Испорченный день рождения

Испорченный день рождения
Дора (вольный перевод с английского А. Новикова)

От переводчика: Бытовое насилие в Соединенных Штатах-это форма насилия, которая происходит в рамках семейных отношений. Во многих научных исследованиях этой проблемы утверждается, что бытовое насилие часто является частью динамики контроля и угнетения в отношениях, регулярно включающей в себя многочисленные формы физического и нефизического насилия, происходящие одновременно. По оценкам экспертов, более десяти миллионов человек ежегодно сталкиваются с бытовым насилием в США. А вот дома с агрессивными привидениями встречаются в США крайне редко, но встречаются.
***
Часть первая.
Дом с привидениями

Этот прекрасный особняк в итальянском стиле был построен в 1871 году, был резиденцией семейства Зауэров на протяжении нескольких поколений, а дурная слава вот уже третий век преследовала дом и его обитателей.
За это время в особняке произошел целый ряд трудно объяснимых трагедий, нанесших серьезный урон репутации клана Зауэров.
Первый владелец здания, Антон, чей портрет сейчас висел в спальне Дороти, также умер здесь же, в подвале, при не совсем понятных обстоятельствах. В 1950-х годах дом ушел из рук семьи, в нем появились новые хозяева, дальние родственники старых, бабушка и дедушка Дороти, которым поначалу было там не очень комфортно, но потом они решили:
«Дом ни в чем не виноват, и призраки не могут тронуть добрых католиков!»
Гости в особняке много раз слышали бесплотные голоса, включая сюда смех, крики и плач, двери открывались или резко распахивались сами по себе.

Покойные родители Дороти, что жили в соседней комнате, не раз отмечали, что испытывают чувство слежки за собой, но в их смерти не было ничего неестественного: автомобильная катастрофа очень далеко от дома сделала Дороти сиротой.
Суд оставил ее на попечении тети и дяди.
Впрочем, последних хозяев, проживающих в доме, призраки сильно не беспокоили, мебель не передвигали, а к стонам и хлопкам дверями они привыкли довольно быстро.
Дороти в качестве спальни досталась комната на втором этаже в бывшем кабинете Антона Зауэра. Кое-что там осталось от старой обстановки, включая кровать, зеркало и портрет.

– Утро доброе! Реально доброе, а я всё ещё тут, а не в аду с вашими призраками, сэр! – Дороти потянулась в старинной дубовой кровати, скрипнувшей, словно под тяжестью чьего-то незримого взгляда. – Простыни, гляньте-ка, смяты, будто я всю ночь с демонами вальс танцевала. С чего бы мне так извертеться, а?
Со стены на девушку в ночной рубашке и смятую постель строго взирал портрет Антона Зауэра, старого хозяина дома, чьи глаза, казалось, следили за каждым движением. Иногда Дороти чудилось, что по ночам он сходит с холста, покидая золочёную раму, чтобы бродить по дому, хлопать дверьми и скрипеть половицами. А может, это не он, а кто-то другой – тот, кто оставил в воздухе запах сырости и тлена, едва уловимый, но всегда присутствующий.

– Сэр, «кровавая герань» под окнами отцвела, – сказала Дороти, распахивая тяжёлое окно. В комнату ворвался ветер, несущий сладковатый аромат «кошачьей мяты» – или, как она её называла, «кошачьего помёта». – Говорят, эти цветы ваша жена сажала. Жутковатое название, правда? Но красивые, ничего не скажешь.
Она сняла ночную рубашку, и ветерок, словно чья-то холодная ладонь, пробежался по её коже. Дороти бросила взгляд на портрет.
– Небось, осуждаете меня, сэр? – Она показала портрету язык. – Ну, смотрите, если хотите! Мне не жалко. Дядя, правда, может увидеть меня в окне, но что с того? В Канзасе и не такое видали.

Она принялась застилать кровать, напевая старую песенку, которую слышала от соседей – про девушку, что утонула в пруду и теперь бродит по полям, завывая в бурю. Песня обрывалась на полуслове, потому что Дороти никогда не могла вспомнить конец. Может, его и не было.
– Сэр, я ведь ваш потомок, дальний, конечно, но всё же. Живу в вашем доме с тётей и дядей, стараюсь держать всё в порядке. Ну, насколько это может четырнадцатилетняя девчонка. – Она натянула платье, бросив взгляд на портрет. – Сегодня после завтрака лужайку постригу. И, может, в бассейне искупаюсь. Только не топите меня, ладно? Я знаю, что там девочка утонула. И про тех двоих, что... сами ушли. – Она поёжилась, вспомнив шепотки соседей о самоубийствах в этом доме. – Не надо меня топить, сэр, я вас умоляю!

Портрет молчал, но тень от ветки за окном легла на его лицо, и Дороти почудилось, что губы Антона Зауэра дрогнули в усмешке. Она отвернулась к большому зеркалу в углу комнаты. В нём отражалась рыженькая веснушчатая девочка, уже не совсем ребёнок, но ещё не женщина. Зеркало было старым, с потемневшими краями, и иногда в его глубине Дороти видела не только своё отражение, но и что-то ещё – тень, мелькнувшую за спиной, или слабый отблеск света, которого быть не должно.

– Сэр, соседи болтают, что в саду и под полом дома покойники зарыты, – продолжала она, отодвигая босыми ногами сандалии в угол. – Мол, так дешевле, чем на кладбище. Экономия, говорят. – Она фыркнула, но в горле застрял комок. – А ещё, сэр, почему лестница скрипит, когда я босиком спускаюсь? В обуви – тишина, а без – будто кто-то за мной идёт, наступает на те же ступеньки. Тётя говорит, сквозняк. Но я-то знаю, что окна закрыты. Вам не все равно, обутая я или босая?

Она подошла к окну, чтобы закрыть его, и петли жалобно заскрипели, словно старый дом стонал. Солнце скрылось за тучей, и портрет Антона Зауэра утонул в тени. Дороти показалось, что его глаза блеснули, как у зверя в темноте. Она вздрогнула.
– Скажите, сэр, вам меня хоть немного жалко, когда тётя достаёт ремень? – Она часто чувствовала этот взгляд – особенно ночью, когда раздевалась перед сном или, закусив губу, потирала исхлёстанную попу после тётиной «воспитательной работы». Но со временем она привыкла к ощущению, что за ней наблюдают, и теперь разговаривала с портретом, как с молчаливым другом.
– Я красивая, сэр? Хоть немного? Или попа моя сегодня снова ремня отведает, если я опоздаю к завтраку? И еще, можно я не буду обуваться? Так жарко сегодня!
Дороти привычным движением отправила сандалии под кровать.
Солнце выглянуло из-за тучи, и луч света упал на портрет. Дороти могла поклясться, что Антон Зауэр улыбнулся – не доброй улыбкой, а той, от которой по спине бегут мурашки. Она поспешно отвернулась и начала спускаться по винтовой лестнице.

– Ой! – Ветерок, холодный, как дыхание из подвала, коснулся её голых ног, хотя все окна и двери были закрыты. Дороти одёрнула подол короткого платья. – Дверь опять скрипит! Сколько ни смазывай, всё равно воет, как вестница смерти Баньши из шотландских сказок. Друзья говорят, это привидения нарочно скрипят, чтобы нас напугать. – Она усмехнулась, но смех вышел нервный. – А я не боюсь. У меня кровь канзасская, ковбойская, смелая и практичная. Призраки? Пф! Сквозняки, и всё тут.

Старинный дом, построенный в 1871 году Антоном Зауэром, выходцем из Австрии, стоял на окраине пыльного городишка в Канзасе, окружённый полями кукурузы и слухами. Покупатели, что иногда приходили осмотреть дом, шептались о призраках – о самом Антоне, о его жене, чьи цветы до сих пор росли под окнами, и о той девочке, что утонула в бассейне. А ещё о семействе, что погибло при странных обстоятельствах, о которых никто не говорил прямо. Дороти слышала, как один покупатель сказал: «Этот дом дышит. И не по-доброму».
– Друзья ко мне не ходят, – пробормотала Дороти, спускаясь по скрипучей винтовой лестнице. – Говорят, тут нечисто. Но я-то не из пугливых. Мы с тётей и дядей тут живём, и дом наш, хоть и старый!
Она остановилась, услышав, как за спиной скрипнула ступенька. Обернулась – никого.
– Сэр, это вы? – прошептала она, но ответа не последовало. Только ветерок, холодный и липкий, снова дунул ей под платье, будто кто-то невидимый прошёл мимо.
Она ускорила шаг, стараясь не думать о том, что в подвале, под половицами, может быть спрятано что-то большее, чем просто старые кости. И о том, что в Канзасе, где кукуруза шумит по ночам, а старые дома хранят свои тайны, привидения никогда не спят. Они лишь ждут.
***

День для Дороти не задался, хоть к завтраку она и успела вовремя.
Тётя Нэнси в призраков не верила, а стоны, хлопанье дверей и скрип половиц объясняла сквозняками, что гуляли по винтовой лестнице на второй этаж.

– Ветер воет, вот и всё! – поддакивал дядя Том за семейным ужином, потирая поясницу. Дядя Том, лысеющий и стареющий, но всё ещё крепкий, как старый дуб, был типичным сыном канзасских прерий, чья жизнь прошла в тяжёлом сельском труде.  Лысина на макушке блестела под солнцем, обрамлённая редкими седеющими прядями, которые он зачёсывал назад, пытаясь скрыть следы времени.

 – Этот чёртов дом весь скрипит из-за щелей в окнах и дырявой крыши. Жаль, риелторы дают за него гроши из-за этих баек про призраков. А ты, Дороти, заслужила хорошую порку! - Глаза дяди, тёмно-карие, почти чёрные, казались тусклыми, но иногда в них вспыхивал липкий, хищный блеск, особенно когда он смотрел на Дороти – уже не как на племянницу, а как на женщину, чья юная фигура будила в нём тёмные мысли.
– Я же с утра, сразу после завтрака, честно выкосила газон! – Дороти почувствовала, как сердце ухнуло в пятки. Она знала, что вечером на попу ей не сесть.
– Выкосила, а газонокосилку кто чистить будет? Призраки? – рявкнул дядя, морщась от боли в спине. Его лицо, обветренное и покрытое глубокими морщинами, словно карта пыльных дорог Канзаса, носило следы долгих дней под палящим солнцем и ночей с бутылкой дешёвого виски «Jim Beam», который он потягивал на крыльце, глядя на кукурузные поля.  Его походка была тяжёлой, с лёгкой хромотой от старой травмы, полученной, когда он упал с сеновала, но в каждом шаге чувствовалась уверенность человека, привыкшего подчинять себе всё вокруг – землю, скот и, как он считал, людей. – Сколько раз я говорил: лезвия надо чистить после каждой стрижки! Трава и грязь превратят машину в груду ржавчины! Не сваливай на духов свои промахи!

– Сэр, я виновата, – прошептала Дороти, бросив взгляд на строгого дядю. Его глаза, казалось, впились в неё с осуждением.
 Она ждала приговора, а в воздухе повис запах сырости, как будто подпол дома дышал.

– Ложись! – скомандовала тётя Нэнси, указывая на старинный диван, обитый выцветшим бархатом. Дядя Том, кряхтя, вытащил ремень из брюк. – В бассейне купаться время находишь, а машину чистить – нет!

Диван заскрипел ещё до того, как Дороти легла на него, будто кто-то невидимый уже занял место. «Сейчас будет больно», – подумала она, чувствуя, как с неё сдирают трусы и задирают подол платья. За окном завыл ветер, и где-то в доме хлопнула дверь – хотя все окна были закрыты. Тётя с дядей не обратили внимания, но Дороти показалось, что тень в углу комнаты шевельнулась.

– Том, давай ремень! – Тётя Нэнси, суровая, как канзасская буря, не верила в призраков, но свято считала, что попку Дороти надо «румянить» основательно. Законы штата позволяли, а повод всегда находился. Дядя Том, хмурый и с больной спиной, с охотой помогал, видя в этом христианский долг перед племянницей, доставшейся им по воле судьбы.
Пояс тома украшал  старый кожаный ремень с массивной пряжкой в виде звезды, который он с готовностью снимал для «воспитания» Дороти, но в последнее время его взгляд, скользящий по ней, становился всё более тяжёлым, как тень, падающая от портрета Антона Зауэра. И в этом взгляде, пропитанном виски и грехом, старый дом, казалось, видел всё – и не прощал.

Родители Дороти погибли в автомобильной катастрофе очень далеко от зловещего дома. Вердикт суда: Дороти жить вместе со своими опекунами, дядей и тетей.
Ремень свистнул, и Дороти закусила губу, чтобы не закричать. Каждый удар сопровождался скрипом дивана, а в паузах между ударами она слышала, как где-то наверху, в мансарде, что-то тяжело упало.
Тётя Нэнси нахмурилась, но продолжила, не обращая внимания. Дядя Том, морщась от боли в спине, которая частенько его донимала, пробормотал что-то про «чёртовы сквозняки».

– Спасибо, мэм, – выдавила Дороти, когда всё закончилось.
Она, всхлипывая, поднялась и побрела в свою комнату. Лёжа на животе в старинной кровати, она чувствовала, как ноет исполосованная попа. Ветерок, холодный и липкий, коснулся её кожи, будто кто-то невидимый провёл пальцем по следам ремня. Она бросила взгляд на портрет Антона Зауэра.
– Вот, сэр, полюбуйтесь, что со мной сделали! Вам меня ничуть не жалко?

Портрет молчал, но в его глазах, казалось, мелькнула тень улыбки. Дороти вздрогнула. Ей вдруг почудилось, что запах «кошачьей мяты» сменился чем-то тяжёлым, как запах сырой земли из подвала. Она знала, что жаловаться некому – кроме портрета.
Соседи шептались, что дом проклят, что Антон Зауэр и его семья до сих пор бродят по коридорам, а девочка, утонувшая в бассейне, оставляет мокрые следы на полу. Но тётя с дядей только смеялись над этими байками.

– Сэр, вы пока поскучайте тут, а мне по дому работать надо, – сказала Дороти утром, разглядывая в зеркале багровые следы на попе. – Скажите, а в аду души детей тоже черти секут? Или Господь милует их и отправляет в рай?
Портрет молчал, но свет от окна упал на его лицо, и Дороти показалось, что Антон Зауэр подмигнул ей. Она поспешно закрыла окно, чтобы отсечь сквозняк, но холодный воздух всё равно коснулся её кожи, как чьё-то дыхание.
Спустившись по винтовой лестнице, она босыми ногами чувствовала гладкие деревянные дубовые ступени. Сегодня они не скрипели – ни единого лишнего звука. Но ощущение взгляда в спину не отпускало, будто кто-то шёл за ней, ступая бесшумно.

Дороти знала, что слухи о призраках привлекали в дом незваных гостей. Под видом покупателей они пробирались внутрь, а после рассказывали, как видели, как сами собой двигались занавески, слышали стуки и грохот, а однажды – детский смех из подвала, где никто не жил. Один старик, бывший риелтор, клялся, что видел в окне мансарды тень девочки в белом платье, хотя мансарда была заперта уже лет двадцать.
- Ветерок ветерок! Не шали! - Порыв ветра задрал девушке подол платья, но она привычным движением его одернула.
Дороти росла в этом доме и привыкла к его странностям, хоть и не любила строгость тёти и дяди. Но иногда, лёжа ночью в кровати, она слышала, как что-то царапается под полом – не мыши, а что-то тяжёлое, медленное. И каждый раз, когда тётя Нэнси, наказав Дороти чихала, а дядя Том хватался за спину, Дороти невольно думала: а что, если это не аллергия и не случайный ушиб? Что, если дом не просто дышит, а мстит?

Она тряхнула головой, отгоняя мысли. В Канзасе, где кукуруза шепчет по ночам, а старые дома хранят тайны, лучше не верить в призраков. Но и не злить их.
 Весь вечер после наказания Дороти тетя чихала и кашляла, будто надышалась пыльцой «кровавой герани» или подхватила какую-то аллергию из сырого воздуха старого дома. Дядя Том, поскользнувшись на мокрой от росы траве, неудачно упал и теперь потирал ушибленную спину, ворча о неровных дорожках в саду. Его широкие плечи и мускулистые руки, огрубевшие от десятилетий работы с сеном, тракторами и ржавыми инструментами, всё ещё хранили силу, которой он гордился, несмотря на возраст, подкрадывающийся к пятидесяти.
Тётя Нэнси, которой едва перевалило за сорок, всё ещё хранила следы былой красоты, что в молодости делала её звездой местных ярмарок в Канзасе. Когда-то её называли «королевой кукурузных полей» за точёные скулы, пышные каштановые волосы и глаза цвета летнего неба, но годы тяжёлой работы и суровая натура стёрли этот блеск.  Её пальцы, огрубевшие от работы, всегда сжимали либо Библию, либо ремень, который она считала лучшим инструментом воспитания Дороти. Нэнси носила простые хлопковые платья в мелкий цветочек, выцветшие от стирок, и потрёпанный фартук, который не снимала даже за ужином. Её походка была быстрой и резкой, как у человека, привыкшего командовать, но в ней чувствовалась усталость, словно дом Антона Зауэра высасывал из неё силы.  Она не замечала теней, что двигались в углах, и не слышала шороха, доносящегося из подвала, но её злость, казалось, питала эти тени, делая их гуще. И всё же, когда она поднимала ремень над Дороти, в её взгляде мелькала тень сомнения – будто она чувствовала, что портрет Антона Зауэра смотрит на неё с осуждением.
Но ни тётя Нэнси, ни дядя не связывали свои хвори с наказанием Дороти. Они вообще не верили в проклятья, что шептались в городишке – мол, дом Антона Зауэра мстит тем, кто причиняет боль его потомкам.
Одна, как оказалось, последняя и очень жестокая порка запомнилась Дороти навсегда…

Часть вторая. Испорченный день рождения.

Это был июльский день рождения Дороти. Пятнадцать лет!
Несмотря на юный возраст, Дороти незаметно расцвела, превратившись в хорошенькую девушку, в которой угадывалась не только канзасская практичность, но и бунтарский дух прерий. Её стройная фигурка, закалённая работой по дому и долгими прогулками по пыльным тропинкам среди кукурузных полей, выдавала подростковую грацию, ещё не до конца осознанную ею самой.

Тонкие черты лица – высокий лоб, аккуратный нос и чуть пухлые губы – делали её похожей на героинь старых комиксов «Archie», которые она листала, укрывшись от тётиного гнева в мансарде. Её кожа, слегка загорелая от работы в саду, пахла солнцем и «кошачьей мятой», хотя Дороти предпочитала называть этот запах «кошачьим помётом».
Её круглая попка, которую тётя Нэнси не раз «воспитывала» тяжёлым кожаным ремнём, была предметом её подростковой неловкости, особенно когда она ловила на себе липкий взгляд дяди Тома. Дороти любила носить выцветшие джинсовые шорты и старые футболки с логотипами местных ярмарок или групп вроде «Kansas», которые она находила в сундуке на чердаке.
Босые ноги, испачканные пылью канзасских тропинок, выдавали   привычку бегать без обуви, несмотря на ворчание тёти.
Она была девчонкой из глубинки, с характером, закалённым суровым воспитанием и слухами о призраках, которые, казалось, следили за каждым её шагом. И всё же, в её смехе, звонком, как колокольчик, и в дерзких ответах тёте чувствовалась искра, которую даже старый дом с его скрипящими половицами и зловещими тенями не мог погасить. Несмотря на юный возраст, она незаметно превратилась в хорошенькую девушку – стройная фигурка, тонкие черты лица, веснушки, рассыпанные по щекам, и круглая попка, которую тётя Нэнси не раз «воспитывала» ремнём.
В старом доме Антона Зауэра, окружённом пыльными кукурузными полями Канзаса, праздник обещал быть скромным, но Дороти всё равно ждала его с трепетом.

Пока тётя Нэнси готовила «пирог опоссума» – местный десерт, названный так за его обманчивый вид: пышные взбитые сливки скрывали густую шоколадную начинку, под которой прятался слой ванильного пудинга, – Дороти плескалась в старинном бассейне, выложенном грубыми камнями. Купальник, подаренный дядей Томом, состоял из четырёх лоскутков ткани на тонких верёвочках, едва прикрывавших её тело. Она не замечала, как дядя, сидя на крыльце с бутылкой пива «Budweiser», поглядывал на неё с нездоровым интересом. Его взгляд, тяжёлый и липкий, скользил по её мокрой коже, и где-то в доме скрипнула половица, словно сам дом осуждал его мысли.

– Тётя, а за вами с дядей призраки по ночам не подглядывают? – Дороти, босоногая и в красном платье с глубоким вырезом, смеялась за столом в саду, где проходил семейный праздник. Она сделала глоток шампанского, которое дядя Том, обычно скупой, налил ей в честь дня рождения. – Мне уже сколько лет кажется, что портрет Антона Зауэра пялится на меня, когда я раздеваюсь перед сном или утром одеваюсь! Вот и сегодня, когда я примеряла этот купальник, чувствовала его взгляд. Будто он живой!
– Выросла, а все еще в призраков верит! –  Глаза тети, некогда яркие, теперь смотрели холодно и жёстко, особенно когда она взирала на Дороти, искренне веря, что суровость – единственный способ уберечь девчонку от греха. Злобная по натуре, Нэнси скрывала свою жестокость за маской христианского долга, но её тонкие губы часто кривились в презрительной усмешке, а голос, резкий, как скрип петель в старом доме, мог заставить замолчать даже кукурузу за окном.

– И как ты ему, именинница? – ухмыльнулся дядя Том, потягивая виски с содовой. Его глаза блеснули, и Дороти невольно поёжилась, хотя день был жарким. – Парапсихологи, знаешь ли, говорят, что взгляды портретов, движущаяся мебель или стуки – это всё проделки призраков. Какая-то «неизвестная энергия», связанная с домом или человеком. Но про нескромные взгляды они молчат!

– Кажется, я ему понравилась! – хихикнула Дороти, пытаясь скрыть неловкость. – В «Harvey Comics» писали, что привидения, вроде Каспера, питаются энергией живых, особенно подростков. А наш дом – прямо как декорация к их комиксам! Соседи болтают, что тут до сих пор бродит та девочка, что утонула в бассейне. И ещё кто-то, кто хлопает дверьми по ночам.

– Значит, наши призраки тебя не обижают? Удивительно! – Том поднял стакан за здоровье племянницы, но его взгляд снова скользнул по её голым ногам и обтянутому платьем телу. – В Википедии пишут, что полтергейсты любят цепляться к девчонкам вроде тебя, у которых в жизни стресс. А мы с тётей для них, видать, неинтересны.

– Не обижают! Только пялятся с портрета да ступеньками скрипят! – веселилась Дороти, предвкушая кусок «пирога опоссума». Длинные рыжие волосы, обычно  собранные в   хвостик, отливали медью под жарким солнцем Канзаса, а россыпь веснушек на щеках и переносице придавала её лицу озорное, почти девчоночье обаяние. Её зелёные глаза, яркие, как изумруды, искрились любопытством, но иногда в них мелькала тень страха – будто она знала, что старый дом Антона Зауэра хранит больше тайн, чем кажется. – Им, как и тебе, нравятся мои босые ноги!

Тётя Нэнси, занятая сервировкой стола, не замечала сального взгляда мужа. Её лицо, всё ещё сохранявшее изящные черты, теперь покрывали тонкие морщины, словно трещины на пересохшей канзасской земле, а кожа, когда-то сияющая, приобрела сероватый оттенок от бесконечных дней под солнцем и пылью. Волосы, некогда струящиеся волной, она стягивала в тугой пучок, но выбившиеся пряди, тронутые сединой, выдавали её возраст. Нэнси была худощавой, но жилистой, с крепкими руками, привыкшими к стирке, уборке и готовке – от жарки кукурузных лепёшек до чистки старого погреба, где пахло сыростью и тайнами.
Она лишь ворчала, что Дороти слишком много болтает, и поправляла скатерть, которую ветер, налетевший из ниоткуда, пытался сорвать со стола. Где-то в глубине сада зашумела кукуруза, хотя ветра не было, и Дороти показалось, что она услышала детский шёпот, но списала это на воображение.

И тут всё пошло наперекосяк. Дороти потянулась за вазочкой с черничным вареньем, но кто-то – или что-то – толкнул её под руку. Вазочка опрокинулась, и густое варенье растеклось по новому платью тёти Нэнси, оставив багровое пятно, похожее на кровь. Тётя ахнула, а Дороти замерла, чувствуя, как воздух в саду стал тяжёлым, будто перед грозой. Где-то в доме хлопнула дверь, хотя все окна были закрыты.

– Эта девчонка думает, что ей всё дозволено! – взревела Нэнси, вскакивая со стула. – Пятнадцать лет, а ведёт себя как ребёнок! Думает, тётка ей не указ! Сейчас я ей устрою эмоциональное потрясение, какого этот дом ещё не видел!

Нэнси сорвала с себя испорченное платье и села на стул, стоявший посреди сада. Она схватила Дороти за руку и перекинула её через колени, задрав красное платье и спустив трусы. Дороти не сопротивлялась – она знала, что это бесполезно. В Канзасе, где старые традиции и суровое воспитание всё ещё в чести, тётя считала порку священным долгом.

– Вот и подарок на день рождения! – пробормотала Дороти, стиснув зубы. Она почувствовала холодный сквозняк, пробежавший по её обнажённой коже, будто кто-то невидимый стоял рядом, наблюдая.

Дядя Том, чьи глаза горели нездоровым огнём, медленно снял ремень и протянул его жене. Его взгляд задержался на округлой попке племянницы дольше, чем следовало, и Дороти почувствовала, как по спине пробежали мурашки – не от страха перед ремнём, а от чего-то более зловещего. Где-то в доме снова скрипнула половица, и тень от кукурузных стеблей легла на лицо Тома, придав ему жуткое сходство с портретом Антона Зауэра.

Тётя Нэнси звонко шлёпнула ремнём по попке Дороти, и красное пятно расцвело на белоснежной коже. Каждый удар сопровождался воем ветра, который налетел из ниоткуда, и шорохом кукурузы, будто кто-то пробирался сквозь неё, приближаясь к саду. Дороти закусила губу, чтобы не закричать, но ей казалось, что за её спиной стоит не только тётя с дядей, но и кто-то ещё – тот, кто смотрел на неё с портрета, тот, чьи мокрые следы иногда появлялись у бассейна, тот, кто царапал половицы по ночам.

Когда всё закончилось, Дороти, всхлипывая, поднялась и поправила платье. Тётя Нэнси, тяжело дыша, ушла в дом, а дядя Том остался стоять, глядя на племянницу с той же липкой улыбкой. Ветер стих, но воздух стал холодным, как из подвала, и Дороти почувствовала, как что-то коснулось её голой ноги – не ветер, а что-то мягкое, словно пальцы. Она вздрогнула и поспешила в дом, не оглядываясь.

В своей комнате она бросилась на кровать, чувствуя, как ноет попа. Портрет Антона Зауэра смотрел на неё, и в его глазах, казалось, мелькнула тень сочувствия – или предупреждения. За окном зашумела кукуруза, и Дороти могла поклясться, что услышала детский смех, доносящийся из бассейна. Соседи шептались, что дом не любит, когда его обитателей обижают, и что Антон Зауэр, его жена и утонувшая девочка до сих пор бродят по коридорам, охраняя свои тайны. А может, и мстя.

Дороти закрыла глаза, стараясь не думать о том, что дядя Том смотрел на неё не как на племянницу, а как на что-то другое. И о том, что в Канзасе, где старые дома хранят старые грехи, призраки не просто смотрят – они ждут своего часа.
***
– Дорогая, ремня ей мало! – пока тётя работала, а именинница кричала, дядя Том спокойно встал из-за стола и сорвал у забора толстый пучок крапивы, который Дороти категорически запрещалось скашивать газонокосилкой.
Дождавшись окончания экзекуции, он подошёл к девушке и начал стегать крапивой.
После ремня от крапивы нет сильной боли, но она раздражает кожу, вызывая жжение и зуд. Бедняжка завертелась юлой на тетиных коленях.
– Теперь, Дороти, ты получишь и от меня справедливую добавку, — сказал Том и с силой ударил ладонью по пунцовым булочкам воспитанницы.
Бедняжка Дороти взвыла и заёрзала.
И тут дядя бесстыдно хлестнул крапивой вдоль ягодиц.
Ей было больно и стыдно, очень стыдно, но она знала, что сопротивление только ухудшит ее участь, а в призраков тётя не верит. Вскоре попа приобрела малиновый цвет.
Затем ревущую именинницу поставили на колени.

– Почешешься, шевельнёшься, хоть как-нибудь тронешь зад — получишь большую головомойку!
Измученная Дороти стояла, хлюпая носом, и боялась пошевелиться. Но зуд между ног, в попе и невыносимая боль дали себя знать, и девушка, решив, что на неё никто не смотрит, почесала горящие ягодицы.
Вдруг резкая боль! Это вездесущая Нэнси дёрнула за волосы голову племянницы.
– Что тебе мы говорили? – закричала она. – Видимо, ты перестала считать нас авторитетом? Смотрите, сегодня исполнилось пятнадцать лет! Попа выросла, а голова ещё глупа! Что ж, если не понимает ни слов, ни ремня, то я должна научить её по-другому. Через попу голова поумнеет

Пока Нэнси говорила, Том принёс из дома скакалку.
– За то, что ты не слушаешься, ты получишь ещё одну порку! – Нэнси сунула голову племянницы между своих колен, – и я тебя уверяю, боль будет нескончаема!
По кивку жены Том задрал платье Дороти, спустил до колен трусики и передал Нэнси скакалку.
Нэнси часто упражнялась на племяннице и довела порку до совершенства.
Напрасно Дороти попыталась просить прощения.
– Будешь молить о пощаде — получишь втрое больше. И не только по твоей вертлявой заднице!
Нэнси начала в полную силу хлестать скакалкой провинившуюся именинницу.
Девушка, забыв про возраст и гордость, орала и плакала.
– Поняла, дрянная девка? Видимо, только таким способом можно привить тебе настоящие ценности

Дороти завиляла попой, пытаясь освободиться, прикрыла попу руками, но Нэнси ударила её по рукам резиновым шнуром.
– Тётя Нэнси, не надо, больше не-е-ет
– А может, нужно, может, можно заливать вареньем чужие платья? – каждый вопрос сопровождался хлёстким ударом, а каждое «можно, нужно, надо» – двумя резкими ударами, будто выделяя эти слова. – Ты виновата! Руки убери
Несчастная Дороти ревела.
Наконец, после двух дюжин дополнительных ударов, ревущую Дороти положили животом на табурет и за скакалку взялся Том. Он, как и Нэнси, выдал «три дюжины горяченьких» по попе и бедрам.

День рождения Дороти, её пятнадцатилетие, уже обернулся кошмаром, но худшее ждало впереди. После того как тётя Нэнси отлупила её ремнём за опрокинутую вазочку с черничным вареньем, Дороти, всхлипывая, укрылась в своей комнате. Портрет Антона Зауэра смотрел на неё с немым укором, а за окном кукуруза шуршала, словно повторяла старые канзасские байки о духах, что мстят за обиды. Тётя и дядя, ослеплённые своей суровой моралью, не замечали, как дом дрожит от гнева.

Когда Дороти, всё ещё дрожа, зашла в свою комнату – она замерла. На старом дубовом столе, где ничего, кроме Библии не было, появился большой кусог «пирога опоссума».
Его пышные сливки как казалось требовали съесть их немедленно, а запах шоколада и ванили наполнил комнату. Дороти точно знала, что никто не мог принести его сюда – ни тётя, ни дядя, ни она сама. Пирог стоял, словно насмешка и Дороти поспешила сделать с ним то, что обычно делают с пирогами. Где-то в доме скрипнула половица, и Дороти почувствовала, как чей-то взгляд впился в её спину.

Она попятилась, но тут же услышала тяжёлые шаги за дверью. Дядя Том вошёл в ее комнату.
- С днем рождения, красотка! - его глаза блестели в полумраке, как у койота, что рыщет по кукурузным полям. Его дыхание было тяжёлым, пропитанным виски с содовой, и в нём читалась похоть, которую он больше не скрывал.

– Дороти, – хрипло прошептал он, подходя ближе. – Ты уже не ребёнок. Пора тебе узнать, что значит быть женщиной.
Дороти хотела закричать, но горло сжалось от ужаса. Она отступила к столу, где стояла пустая тарелка и лежала Библия.
 Дядя Том шагнул к ней, и его тень, уродливая и длинная, слилась с портретом Антона Зауэра на стене. Но в этот момент дом ожил. Половицы под ногами Тома затрещали, как будто кто-то огромный топнул под фундаментом. Окна задребезжали, и холодный ветер, пахнущий сырой землёй и «кровавой геранью», ворвался в комнату, хотя все ставни были закрыты.

– Кто... – начал Том, но его слова оборвались. Невидимая сила ударила его в грудь, отшвырнув к стене. Портрет Антона Зауэра сорвался с крюка и с грохотом рухнул на пол, а из треснувшей рамы послышался сдавленный стон, будто кто-то пытался вырваться. Лампа на потолке замигала, и тень в углу – высокая, сгорбленная, с длинными пальцами – ожила, медленно надвигаясь на Тома.

– Ты оскверняешь мой дом! – прогремел голос, низкий и хриплый, словно доносящийся из-под земли. Он не принадлежал живым. Дороти зажмурилась, но голос продолжал: – Ты заплатишь за свои грехи!

Том, бледный как смерть, попытался встать, но пол под ним треснул, и из щели вырвался запах гниющей земли. Его руки задрожали, он схватился за грудь, и лицо исказилось от боли. Невидимая сила, словно когти, сдавила его, и он рухнул на колени, задыхаясь. Дороти, вцепившись в край стола, видела, как его глаза закатились, а изо рта потекла тонкая струйка крови. Он упал лицом вниз, прямо на осколки рамы портрета, и затих. В комнате повисла мёртвая тишина, нарушаемая лишь далёким шорохом кукурузы за окном.

Дверь распахнулась, и в гостиную вбежала тётя Нэнси. Её лицо было белым от ужаса, а глаза метались между телом мужа и Дороти. Она видела мокрые следы на полу – маленькие, будто от босых детских ног, – и слышала детский смех, доносящийся из сада, где стоял бассейн.

– Что ты натворил, Том?! – закричала она, но её голос оборвался, когда лампа погасла, и комнату окутала тьма. Лунный свет, пробивающийся сквозь окно, осветил портрет, который теперь лежал на полу, но его глаза, казалось, горели красным, глядя прямо на Нэнси.
– Нэнси, поклянись! – прогремел голос, теперь громче, словно эхо из подвала. – Поклянись на крови этого дома, что больше не поднимешь руку на девочку! Или присоединишься к нему в могиле!

Нэнси  схватив Библию и прижав ее к груди, упала на колени.
 Она знала канзасские легенды – о том, как Антон Зауэр, его жена и утонувшая девочка охраняют этот дом, мстя за грехи живых. Соседи шептались, что под полом зарыты не только кости, но и старые проклятья, которые оживают, когда дом гневается.

– Я клянусь! – выкрикнула Нэнси, её голос дрожал, а слёзы текли по щекам. – Клянусь на крови и пепле этого дома, на Боге и всех святых, что не трону Дороти! Клянусь перед тобой, Антон, и перед той, что утонула! Пощади меня!

В тот же миг ветер стих, и портрет Антона Зауэра медленно поднялся с пола, повиснув на стене, будто поднятый невидимыми руками. Его глаза смотрели на Нэнси с ледяным презрением. Тарелка исчезла, оставив на столе  влажное пятно, пахнущее сыростью. Мокрые следы на полу растворились, но детский смех, доносящийся из сада, ещё долго эхом отдавался в ушах.
Обеим показалось, что портрет на стене улыбнулся. Стул пододвинулся, и тетя села на него, поблагодарив Дороти.
— Это не я! — ответила несчастная девушка.
Дороти, дрожа, сидела на полу, обхватив колени. Она чувствовала, как холодные пальцы – или это был сквозняк? – коснулись её щеки, словно успокаивая. Тётя Нэнси, всхлипывая, не смела поднять глаза. Тело Тома лежало неподвижно, и в его остекленевших глазах отражалась луна, как в зеркале.

На следующее утро тётя Нэнси, бледная и молчаливая, подала Дороти завтрак – яичницу с беконом и кукурузные оладьи, как в старые добрые времена. Она не смотрела племяннице в глаза и не говорила о Томе, которого полицейские увезли в город в чёрном мешке.
Портрет Антона Зауэра висел на своём месте, но его рама теперь была треснутой, а взгляд казался ещё тяжелее. Дом молчал, но в его тишине чувствовалась угроза – как в затишье перед торнадо, что так часто налетают на Канзас.
Дороти знала, что призраки не ушли. Они были здесь – в скрипе половиц, в мокрых следах у бассейна, в шорохе кукурузы. И они следили. Всегда.

Тетя, дав клятву над телом мужа, перестала пороть племянницу. Дом они решили продать.
Сам дом у тети с племянницей выкупили прямые потомки Зауэров, а слухи о призраках существенно снизили цену.
Для Дороти так и осталось загадкой, кто принес пирог в ее комнату. Тетя говорила, что нет, а покойный дядя уже ничего не мог сказать.

Сейчас дом снова принадлежит Карлу Лоппу, прямому потомку, который является праправнуком Зауэра. Дом Зауэр является частным домом и закрыт для публики. Это прекрасный пример архитектуры в стиле итальянской виллы, окружен забором из сетки, чтобы не пускать нежелательных посетителей.
Покупателям кажется, что с таким количеством смертей, большую часть которых нельзя назвать естественными, дом стал средоточием паранормальной активности.
***
Теги: порка, мистика, злой призрак
Перевод рассказа Доры "Американская девственница" здесь:  http://proza.ru/2022/04/13/1336