Мякушка и Клеопатра, часть 1, главы 1-6

    
"Правило золотого кирпича"

      1.
      Большая  полосатая, как  пожизненный  арестант,  рыба  выплыла  из  темноты  и  замерла, едва  шевеля  прозрачными плавниками.  У неё  был  жёлтый,  плоский  глаз: неподвижный, холодный, с  чёрным  пустым  зрачком  по  центру.  Он  был  похож на  простреленный  диск  полной  луны.      
     Выпирающая  нижняя  челюсть  рыбы  внезапно  отвалилась,  как  ступенька  вагона  поезда дальнего  следования, обнажив  ряд  острых, кривых зубов.
     —  Мякушка, купи  свечку, –  сказала  рыба, вяло  качая отвратительной  челюстью.
     «Мякушка? –  эхом ворохнулось  в  её  сонном мозгу. –   Откуда  рыба  знает моё  имя?»
    Так  назвал  её  дед,  увидев дома  в  первый  раз.  Он ткнул  грубым, жёлтым  от  фронтовой  махорки,  пальцем  ей  в  розовый  живот, зацокал  радостно  языком  и  ласково  сказал: «Мякушка»  И  все  родные,  собравшиеся  по  этому  случаю, радостно  засмеялись.  Вскоре  дед  умер  от  ран,  полученных  на войне.  А  неформальное  имя  прочно  приросло  к  ней.
     —   Зачем  мне  свечка? –  спросила  Мякушка  странную  рыбу.
     —   Свечка  должна  быть  большая, чтобы  горела  долго, – продолжила  рыба,  словно  не  слыша  её  вопроса. —   Поставь свечу  перед  иконой  Николая  Чудотворца, защитника  и спасителя, за здравие  раба  божьего  Кирилла.
     —   Я  не  знаю  никакого  Кирилла.  Не  знаю… никакого…
      Голос  у  Мякушки  был  глухой, словно  её  горло  было  забито ватой.  А  язык  распух  так, что  упирался  в  нёбо, и  не  мог шевелиться.
      —  Не  уходи,  пока  свечка  не выгорит  совсем, –  строго сказала  большая  рыба  и  пропала,  вильнув  хвостом, словно стёрла  саму  себя.
      —  Стой, ты  куда?  Вернись, –  закричала  Мякушка, почувствовав,  что  слова  рыбы  оставили  в  её  душе  неясную тяжелую тревогу…

      —  Э-э, женщина!  Зачем  кричишь?  Давай,  иди.  Мне  на заправка  надо.
      Мякушка  открыла  глаза  и  увидела  низкий  потолок маршрутного  такси, продавленные  до  дыр  сиденья,  и  пожилого  водителя  с  грубой  щетиной  на  щеках.  Ещё  не  отойдя  от  сна, она  неловко  двинулась  к  распахнутой  дверце  маршрутки.  Но мужчина  раздраженно  поднял  руку  над  головой  и  резко окликнул  её:
      —  Э-э,  женщина,  плати  давай.
Он, не  оборачиваясь,  сунул  за  спину  коричневую,  грубую ладонь, похожую  на  засохший  пион.
      Мякушка  быстро  втолкнула  смятую  купюру  в  жесткие пальцы  и, уже  не  мешкая,  спрыгнула  с  хрустнувшей  ступеньки машины  в  весеннюю  липкую  грязь  дороги. 
После  сумрака  маршрутки  её  ослепило  яркое  лазурное  небо, какое  бывает  только  в  начале  весны.  Мякушка  секунду постояла  с  закрытыми  глазами,  вдыхая  свежий  воздух  утра,  и быстрым  шагом  направилась  в сторону  своей  конторы. 
      Справа  от  неё, за  чёрной  паутиной  деревьев, виднелась красная  пунктирная  линия  кирпичных  пятиэтажек.  Можно  было подумать, что  они  озябли  от  морозной  ночи,  потому  что  их стены,  с  обсыпавшимися  местами  кирпичами,  были  покрыты белым  налетом,  как  инеем.  «Это  так  называемые:  высолы,  –  вкрадчиво  сказал  кто-то  в ухо  Мякушке. —  Дома  строили  сразу после  войны.  Торопились.  Строили  даже  зимой.  Чтобы  цемент быстрее  схватывался,  в  цементный  раствор  добавляли  соль»      
      Мякушка  опустила  глаза  и  вздохнула.  Ей  давно  казалось, что  внутри  неё  живет  ещё  один  человек.  Всевидящий,  но излишне  сухой  и  рассудительный.  Его  присутствие  никак  не осложняло  жизнь  Мякушки,  но  всякий  раз  слегка  озадачивало.  Вот  и  сейчас: ей  хотелось думать, что  дома  озябли  за  долгую зиму,  и  поэтому  выглядят  грустными,  но  посмотрев  другим внутренним  взглядом, она  согласилась, что  белые  разводы  на стенах –  это  высолы.  « Вы-со-лы, –  повторила  Мякушка  по слогам. —  Вытекшая  соль»  И  настроение  её  снова  испортилось.
      В  начале  весны  просыпающийся  город,  ещё  не  согретый  и не  раскрашенный  бликами  солнца,  выглядел  серым  и неуютным.  Но  над  головой  уже  радостно  кричали  птицы.  В полупрозрачном  воздухе  вкусно  пахло  свежеиспеченным  хлебом, где-то задорно  звенел  трамвай,  а  под  ногами  сочно,  как капуста, хрустел  рыхлый  наст.  И  Мякушка подумала, что всё  не так  уж  скверно,  и  заспешила  вглубь  дворов  по  утоптанной  кем-то  тропинке.
Быстрая  ходьба  вернула  ей  хорошее  настроение,  и  она досадовала  лишь  по  поводу  того, что  водитель  окликнул  её  неприятным  словом: женщина.  Нет,  само  по  себе –  это  самое обычное,  расхожее  слово, без  эмоционального  окраса  и  негатива,  но  когда  его  говорят  прямо  в  лицо, звучит  как-то грубо: «женщина»   Подобное  обращение  Мякушке  никогда  не нравилось.  Так  обращались  к  ней  в  больнице: «Женщина,  идите в  процедурный  кабинет.  Женщина,  снимите  тапочки,  ложитесь на  кушетку»  А  ей  нравилось  слово: «сударыня».  Так  в  Будапеште  к  ней обращался,  сопровождающий  группу  туристов, гид  Петер   и  осторожно, как  бы  сбоку, заглядывал  ей  в  глаза.  «Сударыня, вам  понравился  Будапешт?» «Сударыня, вы  не  находите  наше  вино  очень  вкусным?»
      Это  было  в  начале  девяностых, тогда  Мякушке  едва перевалило  за  тридцать,  она  обесцвечивала  волосы  раствором перекиси  и  подводила  голубые  глаза  чёрным  карандашом.  Но это  её  не  портило.  Венгру  Петеру  было  около  пятидесяти.  Он был  невысокого  роста,  смугл, немного  полноват  и  смотрел  на Мякушку  через  прозрачные  стёкла  очков  с  осторожным удивлением…

     Мякушка  улыбнулась,  представив  перед  собой  нескладного, застенчивого  и  интеллигентно-обходительного  Петера.  Ей  снова показалось, что  всё  хорошо.  И  ранний  подъём,  и  лёгкий  утренний  морозец,  и нарочитая  сердитость  водителя  маршрутки.  Но, по  мере приближения  к  своей  конторе, к  ней  почему-то вернулось  невнятное  внутреннее  беспокойство,  порожденное странным  сном,  непонятными, настойчивыми  просьбами   большой  рыбы,  и  она  снова  помрачнела.
      Мякушка  не  любила  уходить  из  дома  в  выходные  дни.
В  выходные  утром  она  превращалась  в  тень.  В  полутёмной комнате  она  мягко  соскальзывала  с  постели,  одевалась,  не зажигая  света,  быстро  варила  кофе,  и  тихо  выскальзывала  из квартиры,  оставляя  за  закрытой  дверью  приятный  запах горячего  кофе  и  мирно  спящих  домочадцев.  В  тот  момент  она чувствовала  себя  разбитой  и  обиженной.  Её  работа  в  выходные дни  называлась лукавым  словом: дежурство.  Дежурство  –  это как-бы  не  совсем  работа, а  некое  вспомогательное  содействие случайности  событий  происходящих  в  нерабочее  время.  А вдруг,  а  что  если…
      Свернув  за  угол  нужного  дома,  Мякушка  ещё  издали заметила,  что  замок  на  металлической  двери  их  конторы  сбит  и  откинут  на  дорогу.
      «Ну, вот, какая-то  засада, –   вздохнула  она, замедляя  шаг. —  Не  дай  бог, если  в  офис залезли  воры»
      Эта  мысль  пришла  ей  в  голову  не  случайно.  Некогда  тихий сонный  район,  в  котором  ещё  сохранились  яблоневые  сады,  а  в  мае  пели  соловьи,  как-то  исподволь, но  подчиняясь  переменам,  происходившим  в  стране,  стал  неспокойным, проблемным, даже  криминальным.  Мякушка  сама  не  видела, но слышала  от  других,  что  в  двух  кварталах  от  данного  места,  в бывшем  общежитии  какого-то  завода,  открылся  ночной  клуб.  Работал  он  с  вечера  пятницы  и  до  понедельника,  но  проблем для  горожан  создавал  потом  на  много  дней  вперед.
      Контора  Мякушки  занимала  одно  крыло  первого  этажа  и полуподвальное  помещение  жилого  дома.  По  выходным  первый этаж  не  работал.  По  выходным  все,  кто  дежурил: спускались  со  двора  в  полуподвал  здания  по  узкой  лестнице, что скрывалась  в  цоколе за  каменным  выступом.  От  дождя  и  снега лестницу закрывал  наклонный  козырек  из  листового  железа  и тонкая  металлическая  дверь.  Техническая лестница  со  временем обросла  густыми  кустами  сирени.  И  теперь  представляла  собой укромный  уголок, куда  ночами  стремилась  уединиться подвыпившая  молодежь.  Замок  на  двери  не  был  для  весёлой компании  серьезным  препятствием.  Хватало  пары  ударов камнем, чтобы  расправиться  с  ним.  Поэтому, довольно  часто, утром  сломанный  замок  валялся  на  земле,  а  внизу, в  углу  лестничного  пролета, валялись  пустые  бутылки  из-под  пива, обрывки  тряпок  и  грязные  шприцы  с  бурой  субстанцией внутри.
     Мякушка, всё  ещё  не  веря  собственным  глазам,  остановилась перед  низким  техническим  входом  и  посмотрела  под  ноги.  Снег  перед  приоткрытой  дверцей  был  истоптан  ботинками разных  размеров.  Следы  уходили  в  чёрный  резкий  провал ступеней.  Мякушка  глубоко  вздохнула, привычно  нащупала выключатель  на  стене.  Свет  лампочки  зажегся  не  сразу, долго потрескивал  и  моргал, как  спросонья.
      Впрочем,  не  это  сейчас  волновало  Мякушку.  Ещё  только заглянув  за  дверь,  она  заметила  внизу  какой-то  странный чёрный  комок, похожий  на  мешок.  Когда  зажегся  свет, Мякушка  увидела, что  на  земле, вжавшись  спиной  в  угол, прижав  к  подбородку  острые  колени,  сидел  подросток.  Он  был весь грязный  и  взъерошенный,  словно  кубарем  скатился  в подвал,  собрав  всю  уличную  грязь  со  ступенек. Чёрный  капюшон  куртки  подростка  был  натянут  до  самых  глаз.  Из-под него  был  виден  лишь  восковой  кончик  носа,  грязные  скулы  и  сухие  губы  с запёкшейся  кровью.  Пацан  был  нескладный, тщедушный,  с  длинной, тонкой  шеей, как  птенец, секунду  назад, покинувший  скорлупу.  Он  трясся  от  холода,  а  синюшные  губы, в  углах  которых  скопилась  пена, застыли  в  какой-то  пугающей улыбке.
     Мякушка  сбежала  вниз,  тихо  охнула  увидев  тонкие скрюченные  пальцы  подростка,  невольно  осела  на  грязные ступеньки  рядом  с  ним, и  дрожащими  пальцами  набрала телефон  «Скорой помощи».
     Телефон  вызова  «скорой»  ответил  быстро.
     —   Наш  разговор  записывается, –  равнодушно  сказал  женский  голос  в  трубке.
     —  Здесь мальчику  плохо, –  закричала  Мякушка  в трубку  и  не  узнала  своего  голоса.
     —  Имя, фамилия?
     —  Как  твоя  фамилия? –  спросила  Мякушка,  неуверенно подергав  подростка  за  рукав  куртки.
      Подросток  вяло, как  цветок  после  долгой  засухи, поднял голову.  Лицо  его  было  белым, как  мел.  А  вместо  глаз  были чёрные  провалы,  из  которых  пробивался  жутковатый  блеск. Подросток  странно  улыбнулся:
      —  Зайнуллин  Илья.
     В  его  опустошенном  взгляде  мелькнули  то ли  укор, то ли  усмешка.  Но  в  следующее  мгновение  его  глаза, в  которых  были  только  зрачки,  закатились  под  верхнее  веко, а  сам мальчик  начал  с  хрипом  корчиться, извиваться  в  страшных судорогах.  Из  его  сухого  маленького  рта,  ключом  хлынула белёсая  пена.  Смешиваясь  с  кровью,  она  становилась  розовой.
      —  Скорее, помогите, –  закричала  Мякушка, досадуя  на нерасторопность  врачей.  Одной  рукой  она  придерживала телефон  возле  уха, а  другой  пыталась  нашарить   в   своей  сумочке  ключи  от  конторы.
      —  Мальчику  помочь  не  можем, –  сухо  ответил  голос в трубке. —   Он  давно  умер.  Звоните  в  милицию.
      Мякушка  от  неожиданности  выронила  трубку  и  яростно потёрла  пальцами  виски.  Она  подумала, что  сходит  с  ума  или ещё  спит.  Просто  рыба  уплыла.  Но  живой  мальчик  бился головой  и  слабым  телом  в  её  колени.  Она  испугалась. Она ничего  не  понимала.  Что  происходит?  Кто  этот  мальчишка? Почему  он  бьется  мокрой  головой  в  её  колени?  Где  этот чёртов  ключ?  Надо  срочно  закрыться  в  офисе…

       Милиционеры  приехали  быстро, словно  прятались  за  углом.  Два  экипажа.  В  каждой  машине  сидело  по  три  человека.  Один, самый  старший, вышел, неторопливо  обошел  машину  сзади. Стуча  каблуками, он  начал  спускаться  в  подвал.  Сухое  цоканье сапог  как  бы  сообщало  всем, что  этот  патрульный  милиционер давно  работает  в  органах.  И  службой  своей  дорожит, как  и каблуками  казённых  сапог, на  которые  он  собственноручно набил  маленькие  металлические  подковки.
      Плотный, уже  немолодой  милиционер, обвязанный  портупеей и  ремнём  поверх  шинели, оказался  в  звании  сержанта.  Он  тоже странно  хмыкнул, услышав  фамилию  подростка, затем,  сдвинул меховую  шапку  с  овальной  кокардой  на  затылок, вытер  рукавом  шинели  мокрый  лоб, подслеповато  прищурился.
      —  Ну, гражданка, посмотрим  на  вашу  находку.
     «Господи!  Дай  мне  силы  вынести  всё  это», –  мысленно взмолилась  Мякушка.  Она  стояла  между  милиционером  и подростком, и  видела, что  оба  они  живы.
     —  А, старый  знакомый, –  радостно  пробасил  милиционер, встав  рядом  с  Мякушкой, так, что  дуло  автомата  уперлось  ей  в бедро. —  Ну, так это ж  не  Зайнуллин.  Не  Зайнуллин.  Тот,  чертяка, год, как  умер.  А этот  –   Циркачев.  Кирилл  Циркачев.
     Услышав  свою  фамилию, подросток  перестал  трястись, но начал  жалобно  скулить.
      —  Что, Циркачев, –  с  беззлобной  укоризной  сказал милиционер, как  старому  знакомому. —  Опять  наркотиками баловался?
      Подросток  промолчал  и  лишь  сильнее  всхлипнул.
      —  А  где  дозу  взял?
      Подросток  быстро  поднял  лицо  от  коленей.  Глаза  у  него были  дикие, пустые  и  чёрные,  как  бездна.  Они  искали  жертву.
      —   Она, мамка,  дала, –  он  неожиданно  ткнул  грязным пальцем  в  сторону  Мякушки.  —   Она, мамка,  она…
      Голос  его  был  визглив  и  неестественен, как  в  сломанной кукле.
      От  неожиданности  Мякушка  беспомощно  развела  руками  и посмотрела  на  милиционера  с  недоумением  и  тревогой.
      —  Вот  так  дела, –   сказал  милиционер  и  потёр  в  изумлении лоб.
     «Вот так …,  –  брезгливо, мучительно  подбирая  нужное  слово, подумала  Мякушка, глядя  в  пустые, страшные, совсем  не  детские  глаза  мальчишки  и  сиреневый  треугольник  вокруг запекшихся  губ.
      Ей  вдруг  стало  страшно  и  тоскливо.  Мысли  в  её  голове стремительно  раздваивались, как  жало  змеи.
С одной  стороны,  Мякушка  думала: какая  же  сволочь, этот незнакомый  мальчишка.  Как  он  мог  такое ляпнуть?  А  с  другой, ей  было  его  жалко.  Этого  неоперившегося, но  уже  попавшего  в беду  птенца.  Как женщине, как матери.
     Милиционер  потерял  всякий  интерес  к  мальчишке  и  взмахом  автомата  показал,  чтобы  Мякушка  поднималась  вверх.
     —  Ваши  документы, гражданка.
Теперь  милиционер, нахмурив  брови, стоял  перед  ней, и  его автомат  был  нацелен  ей  в  живот.
     —   Я  его  не  знаю.  В  первый  раз  вижу.
     —   Все  так  говорят.
     —   Я  здесь  работаю.  Просто  пять  минут  назад  нашла  его  у двери  своей  конторы.
     —   Как  котенка?
     —   Ну, да.
     —   Разберемся.
     И  тут  откуда-то  налетел  ветер, согнав  в  одну  кучу  облака, небо  резко  потемнело, и  из  сизых  туч  посыпался  снег, похожий на  мелкую  крупу.  Милиционер  вертел  в  руках  паспорт Мякушки  и  почему-то  медлил.  На  раскрытые  страницы паспорта  падали  белые  крупинки.  Другие  милиционеры  давно вышли  из  машин,  но  не  подходили, неспешно  курили, доставая сигареты  из  общей  пачки.  Снег  лежал  на  их  плечах, как  белые погоны.  Это  была  только  видимость, что  они  курят.  Они  ждали приказа.  Ветер  налетал  короткими  порывами, бросая  пригоршни колючей  крупы  им  в  лица.  Милиционеры  крутились, втягивали головы  в  поднятые  воротники  шинелей, и  при  этом  не упускали из  вида  каждое  движение  старшего  по  наряду.  А  короткие, цепкие  взгляды  на  Мякушку  были  тяжелыми  и  неоправданно внимательными.
     Она  испугалась.  И  снова  почувствовала, что  на  неё накатывает  какая-то  непонятная  тяжёлая  тоска.  Что-то нехорошее  было  во  взглядах  милиционеров,  сулящее  беду.  Мякушка почувствовала, что  у  неё  под  норковой  шубкой  всё тело  стало  куском  льда.  Она  вдруг  поняла, что  милиционерам не  нужен  мальчишка.  Им  нужна  она.  Сердобольная  и совестливая.
      Старший  патрульный  подошел  к  водителю  первой  машины и  стал  тихо  переговариваться  с  ним.  А  Мякушка  растерянно смотрела  по  сторонам  и  даже  на  всевидящее  небо.  Она  поняла, что  через  мгновение  может  случиться  непоправимое, что изменит  её  жизнь  раз  и  навсегда.  Все самые большие неприятности  обычно  случаются  за  короткое  мгновение. Спасти её  могло  только  чудо.
      И  тут  позвонил  босс  Мякушки.  Он  был  в  ярости.  Он  ждал на  электронную  почту  пакет  документов  по  вчерашним клиентам.
      —  У  меня  тут  маленькая  неприятность, –  сказала  Мякушка, кинув  отчаянный  взгляд  на  мальчика.
     Мальчик  снова  затих  и, казалось, спал.
     —   Какая  неприятность? –  прорычал  в  трубку  босс.
     —   Или  большая, – вздохнула  Мякушка, посмотрев  на милиционера.
     Каким-то  шестым  чувством  босс  всё понял.
     —  Скоро  буду, –  пообещал  он.
     Милиционеры  сели  в  машины  и  стали  ждать.   
     Босс появился  через  двадцать  минут.  Решительно  втолкнул узкие, белые  пальцы  в тёплый  кулак  милиционера:
     —  Где  служил?
     —  Погранец.
     —  А я  –  в  Афгане, –  тихо  сказал  босс  и  посмотрел  на милиционера  так, что  тот  съежился.
     Они  отошли  к  машинам.
     —  Что делать  будем? –  застенчиво  разглядывая  свои новенькие  кирзовые  сапоги,  спросил  милиционер. —  Сигнал поступил.  Я  обязан  реагировать.  У  вас  тут  в  подвале  наркоман, шприцы  разбросаны.  Говорит, что  ваша  сотрудница дала  дозу.
      Худое  белое  лицо  босса  стремительно  покрылось  бурыми пятнами.  Он  достал  из  кармана  сто  баксов, сложенные  пополам, и  решительно  втолкнул  их  в  кулак  милиционера.
      —  У  нас  два  экипажа, –  продолжая  смущаться, напомнил  ему  служивый.
      В  скуластом, жестком  лице  босса  не  дрогнул  ни  один мускул.
В  карман  милиционера  перекочевала  ещё  одна  зелёная  купюра.
Напряжение  в  мясистом, простецком  лице  милиционера  ушло, он  улыбнулся, обнажив  жёлтые, прокуренные  зубы.  Издалека, жестом  поманил  к  себе  Мякушку.  Нехотя  вернул  ей  паспорт, сказав ледяным  тоном  на  прощание:
      —   Молитесь за  пацана, гражданка  Морозова, чтобы  не  умер в  ближайшие  дни.
      —   Свечка  должна  быть  большая, чтобы  дольше  горела, –  пробормотала  Мякушка.
     —  Да, –  согласился  милиционер,  с  трудом  втискиваясь  в машину. —  Если  Циркачев  отправится  к  Зайнуллину, то  мы  вас затаскаем  в  отделение.  Служба, сами  понимаете.







      2.
      Патрульные  машины  стремительно  уехали,  оглашая пустынную  улицу  грохотом  старых  моторов.
Мякушка  помогла  боссу  посадить  подростка  в  машину,  и только  потом  спустилась  в  офис.
     Внутри  неё  всё  мелко  и  противно  дрожало.  Ей  казалось, что  все  мышцы  тела  превратились  в  миллионы  натянутых  нитей,  и по  ним  кто-то  водит  большой  пилой  с  ржавыми  тупыми зубьями.
Она  тяжело  опустилась  на  стул, несколько  раз  переложила бумаги  на  столе  с  одного  угла  на  другой.  Порылась  в  ящиках стола.  Но  мальчишка  упорно  всплывал  перед  её  глазами,  как  та  странная  рыба.
     И  тогда  Мякушка  достала  из  сумки  книгу,  которую  всегда носила  с  собой.  Стоило  просто  положить  руку  на  грубую шершавую  обложку  книги,  как  она  начинала  чувствовать умиротворение  и  спокойствие,  словно  от  книги  изнутри  шло тепло.
Книгу  она  обнаружила  у  себя  дома,  разбирая  однажды  залежалый хлам  на  антресолях.  У  книги  не  было  ни  названия,  ни  автора. Книгу,  наверно,   много  лет  назад  вытащили  из  пожара.  Она  обгорела  ровно,  как  пирог,  со  всех  сторон.  Больше  всего пострадала  обложка.  И  кто-то  бережно  заменил  её  самодельным  коленкоровым  переплётом.  Ещё  в  книге  не  было первых  и  последних  страниц.  Её  содержание  начиналось  на полуслове  и  заканчивалось  обрывком  фразы.  У  остальных страниц  были чуть тронутые огнём края  с  буро-желтыми  кружевами.  Старая  книга  была  похожа  на  добротно  обожжённый  кирпич  или  оплавленный  при  падении  метеорит.  Но  Мякушка  везде  таскала её  с  собой,  как  каторжник  колоду,  как  солдат  походную  скатку, как  старый  карлик  горб. 
Когда  не  было  времени  чтобы  размеренно  читать  книгу, Мякушка  просто  открывала  её  на  случайной  странице  и  ловила глазами  отдельные  слова.  Вскоре  слова  превращались  в  какую-то  фразу.  Случайная  фраза,  вырванная  из  паутины  строчек, была  весь  день  пищей  для  неспешных  философских  и  просто размышлений.  Мякушка  разжевывала  её, мусолила, как  леденец, гоняя, от  щеки  к  щеке,  или  клала,  как  валидол,  под  язык…
 
      Жестко  хлопнула  входная  дверь,  и  с  улицы  тонко  запахло дамским  табаком.  Это  пришла  Дарина  –   стажерка  на испытательном   сроке.  Молодая,  симпатичная  девушка, подвижная, как  ртуть.  Она  бросила  на  свой  стол  пухлую  сумку и  тут  же  убежала  на  улицу  с  кульком  мясных  обрезков, захваченных  из  дома.  Дарина  любила  кошек, но  держать  их дома  не  могла,  потому  что  снимала  угол  у  какой-то  больной старушки.
       Мякушка  проводила  её  невидящим  взглядом, размышляя,  как  бы  отреагировала  Дарина,  столкнувшись  с  утренней неприятностью.  Но, услышав  вдалеке  её  чистый  смех, спокойно улыбнулась  и  открыла  свою  любимую  книгу.
      «… Великую  цивилизацию  невозможно  завоевать  извне  до тех  пор, пока  она  не  разрушит  себя  изнутри…»* –  первое, что  выхватили  из  сумятицы  букв  её  глаза.
     Изнутри… из  ну… три…  Пальцы  Мякушки  машинально погладили  жёсткий  коленкор  книги.  Он  был  холодный  и  чуть шершавый,  как  панцирь  черепахи.  «Его, наверно, специально сделали  таким, чтобы  мелкие  буквы  не  выпадали  из  книги, как семечки  из  подсолнуха, –   подумала  Мякушка.
     Она  оторвала  тонкую  полоску  бумаги  и  сделала  закладку  на  странице.
     «Великую  цивилизацию  невозможно… можно… но… но…»
Какой-то  посторонний  звук  мешал  Мякушке  сосредоточиться. Она  с  неудовольствием  оглянулась  и  увидела, что  Дарина  уже вернулась  и  поставила  разогреваться  курицу  в  микроволновку.

      Чёрт  бы  побрал  эту микроволновую  печь!  Та  попискивала  и моргала  красным  глазом, а  Мякушке  казалось, что  эта  красная лампочка  моргает  у  неё  в  мозгу.  Она  попыталась  снова сосредоточиться  на  ускользающей  фразе,  но… но… но, грязный, едва  живой  мальчик  вдруг  возник  перед  глазами  Мякушки. Взъерошенный, мокрый  комок  с  тонкой  длинной  шеей, как  у птенца.
      «Но… но… но…», –  монотонно  бились  о  стены  комнаты метрономные  всхлипы  микроволновки. 
      «Великую  цивилизацию  невозможно… можно… но… но… изнутри…три… три…  Проклятая  печь!  Где  Дарина  со  своей дурацкой  курицей? –  и  вдруг  Мякушка  словно  прозрела. —  И… и… и  птенец  изнутри  также  настойчиво  клювом  разрушает свою  скорлупу.  Большие  глаза  его  закрыты.  Кажется, что  он ещё  спит,  но  клюв  уже  вонзился  в  хрупкую стенку  скорлупы  и пустил  по  ней  губительную  паутину  трещинок.  Птенцу простительно,  у  него  куриные  мозги.  Все  движения  птенца подчинены  инстинктам.  Но, почему  этот  мальчик,  по  сути, ещё желторотый  птенец, разрушает  себя  изнутри?»
      Вернулась  запропавшая  Дарина.  Курила  в  туалете.  От  неё едва  пахло  мягким  табаком.  Стажерка  достала  курицу  из  печи и  села  за  стол  перед  Мякушкой.  Тонкая,  гибкая, в  белом шерстяном  свитере.
Дарина  была  молодая  провинциалка  со  светлыми,  пышными волосами, похожими  на  начесанный  мохер.  Она, конечно, была сумасбродкой,  но  Мякушке  нравился  её  характер.  Необузданная дочь  золотых  степей.  Делает, что  хочет.  А  для  того, чтобы делать, что  надо,  и  нужен  наставник.  Мудрый  и  спокойный.
      Мякушка, отложив  книгу, просматривала  документы  для новой  сделки  и  рассеянно  следила за  стажеркой.  Даже  то обстоятельство, что  она  должна  учить  девушку  премудростям бизнеса  на  рынке  недвижимости,  не  добавляло  Мякушке заинтересованности  во  взгляде.  За  тот  неполный  год, что Мякушка  работала  у  босса, перед  её  глазами  прошло  много молодых  сотрудников.  Босс  платил  всем  подчинённым  только по  результатам  сделки,  и  потому  среди  новеньких  агентов  была  постоянная, прогнозируемая  обстоятельствами, текучка.  Мякушка  даже  научилась  определять,  наблюдая  за  новенькими, как  долго  они  проработают  в  конторе.  Все  они: молодые  и  не очень  –   были  вольными  людьми, приехавшими  из  пригорода или  даже  коренными  горожанами.  Они  окончили  полугодовые курсы  менеджмента  чего-либо  и  считали, что  могут  справиться с  любой  работой.  Самоуверенность  читалась  на  их  лицах, когда они  демонстрировали  боссу  свои  свежие  документы  о получении  специальности.  Самоуверенной  была  и  Дарина,  но было  в  ней  что-то  такое, что  наводило  Мякушку  на  мысль  о том, что  она  приживётся  в  конторе  босса.    
      Мякушка  терпеливо  ждала,  когда  Дарина  поест,  покурит, поболтает  с  подружками  по  телефону. У девушки  в  тот  день было  самостоятельное  вечернее  дежурство  по  отделу.  Ей  надо было  набирать  клиентскую  базу.  Находить  тех  людей, которые захотят  увидеть  в  ней  толкового  менеджера  по  продаже  их  квартиры.
Самостоятельно, без  чьих  либо  подсказок,  Дарина  будет  делать «холодные звонки»  случайным  людям, водя  пальцем  по  широким  страницам  толстой  газеты  бесплатных  объявлений,  и машинально  рисовать  шариковой  ручкой  завиточки  на  чистом листе  бумаги.  Такие  же, как  на  её  голове:
     —  Здравствуйте, меня  зовут  Дарина.
     Пауза,  как  по  Станиславскому.  Несколько  завитков стремительно  вырастут  из  чёрной  точки  в  углу  бумаги.
      —  Вам  удобно  сейчас  говорить?
     Шариковая  ручка  на  полу  дуге  зависнет  в  воздухе.  Дарина больше  не  будет  рисовать  каракули.  Теперь  она  будет  только  говорить,  ласково  заталкивая  слова  в  телефонную  трубку, одно за  другим,  как  старая  почтальонша  заталкивает  пачку  писем  в почтовый  ящик,  или  домохозяйка  подкладывает  кусочки  мяса  в мясорубку.
      Кому-то, на  том  конце  провода,  покажется, что  слова незнакомки  идут  из  самого  сердца,  а  в  действительности,  они из  той  инструкции,  что  висит  сбоку  на  стене  кабинета.
      Телефон  –  это  несложное  техническое  устройство  для обмана  людей.  Ящик  с  циферблатом, провод  колечками, трубка с микрофонами.  Голос  у  Дарины  уверенный,  приятный.  Человеку  на  другом  конце  провода  может  показаться, что судьба  его  дома  в  надёжных  руках.
      Подытожив  свои  наблюдения,  Мякушка  снова  подумала, что её  стажерка, пожалуй, может задержаться  в  бизнесе  босса.  Она цепкая, но  при  этом –  легкая, контактная, быстро  выходит  на одну  волну  с  другими  людьми.
      Сама  Мякушка  работать  в  этот  день  уже  не  могла.  Она сложила  бумаги  в  письменный  стол  и  перевела  взгляд  на  свою книгу. Уже  знакомая  фраза  снова  завертелась  в  её  голове  с усердием  заезженной  пластинки. 
 
      "Великую  цивилизацию  невозможно  завоевать  извне  до  тех пор, пока  она  не  разрушит  себя  изнутри… изнутри, –  Мякушка представила  мир  в  виде  яйца  и  удивилась. —  Неужели  люди такие  же  глупые, как  птенцы?  Зачем  они  разрушают  свои  дома изнутри?»

      В  прошлом  году  в  её  доме  был  капитальный  ремонт, затеянный  городскими  властями.  Меняли  наружную  проводку, трубы  канализации  и  окна.  Бригадир  строителей, давно небритый  мужик,  кряжистый,  как  старый  вяз,  громогласный  и злой,  долго  ходил  по  квартире,  оставляя  на  полу  белёсые, полукруглые,  как  лошадиные  копытца,  следы  из  цемента.  При этом, он  горестно  всплескивал  руками,  качал  головой,  трагически  закатывал  глаза,  словно  в  её  квартире  была  полная разруха  и  надо  менять  абсолютно  всё.  У  него  было  лицо вечного  простака  и  глаза  кающегося  плута.  Говорил  он,  смешно  смешивая  русские  и  украинские  слова. Так  Мякушка узнала, что  всю  проводку  в  доме  сожрали  крысва  и  мышва, живущие, в  подгнившем  подвале  дома.  Своего  подручного, белобрысого  мальчишку  лет  двадцати, бригадир  звал  «чахлик», мобильный  телефон –  «слухава», а  ещё,  он  часто  говорил: «рахунок».  Должно  быть,  ругал  своего  молодого, бестолкового напарника.    
Жизнь  Мякушки  в  одночасье  наполнилась  фундаментальными знаниями  о  тонкостях  строительства,  в  частности, что  можно долго  ломать  стены,  крышу  и  перекрытия дома,  но  он  будет стоять,  как  скала.  А  можно  вынуть  из  стены  всего  один кирпич,  и  дом  сразу  рухнет,  сложившись  в  безобразную  груду кирпичей  и  балок,  присыпанную  сверху  сухим  песком  и цементом.   
Мякушка  никогда  не  видела,  как  строители  рушат  дом.  Но думала, что  если  такой  кирпич  вправду  есть, то  его  надо красить  в  какой-то  особенный  цвет, может, золотой.  И  для верности обвести  чёрной  рамкой,  и  устрашающей  надписью, чтобы  никакому  дураку  не  пришло  в  голову  тащить  его  из стены  для  своего  сортира.   
Кирпичный  дом  Мякушки  был  ещё  крепкий,  хотя  его  ставили  сразу  после  войны.  Но  снаружи  стены  местами  пообсыпались  и  стали  похожи  на  дешевое  печенье.  Со  временем  в  доме  стала  течь  крыша.  Ночью  можно  было  услышать,  как  этажом выше,  у  соседей, монотонно  стучат  капли  воды,  падая  в эмалированные  тазы,  и  скрипят  под  чьими-то  ногами  слегка подгнившие  полы.  Для  того, чтобы  разрушился  дом, казалось Мякушке,  не  надо  вытаскивать  никакого  кирпича.  Достаточно было, чтобы  соседи  сверху  убрали  с  пола  на  кухне  толпу вёдер и  тазиков. 
     «Ничто  не  вечно  под  луной.  Всё, рано  или  поздно, ветшает  и  рушится, –  подумала  она,  пытаясь  избавиться  от  навязчивой  мысли. —  Но  где  спрятан  «золотой  кирпич»,  способный  разрушить  великую  цивилизацию?  Во  власти, экономике, обычаях  или  нравах  людей?»         
Всецело погруженная  в  свои  мысли,  Мякушка  не  заметила, что босс  уже  минуту  стоял  у  её  стола.  Просто  её  глаза  вдруг  выхватили  из  пелены  задумчивости  золотую запонку, в  узком накрахмаленном  манжете  рубашки.  Запонку  босса.  Тот  всегда одевался  дорого  и  безупречно:  в  тёмно-синий  костюм  из тонкой шерсти  бристольского  оттенка, и  свежую  нежно-голубую  рубашку, доставленную  накануне  из  химчистки.  Ворот  рубашки  стягивал  широкий  галстук  таусинового  цвета  с  едва  видимой глазу  багровой  сеткой.  Когда  Мякушка  подняла  глаза, босс перестал  нервно  стучать  пальцами  по  столешнице,  другой  рукой  положил  на  письменный  стол  Мякушки  книгу: «Чайка  по  имени  Джонатан»*  и  быстро  накрыл  её  ладонью,  словно  боясь, что  она  улетит.      
      —  Через  две  недели  будет  выездной  тренинг, –  сказал  босс. —  Будут  два  новых  сотрудника.  Обсуждение  этой  книги поможет  всем  улучшить  результат  работы  и  поднять  число сделок.   
Босс  когда-то  переехал  в  столицу  из  Питера.  Давно,  после службы  в  Афганистане.  Бывшего  военного  в  нём  выдавала  его прямая  фигура  и  манера  говорить  с  подчиненными.    
       —  Минимальный  результат  –   одна  сделка  в  месяц, –  сказал  босс, продолжая  придерживать  рукой  тонкую  книжицу. —  Когда  у  вас  сделка  по  братьям  Малининым? 
       Мякушка  вздохнула.  Виновато  опустила  глаза.      
       —  В  следующую  среду.  Не  хочу  говорить, чтобы  не сглазить. Там  и  покупатель  нервничает  и  братья…   
       —  Знаю, знаю, –  с  раздражением  в  голосе  оборвал  её  на полуслове  босс и  посмотрел  на  календарь,  висевший  на  стене. —  Вам  уже  пора  выходить  на  две  сделки  в  месяц.    
Босс  всем  платил  за  сделку –   четверть  от  выручки. Двадцать пять  процентов.  Если  сделка  не  проходила  больше  двух месяцев,  босс  снижал  процент  до  двадцати.   Мякушка  арендует его  стол, а  стол  должен  приносить  доход, так  считал  босс.  При этом  он  не  вникал  в  нюансы  сделки.  Он  строил  свой  бизнес по  проверенной  американской  системе,  где  каждый  за  себя,  и  очень  гордится  этим.  И любил  повторять  всякие  американские банальности.  Он  произносил  их  так  уверенно, будто  американцы  сказали  это  лично  ему.      
Могла ли  Мякушка  в  чём-то  упрекнуть  его  за  это?  В чёрствости,  в  жадности?  Нет.  Босс  был  структурно  военным человеком.  От  и  до.  Было  приказано  строить  капитализм,  вот он  его  и  строил.  В  его  бизнесе, «золотой кирпич»  –   это  он сам.  Не  будет  его, развалится  и  бизнес,  построенный  им.         Когда  босс  ушел, стажерка  Дарина  оживилась.  Зачем-то взъерошила  густые  волосы  на  голове,  села  на  пластмассовую столешницу стола  и  спросила  у  Мякушки, как  бы  просто  так, женат  ли  босс. Мякушка  ответила  ей, что  босс  женат.  И добавила, что  вроде  бы  имеет  двух  детей.          
      —  Жалко, –  прикусила  пухлую  детскую  губу Даринка. —  Я тащусь  от  таких  мужиков, которые  лет  на  двадцать  меня старше.  Они  уже  не  сопливые  нытики,  маменькины  сынки,  а мужики-мужики.  Конкретные.  Обнимут, и  прям  мурашки  по коже…            
      —  Слезь  со  стола, –   сухо  сказала  Мякушка.   
Даринка  осеклась  на  полуслове, спрыгнула  со  стола  и  подошла к  стеллажу с  рабочими  документами.  Несколько  минут  прошло в  напряженной  тишине.   
      —  Меня  отец  воспитывал.  Один, –  тихо  сказала  Дарина. —  Мама  умерла,  когда  мне  было  три  года.  Что  в  этом  плохого, что  я  ищу  мужчину, похожего  на  моего  отца?
      Мякушка  согласилась, что  в  этом  нет  ничего  плохого.  Это даже  хорошо, что  не  бросил.  Дарина  моментально  повеселела  и спросила,  нет  ли  у  Мякушки  знакомого  холостяка  на  примете. Мякушка  сказала, что  знает  одного.  Он  как  раз  сейчас  её клиент  по  сделке.  У него  удивительно  синие  глаза.  Он  молодо выглядит, хотя  ему  уже  сорок  шесть  лет.  Но… половину  жизни он  просидел  в  тюрьме.      
      —  Это  не  страшно, –  пожала  хрупким  плечиком  Дарина.                Мякушка  усмехнулась.
      —   Один раз  за  убийство.
      —  Ого. Надо  подумать, –  с  каким-то  азартом  присвистнула Дарина.  И  снова  убежала  на  улицу  покурить.   
     Мякушка  включила  чайник, но  посмотрела  на  большие рабочие часы, висевшие  на  стене, и  стала  собираться.  Она сложила  в  сумку  рабочие  бумаги, телефон, книгу, которую  навязал  босс, и  любимую  книгу, чтобы  читать  её  в  метро.
     Если  бы  рядом  была  подруга  Клеопатра, то  она  сказала  бы, что  Мякушка –  ненормальная.  В  сумочке  надо  носить милицейский  свисток  и  пистолет, потому что  в  это криминальное  время, в  тёмной  подворотне  от  бандитов книжками  не  отмахаешься.   
     Клеопатра –  давняя  подруга  Мякушки.  Она  появилась  в  её жизни  в  третьем  классе  школы.  В  первых  числах  сентября,  в середине  первого  урока  внезапно  открылась  дверь  и  в  класс вошла  завуч  школы.  Из-за  её  спины  торчали  два  белых капроновых  банта.  Завуч  повернулась  и  выставила  перед  собой упирающуюся  девочку. У  той  были  пушистые  зелёные  глаза  и тугие,  как  две  половинки  яблока,  щеки.      
Говорят,  люди  оценивают  незнакомцев  в  первые  пять  секунд. Пять  секунд  –   это  два  взмаха  ресниц.  И  незнакомец  будет  или  обласкан  вниманием,  или  отвергнут  навсегда.   
Мякушке  новенькая  девочка  не  понравилась.  Та  показалась  ей зазнайкой.  Но  девочка  медленно  прошла  по  классу, стуча новыми  лакированными  ботинками,  и  молча  села  рядом  с Мякушкой.  Может  звёзды  так  сошлись.  Они  подружились.  А может, этому  поспособствовал  большой  кусок  шоколада, что всегда  был  в  доме  Клеопатры.  И  в  этом  маленькая  Мякушка не  признавалась  даже  самой  себе.  Она  очень  любила  сладкое. А  мама  Клеопатры  работала  на  кондитерской  фабрике.  Как только  Мякушка  видела  подругу, перед  её  глазами  сразу возникал  этот  бесформенный  сладкий  кусок,  и  она непроизвольно  сглатывала  слюну.  Мякушка  зачастила  в  дом  к подруге.  На  тесной  кухне, на  столе  там  всегда  стояла  глубокая эмалированная  миска  с  большим  куском  шоколада.  Когда  все выходили  из  кухни,  Мякушка  быстро  откалывала  ножом маленький  кусочек  шоколада  и  проглатывала  целиком.  Потом поворачивала  миску  и  откалывала  шоколад  с  другой  стороны. Наверно,  Клеопатра  знала  о  манипуляциях  Мякушки  с  куском шоколада,  но  ни  разу  не  обмолвилась  об  этом.  Пожалуй, именно  шоколад  и  деликатность  Клеопатры  сыграли  большую роль  в  их  долгой  девичьей  дружбе.          
      А  двенадцать  лет  назад  они  почти  породнились.  Клеопатра стала  кумой  Мякушки.  «Мы  в  ответе  за  тех, кого  крестили», – говорила  Клеопатра  при  каждом  удобном  случае.  Но  пока крестная  дочь  Юлька  не  выросла,  Клеопатра  не  уставала поучать  Мякушку.         
      Клеопатре  почему-то  очень  не  нравилась  мудрёная  книга, которую  всегда  носила  с  собой  подруга.  Клеопатра  говорила, что  у  Мякушки  –   возрастная  паранойя,  если  вместо  жарких любовных  романов  она  читает  толстенный  исторический  талмуд  про  древний  Рим.  Мякушка  не  обижалась.  При  всей своей  резкости,  Клеопатра  была  личностью  прямой,  деятельной  и  неординарной.  Она  была  похожа  на  природный  атомный реактор.  В  ней  постоянно  происходил  процесс  распада  и образования  новых  активных  микрочастиц,  не  позволяющий  ей  топтаться  на  одном  месте.  Вся  жизнь  состоит  их  разных процессов.  Процесса  еды,  процесса  сна,  процесса  работы, процесса  познания  –   считала  она.  Впрочем, процесс  познания, занимал  в  её  жизни  совсем  незначительное  место.      
Родилась  Клеопатра  в  маленьком, захолустном  поселении,  где все  мужики  были  заняты  поиском  золота  в  местной  реке.  По дворам  росли  Маньки,  Дуньки,  Ольки.  И  вдруг, как  метеорит  с неба,  появилась  обычная  девочка  с  именем  Клеопатра.    
Старожилы  поселка  ещё  помнят.  В  ту  осень  непогода  стояла долго.  Чёрные,  набрякшие  водой  тучи,  висели  прямо  на деревьях.  Из  них  безостановочно лил  дождь.  Дороги  раскисли до  состояния  сметаны  и  в  них  вязли  даже  трактора.  В  сырую погоду  всегда  холодно.  Даже  слабый  ветер  пробирает  до костей.  Дрова  в  хлипких  поленницах  напрочь  отсырели, и  чтобы  согреться,  народ  преувеличенно  употреблял  самогон.  Для сугреву  души.  Старожилы  ещё  помнят.  На  почве злоупотребления  спиртом  случилось  кратковременное  массовое помутнение  рассудка  у  жителей  всего  поселка. То ли  накануне великого  праздника  революции,  то ли  после  него. То ли  до праздника  самогон  начали  пробовать, выдергивая  газетные затычки  из  больших  мутных  бутылок, то ли  после  праздника  его  осталось  так  много, что  утреннее  похмелье  переходило  в очередную  попойку.  А  ещё,  как  назло, заезжий  лектор  из общества  «Знание»,  из-за  осенней  распутицы,  несколько  дней жил  в  «красном уголке»  местного  клуба.  И   не  вставая  с раскладушки, заплетающимся  языком, рассказывал  сам  себе историю  древнего  Рима. 
     Вот так,  странным  образом, сошлись  в  одном  месте знание  и самогон.  Старожилы  ещё  помнят.  Полы  тогда  в  клубе  трещали знатно.  Народ  плясал, как  бродячие  цыгане  у  костра.  Неистово  и  неутомимо.  Старожилы  ещё  помнят, что  в  тот  день,  когда родители  получили  документ  о  рождении  новой  селянки, в клубе  был  проломлен  пол.  Или  чей-то  лоб?  Впрочем, это  уже не  важно.   
     Как  бы  там  ни  было, но  почти  сорок  лет  назад,  Клеопатра оказалась  единственной  девочкой  в  стране  с  таким  чужеродным  именем.  В  стране  с  суровым  скудным  климатом,  где  рабоче-крестьянскому  фараону  босяки-потомки  наспех  соорудили камышовую  пирамиду-шалаш  в  Финском  заливе  и  пирамиду-мавзолей  на  Красной  площади.      
     Естественно, в  устах  завистливых  соплеменников, знающих  о царице  только  гнусные  скабрезности,  помпезно-золоченое  имя: Клеопатра, быстро  облезло, потускнело  и  трансформировалось  в совково-алюминиевое  –   Клёпка. 
     Клеопатра  рассказывала,  что  и  паспорт  она  получала  не  без злоключений.  Паспорт  был  главной  вещью  советского  человека. Это  была  тонкая  книжица,  размером  нагрудного  кармана мужского  пиджака.  Её  печатали  на  фабрике  Гознак,  а  выдавали в  паспортном  столе.  Сам  паспортный  стол  был  крошечным, душным  помещением  в  подвале  жилого  дома,  где  с  трудом помещались  несколько  человек.  Помещение  было  разделено  на две  части  тонкой  перегородкой,  в  которой  было  проделано низкое  окошко, размером  с  форточку. Туда  можно  было просунуть  руку  с  документами  или пол лица.  Боком.  Не  более  того.  С  другой  стороны  форточки, за  тем  самым,  паспортным столом, сидела  пожилая, усталая  паспортистка  с  землистым лицом,  а  за  её  спиной  громоздились  ряды  ящичков  с  крупными  буквами  алфавита  на  торцах,  которые  она  по очереди,  выдвигала.  В  этих  ящичках  были  плотные вертикальные  слои  жёлтых  карточек,  на  которых  была  записана вся  информация  о  людях, живущих  в  городских  квартирах.  У всех  паспортисток  был  аккуратный,  учительский  почерк,  потому  что  они  заполняли  самый  важный  документ  гражданина  страны.  Это  были  не  каракули  врача  на  хлипкой  бумажке рецепта.  И, получив  паспорт,  где  на  первой  странице аккуратным  почерком  было  выведено:  Клеопатла  Огурцова, Клеопатра  рассвирепела  и  кинула  паспорт  обратно  в  окошко. Паспорт  упал  на  жужжащий  вентилятор, который  моментально изжевал  важный  документ  до  окончательного  неприличия.   
      Клеопатру  тогда  чуть  не  посадили  на  пятнадцать  суток  за хулиганство, за  неуважительное  отношение  в  главному документу  советской  личности,  но  увидев  написанное, посочувствовали  и  за пару дней  переделали  паспорт…

     На  улице  Мякушка  снова  столкнулась  с  боссом.  Его  чёрная иномарка  стояла  впритык  к  бордюру.  Босс  ценил  каждую минуту, поэтому, когда  садился  в  машину, обычно  сразу  же уезжал.   
     Но  сейчас  он  не  закрыл  дверцу  машины,  и  из-под  неё  был виден  чёрный,  начищенный  до  блеска, ботинок.
Босс  неодобрительно  посмотрел  из-под  дымчатых  очков  на  угол  книги, предательски  торчащей  из  сумки  Мякушки.   
     —  В  среду  точно  будет  результат?   
     Босс, как  бывший  военный, никогда  не  произносил торгашеское  слово  «сделка».  Да  и  какие  сделки  могли  быть  в далекой  таежной  глуши,  где  ещё  остались земляничные  поляны и  растут  дикие  цветы?  Где  он  так  же, как  Мякушка  сейчас, стоял  когда-то  навытяжку  перед  командиром  и  докладывал  о результатах  стрельб.
      —  Да.   
      —  Это  точно?      
      В  голосе  босса  звучали  иронические  нотки.  Босс  считал, что Мякушка  –  слишком  интеллигентная  для  бизнеса,  не  умеет  решительно  давить  на  клиентов.   
      Мякушка  вздохнула.  Её  клиент, покупатель  квартиры  братьев  Малининых  был  преподавателем  в  каком-то  ВУЗе  и производил  приятное  впечатление,  в  отличие  от  внезапно разбогатевших  молодых  спортсменов, приезжавших  к  конторе  на  чёрных  «девятках».  Но  у  покупателя  квартиры  был  свой агент, и давить  на  клиента  она  не  могла.  Тот  уже  два  раза  буквально  убегал  из  кабинета  нотариуса.  Могла  ли  Мякушка винить  его  в  трусости  за  то, что  он  боялся  покупать  квартиру, где  один  продавец  был  рецидивистом?   
      Покупатель  был  милый  грузный  дядька  лет  сорока  пяти. Пожалуй, он  был  излишне  полноват  для  своего  возраста. Бородатый.  В  очках.  Стеснительный, когда  речь  заходила  о деньгах.  Да  и   средства  на  покупку  квартиры  ему  дал  брат, три года,  как  обосновавшийся  в  Америке.   
      Мякушка  водила  покупателя  по  трехкомнатной  квартире,  где  только  одна  комната  имела  жилой  вид.  В  ней  стояла полированная  немецкая  стенка,  на  полу  лежал  замызганный восточный  ковёр,  а  старый  сломанный  диван  был  постоянно разложен,  как  книга.  В  двух  других  комнатах:  по  периметру стен  лежали  матрасы  с  наспех  наброшенными  сверху  мятыми  и  грязными  простынями.  Возле  каждого  матраса  стояли хозяйственные  сумки.  Большие  и  маленькие.  Люди  приходили  в эти  комнаты  только  спать.  В  ванную  комнату  покупатель даже  не  зашел, испуганно  заглянул, чуть  приоткрыв  дверь,  и  тут  же  закрыл.  Пользоваться  ванной   мог  только  очень небрезгливый  человек.   
     Босс  не  хотел  ничего  знать  о  трудностях  сделки.  Босс  очень гордился  тем, что  бизнес  его  процветает.  Первый  этаж  конторы босса  занимало  турбюро.  Там  сидели  молодые  красивые девушки.  Больше  для  антуража, чем  для  работы.  Босс  знал несколько  языков  и  лично  вёл  переписку  с  европейскими  и азиатскими  отелями.  И  клиенты  у  него  были  исключительно свои.   
     В  полуподвал  конторы, можно  было  заходить  как  через турбюро, так  и  со  двора.  Из  офиса  турбюро  надо было спуститься  вниз  по  узким,  затёртым  ступеням  лестницы.  В цоколе  здания  коридор  раздваивался  на два  помещения.    
    В  одной  комнате  сидели  юристы  конторы.  Все  они  –  тоже были  бывшими  военными  и  походили  выправкой  на  босса, как пишущие  стержни  в  разных  авторучках.  Вторая  комната  была самой  сомнительной  в  смысле  гарантированной  прибыли конторы.  Её  занимали,  по сути,  частные риелторы,  которым  босс давал  свою  крышу  за  определённую  мзду.   
     Мякушка  хотела  работать  в  турфирме.  Не  в  подвале,  а  на первом  этаже,  с  нарядным  парадным  входом.  В  тех  комнатах, где  на  белых  стенах  висели  красивые  плакаты  с  бирюзовым морем  и  уютными  городами  из  белого  камня.  В  тех  комнатах, где  были  большие  окна  и  жирные  пальмы  в  кадках. 
А  в  рабочей  комнате  Мякушки, покрашенной  синей  масляной краской,  был  спартанский  минимализм.  Столы, стулья, компьютеры.  Вдоль  стен  ютились  стеллажи  с  папками, набитыми  бумагами,  а  на  столах  были  беспорядочно разбросаны  газеты  с  бесплатными  объявлениями  о  продаже квартир.         
В  турфирму  босс  Мякушку  не  звал.  Она  не  знала  английского языка.  Ещё со школы. Учительницей  английского  языка  в  её классе  была  молодая  красивая  женщина, похожая  на  стюардессу.  Она  всегда  носила  белую  нейлоновую  блузку, через которую  бледным  намёком  просвечивало  нижнее  бельё, и чёрную  узкую  юбку-пенал.  Светлые  волосы  «англичанка» собирала  в  этакий  пышный  колобок  на  темечке, называемый «халой».  Она  приехала  в  столицу из  Риги.  Её  звали  Агнесса.  На  европейский  манер, без  отчества.  Она  не  любила  учеников  и  ещё  больше  –   советскую  власть.  Весь  урок  она  ругала большевиков  за  уродливые  дома,  а  детей  –  за рабоче-крестьянское  происхождение.  Дети  не  могли  простить англичанке  её  классовую  нелюбовь,  в  ответ  прозвали  её Антантой  и  бойкотировали  её  уроки  массовыми  прогулами…   
      —  В  среду должен  быть  результат, –  чёрный  ботинок  босса привычно  нырнул  в  железное  нутро  машины.   
     Мякушка  переступила  с  ноги  на  ногу. Всё. Это –  точка  в  разговоре.  Низкое  солнце  горело  в  боковом  зеркале  холодным пожаром, кусало  Мякушке  зрачок.  Она  не  видела  глаз  босса,  но  знала, что  они  такие  же  холодные.   
     —  При  правильной  работе  с  клиентом, –  босс  включил зажигание,  и  теперь  Мякушка  слышала  его  голос  через  мягкое урчание  мотора, —   он  уверен, что  покупает  самую лучшую  квартиру,  из  выставленных  на  продажу.   
     Сейчас  у  босса  было  особенно  белое  лицо,  как  финская мелованная  бумага  в  офисном  принтере,  на  котором  была  прорисована  лиловой  краской  тонкая  полоска  губ.   
     Мякушка  молчала,  кусая  губу.  Она  никогда  не  сходилась  с боссом  во  взглядах  на  жизнь.  Она  и  босс  были  антагонисты. Он  знал  жизнь  с  другой  стороны.  Со  стороны  смерти. Поэтому, он  был  жёсток  с  людьми  и  несентиментален. 
Когда  босс  тронулся  с  места, Мякушка  спохватилась  и побежала  за  машиной, расталкивая  локтями  прохожих:
—  Валентин  Валентиныч!  Что  с  мальчиком  Кириллом?  Он жив?   
     Машина  мягко  набирала  скорость.  Мякушка  спрыгнула  с тротуара  и  побежала  по  дороге.  Босс, наконец, заметил  её  в боковом  зеркале, притормозил  у  обочины.   
    —  Всё  нормально.  Я отвёз  его  к  своему  другу.  Сослуживцу.  Он  главврач  в  госпитале.   
    —  А  если  ему  ещё  свечку  поставить  в  церкви,  самую большую, чтобы  долго  горела?  За  здравие.   
       Босс  криво  поморщился, как  от  внезапной  зубной  боли, резким движением  сложил  руку  углом, посмотрел  на  часы.
    —  Это  ваши  женские  дела.  Свечки,  печки.  Решайте  сами.








          3.
       Незнакомый  мужчина  в  чёрном  пальто  и  пыжиковой  шапке  мягко  тронул  Мякушку за  плечо.
      —   Сударыня,  вы  уронили  перчатку.
      —   Спасибо, –   сказала  она  и  улыбнулась.
Она  почувствовала, что  холод  в  её  груди  куда-то  исчез.  И  уже не  мешкая,  она  отправилась  домой  к  братьям  Малининым.  Ещё в  дороге  она  загадала, что  если  дверь  откроет  Максим, то сделка  состоится, а  если  Матвей, то  нет.
      Примерно  через  полчаса  она  вошла  в  убогий  мрачный подъезд  панельной  девятиэтажки.  Несколько  ступеней  вверх.  Потом  несколько  шагов  налево.  И  вот  она  уже  стояла  перед дверью  квартиры  на  первом  этаже.  Если  бы  дверной  проём загораживал  просто  кусок  плотной  материи, это  выглядело  бы более  прилично, чем  то, что  увидела  Мякушка.  На  жёлтой, как кость, деревянной  двери  не  было  живого  места.  Она  была искромсана  ножом,  проломлена  ногами, хаотично  иссверлена дрелью.  Некогда  дорогая  кожаная  обивка  двери  сохранилась только  в  верхней  её  части.  Но  и  она  была  сплошь  в  порезах  и из  них  клочьями  торчала  серая  вата.  В  том  месте, где  должен быть  замок, зияла  унылая  дыра.
Последнее  время  Мякушка  часто  видела  эту  дверь,  но  никак  не  могла  привыкнуть  к  её  жуткому  виду.  «Беда. Беда», –  всё, что  она  могла  подумать  в  этот  момент. 
       Мякушка  глубоко  вздохнула  и  решительно  застучала кулаком  по  остаткам  обивки.
       Дверь  открыл  Максим.  Увидев  перед  собой  Мякушку,  он  широко  улыбнулся, но  наткнулся  на  хмурый  взгляд  Мякушки  и поспешно  стёр  локтем  хлебные  крошки  с  сухих  губ.  Они  молча  прошли  на  кухню.  Максим  двигался  впереди,  мягко  и быстро,  как  лесной  зверь.  Мякушка  еле  поспевала  за  ним.  Она видела  перед  собой  седую, коротко  стриженую  голову  Максима и  удивлялась  тому, как  опрятно  и  молодо  он  выглядел. 
       На  кухне  Максим  молча  поставил  чайник  на  плиту.  Достал с  полки  и  начал  ковырять  пальцем  внутри  коробки  с  заваркой чая.  Заварка  внутри  коробки  еле  слышно  шуршала.  Максим старательно ловил  её  пальцами.  Поймал, бросил  заварку  в кружку  щепотью, как  если  бы  солил  суп.
      Мякушка  исподволь  следила  за  всеми  его  манипуляциями.  В  её  строгом  внимании  и  правильных  наставлениях  двух сильно  пьющих  братьев  заключалась  цель  этого  визита.  Сделка и  так  висела  на  волоске,  а  даже  лёгкий  запах  алкоголя  от  них: однозначно  поставил  бы  на  неё  крест.  В  первый  раз,  нотариус, взяв  в  руки  паспорт  Максима,  спросил:  почему  в  документе отсутствует  штамп  о  прописке.  На  лице  Максима  не  дрогнул ни  один  мускул.  Он,  как  сидел  со  сцепленными  кулаками, лежавшими  на  столе, так  и  продолжил  сидеть.  Он  только посмотрел  на  нотариуса  с  холодным  презрением  и  сказал:
      —  Потому  что  я  сидел, –  немного  помолчал  и  добавил. — За  убийство.
      Покупатель  побледнел  и  выскочил  из  кабинета  нотариуса  с  неожиданной  прытью.  За  ним  выскочил  его  агент.  Следом Мякушка.  Они  стали  объяснять  покупателю, что  прописка  в данном  случае  не  имеет значения.  Братьям  покупается  другая квартира.  Но  покупатель, трясущимися  руками  прижимал  к  себе пухлую  сумку  с  деньгами  и  говорил, что  ему  надо  подумать.  Через  неделю  ситуация  повторилась.  Только  теперь  уже нервничал  и  продавец  другой  квартиры,  и  нотариус,  в  кабинете которого  уже  две  недели  безрезультатно  толпилось  большое количество  людей.
      После  второго  побега  покупателя  занервничал  и  босс.  Ко всем  нюансам  сделки  добавился  ещё  один:  кончался  срок договора  на  оказание  юридических  услуг  по  продаже  квартиры. И  через  три  дня,  кровь  из  носа,  язык  на  плече, но, как  говорил босс, должен  быть  результат.
      Пока  чайник  закипал,  Максим  лениво  смотрел  новости. Чёрный  куб  японского  телевизора  стоял  на  старом холодильнике  в  углу  кухни.  В  ржавой  раковине  валялась  гора грязной  посуды.  Пустые  бутылки  из-под  водки, пестрыми разновеликими  стайками,  стояли  на  полу. Здесь  же, вперемежку с  бутылками,  стояли  пузатые  банки  с  заплесневевшими огурцами.
       —  Вы  не  забыли, что  через  три  дня  сделка?  –  строго спросила  Мякушка, встав  в  проёме  кухни.
       —  Не  забыли, –  эхом  ответил  Максим, словно  был  готов  к вопросу.
       —  Вам  это  нужно  больше, чем  мне, –  напомнила  Мякушка.  —  Через  две  недели  возвращается  Батыр. —  И  конец  котёнку. Твой  дом  –   тюрьма.  И  это  в  лучшем  случае.
       — Да, –   спокойно  согласился  Максим.  Словом  тюрьма  его уже  было  трудно  напугать.
        Максим  освободился  из  мест  заключения  всего  полгода назад.  И  сразу  в  его  дом  зачастил  местный  авторитет:  мужик лет  сорока,  с лицом  и  кличкой  добермана  –   Батыр.   Он  был чёрный,  волосатый,  крепкого  телосложения  и  абсолютно беспощадный  к  другим  людям.  Плоское  багрово-бурое  лицо  его выражало  такую  степень  самодовольства,  которое  всегда соседствует  с  непреходящей  глупостью.  Вместе  с  «новым русским»  приходили  два  громилы.  Судя  по  надутым,  с вздутыми  венами,  бицепсам  –   бывшие  боксеры.  Замыкал мрачную  процессию  юноша,  лет  двадцати  с  кожаной  папкой  для  бумаг  подмышкой.  Тихий,  стеснительный,  в  тонких  очках  с  обычными  стёклами.  У  него  тоже  была  кличка:  юрист.
      Громилы  избивали  братьев  резиновыми  дубинками  и требовали, чтобы  те  подписали  доверенность  на  продажу  своей квартиры.  Братья  тихо  выли, катались  по  полу, но  подписывать бумагу,  которую  вытаскивал  из  папки  юрист, отказывались.  Батыр  матерился,  крутил  выпученными  глазами  и  увесистыми кулаками  перед  их  носами.  Но  братья  держались.  Батыр,  наконец,  уходил,  круша  ногами  всё, что  попадалось  на  пути, но через  несколько  дней  возвращался.  И  всё  повторялось, только избиение  братьев  становилось  всё  более  жестоким.  Однажды юрист  тихо  шепнул  Максиму, что  Батыр  скоро  уедет  к  себе домой  на  два  месяца.  Наверно, Батыр  частенько  избивал  и юриста.  Поэтому, тот  тайно  сочувствовал  братьям.  И  те  на следующий  же  день  бросились  за  помощью  к  сестре  Любе, соседке  Мякушки.
       —  Чай  будешь? –  деловито  спросил  Максим,  отодвигая  на край  стола, бумажную  тарелку  с  кусками  блестящего, как парафин,  домашнего  сала  и  целыми  солеными  огурцами.
      Максим  стоял  босой  на  грязном  полу.  Мякушка  видела  его розовые  пальцы,  аккуратные  ступни,  не  знавшие  грубой  обуви.
      —  Будешь? –  повторил  Максим.
      Мякушка  покачала  головой.
      —  Где  Матвей?
      —  Спит  в  дальней  комнате  со  своей  Наоми.
      Наоми  была  женщиной  Матвея.  С  трудом  окончив  восемь классов, она  выучилась  на  медсестру, что  всегда  позволяло  ей иметь  небольшие  средства, чтобы  вести  свободный  образ  жизни.  Она  была  метиска  полуафриканских  корней.  Поэтому, желтоватая  смуглость  сохранялась  в  её  коже  даже  зимой.  У  неё  были  жёсткие, курчавые,  цвета  меди, волосы, будто  у  неё  из  головы  росла  проволока.  Она  была  старше  Матвея  на несколько  лет. У  неё  был  взрослый  сын.  Но, стройная  фигура  и быстрая, порывистая  походка  удачно  молодили  её.  Матвей  тоже выглядел  не  на  свой  возраст.  Он  был  строен  и  высок.  Когда-то  он  занимался  прыжками  в  высоту.  Если  бы  не  стал  пить  в двенадцать  лет, мог  бы  стать  чемпионом.  Так  говорила  Люба  –  Мякушке.  У  Матвея  был  талант  «облизывать  планку» перекидным  и  та  не  падала  на  землю, сколько  бы  ни  дрожала.
      В  этом  странном,  внесоциальном  трио,  Наоми  была  главной заводилой.  Она  работала  медсестрой  в  больнице, ставила больным  уколы.  Сутки  работала, трое  суток  была  дома. Эти трое  суток  она  таскала  братьев  по  всем  местным  злачным точкам.  Наоми  была  не  жадная, тратила  свои  «кровные»  в прямом  смысле  деньги  беззаботно,  соответственно  знойному,  темпераментному  характеру.
     Ожидая, пока  Максим  приведёт  из  дальней  комнаты  брата, Мякушка  ещё  раз  оглядела  запущенную  кухню.  Без постоянного  женского  пригляда  она  выглядела  неуютной.  На полу, под  табуреткой,  она  вдруг  увидела  чуть  изогнутый, размером  с  ладонь, лист  чёрно-белой  фотографии.  Мякушка подняла  его  с  пола  и, присмотревшись, узнала  в  голеньком карапузе, лежащем  на  животе  и  смотрящем  на  людей огромными  радостными  глазами,  Максима.  На  обратной  стороне  фотографии  красивым  почерком  было  написано: «Максиму четыре  месяца.  Детдом  № 6.  Город  Рига». 
      Мякушка  всё  знала  про  Максима  от  соседки  Любы.  Максим  был  приёмным  сыном.  Его  забрали  из  детдома  пожилые, бездетные  супруги,  когда  ему  было  шесть  месяцев.  И  как  часто  случается  по  закону  высшей  справедливости, вскоре женщина  забеременела  и  родила  сына.  Его  нарекли  Матвеем…
     Тем  временем, заскрипела, заныла  словно  больная  старуха – разбитая  входная  дверь.  В  квартиру, чуть  смущаясь, подталкивая друг  друга, зашли  три  неловкие  женщины.  Входной  звонок  тоже  был  сломан.  И те, кто  бывал  здесь  раньше, входили,  даже не  стучась.
      Эти  усталые  женщины  были  торговками  с  местного  рынка, приехавшими  с Украины.  Прошлой  осенью, они  сутки  тряслись в  душном  вагоне  поезда  дальнего  следования.  До  центрального городского  вокзала  они  не  доехали  две  остановки.  Сошли  на узкий  перрон, таща  на  спинах,  огромные  холщевые  сумки, набитые  свежими  овощами  и  салом.  В  двух  шагах  от  станции был  рынок.  Там  они  и  стали  работать.  Хозяева  торговых палаток, тоже  южные  люди,  охотно  взяли  их  на  работу, зная, что  женщины  с  Украины  выносливы,  сообразительны  и нетребовательны  к  условиям  работы.  А ещё  у  них  весёлый  нрав  и  здоровое,  аппетитное  тело.
      Женщины, одетые  в  чёрные  китайские  пуховики  и  дутые поролоновые  сапоги,  похожие  друг  на  друга, как  одна  команда полярников  на  зимовке,  не  раздеваясь, прошли  в  маленькую комнату.  Было  слышно, как  они  тихо  переговаривались  между собой.  Тяжело  ходили,  собирали  сумки.
      Торговки  снимали  крошечную  комнату  в  квартире  и  теперь должны  были  съехать.  Целиком  зависящие от хозяев,  они  имели при  себе  самый  минимум  из  вещей.  И  в  любой  момент, готовы  были  подхватить  свои  скромные  пожитки  и  уйти  в  никуда.
      Женщины  сноровисто  забрали  часть  вещей, сложив  по большим  пакетам,  и  пошли  к  выходу.  Самая  молодая  из  них долго  смотрела  на  Максима.  Он  с  братом  стоял  в  коридоре,  пропуская  их  к  выходу.  Цветной  шерстяной  платок, с «турецкими  огурцами»,  туго  повязанный  на  шее  сзади, почти скрывал  лицо  женщины.  Видны  были  только  губы, прямой, хрящеватый  нос  и  большие, похожие  на  недозрелые  маслины, глаза  торговки.  Взгляд  её  был  кокетлив  и  грустен одновременно.  Ей  нравился  Максим.  Или  она  так  думала.  А  на самом  деле  ей  нравилось, что  он  местный.  И  уже  этим  был  ей привлекателен  и  желанен.
      Когда  женщины  ушли, перешептываясь  между  собой, на кухню  заглянул  Матвей,  подвязывая  на  ходу  цветной  махровый халат.  Он  был  заспан,  короткие  светлые  волосы  на  затылке торчали  мокрыми  клочьями.  Увидев  Мякушку, Матвей  быстро провел  руками  по  затылку.  Матвей  тоже  был  трезв,  и  это Мякушку  обрадовало.
      Матвей  никогда  не  работал.  Пока  были  живы  родители, сидел  на  их  шее.  Благо, мать  работала  поваром  в  посольстве, а отец  был  номенклатурным  работником  в  каком-то  Главке. Родители  умерли  с  разницей  в  несколько  дней, лёжа  в  разных больницах.  И  Матвей  два  года  проматывал  оставленное  солидное  наследство.  Его  знали  во  всех  дорогих  кабаках  города.
     Максим  в  это  время  сидел  в  тюрьме.  За  убийство,  которое  не  совершал.  Случайно  убил  человека  Матвей.  Сильно  толкнул  кого-то  в  пьяной  драке.  Мужик  упал  и  больше  не  встал. Максим, как  старший  брат, взял  вину  на  себя.  Ему дали  семь лет. Выпустили  через  шесть. Матвей,  к тому времени, уже  сдавал квартиру  приезжим  торговцам  с  юга, а  сам жил  у  Наоми…

      —  Кажется, все  ушли.  И  эта  –  молодая, –   сказал  Матвей  и с  осторожным  недоумением  посмотрел  на  брата.
      А  Максим  смотрел  на  Мякушку  своими  невыносимо  синими  глазами, с затаенной  тоской, как  несколько  минут  назад смотрела  на  него  молодая  торговка.  И  молчал.  Ему  нравилась Мякушка.  За  то, что  она  всё  знала  про  него.  И  ей  не  надо было  ничего  говорить.  За  то, что  она  никогда  не  будет  по-бабски  охать, вдавливая  пальцы  в  мягкие  щёки,  а  потом  сплетничать  за  спиной  с  некрасивыми  жирными  тётками.  Да, она  ему  нравилась.  Но  Мякушка  была  замужней  женщиной.  А он  был  никто.
      Мякушка  перехватила  взгляд  старшего  брата  и почувствовала,  что  на  неё  наплывает  волна  странного  отупения.  В  нём  было  что-то  дурное  и  радостное одновременно.  Мякуша  покраснела  и  опустила  голову.
      Матвей  покрутился  на  месте, с  усмешкой  поглядывая  то  на брата, то  на  Мякушку, выпил  холодной  воды  из-под  крана и ушел, звучно  шаркая  тапочками.  Мякушка  тоже  засобиралась домой.
      —  Максим, –  мягко  сказала  она, —  Так  много  уже  сделано. За  другую  квартиру  внесён  залог.  Осталось  подождать  три  дня. Не  подведи  меня.  Обращаюсь  к  тебе, как  к  старшему.  У нотариуса  вы  должны  быть  абсолютно  трезвые.  Если  через  три дня  сделка  не  состоится, мне  придётся  выплатить  залог  и уволиться, потому  что  мой  босс  считает, что  я  слишком  добрая для  такого  бизнеса.
      Мякушка  протянула  Максиму  руку.  Он  охотно  пожал  её. Ладонь  Максима  была  теплая,  приятная.
      —  Завтра  придешь?
      —  Приду.  Держи  книгу, чтобы  не  скучал.
      Максим  с  недоумением  взял  тоненькую  книжицу  «Чайка  по имени  Джонатан»  и  положил  её  на  холодильник, рядом  с телевизором.
Наверно, Мякушка  поступила  неправильно.  Её  карьера  висела  на  волоске, а  она  не  собиралась  читать  про  какую-то  чайку. У босса  сейчас  бы  очки  вспотели  от  злости, окажись  он  рядом…
      В  сыром  грязном  подъезде  Мякушка  почувствовала  какую-то  тень, скользнувшую  от  стены.  Это  её  поджидала  молодая торговка.  Она  едва  стояла, держась  за  перила, и  неотрывно смотрела  на  неё  полными  ужаса  глазами.  Когда  Мякушка поравнялась  с  ней, торговка  спросила, потупив  взор:
      —  Уже  всё  точно? –  голос  у  торговки  был  мягкий, напевный. —  Квартира  продана?
      Мякушка  молча  кивнула.
      —  А  что  мне  делать?
      —  Искать  другую  квартиру.
      —  Я  люблю  Максима, –  неуверенно  сказала  молодая торговка.  Голос  её  дрожал,  прерывался  сухими  всхлипами.  Она, возможно, хотела  сказать, что-то  ещё.  Как  долго  она  его  искала. Как  ей  нравятся  его  ярко-синие  глаза.  Что  он  –   самый-самый. Но  больше  она  не  сказала  ничего  и  только  мяла  пальцами  края  цветастого  платка.
       —  Девушка.  Максим  столько  лет  просидел  в  тюрьме, сколько  вам  лет, –  холодно  сказала  ей  Мякушка.
       —  Мне  всё  равно.
      Торговка  бессильно  опустила лицо, закрыла  глаза.  Её  лицо без  глаз  было  более  правдиво.  Серое, усталое, изможденное, постаревшее  до  срока.  Цветной  платок  с  «турецкими огурцами» был  самым  ярким  пятном  в  её  печальном  облике.
      Мякушка  стояла, не  зная, чем  её  утешить.  Но  тут  с  улицы молодую  торговку  сердито  позвали  женские  голоса.  Девушка последний  раз  обожгла  Мякушку  своим  печальным  взглядом  и ушла, оставив  после  себя  горький  запах  свежей  кинзы.
      Мякушка  быстро  выбежала  за  ней.  В  наступающих  сумерках  поискала  глазами  молодую  торговку.  Среди  чёрных голов  людей, нескончаемым  потоком  текущих  по  улице, рыбьим хвостом  мелькнул  пестрый  платок.  И  вскоре  утонул, затерялся  в  толпе.









     4.
      Жизнь  в  большом  городе –  это  долгие  дороги  с  короткими остановками  на  всякие  досадные  мелочи.  Расставшись  с братьями,  Мякушка  отправилась  к  метро, чтобы  встретиться  с Клеопатрой.  Будь  её  воля, она  бы  поехала  домой, к  семье, к теплому  халату  и  горячему  чаю  с  конфетами,  но  Клеопатра, словно  чувствуя  настроение  Мякушки, звонила  ей  через  каждые пять  минут  и  слёзно  умоляла  о  встрече…
      Вагон  поезда  под  дробный  стук  колес  раскачивался  всё сильнее.  На  длинном  перегоне  поезд  набрал  скорость  хорошей машины.   И  вот  уже  стук  колес  превратился  в  один  сплошной гул.  К  плечу  Мякушки  безвольно  припал  головой  чужой ребенок, перед  глазами  ритмично  качался  белый  бумажный пакет.  Это  было  похоже  на  странное  кино.  Раз.  Пакет покачнулся.  И  Мякушка  видела  чёрный  высокий  ботинок,  из которого  торчал  полосатый  вязаный  носок.  Два.  Пакет медленно  скользил  обратно.  Мякушка  видела  другой  ботинок  с порванным  шнурком.  Раз.  Вязаный  носок.  Два.  Порванный шнурок.
      Когда  пакет качнулся  в  очередной  раз, Мякушка  обнаружила, что  хозяйка  ботинок –  женщина.  Мякушка  посмотрела  на  неё  и тут  же  отвела  глаза.  Есть  какая-то  бестактность  в  том, чтобы разглядывать  в  упор  незнакомых  людей.  Можно  вдруг  увидеть   неприятные  детали, которые  люди  хотели  бы  скрыть, но  не могут  по  каким-то  причинам.  Но  и  короткого  нечаянного взгляда  Мякушке  хватило, чтобы  понять, что  женщина  перед ней  была  какая-то  очень  странная.  Нелепая, несуразная.  Не  от мира  сего.  Но  не  старая.  Руки  у  неё  были  молодые.  А  лицо  –  унылое, скорбное, от  неизбывной  внутренней  печали, увядшее  до срока.  Облачена  несчастная  была  в  короткое  детское  пальто, в крупную  чёрно-серую  клетку. Пальто  было  широко  распахнуто, как  створки  платяного  шкафа,  и  под  ним  наблюдались несколько  кофт, надетых, одна  на  другую.  Растрепанную  голову, некогда, возможно,  весьма  привлекательной  дамы,  сомнительно украшала  винтажная  фетровая  шляпка:  старомодная, засаленная по  тулье  грязными  пальцами.  Дама  беспрестанно  шевелила губами  и  руками,  уставясь  взглядом в  одну  точку,  дергалась  и строила  гримасы.  Серое  лицо  её  было  покрыто  тонкой  сетью паутины,  уходившей  под  висками, глубоко  в  мозг.  «Наверно, там  живут  пауки, –  подумала  Мякушка. —  Они  щекочут женщине  мозг,  поэтому  она  всё  время  улыбается».
      Чувство  неловкости, возникшее  в  Мякушке  при  взгляде  на женщину,  всё  не  проходило.  Она  отвернулась  и  справа  увидела группку  мужчин  восточной  внешности  в  чёрных  запачканных одеждах.  Трое  работяг  сидели  и  ещё  двое  стояли, держась грубыми  руками  за  верхний  поручень.  Все, как  один, были  щуплые,  с  плоскими  лицами,  невысокого  роста.  У  всех  них  на головах  были  чёрные  вязаные  шапочки,  надвинутые  по  самые веки,  словно  они  прятали  под  ними  неповоротливый, сермяжный  ум.  Весь  их  вид  говорил  о  том, что  труд  их  тяжел, заработок  скуден,  а  жизнь  сурова.  Но  всё  это  вытекало  из низкого  их  происхождения.  От  невозможности  из-за  условий жизни  обрести  широту  знаний  и  бытовых  навыков  горожан.
      Тем  временем  машинист  дал  резкий  гудок, подлетая  к очередной  станции.  Ребёнок, что  лежал  головой  на  плече Мякушки,  резко  проснулся,  испуганно  уставился  на  неё круглыми  глазёнками  из-под  сползшей  на  лоб  шапки и  мило прижался  к  маме,  сидевшей  от  него по  другую  руку.  Мякушка с  облегчением  повела  одеревеневшим  плечом  и  с  нетерпением достала  из  сумочки  свою  любимую  книгу.  Первая  фраза, что попалась  ей  на  глаза,  была:

«Крестьянский  труд  претерпел  коренные  изменения  в результате  войн.
Множество  фермеров,  взявшихся  вместо  плуга  за  оружие, были  побеждены  противником  или  очарованием  города  и никогда  не  вернулись  к  своим  полям …»*

      Мякушка  подняла  голову  и  пристально  взглянула  на вынужденных  попутчиков.  Они  сидели  неподвижно,  с застывшими  лицами,  словно  пыль  цемента  на  стройке  проникла в  их  кости,  мышцы  и  души.  Мякушка  почувствовала  жалость  к этим  маленьким людям, подавшимся  зачем-то  в  большие города.  В  больших  городах  маленькие  люди  становятся  ещё меньше.  Их  простые, наивные  неискушенные  души  разрушат дома, которые  они  построят.  Они  никогда  не вернутся  к  своим  полям.
      Мякушка  вздохнула  и  уставилась  затуманенным  взором  в чёрное  окно, где  по  арочным  стенам  мрачного  тоннеля толстыми  пыльными  нитями  ползли  нескончаемые  провода. 
      Когда-то, эти  провода  и  эти  километровые  штольни  тянули бывшие  крестьяне.  Горожане  им  дали  хлёсткую  кличку – лимитчики.  Это  были  специально  приглашенные  строители  из провинции, которые  занимались  тяжелым, грязным, практически каторжным  трудом.
     Это  были  времена  «оттепели», которую  люди  в  первую очередь  восприняли, как  вожделенную  свободу.  Новый  вождь страны  –  Хрущев, в знак  прощания  с  тоталитарным  прошлым, разрешил  выдавать  паспорта  колхозникам, вербовавшимся целыми  семьями  на  стройки  больших  городов.
     Мякушке, выросшей  в  городе,  всегда  казался  диким  тот  факт, что люди  могли  жить  без  паспортов.  Она  не  понимала: почему  именно  колхозников  надо  было  «привязывать»  к  земле жесткими  мерами.  Как  бы  там  ни  было, в  начале  шестидесятых годов, сотни  тысяч  людей, внезапно  обретших  свободу перемещения,  ринулись  в  столицу. Строить  дома, заводы  и  метро.  Причем, метро  строили  с  показной  роскошью,  на  зависть  всему  миру, как  неоспоримое  доказательство  верности  идей  социализма.  На  отделку  станций  шло  всё  самое  лучшее: камень, латунь, мрамор.  А  окраины  города   застраивали  по остаточному  принципу.  Дёшево  и  много.  Серые, красные примитивные,  как  сам  кирпич,  пятиэтажки  росли  на  местах  снесённых  деревень,  как  грибы  после  дождя.  В  них  селили горожан  из  довоенных  бараков  и  лимитчиков  из  деревень.  Не обошла  сия  участь  и  семью  Мякушки.  Однажды  в  пустующую комнату  в  их  квартире  въехала  семья  строителей  из  под Рязани.  Дядя  Толя  и  тётя  Рая  Бегликовы.
Тётя  Рая  была  низкорослая, мясистая  женщина  с  грудью, как  у  Иды  Мейтленд.*  А  дядя  Толя  был  тщедушный  мужичок, но такой  же  курчавый,  как  известный  поэт.
По  будням  Бегликовы  уходили  на  стройку, надев  брезентовые робы, заляпанные  краской,  и  резиновые  сапоги  с  вывернутыми  наружу  обшлагами.   А  по  выходным  дядя  Толя  играл  на гармошке,  а  тётя  Рая  плясала, растянув  полными  руками цветастый  платок  по  спине…

      Вспомнив  детство, Мякушка  невольно  поёжилась.  Сколько лет  прошло, но  и  сейчас  она  вдруг  почувствовала  кислый  запах капусты, не  выветривавшийся  из  кухни  даже  летом, и  дух тихого  презрения  меж  семьями.
      Мякушка  вздохнула  и  подумала,  получается, что  миром правит  нелюбовь.  Нелюбовь  –  она  везде.  В  нелюбви  к  людям, к  работе, к  своему  и  чужому  городу.  Нелюбовь  не  надо  искать.  Она  всегда  рядом.  А  любви  в  мире  очень  мало.  Она,  как  крохи, раскиданные  по  свету  редкоземельными  элементами, дорогими  камнями,  крупицами  и  частицами  упавших  с  неба  звёзд.  Все люди  заняты  поисками  любви.  А  когда  находят, говорят  об  этом  тихо  и  неуверенно,  как  та  молодая  торговка  в грязном  подъезде  чужого  дома.  Да  и  как  быть  уверенным, если найдя  любовь, её  можно  не  узнать, пройти  мимо, потому  как  не с  чем  сравнить.
      Мякушка  вздохнула  и  снова  пожалела, что  так  быстро отпустила  молодую  торговку.  Может  её  глаза, может  запах волос  или  какие-то  другие  малозаметные  вещи  выдали  близкое верное  присутствие  любви.
      Мякушка  давно  жила  без  любви.  И  чтобы  не  чувствовать, что  жизнь  её  лишена  чего-то  очень  значимого, она  изо  всех  сил  любила  свой  город.  Город  своей  жизни, рождения  и молодости.  Тихие  кривые  улочки.  Маленькие  дома, утренний  птичий  гвалт  под  окном, запах  шоколада, приносимый  ветром  с кондитерской  фабрики  у  реки.
Неопрятные  развалины  домов, снесенных  под  новые  постройки, причиняли  ей  почти  физическую  боль.  И  тогда  она  хотела уехать  из  города.  Далеко  и  навсегда.  Потому, что  не  могла видеть,  как  её  город  тихо  гибнет.
      «Мир  сошел  с  ума, –   печально  вздыхала  Мякушка. –  Все куда-то  едут:  в  поездах, самолетах, сырых  трюмах  кораблей, кузовах  фур  за  ящиками  с  морковью  и  капустой»
      Клеопатра  выслушивая  жалобы  Мякушки, говорила, что  если та  не  выкинет  этот  бред  из  головы, то  она  её  убьет.
      Клеопатре  было  легко  говорить.  Она  не  любила  город, в котором  родилась.  Её  увезли  из  родного  гнезда  родители, когда ей  было  восемь  лет.
      «Да  и  что  там  было  любить? –   спрашивала  Клеопатра, изредка  доставая  с  полки  старый  фотоальбом. —   Один маленький  завод, маленькую  школу  и  пару  овощных  ларьков  на пристанционной  площади?»
      Клеопатра  задерживала  холодный  взгляд  на  чёрно-белых фотографиях, где  она  маленькая, в  простеньком  платьице  и сандалиях.  Потом  аккуратно  раскладывала  на  столе  новые  фото: цветные, присланные  тёткой  Натальей.
      «Всё, как  при  царе-горохе, –   кривила  сочные  губы Клеопатра, тыча  ухоженным  пальцем  в  новое  фото. —  Этот город, как  старая  консервная  банка.  Ничего  не меняется  годами,  ни  вширь,  ни  ввысь,  ни  внутри.  И  тётка  не  меняется.  Строчит кляузы  во  все  инстанции, на  директора  завода, что  он  всё развалил,  а  что  не  развалил –  посдавал  в  аренду».
      Клеопатра  спешно  убирала  фотоальбом, побросав  в  него новые  фотографии,  и  чуть заметно  вздыхала:  «Тётку жалко.  Она же –  идейная.  Жалуется  по  старой  памяти  в  газеты  и  милицию.  Всё –   порожняк, только  сердце  себе  рвёт.  Однажды, правда, налоговые  органы  нагрянули  на  завод.  В  цехе, за станками,  от  пола  до  потолка  лежали  вечные,  как  в Антарктиде,  рыхлые  сугробы  из  синтепона.  В  сугробах  прятались  вьетнамцы.  Маленькие, жёлтые  человечки.  Осколки неизвестной  цивилизации.  Вьетнамцев  отправили  домой. Посадили  в  старый  автобус  и  отвезли  на  вокзал.  Через  неделю, они  ночью,  как  неземные  прозрачные  сущности, вернулись  к своим  спасительным  сугробам.  А  ещё  через  несколько  дней  у тётки  сгорел  гараж,  который  ей, как  ветерану, когда-то  выдала советская  власть»
      После этих  слов, Клеопатра  краснела  от  негодования, крутила  в  воздухе  пальцами  замысловатые  фигуры  и  восклицала: «Представь!  Металлический  гараж  сгорел.  Это  ж  сколько  надо было  бензина  по  углам  налить!»
     Впрочем, тётка  Клеопатры  тоже  была  железная.  Сгоревший гараж  стал  для  неё  «пеплом Клааса»,* который  не  давал  покоя её  сердцу  и  авторучке…
     Но, не  идейная  тётушка  была  главным  предметом  разговоров подруг.  Мякушка, как  когда-то  за  шоколадом, теперь  приходила к  подруге, чтобы  услышать  от  неё  сладкие  истории  о  любви, которых  у  той  всегда  было  в  избытке.  Вокруг  неё:  яркой, смешливой,  деятельной, как  мухи  возле  арбузной  корки,  всегда крутились  мужчины.  Но  последнее  время  мужчины  отошли  в душе  Мякушки  на  второй  план.  «Научи  меня  жить  и  не любить.  Не  любить  свой  город.  Иначе  я  сойду  с  ума  от мысли, что  он  умирает, –  просила  Мякушка  подругу. —  Любовь делает  человека  слабым.  Он  не  может  срубить  дерево.  Потому что  некуда  будет  вернуться  птицам,  у  которых  на  этом  дереве было  гнездо.  И  тогда  не  будет  птенцов.  Желторотых большеглазых  крикунов,  с  красно-сизыми  тельцами, лишенными перьев».
     В  отличие  от  подруги,  Мякушка  гордилась  тем, что  в  её городе  есть  что  любить.  Даже  когда  они  пили  кофе  с конфетами  из  магазина,  Мякушка  не  успокаивалась.
«А ещё, любящий  свой  город  человек, не  может  равнодушно  смотреть  на  огромную летящую  гирю, которая  крушит  стены дома, –   с трагическим  лицом  продолжала  она. —  На  этих стенах  ещё  висят  чьи-то  лица  в  рамках, на  полу валяются брошенные  детские  игрушки.  Тяжелая  гиря  бьёт  в  серую  стену. Поднимается  сухое  облако  пыли, а  когда  оно рассеивается, видно, что  поверженная  стена  превратилась  в бесформенную  груду  кирпичей  и  балок.  И эти лица  на фотографиях  разбиты  и  разорваны  в  клочья».
      Клеопатра  скептически  смотрела  на  Мякушку  зелёными, как антифриз,  глазищами.  Неужели  ты  это  любишь?  Разве  есть  ещё люди, способные  любить  место  прописки, этот  унылый  чёрный штампик  в  паспорте?  И  даже  собственность  в  виде  квартиры  –не  должна  привязывать  человека  к  себе.  Город  –  это  просто место, где  у  человека  есть  крыша  над  головой  и  работа.  А человек  должен  быть  свободен, как  птица  в  небе.
      «Клеопатра, –   с  горячностью  возражала  Мякушка. —  Мой город  –  это  мои  корни.  Они  меня  держат, не  отпускают, дают силы  жить  и  причиняют  острую  боль, когда  я  пытаюсь разорвать  эту  местечковую  привязанность.  И  ещё  мой  город  называют  третьим  Римом.  А  если  это  так, значит, он  тоже погибнет, как  римская  империя»
      «Любить  город  –  это  паранойя, –  настаивала  на  своём Клеопатра. —  А  морозиться  о  том, что  город  умирает –  это полная  шиза»
       В  глубине  души  Мякушка  соглашалась  с  подруной.  Но ровно  столько, сколько  та  была  рядом.  А  потом  снова  видела, что  в  душных утробах  магазинов  стояли  недвижные,  как манекены, молоденькие  продавщицы.  На  их  застывших  лицах  были  –  унылая  усталость  и  страх.  Кому-то  показалось, что  они улыбаются?  Нет.  Они  натужно  растягивают  пластмассовые  губы  в  улыбке.  Они  говорят: «Чи-и-з».  Их  так  научили.  Не хочется  улыбаться?  Тогда  говори: «Чи-и-з», и  люди  будут думать, что  ты  улыбаешься.
      В  дорогих  машинах  перемещались  респектабельные  господа в  свои, обставленные  дубовым  массивом, кабинеты, но  Мякушка видела, что  в  их  сытых  взорах  сквозит  страх: «Может, к  днищу  автомобиля  присобачена  бомба?  Небольшая, единиц  двести  в тротиловом  эквиваленте.  Вот  сейчас  в  кармане  зазвонит  мобильный  телефон  и…» 
      Однажды  торговка  на  рынке  завернула  ей  сало  в  газету.  В ней  была  статья, про  скончавшихся  накануне  сиамских близнецов. У них  была  общая  кровеносная  система.  Один  брат пережил  другого  всего  на  несколько  часов,  пока  по  его  венам не  потекла  чёрными  ручьями  отравленная  кровь  брата. Что  он делал  эти  несколько  часов?  Оплакивал  кончину  брата?  Жалел себя?  Пытался  оживить  остывшее  сердце  близнеца?
«Как  Клеопатра  не  может  понять, что  у  горожан  и  города  тоже одна  кровеносная  система?» –  думала  тогда  весь  день  Мякушка.
      Но  Клеопатра  настаивала  на  своём.
      «Любить  надо  себя, а  не  какой-то  там  бетонный  город.  Дом снесли?  Другой  построят.  Или  магазин  какой»
«Но, если  всё  так  хорошо, то  почему  у  всех  людей  в  городе такие  мрачные, недобрые  лица?  Если, это  только  не  рекламный плакат  какого-то  банка», –   не  соглашалась  Мякушка. 
     «Зачем  тебе  любить  всё  и всех?  –  недовольно  спрашивала Клеопатра, явно  не  одобряя  туманные  чаяния  подруги. —  Ты  же  не  мать  Тереза.  Любить  надо  узкий  круг  людей.  Родных, друзей.  И  себя.  Это  не  то?  Этого  мало?  Не  в  этом  бабское счастье?  Ну, извини»
     Клеопатра  знала, что  Мякушка  не  любит  своего  мужа.  И никогда  не  любила.  В  подруге  она  никогда  не  видела смущенного  кокетства, присущего  влюблённой  женщине.  Её взгляд  на  мужчину  всегда  был  прямолинеен  и  строг, как  в кабинете  у  врача-уролога.  Клеопатра  открыто  жалела  подругу. Ей  казалось, что  время  любви  для  Мякушки  безвозвратно упущено.  И, считая  её  существом  с  очень  тонкой  душевной организацией,  Клеопатра  начинала  осторожно  соглашаться: «Может, ты  и  права, что  любишь  город.  Город  любить  намного спокойнее, чем  мужиков.  Город  тебе  не  изменит, пока  ты  не изменишь  ему. И  крыша  не  поедет  ни  у  тебя, ни  у  города.  А мужиков  лучше  не  любить.  Они  все –  толстокожие.  Нервы  у них, как  пеньковые  канаты, как  стальные  тросы  в  лифтовой  шахте.  Любовь  для  них  –   обычная  физиология, ушедшая  чуть дальше  животных  инстинктов.  Их  души  находятся  не  в  сердце, а  в  мозгу. Поэтому, мужики  попадают  в  психушки, только  «по-белочке».
      Заметив, что  напряжение  сползает  с лица  Мякушки, подруга ближе  придвигала  к  ней  вазочку  с  конфетами  и  продолжала: «А бабы  –  тонкокожие.  И  сходят  с  ума  всегда  трезвые, по причине  своей  излишней  любви  к  мужикам, и  чрезмерной чувствительности»
      Мякушка  печально  кивала.  Любовь  –   это  беда.  Любовь лишает  человека  способности  быть  самим  собой.
«У нас  в  подъезде  живёт  одна чокнутая  мадама, –  наставительно говорила  Клеопатра. —   Как  только  приходит  осень, она нагишом, но  в  шляпе  и  с  плетёной  корзиной  выходит  из  дома за  грибами.  Её  бросили  четыре  мужа.  Она  сморкалась  в  пол  и вытирала  липкие  пальцы  об  юбку»…
      Сказав  это, или  что-то  близкое  к  этому, Клеопатра  обычно приступала  к  своим  делам, оставив  Мякушку в  полном смятении…

      На  следующей  станции  пространство  вагона  неожиданно расчистилось.  Мякушка  подняла  голову и  увидела, что  вдоль вагона  шёл  огромный  пёс.  Он  был  размером  с  телёнка, чёрный, грязный  и  кудлатый.  Широкая  спина  его  белела  косыми  шрамами, а  хвост  и  задние  лапы  были  покрыты  рыжими  проплешинами лишаев, точно,  кто-то  сердобольный  плеснул  в него  серной  кислотой.  Белки  его  глаз  были  красные.  В огромном  чёрном  теле  они  мерцали, как  языки  пламени  в затухающем  костре.  Пёс  был  бездомный, бродячий. Самостоятельный  и  наглый, но  при  этом, не  выражал  агрессии. Он  передвигался  по  вагону, оглядывая  каждого, обстоятельно обнюхивал  ботинки, ноги,  словно  выбирал  себе  нового  хозяина.
      Пёс с ленцой  дошел  до  Мякушки.  Остановился,  переступив  задними лапами.  Меланхолично  и  дотошно  обнюхал  её  кожаные  сапоги.  Поднял  умные  глаза  на  Мякушку.  Она  отвернулась, решив, что  так  будет  спокойнее  для  всех.  Пёс знал, что  люди  не  выдерживают его прямого  колючего  взгляда.  И чихнул, словно  хмыкнул. Затем  чуть  попятился  и  спокойно  продолжил  движение  по  вагону.  Он  двигался, грациозно выворачивая  кисти  лап, как  балерина.  Его  розовый  мокрый  язык, вываленный  из  пасти, болтался  меж  белых  пирамид клыков, как  галстук  пьяного  пижона.
      Волкодав  был  из  тех  храбрых  и  гордых  бродячих  псов, что, будучи  пойманными  и  загнанными  в  клетки  живодёрни, никогда  не  станут  тоненько  скулить, как  осы  в  зной,  а  будут  неистово  крушить  клыками  сгнившие  будки, кидаться  грудью  на  ржавые  прутья  тесной  клетки, до  хруста  в  костях, до кровавых  гноящихся  ссадин.  И  эта  неистребимая  жажда  свободы, в  очередной  раз, подарит  им  выстраданную  жизнь.  По  всем  документам  городских  живодёрен  –   этот  кобель, наверно, уже  несколько  раз  был  усыплён  и  утилизирован  в  печи. 
В  действительности  же, этот  чёрный  фантом  был  жив, грозен,  непредсказуем  и  скорей  всего –  безжалостен  к  людям.
      И  тут  вагон  тряхнуло  на  стыке  рельс.  Колеса  громко застучали, заклацали  железными  челюстями  по  горячему металлу, и  спокойный  пёс  мгновенно  стал  другим.  Он  оглушительно залаял, закрутился  бешеным  волчком, стуча  крепкими  когтями  по  пластиковому  полу.  И  оскалив  пасть, медленно  направился  в  сторону людей  скопившихся  в противоположном  конце  вагона. Теперь  в  его  движениях  и остановившемся  взгляде  читалось  желание  мстить  за  все страдания, страх  и  боль, которые  ему  пришлось  пережить за долгую  жизнь. 
     Люди, сбившиеся  в  углу  вагона  в  пёструю  кучу, замерли  и молчали.  А  странная  дама  в  шляпке  неестественно  дёргалась, как муха  в  паутине, билась  в  истерике  о  двери, царапала обкусанными  ногтями  толстое  стекло  с  полустертой  надписью: «Не  прислоняться».
      Наверно, кто-то  из  них  сорвал  рычаг  стоп-крана.  Поезд отчаянно заскрипел  всеми  тормозами  и  остановился  в  узком чреве  тоннеля.  Остановился  и  кобель, с  недоумением  и  тревогой  поглядывая  на  закрытую  дверь.  В  вагоне  повисла гнетущая  тишина.  Было  слышно  только,  как  дышал  чёрный  пёс. Дышал  он  хрипло  и  часто, часто, точно  стрекотал крошечный  моторчик  швейной  машинки.  Видно, ему  было чертовски  жарко  в  этом  запертом  вагоне.
      Машинист злым  голосом  быстро  спросил  всё ли  в  порядке  в пятом  вагоне.  Все  молчали.  Поезд  тронулся  в  путь, и  столь  же внезапно  успокоившийся  пёс, продолжил  своё  расхаживание  по вагону, мотая  мохнатой  мордой  из  стороны  в  сторону,  словно  контролер  автобуса,  считающий  свободные  посадочные  места.
Кобель спокойно дошел  до  последней  двери  и  встал, словно  у последней  черты.  Ещё  грозный, но  уже  совершенно подавленный,  разбитый.
     На  станции  он  вышел  первым.  Его  никто  не  торопил. У  всех  были  лица  людей, переживших  катарсис.  Синие  вагоны  с  желтыми  квадратами  окон  дрогнули  и  медленно  поплыли  вдоль перрона.  Всё  быстрее,  быстрее  и  вот  уже  слились  в  сплошной  сине-желтый  поток  и  с  грохотом  исчезли  в чёрном  узком  пространстве.  Так  удалой  казак, куражась,  со  звоном  вгоняет   кривую  шашку  в  чёрные,  изогнутые  легкой  дугой,  ножны…








   

    5.
     Клеопатра  ждала  подругу  возле  городского  вокзала, чтобы минут  через  двадцать  убежать  по  своим  делам.
      Мякушка  увидела  её, среди  мелькающих  прохожих,  ещё издалека.  Она  была  в  бордовом  коротком  пальто, чёрных лакированных  сапожках, с  непокрытой  головой  и  выглядела  так, словно  вышла  на  пару  минут  из  дорогой  машины  за сигаретами.
     Клеопатра  кинулась  навстречу  подруге, разбрызгивая каблуками  хрустящую  грязь,  и  буквально  упала  лицом  ей  на грудь.
     —  Ветров  гад, гад,   гад, –  закричала  она  срывающимся голосом. —  Ты  представляешь, что  мне  этот  гад  сказал?  Ты, говорит, хорошая  женщина, но  Галка  лучше, красивее.
     Клеопатра  сухо  всхлипнула, словно  поперхнулась, сделала короткую  паузу, ожидая  немедленного  праведного  сочувствия Мякушки. —  Я  ему  говорю,  Ветров, вынь  глаза  из  задницы.  Ты же  сам  говорил, что  она  два  часа  красится.  Красивая  женщина красится  максимум  пять  минут.
      С тех  пор, как  Клеопатра  начала  влюбляться, она  влюблялась  моментально  и  на  всю  жизнь.  Но  субъекты  её  влюблённости  иногда  имели  на  жизнь  другие  планы.  Это  убивало  Клеопатру. Делало  её  несчастной  и  истеричной.  Единственным  человеком,  которому  она  могла  выложить, всё  как  на  духу, была  Мякушка.  Та  стала  её  личной  стеной  плача, её  надёжной  удобной бронежилеткой.  Потому что  слёзы  у  подруги  давно  закончились,  а  влюбчивость  –  нет.  И  теперь  она  расстреливала Мякушку  в  упор  всей  обоймой  нерастраченной  любовной энергии.
      А с  тех  пор  как  Клеопатра  влюбилась  в  бравого  подводника Ветрова, встречи  с  подругой  состояли  из  двух  частей.  В  первой части  Клеопатра  ругала  неверного  ухажера  на  чём  свет  стоит. А  во  второй: плакала  и  трясла  Мякушку, как  мутный самогонщик  дикую  яблоню  осенью.
     В этот  раз  подруги  встретились  в  неудобном  месте: у вокзала, недалеко  от  курсов  бухгалтеров, которые  два  раза  в неделю  посещала  Клеопатра.
      На  какое-то  мгновение  Клеопатра  ослабила  свою  бульдожью хватку, пропуская  грузчика  с  металлической  тележкой, нагруженной  тюками, и  снова  вцепилась  в  Мякушку.
      —  Как  может  женщина, которая  красится  два  часа, быть красивее  меня?  Бред.  Видела  я  её.  Ей  уже  ничто  не  поможет, хоть  она  весь  день  будет  краситься.  У неё  нос, как  у  Буратино, длинный, острый.  Ей  этим  носом  только  тюбики  с з убной пастой  протыкать.
      —  Ему, похоже, не  только  глаза  надо  из  задницы  вынимать, но  и  мозги, –  поддакнула  Мякушка, чтобы  как-то  сбить  поток эмоций  Клеопатры.
      —  Вот, вот, –  сказала  Клеопатра, перестав  хныкать. —  А  ещё  он  говорит, что  она  плавает  каждый  день  в  бассейне, чтобы  сохранить  фигуру.  Главное  слово: сохранить.  Да  этой жабе  ничто  не  поможет!  Где  бы  она  ни  плавала.  Хоть  в бассейне, хоть  в  серной  кислоте.
      Мякушка  заскучала.  Посмотрела  на  большие  вокзальные часы, потом  на  небо.  Вечернее  небо  окончательно  затянули  тучи.  Было  пасмурно  и  холодно.  Высокие  окна  вокзала  горели золотом, делая  жёлто-восковым  красивое  лицо  Клеопатры.  Та  достала из  сумочки  зеркальце,  помаду  и  нервно  провела  ею  по  сухим губам.  Вздохнула:
      —  Совсем  запаршивела  я  с  этим  Ветровым.  Губы, вон, потрескались, как  у  полярников  в  Антарктиде.
     Мякушка  кивнула, хотя  на  самом  деле, сейчас  всё  было  не так  трагично.
     Первое  время, когда  Клеопатра  обнаруживала  в  квартире Ветрова  следы  многодневного  запоя, и  полупьяную  тётку, сидящую  в  спальне  в  одной  ночной  сорочке  на  его  арабском «плацдарме», вот  тогда  была  жесть. В  Клеопатру  словно вселялся  бес. Так  Мякушке  рассказывала  Клеопатра.  Она кричала  только  матом, сшибала  ногами  стулья, низкие  этажерки с любовно  расставленными  по  полочкам  ракушками,  и  вышибала  ногой  входную  дверь.  Потом  Клеопатра  не  спала  несколько  ночей  подряд.  Не  спасали  её  ни  таблетки  Мелаксена, ни  коньяк  «Гвардейский»  в  больших  количествах. Эти  несколько  ночей  она  спала  у  Мякушки.
      —  Я чувствую, что  меня  вывернули  наизнанку, –  плакала Клеопатра   у неё  на  кухне. —  Вытряхнули  в  помойку  все  мои дурацкие  субпродукты:  сердце, печень, селезёнку и  вывернули обратно.
      В  такие  дни, лицо  Клеопатры  чернело, покрывалось глубокими  морщинами, как  проросшая  по  весне  картофелина.  Её  можно  было  принять  за  человека, вышедшего  из  затяжной искусственной  комы.
      А  сейчас  лицо  Клеопатры  было  довольно  свежим, хотя  и бледным, как  обезжиренное  молоко.  Видимо, она  уже  привыкла к  подобным  любовным  встряскам.
      Клеопатра  облизала  губы  и  небрежно  кинула  помаду  в сумочку.
      —  Я  ведь  красивая?  Скажи.
      —  Красивая, –  привычно   согласилась  Мякушка.
      —  Вот, вот, –  подхватила  Клеопатра  и  продолжила  с угрожающими  нотками  в  голосе. —  А этот  гад, радиоактивный, когда  на  себя  последний  раз  в  зеркало  смотрел?  Я  ему, понимаешь, массажики  всякие  с  дорогими  маслами  делаю, стрижки  модные, котлетки  домашние.  Он  весь  становится  такой гладкий, откормленный.  И  только  я  за  дверь, как  он  к  этой жабе  сбегает.  И  весь  в  складках  опять  становится, как  старый мастифф,  когда  от  этой  Галки  возвращается.  Что  она  с  ним делает?  Полы, что ль  им  моет?  Только  руки  у этого  гада  всегда мягкие, холеные.  И  рожа  всегда  гладкая, самодовольная. 
      Гад, гад, гад –  это  в  понимании  Клеопатры:  бывший подводник  Ветров  с  атомной  подводной  лодки.  Она  подцепила его  пару лет  назад  в  одном  пафосном  ресторане.  Ветров  тогда был  высокий  красивый  мужчина,  с  идеальной  фигурой,  с  длинными, пшеничного  цвета  волосами.  Капитанская фуражка, белый шарф на шее.  Серые, затемнённые  козырьком  глаза,  всё в купе  произвело  на  влюбчивую  Клеопатру  сильное  впечатление.
     Клёпу в  далеком  детстве  не  приняли  в  школу  юных  моряков,  заявив, что  девчонок  на  флот  не  берут.  Клеопатра долго  сокрушалась  по  этому  поводу, считая  это  правило пережитком  дикого  прошлого, и  тайком  примеряла  перед зеркалом  в  прихожей  чёрную  фуражку  двоюродного  брата,  бывая  у него в  гостях.  В  той  фуражке  она  была  чертовски хороша.  Из-под  лакированного  козырька  фуражки  длинными языками  выбивался  овсяный  огонь  волос, и  дерзко  взирали  на  мир  зелёные  рысьи  глаза.  И вот, спустя  много  лет, похоже, Клеопатра  была  зачислена  в  школу  старого  подводника.  И школа  эта  была  неожиданно  суровой.
       Мякушка  попятилась, чувствуя, что  сейчас  подруга  повиснет на  её  норкой  шубке.  И  несколько  сломанных  крючков  полетят  в  снег.  Но, не  успела.  Клеопатра  опять  крепко  вцепилась  в  неё обеими  руками  и  стала  зло  дергать, словно  испытывала  на прочность.
      —  А  нудный  какой  этот  гад  Ветров.  Застрелиться  легче. Разговариваешь  с  ним, будто  пластилин  жуешь.  Аж, челюсти сводит, –   осторожно  начала  она,  переступила  ногами, сбросив  с сапог липкую  кашицу  снега, перевела  дух  и  продолжила. —  То он  про  какую-то  волшебную  кредитку бубнит, на  которой  у него почему-то  всегда  лежит  тысяча  рублей.  И  куда-то  он  эту кредитку  сунул  по  пьяни.  Потом  икать  начинает.  Потом плакать.  Это  он  про  лодку  свою  подводную  вспомнил.  Потом про  баб  своих  бывших  рассказывает.  Причем, со  школы. Так  по порядку  и  чешет.  Карточка, лодка, школьная  Лариска  с  грудью многодетной  тётки,  ещё  куча  всяких  баб  в  санаториях  Сочи  и вишенка  на  торте  –   Гала.
      Когда  Клеопатра  рассказывала  про  своего  ухажера  Ветрова,  она  была  спокойна  и  снисходительна.  Но едва  всплывало  имя  соперницы,  как  она  моментально  становилась  похожей  на  хамелеона.  Лицо  и  шея  её  быстро  покрывались  пятнами  самых  разных  цветов.  От  темно-бордового  до  зелёно-фиолетового.  А язык  у  Клеопатры  всегда  был  длинный.  И  острый. 
На  самом  деле, мало  кто  знал, что  Клеопатра  –  очень  добрая  и  мягкая.  Она  героически  тащила  на  себе  семью  с  непутёвым мужем  Сергунчиком,  его  больную  маму, свою  маму, и  честно платила  двум  своим  продавщицам, посменно  торгующим  её товаром  на  вещевом  рынке.  Но  этот  подводник  Ветров постоянно ломал  её  нутро  через  колено.  И  тогда  Клеопатра становилась  злой, как  мегера.
     —  И  зачем  он  тебе  такой? –  недоумевала  Мякушка.
     —  А  хрен  его  знает, –  спокойно  и  даже  отрешенно пожимала  плечом  Клеопатра. —  Понимаешь, когда  муж  уже  как бы  и  не  муж.  Ни  денег  от  него, ни  женской  услады.  Он  кто?  Маленький  мужчинка.  Домовёнок, лохматый, своенравный.  То спрячется, то  появится.  Его  надо  кормить, чтобы  в  доме  были достаток  и  удача,  ставить  блюдечко  с  едой  в  углу комнаты.  И всё.  А  Ветров, гад, при  всех  его  минусах, пока  ещё  мужик.  И ласковый.  Говорит: «Котенок. Любимка»  И  руки  у  него нежные…
      Наверно, Клеопатра  страдала  слишком  громко.  Люди  с чемоданами  и  сумками  оглядывались  на  неё  и  ускоряли  шаг. Пожалуй, это  было  действительно  странно  видеть  со  стороны, что  красивая  женщина  стояла  на  площади  перед  старым вокзалом  и  плакала.
       Приближалась  ночь.  Зажглись  уличные фонари.  Часы  на привокзальной  башне  меланхолично  пробили  несколько  раз. Мякушка  не  считала  удары. Зачем?  В  битве  со  временем человек  всегда  проигрывает.  В  реальность  её  вернул  капризный голос  подруги:
     —  А  он,  представляешь, спрашивает  меня, где  я  была, –  говорила  Клеопатра  и  нервно  дёргала  Мякушку за  рукав  шубки. Так  трясут  колокольчиком  на  всяких  собраниях, призывая  к тишине. —  Ты  слышишь?  Эта  скотина  спрашивает,  где  я  была.
      —  Клёпка, ты  сейчас  о  ком? –   осторожно  спросила Мякушка.
      —  О  ком, о  ком, –  обиделась  подруга, усмотрев  в  её рассеянности  пренебрежение  к  её  страданиям. —  О  муже  своем,  Сергунчике.
      —  Клёпа, –   взмолилась   Мякушка, —  Ты  уж  сосредоточься на  ком-нибудь  одном.  А  то  мне  трудно  твоих  мужиков сортировать.
      Клеопатра  недовольно  фыркнула  и  отвернулась  с  отчаянием в  сырых  глазах.  Подруга  ей  была  нужна  не  для  диалога.  Она ей  была  нужна  для  душевного  понимания  и  сочувствия.
Обычно,  Клеопатре  хватало  минут  двадцати, чтобы выговориться,  обрушив  на  неё  свою  расхристанную  душу. Потом  она  убегала  домой,  похорошевшая,  сосредоточенная  и деятельная.  Но  в  этот  день  Клеопатра, наверно, ждала, что  кума пригласит  её  по  обыкновению  к  себе, для  полуночной неторопливой  беседы  на  кухне.  Поэтому, она  часто  замолкала  и искоса  поглядывала  на  Мякушку.
      Но  именно  сегодня, той, как  никогда, хотелось  остаться одной.  И  она  делала  вид, что  старательно  разглядывает  здание вокзала.   
      —  Ветров –   гад, –  напомнила  Клеопатра.
Одиночный  выстрел  лишь  слегка  оплавил  спецпокрытие сверхпрочной  бронежилетки.
      —  Гад, гад, гад!  Сволочь, –   а  это  уже  была  очередь разрывными  патронами.
Мякушка  перевела  взгляд  на  промокшие  сапоги.
      Наступила  неожиданная  тишина,  прерываемая  лишь  звонками  трамваев.  Клеопатра  водила  ладонью  по  груди  Мякушки, как  мушкой  оптического  прицела. И молчала.  Патроны  кончились.  Она  отвернулась.  Сняла  перчатки,  с  силой швырнула  их  в  грязь.  Снова  заплакала.  Ну что  он  за  человек?  Она  несколько  дней  ошивалась  около  его  дома  в  нижнем  кружевном  белье.  Придатки  застудила.  Теперь вот  в  женской  консультации  в очереди  среди  беременных  тёток, греет  в  кулаке  ампулу  с лекарством, чтобы  укол  был  не  таким  болезненным, а  у  Ветрова  конкретно  отключен  телефон.
      Клеопатра  плакала  так  долго,  пряча  лицо  на  груди Мякушки, что  та  успела  заметить  несколько  серебристых  нитей в  копне  её  роскошных  медных  волос.
      «Каждая  женщина  от  рождения  должна  быть  как  ящерица или  морская  звезда, –  подумала  Мякушка, гладя  растрепанные волосы  Клеопатры. —  Чтобы  самовосстанавливать  утерянные  по глупости  органы.  Застудила, скажем, придатки  или  почки. Вечером  оторвала,  а утром, у тебя  уже  всё  новенькое.  И  ничего не  болит».
      Клеопатра  подняла  голову  и  сердито  зыркнула  на  Мякушку тёмно-зелёными  от  слёз  глазами.  Мякушка  поспешно сосредоточилась.  Наверно,  она  опять  что-то  пропустила  из   квази  эмоционального  монолога  подруги.
      Но  Клеопатра  не  успела  ничего  сказать, потому  что  рядом вдруг  остановился  светлый  микроавтобус, в  котором  сидело несколько  мужчин  сурового  вида.  Почему-то  они  были  похожи не  только  лицами,  но  и  серой, одинаково-безликой  одеждой.  Двое, что  сидели  на  передних  сиденьях, смотрели  на  Клеопатру из-за  мутного  стекла  и  шевелили  губами, как  большие  хищные рыбы  в  аквариуме.
      У  Клеопатры  мгновенно  высохли  последние  слёзы.  Она  провела  ладонями  по  щекам  и  радикально  преобразилась.  Из зареванной  дурёхи  с  опухшим  носом  Клёпа  превратилась  в слегка  расстроенную  кокетку.  Картинно  сложенные  на  груди руки, опущенные  ресницы, невинный  полувзгляд  сияющих зелёных  глаз.
Эти  мгновенные  метаморфозы  Клеопатры  всегда  были  большой загадкой  для  Мякушки.  И  большей  загадкой  природы  для  неё было  лишь  превращение  жирной  неповоротливой  гусеницы  в прекрасную  бабочку.  Когда  гадкая  волосатая  гусеница  вползала  на  широкий  лист,  сворачивала  его  кульком,  а  через  какое-то время  оттуда  взлетала  в  небо  роскошная,  яркая  бабочка.
      Пока  мужчины  переговаривались,  разглядывая  Клеопатру, та вдруг  начала  нервно  приплясывать  на  месте.
      Как  было  знакомо  Мякушке  это  лёгкое  пританцовывание подруги  на  одном  месте, это  энергичное, тревожное постукивание   каблучков  об  асфальт.  Это  было  –   как  бурное кипение  воды  в  кастрюле.  Лопаются  горячие  пузыри, позвякивает  стальная  крышка.  Это  было  –  как  внезапно проснувшийся  вулкан.  Первые  языки  пламени  тянутся  к  небу, где-то  внутри  набухает  чёрным  маслом  горячая  лава,  а  первые камни  со  стуком  уже  несутся  по  пушистому  зеленому  склону.
Этот  танец  опасен,  как  кипящая  лава,  но  в  этот  миг  Клеопатра очень  красива.  На  щеках  алеет  румянец, зелёные  глаза  горят огнем  зарождающейся  страсти.
      «Ох, бедово танцует Клеопатра,  словно  красивая  бабочка, –  подумала  Мякушка, с завистью  глядя  на  неё. —  Но  легче  алкоголика  оттащить  от  винного  ларька, чем  Клеопатру  от  красивого  мужчины.  Когда  Клеопатра  так  танцует, жди  неприятностей».
      Словно  прочитав  мысли  Мякушки,  Клеопатра  наклонилась  к её  уху:
      —  Сейчас  эти  мурзики  клеиться  начнут.  Помяни  моё  слово.
     Вскоре  она  уже  сидела  в  машине, забыв, что  дома  её  ждёт муж  с  расспросами: где  она  была, а  главное  –   с  кем?  «Семь бед –   ответ  через  сто  лет», –  так  говорила  Клеопатра, ввязываясь  в  очередную  авантюру.
      Мякушка  подумала, что  сейчас  самое  время  улизнуть,  но подруга  отчаянными  жестами  заманила  её  в  машину.
      —  Короче,  Мяка, тут  такая  фигня, –  задыхаясь от восторга,  быстро  затараторила  Клеопатра. —   Сейчас  в  поезде  схватят опасного  преступника.  Мы  будем  понятыми.  Ну, это  час, максимум  полтора  по  времени.
      Авантюра,  в  которую  так  легко  ввязалась  Клеопатра,  и  та легкость, с  которой  она  так  легко  обращалась  с  чужим временем, не  вызвала  в  Мякушке  восторга.  Но  она  опять почувствовала  в  себе  какое-то  невнятное  беспокойство, возникшее  ещё  утром.  В  ней  снова  двоились  желания.  Первое: сбежать.  Ей  надо  готовиться  к  сделке.  Проверить  в  сотый  раз  все  документы.  Второе: остаться, чтобы  Клёпа  из  бабочки  снова не  превратилась  в  зарёванную  дурёху. 
Всякий  раз,  когда  Мякушка  противилась  поспешным  шагам подруги  в  поисках  приключений,  она  сокрушалась, что  слово: привязанность  –   в  её  случае  имеет  буквальное  значение.  Но, где  иголочка, там  и  ниточка.  Поэтому, Мякушка  сделала недовольное  лицо, но  последовала  за  подругой  в  просторный  микроавтобус.
      Прошло  несколько  минут  томительного  ожидания.  Все молчали, как  если  эта  машина  была  местом  средоточия  очень печальных  событий.  Но  вот  мужчины  разом  посмотрели  на часы  и  молча  куда-то  ушли.  Их  не  было  минут  двадцать.  В салоне  машины  осталась  лишь  молоденькая  дознавательница  в чёрном  бушлате  с  чужого  плеча, которая  ученическим  почерком заполняла  какие-то  бумаги,  положив  папку  к  себе  на  колени.
      Клёпа, бессовестно  пользуясь  моментом, продолжала  изливать  израненную  душу  Мякушке.
      —  Мяка, представь  картину  маслом.  Ночь, улица, фонарь, Ветров.  В  изголовье  кровати  банка  с  кипяченой  водой  и лимоном.  Ветров  всю  ночь  сосет  из  трехлитровой  банки  эту воду, икает  и  через  каждые  полчаса  спрашивает:  «Ты  кто?»  Сильная  фигня?  И  почему-то,  когда  я  ему  еду  готовлю, таких вопросов  не  возникает.  Недавно  я  ему борщ  варила.  Всё, что надо  для  борща,  как  дура, припёрла  с  собой.  Он  сидит,  ест. Смотрит  на  мои  руки  и  вдруг  заявляет, что  любит, когда  у бабы  дорогой  маникюр.  Представляешь?  Узрел  в  кои  веки  мои руки, которыми  я только  что чистила  картошку, шинковала капусту, и  прочую  ботву  в  кастрюлю, и  говорит, что любит, когда  у бабы  есть маникюр.  У его  бабы  должен  быть  маникюр. Я ему  сказала, может  мне  ещё  подмышки  выбрить  китайскими иероглифами?  Что-нибудь  из  Конфуция.
     —  Логично, –  сказала  Мякушка. —  Пусть  не  только  тупо дышит  тебе  в  подмышку, но  и  набирается  ума.





     6.
      Тем  временем  в  машину, один  за  другим,  вернулись  все мужчины.  Они  неуклюже  запрыгивали  в  салон  и  молча рассаживались  на  свободные  места.  Иногда  кто-то из них  обращался  к  высокому, худощавому  мужчине  с  вопросом: «Что  дальше, Владимир?»  Теперь лица  мужчин  были  не  такие мрачные,  скорее,  озадаченные,  что  бывает  от  случайной неловкости,  если  вдруг  что-то  пошло  не  так.  Владимир  сидел рядом  с  водителем  и  молчал.
Наконец, он  тронул  мужчину  за  плечо, и  машина  резко сорвалась  с  места, разбрызгав  грязь, скопившуюся  под  колесами. Ехали  недолго.  Машина  обогнула  вокзал, через  пару кварталов  свернула  на  тихую  улочку  и  остановилась  перед  скромной административной  постройкой.  Это  был  старый  двухэтажный особняк,  с  серой  лепниной  над  окнами  жёлтого  фасада  и  широкими  мраморными   ступенями  перед  входом.
      Возле  массивных  дубовых  дверей  стоял  милиционер  с  автоматом  на  плече. Короткий  ствол  автомата  заканчивался маленькой  стальной  воронкой.  Глядя  на  эту  умильную, нестрашную  воронку, можно  было  подумать, что  этот  автомат – игрушечный.  Милиционер  держал  обе  руки  на  автомате  и  ощупывал  всю  пеструю  процессию  колючим  взглядом.  Владимир  первым  приблизился  к  охраннику, тихо  сказал ему что-то  убедительное.  Тот  нехотя, всё  ещё  придирчиво  оглядывая  каждого  человека, попятился  в  сторону.
      Ведомая  Владимиром,  вся  группа  гуськом  проследовала  в просторную  комнату, похожую  на  класс.  В  центре  комнаты, рядами  по  четыре, стояли  офисные  столы, а  на  глухой  стене висели  плакаты  с  образцами  оружия  в  разобранном  виде.
Подруги, на  которых  никто  не  обращал  внимания,  сели  на стулья, расставленные  вдоль  окон.  Клеопатра  по  обыкновению принялась  болтать, не  забывая  с  любопытством  глазеть  по сторонам.
      —  А  однажды  Ветров  купил  водку «Рябчик».  Вместе  с «Рябчиком»  в  дом  к  нему  пришла  «белочка».  Он  проснулся среди  ночи  и  спросил: «А  мы  женаты?»  Я  сказала: «Нет».  Он сказал: «Хорошо»  и  снова  уснул.
      Клеопатра перевела  дух,  расстёгивая  пальто,  и  только открыла  рот, чтобы  продолжить  рассказ, как  в  комнату завели задержанных.  Лицо  Клеопатры  мгновенно  сменило  плаксивую   тональность.   Мокрые  глаза  её  округлились  и  стали испуганными.  «Опасные  преступники», ещё  только  чуть просматривались  за  двумя  конвойными, шедшими  первыми, но  и  то, что  она  заметила, повергло  её  в  шок.  В  комнату неуверенно  вошла  миловидная  ухоженная  женщина, одетая дорого  и  стильно.  На  ней  было  чёрное  тонкого  драпа  пальто  с рукавами  в  три  четверти.  Из  них, как  из  футляра,  выглядывали белые  изящные  руки,  На  тонких  запястьях  женщины  блестели  в  несколько  рядов  золотые браслеты.  В  одной  руке  она,  несколько  отстраненно  и  даже  брезгливо,  держала  яркий целлофановый  пакет  и  небольшую  дорожную  сумку, а  другой она  держала  руку  мальчика  лет  восьми.  Мальчик  был  в  яркой курточке  с  рюкзачком  на  спине.  В  многоголосой комнате  резко повисла  гнетущая  тишина.  Группки  мужчин  распались,  все   неловко  расселись  по  партам.   Лишь  молодая  женщина,  со страхом  прижимавшая  к  себе  сына, и  Владимир –  остались стоять  у  учительского  стола.
      Девушка  в  чёрном  бушлате  села  в  первом  ряду.  Положила перед  собой  чистый  лист  бумаги  и  стала  равнодушно  смотреть на  мать  с  ребёнком.  Пришел  мужчина  в  штатском  с  маленькой видеокамерой  в  руке, размером  с  апельсин. Увидев, кого  ему придётся  снимать, он  растерялся  и  долго  рылся  в кофре, отыскивая  чистую  кассету.
      Воспользовавшись  заминкой,  Клеопатра  прошептала  на  ухо Мякушке:
      —  Слушай  дальше.  Потом  Ветров  опять  проснулся,  пососал свою  бадягу  с  лимоном  из  банки  и  спросил: «А  почему  я  тебя не  убил?  Я  же  метко  стреляю.  Я –  спецназ»  И  снова вырубился.  Ну, как  тебе, сильная  фигня?  Он  храпел  мне  в  ухо, а  я больше  не  спала.
      —  А  разве  у  Ветрова  есть  пистолет? –  удивилась  Мякушка и  стала  более  внимательно  разглядывать  плакаты  с  оружием  на стене.
      —  Был, –  уверенно  заявила  Клеопатра. —   По  моим  долгим наблюдениям:  Ветров  врёт  только  про  своих  баб.  А  про  жизнь говорит  весьма  правдиво.  Так  вот.  Была  у  него  пару  лет  назад любовница.  Фотомодель  и  жена  бандита.  Одна  из  пяти  его  жён.  Однажды  она  привела  его  к  себе  домой  и  показала Ветрову  целую  кучу  пистолетов, хранившихся  в  диване.  И сказала, что  он  может  выбрать  себе  любой, потому  что «переходящий» муж  бывает  у  неё  редко  и  не  помнит  сколько  у него  стволов.  Ветров  не  дурак.  Выбрал  себе  «беретту» и, без задних  мыслей, спокойно  привёз  его  в  поезде  из  Питера  в обычном  целлофановом  пакете, таком  же, как  этот, –  Клеопатра чуть  кивнула  в  сторону  дорожной  поклажи  молодой  женщины. —  А  потом  решил  его  продать.  Отдал  какой-то  своей знакомой.  И  с  тех  пор  не  видел  ни  знакомой, ни  пистолета,  ни  денег.
      Тем  временем, оператор  начал  снимать  происходящее  на камеру, и  Мякушка  строго  взглянула  на  Клеопатру, покачав головой, что  означало:  «Клёпа, имей  совесть. Надо сосредоточиться  на  происходящем, а  не  трепаться  в ответственный  момент  о  всякой  ерунде».
      Так  же, как  и  подруга,  Мякушка  испытывала  лёгкий когнитивный  диссонанс.  Она  никак  не  могла  поверить  в  то, что сейчас  происходило  в  помещении  отдела  милиции.  Она  растерянно  смотрела  на  женщину. Та  была  молодая, миловидная, с правильными  чертами  лица, мягким  овалом подбородка  и  большими  красивыми  глазами.  Тёмные  гладкие волосы  нежно  очерчивали  её  чуть  смуглое  лицо.  Светлый  пуловер  крупной  вязки  лишь  слегка  облегал  её  высокую грудь.  Чёрные  прямые  брюки  подчеркивали  стройность  ног, а  дорогие  итальянские  ботинки  из  красной  натуральной  кожи,  придавали  законченность  её  элегантному  виду.  Мякушка  никогда  не умела так  изысканно  одеваться.  И  даже  советы  подруги  мало  что меняли  в  этой  истории. 
      Владимир  глубоко  вздохнул, показал  жестом, чтобы  задержанная  выложила  на  стол  содержимое  пакета  и  приступил  к  допросу.  Во  время  допроса  оказалось, что  у  женщины  –  приятные  манеры  провинциальной  школьной  учительницы,  что  впоследствии  и  подтвердилось.  И  говорила  она  ровным,  бесстрастным  голосом, изредка  отворачиваясь  и  мягко  гладя  по голове  перепуганного  сына.
       —  Вы  не  везёте  с  собой  ничего запрещенного?  Оружие?  Наркотики? –  холодно  спросил  женщину  Владимир  и  опустил красные  от  недосыпов  глаза.
      Мякушка  уловила  в  его  простуженном  голосе  не  только жёсткие  нотки,  но  и  слабую  надежду  на  то, что  у  женщины, действительно, ничего  незаконного  нет.  Одетый  в  чёрную кожаную  куртку, седой  и  сутулый, Владимир  выглядел  безмерно уставшим.  Тонкая  кожа  его  лица  была  желтовато-серой, как  у заядлого  курильщика.  Под  светлыми  тусклыми  глазами  лежали темные  круги. 
      Женщина,  повинуясь  движениям  рук  мужчины, поставила  дорожные  вещи  на  стол, и  Владимир  грозно  навис  над  сумками, сверля  их  ястребиным  взглядом.
      В  комнате  снова  повисла  гнетущая  тишина.  Женщина  едва  заметно  задрожала  и  покачала  красивой  головой.
      Наркотики  нашли  быстро.  В  том  самом  пакете.  В  коробках  с  импортным  печеньем.  Один.  Два.  Три.  Пять  чёрных, старательно  заклеенных,  целлофановых  контейнеров  каждый  по сто грамм.
      Блёклые  глаза  Владимира  впервые  за  вечер  блеснули  и погасли, а  на  щетинистой  шее  дугами  вздулись  синие  жилы.  Пытаясь  унять  нахлынувшее  волнение,  он  нервно  провел ладонью  по  коротким  седым  волосам.  Дальше  пошел  разговор, больше  похожий  на пинг-понг.  Владимир  спрашивал,  женщина отвечала.  Ваше?  Нет. Чьё?  Не  знаю.  Меня  просили  передать. Кому?  Не знаю.  Рафик  знает.  Где  Рафик?  Не  знаю.  Наверно,  дома.
      «Это  не  её.  Неужели  вы  не  видите, что  это  не  её?  –  мысленно  закричала  Мякушка. —  Она  же  русским  языком сказала, что  её  просили передать».
      Мякушка  почувствовала, что  сейчас  с  этой  женщиной произойдет  что-то  непоправимое, как  с  ней  этим  злосчастным утром.  Её  спасло  чудо, явившись  в  виде  босса.  А  где  этот чёртов  Рафик?  Мякушке  стало  плохо  до  тошноты  от  того, что  она  участвовала  в  этом  непоправимом  ужасе.
Мякушке  нравился  мальчик  этой  женщины.  Возможно, у  него не  было  отца, но  матерью  он  был  всецело  обласкан  любовью  и  заботой.  Он, как  и  мама, был  чистенький,  одет  в  красивую курточку и  аккуратно  подстрижен.  Мальчик  был  явно  напуган большим  количеством  чужих  людей  и  непонятностью происходящих  событий,  но  не  плакал.  Лишь  дрожал  и  отчаянно  прижимался  к  матери  хрупким  тельцем.  И  тут  перед глазами  Мякушки  всплыл  другой  мальчик,  который окровавленным  пальцем  ткнул  в  неё  со  словами: «Она  дала, мамка»  И  все  эмоции  дня: жалость  и  ужас,  надежда  и  отчаяние  –  перемешались  в  мозгу Мякушки.  Если  бы  в  её  силах  было  вычеркнуть  этот  день  из  своей  жизни,  она  бы  без  сожаления  сделала  это.
      Дознание  продолжалось.  Владимир  медленно, с  явной неохотой, извлек  из  кармана  куртки  складной  нож  и  воткнул его в  ближний  контейнер,  как  в  колбасу.   
Из-под  стального лезвия  ножа  тонкой  струйкой  на  стол  посыпалось  белое  вещество, похожее  на  размолотые  в  порошок таблетки.  Женщина  посмотрела  на  кучку белого порошка, крошечной  горкой  лежащего  на  столе, и  сама  стала  белее  мела. Плотно  сжатые  губы  её  задрожали.  Ребёнок  почувствовал волнение  матери  и  сильнее  прижался  к  её  руке.
     —  Прошу  подойти  понятых  и  посмотреть  на  содержимое упаковки, –  глухим  голосом  сказал  Владимир.
      Клеопатра  резко  толкнула  вялую  Мякушку в бок, мол, понятые –  это  мы.  Та  подошла, всё  ещё терзаемая  двоякими чувствами, равнодушно  посмотрела  на  горку белого  вещества, высыпавшегося  из  тонкого  надреза  упаковки  на  стол, поставила подпись  на  листе, исписанном  ровным  почерком  стажерки, и  виновато  посмотрела  на  мальчика.
      Дальше  всё  пришло  в  движение, как  в  хорошо  отлаженном  механизме.  Со  всех  сторон  слышалось: «Владимир!..  Владимир…  Владимир»  Пластиковые  контейнеры  поместили  в специальный  пакет, опечатали, и  с  посыльным  отправили  на экспертизу.
Мальчика  и  женщину  посадили  за  ближние  парты, и  Владимир начал  тихо  расспрашивать  её  о  том  самом  Рафике.  Девушка  в бушлате  старательно  и  при  этом  торопливо  водила  ручкой по бумаге.  Клеопатра  убежала  курить, оставив  на  попечение подруги  свою  дамскую  сумочку.
      Мякушка  сидела, забытая  всеми, и  новыми  глазами разглядывая  задержанную  женщину, с  грустью  думала, что современная  жизнь  разительно  отличается  от  той, что описывается  в  книгах.  Где  вороватый  взгляд  и  бегающие  глаза  жулика?  Где  одежда,  из  каждой  прорехи  которой  сквозит многолетняя  нужда?  Но  хуже  всего  то, что  изменилась психология  преступления.  Теперь  крадут  не  кошелек. Это  глупо  и  неэффективно.  Теперь  крадут  душу  человека, а  деньги  он  принесет  сам, украв  их  у  своих  близких.  Тех, кто  всегда  был добр  и  щедр  с  ним.  Потом  круг  преступлений  расширится, как круги  на  воде  от  одного  брошенного камня.
      Если  бы  Мякушка  ехала  с  этой  женщиной  в  одном  купе, то она  была  бы  очарована  своими  попутчиками.  Их  манерой изыскано  одеваться  и  вести  приятные  беседы.  Она  всегда испытывала  некое  смущение  перед  красивыми  людьми.  И доверяла  им, заранее  приписывая  лучшие  качества  людей.  Красивый  человек  не  может  быть  плохим.  Зачем  ему это, если  его и  так  все  любят, стремятся  быть  рядом  и  осыпают подарками  за  случайную  благосклонность?  Жизнь  красивых людей  несравненно  легче  людей некрасивых,  которым  надо пробиваться  через  отталкивающую  внешность, через  негатив восприятия  некрасивости, как  признака  неудачливости  и болезни.
      Часа  через  два  вернулся  посыльный  с  результатами экспертизы  порошка.  В  комнате  в  очередной  раз  наступила тишина.  Все  посмотрели  на  посыльного  с тайной  надеждой. Но чуда  не  произошло.  В  пакетиках  оказался  метадон, перемешанный  с  димедролом.
      Клеопатру  оглашение  результата  анализа  застало  в  дверях.  Она  криво  усмехнулась, показывая  своё  ироничное  отношение  к услышанному, и  поспешила  на  своё  место.
      —  Я  так  и  знала, –  прошептала  Клеопатра, повернувшись всем  корпусом  к  подруге.  От  неё  пахло  табаком  и  свежестью улицы. —  Жулики  –  они такие. Даже  дурь  бадяжат.  Ничего святого. 
      Поняв,  что  отпираться  дальше  бессмысленно, задержанная   робко напомнила  Владимиру, что  пакет  этот  не  её, и  что  тот,  кому  она  должна  была  его  передать, тот  самый  Рафик, ждал  её звонка  в  десять  вечера.
      Все, как  по  команде, посмотрели  на  часы.  Время  неумолимо приближалось  к  полуночи.  Милиционеры  схватили  разбросанные  по  столам  куртки  и  спешно  стали  прыгать  в оперативную  машину.  Женщина  и  мальчик  сели  рядом  с Владимиром.  Тот  спешно  наставлял  задержанную  в  плане поведения  с  Рафиком.
Мякушка  подумала, что  сейчас  самый  момент, чтобы  сбежать, но, посмотрев  на  Клеопатру  передумала.  Глаза  подруги  в электрическом  свете  фонарей  разгорались  всё  ярче.  Вот  сейчас, сейчас, как  бы  говорили  они, начинается  самый  острый  момент  поимки  настоящего  преступника.  Погоня.  Перестрелка. Бандит  в наручниках  лежит  на  мокрой, грязной  земле.
      В машине  Клеопатра  села  рядом  с  юной  дознавательницей. Они  нервно  курили  и  ругались  матом, когда  машину  бросало  на  ухабах.
Мякушка  устало  смотрела  в  окно.  Падал  снег. Мокрый  и тяжелый, какой  бывает  только  в  марте  и, словно  тонкий кружевной занавес,  отделял  прошлое  от  настоящего,  а  настоящее  от  будущего.
      Клеопатра  вспомнила  о  Мякушке,  как  хищник  о недоеденной  жертве,  и  с  плотоядным  коварством  подсела  к ней.
      —  Представляешь,  я  чистая  домашняя  женщина.  Верная. У меня  мужиков  было  всего  два.  Ветров  и  муж.  Ну, был  там  ещё один  хорёк,  по  пьяни.  На  чужой  свадьбе.  Все  спали  на  полу.  В  темноте  не  разобрались.  Свальный  грех.  Трах-тибидох.  Ахалай-махалай.  По  пьяни  ведь  не  считается?  Это  же  не измена,  а  несчастный случай.  Так  вот, Ветров  променял  меня: красивую,  деловую –  на  эту  Галу –  чёрную  вдову. Змеюку ползучую, тварь  подколодную.  Ведьму  в  седьмом  поколении.
     Заметив  резонное  сомнение  в  глазах  подруги,  Клеопатра недовольно  нахмурилась,  сузив  зелёные  глаза  до  изогнутых лезвий  кинжалов.
     —  Ведьма, –  уверенно  повторила  она. —  Я  знаю. У  нас  в деревне  была  одна  такая.  Глупые  дети  за  ней  бежали  и дразнились,  а  потом –  долго  болели.  А умные  дети  сразу  от  неё прятались.  Да…
     Клеопатра  замолчала,  устремив  застывший  взгляд  вдаль, поверх  голов  спящих  мужчин,  но  скоро  продолжила:
     —  На  самом  деле,  ведьму  легко  определить.  У  ведьмы всегда  длинный,  тонкий  нос  и  востренькие,  как  цветы репейника,  глазюки.  Но  самая  верная  примета –  это  ранняя  седина.  Поэтому, лет  с  тридцати  они  постоянно  красятся  в чёрный  цвет.  И  ещё:  смех  у  ведьм  всегда  такой  меленький, неприятный,  словно  ложечка  дребезжит  в  стакане,  когда  в поезде  едешь.
      Мякушка  никогда  не  видела  Галы  –   соперницы  подруги,  но  почему-то  не  сомневалась, что  она  именно  так  и  выглядит.
      —  А  главное, я  ведь  к  гадалке  ходила, –  продолжила Клеопатра. —   Стащила  у  Ветрова  фотографию  его  этой  самой зазнобы  Галы  и  прямиком  рванула  к  старухе-ведунье.  Да… Мне  её  координаты  моя  продавщица  Райка  дала.  Вроде,  как дальняя  родственница  её.  Так  та  старуха,  так  испугалась, взглянув  на  фотографию  Галы, что  аж  затряслась  вся, как  мой старый  холодильник  Юрюзань.  Ручонками  сухими  замахала, мол, ничего  говорить  про  неё  не  буду.  Грехов, говорит, на  ней больше, чем  шишек  на  ёлке.
      Клеопатра  замолчала  и  стала  нервно  кусать  яркие  губы.
В  наступившей  тишине  стало  слышно, как  в  полголоса переговариваются  о  чём-то  задержанная  женщина  и  Владимир.
      —  Зачем  он  тебе? –   спросила  Мякушка  для  того, чтобы  не молчать. —  Брось  его, непутёвого.  У тебя  же  нормальных воздыхателей  –  чёрт  в  мешок  не  перекидает.
      —  Ветров, гадский  кот, красивый, –  грустным  шепотом пояснила  Клеопатра. —  Знаешь, он  рассказывал, что  когда  в мореходке  учился, они  на  корабле  приплыли  в  какой-то французский  город.  Начальство  ему  сказало, мол, ты  красивый, поэтому  будешь  говорить  речь.  А  он  французский  язык  не знал.  Ну, может, несколько  слов.  Но  все  женщины  стояли  и смотрели  на  него, открыв  рот.  Вот  и  я: перед  красотой  Ветрова просто  теряю  голову.
      —   Но  ты  же  никогда  не  видела  его  молодым  и  красивым.
      —   Почему?  Я  фотографии  его  видела.  У него  там  прямые
длинные  волосы  и   большие  серые  глаза  с  поволокой.
      —  Фотографии, –  недоверчиво  пожала  плечами  Мякушка. — Это  всё  равно, что  всю  жизнь  смотреть  на  луну  и  никогда  не видеть  солнца.
      —  Он  для  меня  всегда  молодой  и  красивый, хотя, конечно, гад, –  горячо  возразила  ей  Клеопатра.
      Последние  слова  поразили  Мякушку. В  её  мозгу  вдруг мелькнула  догадка  причины  вечной  свежести  и  обворожительности  подруги.  Клеопатра  никогда  не  говорила  о старости.  Словно  она, как  и  подводник  Ветров, не  знала  таких слов.  Она  говорила  всем, что  вышла  из  племени, живущего  в  долине  реки  Хунза.  Там  живут  удивительные  люди.  Девушки плетут  косу не  сзади,  а  спереди,  из  длинной  чёлки,  и закидывают  её  за  ухо.  А  ещё, они  никогда  не  болеют  и  всегда выглядят  очень  молодо.
      Тем  временем  машина  остановилась  на  плохо  освещенной улице  у  знакомого  особняка,  и  мужчины  покинули  салон, чтобы  уточнить  план  действий.  Наружное  наблюдение, следившее  за  домом  несколько  часов,  доложило  Владимиру, что Рафик  долго  кружил  по  двору, а  потом  исчез  из  поля  зрения. Мужчины  недолго  посовещались  и  решили  разойтись  по  домам.  Ловить  подозреваемого  смысла  не  было.  Рафик  уже  мог за это  время  поймать  такси  и  улизнуть  из  города.  Оперативники  помахали  рукой  Владимиру  и  растворились  в темноте  улицы.  Ушла  с  ними  и  юная  стажёрка.  В  машине остались  шесть  человек  и  заспанный  водитель. Это  был пожилой  мужчина  в  овчинной  безрукавке.  Он  всё  чаще озирался, прислушиваясь  к  разговорам  людей  в  машине.  И  лицо  его  становилось  всё  более  угрюмым.  Похоже, он  не  спал уже  долгое  время.
      Во  втором  часу  ночи  хмурыми  были  все.  Даже  Клеопатра. Всех  одолели  усталость  и  апатия, какие  возникают  не  от времени  суток, а  от  неудовольствия  результатом  тяжелой работы.  Владимир  указал  шоферу  адрес, где  надо  остановиться. Все  вышли  и  оказались  перед  довоенным  зданием  с потушенными  окнами  и  высокими  дверьми, закрытыми  изнутри.
      На  первом  этаже, в  маленькой  будке, освещенной  настольной лампой, сидел  сонный  милиционер.  Вскоре, по  неосвещенной лестнице, с  фонариком  в  руке, спустился  ещё  один.  Он  повел всех, светя  фонариком  себе  под  ноги, на  третий  этаж.  Мать, с едва  держащимся  на  ногах  сыном, быстро  увели  в  кабинет, где был  диван.  Женщина, подавленная  и  безвольная, беззвучно  и торопливо  повиновалась  приказам  Владимира.  Она  молча  положила  полусонного  сына  на  диван,  сняв  с  него  только верхнюю  одежду  и  ботинки,  а  сама  села  рядом  на  пол, положив  красивую  голову  на  краешек  дивана.  Она  не  плакала. Она  долгим, печальным  взглядом  смотрела  на  мгновенно заснувшего  сына.
      Дежурный  пошел  дальше, держа  фонарик  перед  собой. Теперь  фонарик  окрашивал   душный  воздух  коридора  в  цвет скисшего  виноградного  сока.  Мякушка  шла  первой.  Перед  ней зыбко  качался  плотный  контур  милиционера,  и  казалось, что  он  не  идет,  а  вдавливается  в  эту  липкую  муть.
      Наконец, милиционер  толкнул  рукой  другую  дверь.  Дверь коротко  всхлипнула  и  неохотно  подалась.  Немного поморгав, зажглись  люминесцентные  лампы  и  осветили  комнату, очень похожую  на  ту, в  которой  подруги  были  несколько  часов  назад.  Только  столов  было  два,  а  пара  десятков  стульев  были хаотично  раскиданы  по  комнате.  Милиционер  молча  сделал широкий  пас  рукой  в  сторону  стульев, мол, располагайтесь  со всеми  удобствами, и  ушел.
      Приближался  третий  час  ночи.  Мякушке  позвонил  обеспокоенный  Морозов.  Не  случилось  ли  что?   «Нет, нет», – поспешила  ответить  Мякушка.  И  соврала, что  ночует  у  Клёпки.  Да, да.  Надо  было  сообщить.  Но заболтались, забыла.  Клеопатра незамедлительно  поддакнула,  приблизив  лицо  к  трубке.
     Клеопатра  говорила, что  для  сохранения  семьи,  умение  женщины  иногда  врать  своему  мужчине, со  временем  становится  такой  же необходимостью, как  и  совершенная невозможность  сказать  правду.
     Четверть  века  назад,  Мякушка  считала  бы, что  Клеопатра говорит  жуткую  крамолу, и  подвергла  бы  её  суровой обструкции, бескомпромиссной  и  беспощадной, какая  бывает только  в  юности.
Но теперь:  ни  правда,  ни  ложь  –  не  имели  для  неё  никакого значения.  Для  неё  имела  значение  только  истина, которую  она считала  абсолютом.  Она  пропускала  мимо  ушей  те  слова, что так  легко  произносили  люди.  Она  смотрела  лишь  на  то, что они  делают.  И  в  действиях  людей  она  находила  истину.  Как  маяк  в  ночном  море  указывает:  где  суша, а  где море,  так  истина  указывает:  где  правда,  а  где  ложь.  Но,  если  ложь  сохранит семью, а  правда   её  разрушит,  думала  Мякушка, то  она  была  совсем  не  против  такой  лжи.
      Клеопатра  находила  эти  рассуждения  Мякушки  –   не лишенными  смысла.  Обычно,  она  не  слушала  подругу.  У неё  не  было  на  это  времени.  На  ней  были:  дом, семья  и  маленький бизнес  по  продаже  одежды.  Клеопатра  вставала  в  пять  утра  и ложилась  не  раньше  часа  ночи.  Но  сейчас, когда  Клеопатра осталась  не у дел,  она  делала  вид, что  слушает  Мякушку.
      —  Слышала  бы  тебя  сейчас  наша  историчка,  «Кобра Иванна», –  сказала  Клеопатра. —  Она  бы  тебя  в  комсомол  не пропустила.  У неё  в  голове  не  укладывалось, что  можно  врать, и  говорить, что  правда  не  имеет  никакого  значения.
     «Кобра  Иванна»  была  учительницей  истории  в  старших классах  подруг. Это  была  одинокая, пожилая  женщина  с  плохим  зрением.  У неё  была  неопрятная  голова  с  малиновыми  прядями  волос. Видимо, она  красила  волосы  сама, и  слабое зрение  спасало  её  от смущения  перед  кривыми  ухмылками  учеников.  Историчка  носила  старые  круглые  очки  с  толстыми, грубыми линзами.  Именно  из-за  очков  ученики  дали  Клавдии  Ивановне прозвище  «Кобра», а  не  из-за  чрезмерной  требовательности  к своему  предмету.
      Её  молодость  сгорела  в  годы  тяжелых  испытаний,  поэтому она  была  лишена  женского  кокетства, которое  было  лишним  и даже  вредным  среди  всеобщей  разрухи  и  голода.  «Историчка» не  красила  даже  губы, что  делало  её  некрасивые  лицо совершенно  блёклым, носила  растянутую  вязаную  кофту, длинную  юбку  простого  покроя  и  чёрные  туфли, похожие  на  те, что  были  на  больших  детских  куклах.
Ученики  не  любили  историчку  за  двойки, которые  она  ставила абсолютно  всем. «Кобра  Иванна»  не  слушала  даже настоятельные  рекомендации  директора  школы  к  отдельным ученикам.  И  при  этом  она, наверно, любила  своих  учеников, потому что, в  отличие  от  учительницы  английского, никогда  не называла  их  «продуктом  пролетариата».
      Но  больше  всего  «Кобра  Иванна»  любила коммунистическую  идею.  И  заставляла  всех  учить  историю КПСС с таким  же  фанатизмом, с  каким  верующие  миряне заучивают  наизусть  Библию.
      Кем  бы  назвала  Мякушку  сейчас  идейная  Клавдия Ивановна?  Предателем?  Перерожденкой?  Мякушка  посмотрела  в  освещенный  с  улицы  квадрат  окна.  За  окном  металась, как  в припадке, белая  стружка  из  снега  и  льда.
      Вскоре  пришел  Владимир.  Он  по-хозяйски  сдвинул  столы, оставив  возле  них  четыре  стула.
      —  Извините, девушки, что  так  вышло.  Я  отпустил  водителя. Но лучше  вам остаться  здесь  до  утра.  В  девять  придёт следователь.  Вы  подпишете  протокол  и  будете  свободны.
      —  Всё  нормально, –  сказала  Клеопатра. —  Где  мы  только ни  спали.
      Договорить  она  не  успела.  В  комнату  зашел  мужчина, что  при  задержании   был  со  съёмочной  камерой.  Сейчас  он  держал в  руках   бумажные  свёртки.   Оказалось, его  зовут  Сергей.  Он бросил  на  стол  батон  хлеба, нарезку  сыра  и  колбасу. Вопросительно  посмотрел  на  начальника  и  извлёк  из нагрудного  кармана  куртки  бутылку  водки.
      Владимир  порезал  хлеб  ножом, что  был  при  нём, и  разлил на  всех  водку.  Он  разливал  её  с  какой-то  глухой  яростью, глубоко заталкивая  горлышко  бутылки  в  жалобно похрустывающий  в  его  грубых  пальцах  стакан.
      —  Вот, –  сказал  Владимир,  скучая  какое-то  время  над стаканчиком. —   Вот, значит, поймали  мы, значит…
     Все  выпили  в  полной  тишине,  и  не  чокаясь.  Потом  все  ели. Медленно  и  без  аппетита.  Даже  холодная  водка  не  оживила процесс.  Отставив  в  сторону  пустой  стакан,  Владимир  закурил, жадно  впиваясь  сухими  губами  в  короткий  окурок. У  него  было  осунувшееся  лицо,  не  спавшего  несколько  ночей  человека, и  красные, воспаленные  глаза.  Мякушке,  в  какой-то  миг  показалось, что  у  Владимира  –  потусторонние  глаза.  Но она  тут  же  отогнала  от  себя  эту  бредовую  мысль.
      —  А  вы  поймаете  этого, Рафика? –  спросила  Клеопатра  в напряженной  тишине.
      —  Да.  Обязательно, –  глухо заверил  её  Владимир. —  Но  это будет  непросто.  Он  хитёр  и  изворотлив, как  зверь. Чует опасность за  версту. Мы  этот  канал  поставок  уже  полгода пасём.
      —  Полгода? –  изумилась  Клеопатра. —  А  почему  не арестовывали?
      —  Ну  почему.  Арестовывали  на  сбыте.  Он  тогда  маленькие партии  гонял.  А  сегодня  была  крупная,  и  он  должен  был  сам курьершу  на  вокзале  встретить.  Но  снова  учуял  опасность. Зверь. Точно, зверь. Петляет, прячется.
       —  Что  будет  с  женщиной?  Она  же  сказала, что  пакет  не её, –  спросила  Мякушка  с  опасной  наивностью  постороннего зеваки. —  Меня  бы  попросили, я  бы  тоже  передала.
      Клеопатра  поперхнулась  водкой,  выразительно  посмотрела  на  неё  и  покрутила  пальцем  у  виска.  Мол, ты  у  нас  такая, блаженная  на  всю  голову.  Вместо  ответа  Владимир  снова разлил  всем  водку  по  стаканчикам  и  быстро  выпил.  И  все повторили  за  ним.  Выпили  молча  и  спешно.
      Неожиданно  в  Клеопатре  проснулись  материнские  чувства.  Она  посмотрела  на  всех  изменившимся  лицом, как  если  она только  что  плакала  и  сказала:
       —  Пацана  жалко. Чистенький  такой, ласковый.  К  мамке жмётся, ну точно  как  мой  Митька.
       Никто  ей  не  ответил.  Все  просто  опустили  глаза.  Владимир опять  затянулся, не  замечая, что  пепел  от  сигареты  падает  на стол.  И  без  того  хмурое  лицо  его  всё  больше  мрачнело  и собиралось  в  кулак.