Аммиан Марцеллин о гибели Юлиана

Аммиан Марцеллин, офицер римской армии, принимавший непосредственное участие в персидском походе императора Юлиана (Юлиан Отступник), - пишет о гибели императора и о характере Юлиана:

***

…фланги были хорошо прикрыты, и армия передвигалась в соответствии условиям местности в виде четырехугольника, причем колонны довольно далеко находились одна от другой.
Вдруг император, который в этот момент вышел немного вперед для осмотра местности и был без оружия, получил известие, что на наш арьергард неожиданно сделано нападение с тыла.

Взволнованный этим неприятным известием, он забыл о панцире, схватил в тревоге лишь щит и поспешил на помощь арьергарду, но его отвлекло назад другое грозное известие о том, что передовой отряд, который он только что оставил, находится в такой же опасности.

Пока он, забыв о личной опасности, спешил восстановить здесь порядок, персидский отряд катафрактов  (тяжелая латная конница персов – К.К.) совершил нападение на находившиеся в центре наши центурии. Заставив податься левое крыло, неприятель стремительно стал нас окружать и повел бой копьями и всякими метательными снарядами, а наши едва выдерживали запах слонов и издаваемый ими страшный рев.

Император поспешил сюда и бросился в первые ряды сражавшихся, а наши легковооруженные устремились вперед и стали рубить поворачивавших персов и их зверей в спины и сухожилия.

Забывая о себе, Юлиан, подняв руки с криком, старался показать своим, что враг в страхе отступил, возбуждал ожесточение преследовавших и с безумной отвагой сам бросался в бой.
Кандидаты, которых разогнала паника, кричали ему с разных сторон, чтобы он держался подальше от толпы бегущих, как от обвала готового рухнуть здания.
(Candidati — отряд телохранителей, состоявший в ведении магистра оффиций. Отряд состоял, в основном, из варваров - К.К.)

Неизвестно откуда, внезапно ударило его кавалерийское копье, рассекло кожу на руке, пробило ребра и застряло в нижней части печени.

Пытаясь вырвать его правой рукой, он почувствовал, что разрезал себе острым с обеих сторон лезвием жилы пальцев, и упал с лошади.
Быстро бежали к нему видевшие это люди и отнесли его в лагерь, где ему была оказана медицинская помощь.

Вскоре, когда мало-помалу утихла боль и прошел ужас, он, борясь смелым духом со смертью, потребовал оружие и коня, чтобы, вернувшись в ряды сражающихся, поднять боевой дух своих и показать, что он, забыв о себе, озабочен лишь судьбой других…

Когда императора отнесли в палатку, солдат охватило невероятное воодушевление. Ожесточение и горе побуждали их к мести и они ринулись вперед, ударяя копьями о щиты, готовые умереть, если уж так суждено.
Хотя густая пыль засыпала глаза, и палящий зной ослаблял быстроту членов, но, чувствуя себя как бы лишенными военного звания от потери своего командира, они бросались на мечи, не щадя своей жизни.

А приободрившиеся, наоборот, персы пускали такие тучи стрел, что закрывали ими себя от неприятеля. Перед ними медленно выступали слоны и пугали людей и лошадей величиной своего туловища и своим страшным ревом.
Далеко были слышны шум сходившихся лицом к лицу воинов, стоны падавших, ржание коней, лязг железа, пока, наконец, уже темная ночь не развела оба войска, в конец истомленные от ран…

Пока продолжался бой, Юлиан лежал в своей палатке. Вокруг него стояли его друзья, глубоко опечаленные и подавленные горем, и он простился с ними такой речью:

«… мои поступки не дают мне повода раскаиваться в чем-нибудь, не томит меня воспоминание о каком-либо тяжком преступлении ни в то время, когда меня держали в тени и в забвении (т.е. при правлении Констанция II – К.К.), ни когда я принял верховную власть.
Эту власть, имеющую родство с небожителями, я сохранил, думается мне, незапятнанной.
С полным беспристрастием направлял я гражданские дела, и, лишь тщательно взвесив основания, объявлял войну или отражал ее, хотя удача дела и целесообразность человеческих решений не всегда находятся в соответствии между собой, так как исход предприятий направляют высшие силы.

В сознании того, что цель хорошего правления — это выгода и благосостояние подданных, я был, как вы знаете, всегда более склонен к поддержанию мира, не позволял себе в действиях произвола, который является источником порчи отношений и нравов в государстве.
Я ухожу в радостном сознании того, что где бы ни выставляло меня государство как властный родитель на явные опасности, я стоял недвижимо, привыкнув одолевать бури случайностей…

Силы меня покидают, и хватит мне говорить.
Из предосторожности я умалчиваю об избрании императора, чтобы по неведению не обойти достойного, или, назвав того, кого я считаю достойным, не подвергнуть его крайней опасности, если кто-то другой, быть может, будет ему предпочтен.
Но как честный сын отечества, я желаю, чтобы после меня нашелся хороший правитель»

После этих слов, произнесенных с полным спокойствием, Юлиан, желая распределить свое личное имущество между наиболее близкими своими друзьями, спросил о магистре оффиций Анатолии.
Когда префект Саллюстий ответил, что тот «уже счастлив», Юлиан понял, что он убит, и тяжко застонал о смерти друга, хотя и выказал сам только что столь высокое равнодушие к своей собственной участи.

Все присутствовавшие плакали, и Юлиан властным тоном порицал их даже в такой час, говоря им, что не достойно оплакивать государя, приобщенного уже к небу и звездам.

Тогда все умолкли, лишь сам он глубокомысленно рассуждал с философами Максимом и Приском о высоких свойствах человеческого духа.
Но вдруг шире раскрылась рана на его пробитом боку, от усилившегося кровотечения он впал в забытье, а в самую полночь потребовал холодной воды и, утолив жажду, легко расстался с жизнью на 32 году.

Родился он в Константинополе. В самом раннем детстве он стал сиротой, так как его отца Констанция погубили, вместе со многими другими после смерти брата его Константина, интриги наследников верховной власти.
Рано потерял он также и мать свою, Базилину, происходившую из старинного знатного рода.

То был человек, бесспорно достойный быть причисленным к героям, выделявшийся славой своих дел и прирожденной величественностью.
По определению философов, есть четыре главные добродетели:
умеренность, мудрость, справедливость и мужество, к которым присоединяются другие, внешние, а именно:
знание военного дела, властность, счастье и благородство.
Все их вместе и каждую в отдельности Юлиан воспитывал в себе самым ревностным образом.

Так, прежде всего он блистал таким нерушимым целомудрием, что после смерти своей супруги не знал больше никогда никакой любви…
 
Чтобы еще более определенно представить свои мысли в этом отношении, он часто повторял изречение лирика Вакхилида, которого любил читать, имевшее такой смысл:
как прекрасный художник придаст изящное выражение лицу, так скромность украшает жизнь человека, стремящегося к высшему идеалу.
В полном цвете своей юности он с такой заботой сохранял себя от страсти, что даже ближайшие люди из прислуги не имели подозрения о каких бы то ни было его увлечениях, как это часто бывает.

Эта воздержанность возрастала в нем благодаря умеренности в пище и сне, что он соблюдал строжайшим образом как в домашней обстановке, так и вне дома.
Во время мира его пища по количеству и качеству была столь незначительна, что близко знавшие его люди этому удивлялись, как будто он был намерен вскоре опять вернуться к плащу философа.
А во время различных его походов нередко все видели, как он, не присаживаясь, по солдатскому обычаю принимал простую пищу в самом малом количестве.
Подкрепив кратким сном свое закаленное в трудах тело, он лично проверял караулы и пикеты, а затем обращался к серьезным занятиям науками.

И если бы возможно было призвать к свидетельскому показанию ночной светильник, при свете которого он работал, то он бы, конечно, указал на огромную разницу между этим государем и другими, так как о нем известно, что удовольствиям он не отдавал даже того, что оправдывается потребностью природы.

Доказательства его мудрости нельзя даже перечесть, и будет достаточно привести лишь несколько.
Он был глубоким знатоком в науке военного и гражданского дела.
Будучи весьма склонен к простоте в отношениях, он требовал к себе внимания лишь настолько, насколько считал нужным устранить неуважительное отношение и нахальство.

Он был старше доблестью, чем годами.
Весьма тщательно вникал он во все процессы и иногда становился непреклонным судьею.
Строжайший цензор в том, что касалось наблюдения за нравами, благожелательный, презиравший богатство, равнодушный ко всему преходящему, он любил такую поговорку: постыдно для мудрого искать славы от своих телесных качеств, когда у него есть душа.

Его справедливость блистательно засвидетельствована весьма многими доказательствами.
Прежде всего, он был, применительно к обстоятельствам и людям, весьма строг, но не жесток. Карая немногих, он воздействовал сдерживающим образом на пороки и скорее грозил мечом правосудия, чем пользовался им.

Оставляя в стороне многое другое, укажу на то, что всем известно.
К некоторым явным своим врагам и злоумышлявшим против него людям он относился столь снисходительно, что уменьшал, по прирожденной своей мягкости, строгость законной кары.

О его мужестве свидетельствует множество битв, его военный опыт и выносливость в отношении страшных холодов, а также и зноя.
От солдата требуется напряжение тела, от полководца — работа духа.
Но он сам, смело встретившись однажды лицом к лицу со свирепым врагом, сразил его ударом.
Иной раз он один удерживал отступавших солдат, встав грудью против них.
Разоряя царства свирепых германцев и воюя на знойных песках Персии, он поднимал воодушевление своих, сражаясь в первых рядах.

Его знание военного дела засвидетельствовано множеством всем известных фактов - он предпринимал осаду городов и укреплений в самых опасных положениях, он умел разнообразными способами построить боевую линию, выбирал для разбивки лагеря здоровые и безопасные места, с правильным расчетом располагал форпосты и пикеты.

Его авторитет был столь силен, что его самым искренним образом любили, хотя вместе с тем и боялись.
Являясь лично участником в трудах и опасностях, он в жарком бою приказывал казнить трусов.
Еще будучи цезарем, он мог, даже не платя жалованья, держать в руках своих солдат в войне с дикими народами, как я уже о том рассказывал.
Бунт солдат он успокоил заявлением, что вернется к частной жизни, если они не перестанут волноваться.

Достаточно, наконец, вместо всего другого указать на то, что простой речью перед строем он так воздействовал на привычные к холодам и Рейну галльские войска, что увлек их за собой через отдаленные земли в жаркую Ассирию и в близость с мидянами.

Его счастье было чрезвычайным: как бы на плечах самой Фортуны, которая некоторое время была доброй направительницей его судьбы, он преодолел в победном шествии невероятные трудности. После его ухода из западной половины империи и пока он был в живых, все народы пребывали в спокойствии, как будто жезлом Меркурия он
успокоил весь мир.

Его щедрость доказана множеством самых очевидных фактов.
Сюда относятся назначения низкой ставки податей, освобождение от «коронного золота» (Aurum coronarium - подарки от провинций императорам при вступлении во власть – К.К.), прощение недоимок, накопившихся с давнего времени, беспристрастие в тяжбах фиска (императорская казна – К.К.) с частными людьми, возвращение отдельным городам их косвенных налогов с земельными имуществами за исключением тех, которые были по праву проданы прежними государями.
Он вовсе не хлопотал о накоплении денег и полагал, что они в лучшей сохранности находятся у собственников. Он ссылался нередко на Александра Великого, который на вопрос, где его сокровища, благожелательно отвечал: «У моих друзей».

Рассказав о его хороших качествах, насколько они мне стали известны, перейду теперь к выяснению его недостатков, чтобы хотя бы вкратце сказать о них.
По натуре он был человек легкомысленный, но зато имел хорошую привычку, которая смягчала этот недостаток, а именно: позволял поправлять себя, когда вступал на ложный путь.

Говорил он очень много и слишком редко молчал.
В своей склонности разыскивать предзнаменования он заходил слишком далеко, так что в этом отношении мог сравниться с императором Адрианом.
Скорее суеверный, чем точный в исполнении священных обрядов, он безо всякой меры приносил в жертву животных, и можно было опасаться, что не хватит быков, если бы он вернулся из Персии.
В этом отношении он был похож на императора Марка (Марк Аврелий – К.К.), в отношении которого сохранилась такая острота: «Белые быки шлют привет императору Марку. Если ты опять победишь, мы погибли».

Рукоплескания толпы доставляли ему большую радость.
Не в меру одолевало его желание похвал за самые незначительные поступки - страсть к популярности побуждала его иной раз вступать в беседу с недостойными того людьми.

Тем не менее, можно было бы признать правильным его собственное утверждение, что Богиня Справедливости, которая, по словам Арата, поднялась на небо, будучи оскорблена людскими пороками, в его правление опять вернулась на землю,
- если бы кое в чем он не допускал произвола и не становился непохожим на себя самого.

Изданные им указы, безоговорочно повелевавшие то или другое, или запрещавшие, были вообще хороши, за исключением немногих.
Так, например, было жестоко то, что он запретил преподавательскую деятельность исповедующим христианскую религию риторам и грамматикам, если они не перейдут к почитанию богов.

Равным образом было несправедливо то, что он допускал включение в состав городских советов, вопреки справедливости, людей, которые были или чужими в тех городах, или же совершенно свободны от этой повинности благодаря привилегиям или своему происхождению.
(Включение в состав городского управления, в эпоху поздней Империи, действительно было тяжелой повинностью.  «Куриалы» отвечали за поступление налогов собственным имуществом, ежели не головой – К.К.)

Внешность его была такова: среднего роста, волосы на голове очень гладкие, тонкие и мягкие, густая, подстриженная клином борода, глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум, красиво искривленные брови, прямой нос, рот несколько крупноватый, с отвисавшей нижней губой, толстый и крутой затылок, сильные и широкие плечи, от головы и до пяток сложение вполне пропорциональное, почему и был он силен и быстр в беге.

Так как его хулители вменяют ему в вину, будто он возбудил на общую погибель новые бури военных предприятий, то пусть сама истина откроет им с очевидностью, что не Юлиан, а Константин зажег пламя войны с персами…

Отсюда — истребление наших армий, пленение иногда целых отрядов, разрушение городов, взятие укреплений или снесение их с лица земли, истощение провинций тяжкими поборами и, приходившие в осуществление, угрозы персов захватить все земли до самой Вифинии и берегов Пропонтиды.

А в Галлии, где войны непрерывно следовали одна за другой, рассеялись по нашей земле германцы и готовы были перейти Альпы, чтобы опустошить Италию.
Населению Галлии, претерпевшему уже страшные бедствия, предстояли только слезы и ужасы, когда даже воспоминание о прошлом было горько, и будущее грозило стать еще более печальным.
И этот молодой человек, посланный в западные области в звании цезаря, все это исправил с удивительной быстротой и обращался с царями, как с рабами.
(«Ботаник» Юлиан, назначенный императором Констанцием II галльским цезарем, удивительно быстро освоил с нуля стратегию и тактику, что позволило ему нанести наседающим из-за Рейна германцам ряд тяжелых поражений и завоевать  непререкаемый авторитет в армии. Немного позже легионы в Галлии провозгласили его Августом, т.е. настоящим императором - К.К.)

И вот, чтобы таким же образом возродить Восток, он собрал войска против персов и принес бы себе отсюда триумф и почетный титул, если бы его планам и блестящим деяниям благоприятствовали решения неба.

И хотя мы видим в жизни, с какой опрометчивостью бросаются некоторые люди:
один после поражения опять на войну, другой, потерпев в море крушение, вновь пускается в море, и они опять возвращаются к опасностям, под бременем которых часто падали, - находятся все-таки люди, которые поносят государя за то, что тот, кто оставался повсюду победителем, поддался желанию новых победных лавров.

Не было времени для стенаний и слез.
О прахе его мы позаботились, насколько позволяли это обстоятельства и время, чтобы предать его погребению на месте, которое он раньше сам указал. А на рассвете следующего дня, — это было 27 июня, — когда неприятель рассыпался вокруг нас со всех сторон, главные начальники армии, пригласив командиров легионов и турм, собрались держать совет о выборе нового императора.

В собрании мнения резко разделились между разными лицами: Аринфей, Виктор и остальные из придворного штата Констанция искали подходящего человека из своей партии; напротив, Невитта, Дагалайф и знатнейшие галлы искали такого из своих соратников.

После долгих колебаний единогласно и при всеобщем сочувствии сошлись на Саллюстии.
Когда тот стал отказываться, ссылаясь на свой преклонный возраст и болезни, один видный боевой человек, видя, как упорно тот отказывается, сказал: «Что стали бы вы делать, если бы император, как это часто бывает, поручил вам ведение этой войны, находясь сам в отсутствии? Не стали ли бы вы, отложив в сторону все прочие заботы, стараться спасти армию от грозных опасностей настоящего? Действуйте так и теперь, и если нам дано будет увидеть Месопотамию, то объединенные голоса обеих армий дадут нам законного государя».

Совещание длилось еще очень недолго в соответствии с важностью дела и высказанные мнения не были еще надлежащим образом взвешены, когда несколько горячих голов, как это часто случается в затруднительных обстоятельствах, выбрали императором Иовиана, командира доместиков (primicerius domesticorum – К.К.), которому могли служить в некоторой мере рекомендацией заслуги его отца. Иовиан был сын весьма известного комеса Варрониана, который лишь недавно, сложив воинское звание, удалился на покой.

Тотчас облекли его в императорские одежды, вывели из палатки, и он стал обходить по рядам готовившиеся к выступлению войска.

И так как армия была растянута на четыре мили, то передовые отряды, слыша крики: «Иовиан Август», повторяли их еще громче.
Будучи введены в заблуждение сходством его имени с именем Юлиана, так как все различие заключается в одной лишь букве, они подумали, что это выводят оправившегося Юлиана с криками радости и ликования, как это бывало обыкновенно.
(Imp.Caesar Flavius Claudius IuLianus Aug. и Imp.Caesar Flavius Claudius Io(u)Vianus Aug.)

Но когда увидели, что подходит этот высокий и сутуловатый человек, то догадались, что случилось, и все разразились скорбными стенаниями и слезами…
 ;