляж, куда я по утрам бегала  в одном купальнике — благо вокруг были поля и просторы. Я сижу на пляже и вижу: в кадре он, тоже в купальных плавках (видимо, разделся под соседним кустиком), идёт по берегу пустынного залива, залитого солнцем, улыбаясь, ко мне. В руках у него дивной красоты роза моего любимого темно-бордового цвета. Это — СОбак.

       Прошло много молчаливых лет, пока я случайно не увидела его в метро: он куда-то ехал, не один. Хорошо выглядел, хорошо, наконец, одетый. Поздоровался. Как-то бесстрастно. Даже обидно.
       Прошло ещё несколько лет абсолютного молчания. Вдруг какой-то импульс: позвоню.
       Женский взрослый голос: «А его больше нет. А кто это?» Назвалась. «Да, он о Вас говорил…»
       Всё. Точка.
       Так вот, помогите мне избавиться от чувства вины. Я была не права, не полюбив его в ответ на такую бескорыстную любовь?
      
       Или всё-таки, как говорится, «танго танцуют двое»?