Списанные жизни

Вагон стоял в каком-то парке, далеко от вокзалов. Был он старый, замызганный. Краска, когда-то ярко-зеленая как весенняя трава, облезла и создавала вид крайне удручающий. Так удручающе чувствует себя дама, когда-то перезагоравшая на солнце, а ныне уставшая в поисках мази, чтобы ее новая шоколадная кожа не выдавала все то бледное, некрасивое, что под ней осталось. А когда-то вагон был новый, ухоженный. Полугодовые ревизки и годовые ремонты приводили его в тот вид, который позволял ему без устали летать между двумя столицами. Но всему свое время. Люди тоже по юности летают, но с годами только мечтают о далеких мирах и смиренно дожидаются своей последней станции.
Один из таких «людей», ежемесячно отстегивающий за свое проживание и проживание платящих ему жильцов какую-то сумму какой-то фирме Иван Петрович Хлобыстин, когда-то уважаемый всеми преподаватель, позднее менее уважаемый, но более материально обеспеченный проводник и, наконец, никому не нужный пенсионер, проснулся рано. Выцветший, обшарпанный циферблат стоящего на столике будильника все-таки сумел отразить не только пухлую, непроспавшуюся физиономию Ивана Петровича, но и показания стрелок: четыре минуты седьмого. Это время было бы даже московским, если бы они не спешили на две минуты в сутки. Так рано Иван Петрович проснулся не по армейской привычке. В армии он не служил вовсе по многим уважительным причинам, главной из которых, по его словам, было «нежелание кого-то защищать. Защищать – все равно драться, что ведет к новому мордобою». Так рано он проснулся потому, что спал всегда, когда его организм был способен спать, и сейчас наступило тяжелое время, когда организм оказался не способен.
Проснувшись, Иван Петрович попытался улыбнуться новому дню. Но поскольку он не сулил богатого разнообразия событий, улыбка получилась очень недолгой, вымученной, после которой лицо вновь спряталось за привычную мрачную оболочку, удобную для его ленивого духа. Так уставшее ноябрьское солнце на мгновение выглядывает из облаков, бросая на землю остатки тепла, чтобы вновь в них скрыться. Минут тридцать Иван Петрович лежал на полке, стараясь вспомнить что-нибудь приятное из прожитой жизни. И ему это почти удалось. Удалось, потому что в памяти всплыла очаровательная улыбка Оленьки, его первой любви. Почти, потому что вышла она замуж не за него, простого смертного, а за преуспевающего бизнесмена Петра Лохова.
– Биз-нес-ме-на! – по слогам вслух растянул Иван Петрович ненавистное ему сочетание гласных и согласных и откинул наконец одеяло.
Активно сделал десять приседаний, десять наклонов вперед, чуть меньше – назад и в стороны. Расправил спину, отвел плечи и, не найдя ответа на вопрос: «Почему врачи рекомендуют следить за осанкой, если мне, сгорбленному, комфортнее?», завалился на полку в поисках новых приятных воспоминаний.
– Это я уже где-то читала. – выразила свое недовольство таким фактом вошедшая в служебное купе Вера Павловна, жена Ивана Петровича. Жена не по паспорту, жена по жизни, не в пример ему отличающаяся бодрым расположением духа и готовностью к повседневному труду, к коему она и прибегала с шести утра до девяти вечера, если только ей не попадалась какая-нибудь книга или какой-нибудь журнал, все равно какие, ибо ее любознательность не знала границ. – Вспомнила, у Гончарова. Но я тебе не Захар, да и ты, извини, далеко не Обломов. То был человек мыслящий, позволяющий себе ничегонеделание по весьма уважительным причинам, кроющимся в социальных условиях.
– Это лозунги для детей. Все в этой жизни идет по одним и тем же законам. Чем Лохов не Штольц? Кому нужна его предприимчивость? Был комсомол, он – первый секретарь. Сейчас многое деньги решают. Он – опять первый толстосум. Ему все равно куда, лишь бы впереди. Обломов как человек повыше будет, но он для меня тоже не образец. И тем более не идеал. Все они, Печорины, Онегины, Обломовы... какие к черту герои своего времени? Бездельники, мучающиеся в поисках смысла жизни! И равняться на них я не собираюсь.
– Да ты и ничего не собираешься. Они хоть ищут что-то. Для чего зарядку-то делал?
– Чтобы лежать и рассуждать.
– И о чем же?
– Допустим, я знаю, как побороть преступность.
– Интересно и мне узнать было бы.
– Изнасиловал, убил. И тебя так же. Медленно, смакуя, со всеми твоими стонами и причитаниями. На всю страну показывая по центральному телевидению. Каждый вечер. Вместо сериалов. «Сегодня тридцать седьмая серия. Поймали того-то... Он убил того-то... И вот ему за это...» Можно утюжком погладить горячим... Можно руки поломать... Тут надо подумать... «Продолжение завтра!»
– На всю страну-то зачем?
– Чтобы другим не повадно было. Чтобы каждый из крови жаждущих знал, что его ожидает. И чтобы никаких адвокатов. У убийцы не должно быть адвокатов.
– А может лучше все-таки сериалы или хотя бы футбол?
– Поздно. России в нем уже никогда ничего не добиться.
– Она же призер чемпионата Европы?
– Попы она, может, и призер. А Европы призер один, – Хиддинк. Он всех вытаскивал за уши, за кого только ни брался: корейцев, австралийцев. Не пригласили бы его, еще был бы шанс самим что-то завоевать. А сейчас, чтобы ни выиграли, – его заслуга. Хиддинк научил. А Хиддинк – это Голландия.
– Так что же, и армейцы кубок УЕФА не завоевали?
– Нет, конечно. Завоевали бразильцы.
– И «Зенит» без наград?
– Без них. Адвокат тоже голландец.
– Бог с ним, с футболом. Но смаковать по телевидению муки преступников никто не будет.
– Чтобы детей пожалеть?
– Сейчас дети такие встречаются, ночью, в подворотне... Спасибо, если нас пожалеют. Дело в другом. Телевидением кто-то руководит. А тот, кто руководит, имеет доступ к кормушке. А тот, кто имеет доступ к кормушке, в нашем, капиталистическом обществе всеобщего хапужества и личного карьеропреуспевания при полном равнодушии к голодающим, потому как доступа к кормушке не имеющим, сам – преступник на девяносто девять процентов. И зачем же преступник своему брату преступнику делать плохо будет? Тьфу! Опять пельмени сгорели! Второй раз сковороду драить! С кем поведешься...
Вера Павловна побежала к газовой плите.
– А ты масла побольше клади. – крикнул вдогонку Иван Петрович. – Кашу маслом не испортишь.
– Но если масла больше, чем каши? – донеслось до него.
– Так вот я и говорю, – продолжил Иван Петрович, когда Вера Павловна вернулась, – олигархи же не дураки, чтобы деньги под подушкою хранить. Они у них в банках. А банки у кого? У государства. Стало быть осталось просто раздать все их деньги учителям, врачам, пенсионерам поровну, а на вопрос олигархов: «На каком основании?» ответить: «Вы же ничего не умеете. Вы же не изобрели радио, не написали новые «Мертвые души», сами ими будучи, вы же просто пробрались к угольной или нефтяной кормушке, сказали, что «это – мое!» А оно ведь – не ваше, оно – народное».
– Хорошо рассуждаешь. Жалко вхолостую. Написал бы что-нибудь, отнес в издательство...
– Спасибо, у меня пока живот не дует.
– При чем тут живот?
– Объясняю. Когда, если сказать правильно, по-медицински, выпустишь воздух из кишечника, а, по простому, по-русски, пукнешь, то никакой трагедии и не испытываешь. Наоборот, чуть-чуть даже приятно. Но если кто-то другой... даже если родной и близкий человек...
– Чуть-чуть будет неприятно.
– Совершенно верно. Такая, человек, – эгоистичная скотина! Такое животное! Животному-то еще одинаково, от кого исходит. Человеку мало сожрать кучу впечатлений и смачно после этого пукнуть. Ему надо, чтобы нюхали другие и говорили: «Надо же, как приятно!» А ведь человек – это и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский! Такое вот противоречие!
– Никакого противоречия! Кто-то, может, и пукает, но Пушкин, Гоголь и Достоевский пишут. Красиво пишут. Точнее, к сожалению, писали.
– Вот ты и ответила на «отнести в издательство». Туда сейчас все прут. След после себя норовят оставить. А кто, спрашивается, эти следы изучать будет? Ехал я как-то в электричке. В вагоне – человек сто пятьдесят. Большинство в окно смотрело, кто-то наушники нацепил, кто-то в телефон уткнулся… И только шесть человек читали. Прошел по вагону, пригляделся. У одного – газета «Спорт-Экспресс», у другого – что-то «Из жизни Звезды» (помню, еще желание возникло приписать через дефис не совсем красивую, но очень точную рифму). У двоих, по названию определить можно было, – детективы. И только один читал Булгакова. Читал на пятидесятой странице. Спрашивается, когда этот единственный из вагона человек с хорошим вкусом доберется до сегодня издающихся? Ты, Павловна, – умная женщина. Скажи мне, должен человек с хорошим вкусом прочитать Пушкина?
– Обязательно. Кто из нерусских еще так раскрыл душу русскую!
– А Гоголя?
– Непременно. Когда еще так посмеешься сквозь слезы?
– А Толстого?
– Обязательно. И Льва, и Алексея.
– А Достоевского?
– В первую очередь. И не один раз.
– А должен человек с хорошим вкусом каждый день мыться?
– Как же без этого?
– А работать?
– Куда же денешься?
– А с детьми поиграть?
– Что может быть приятнее?
– А поспать хоть немного?
– Не без этого. Но лично я должна срочно помешать пельмени, чтобы мне не пришлось драить сковородку третий раз.
– А если этот единственный в вагоне человек, читающий других, закроет Булгакова и тоже захочет оставить после себя след?- рассуждал Иван Петрович с собой, пока Вера Павловна не вернулась. – Никто не хочет прожить жизнь просто так. Фильм был когда-то, про Пугачеву, «Женщина, которая поет». Собирается она на гастроли. Муж ей: «Очередной поход за славой?» Пугачева: «Почему за славой? Просто поход». А ему бы сообразить: «Если просто поход, то возьми рюкзак и иди!»
– Ты полагаешь, – подключилась Вера Павловна, – что если певице Гурцкой предложить зрение взамен славы, то она пожелает так и остаться слепой?
– Я даже полагаю, что если Абдулову дать возможность подняться из гроба, вернуть ему жизнь при условии, что его сыгранные роли все сразу забудут, то он в этом гробу так лежать и останется.
Узнать из уст Ивана Петровича, почему не принял бы Абдулов жизнь взамен на известность Вере Павловне не удалось, потому что в вагон постучали. Вера Павловна побежала в тамбур и увидела открытую улыбку жильца-клиента пьяного Павлика, едва стоящего на ногах и потому держащегося за поручень.
– Ковыляющий по прямой дороге опередит бегущего, сбившегося с пути. – похвалила Вера Павловна. – Давай сто рублей за ночлег и ложись скорее спать, родимый.
– Сверх меры подобает спать мертвым, а не живым, – удачно напряг остатки мозгов Павел, протолкнул свою котлетически сложенную фигуру в показавшуюся ему сегодня весьма узкой торцевую дверь вагона, пролез в свое купе и завалился на полку.
– Остальные будут через час, – успел он бросить, засыпая.
Когда-то бизнесмен, ныне перебивающийся временными заработками Аркадий, недавно вышедший из тюрьмы Серега (так он просил всех себя называть из-за любви к певцу) и приехавший с целые заработать Максим действительно были через час. Они подвинули спящего Павлика к стенке, расселись на полке и разложили на столике привычную повседневную трапезу из трех полторашек крепкого «Арсенального» пива, трех банок говяжьей тушенки, двух буханок черного хлеба и, конечно же, шести пачек супа быстрого приготовления, неизменного и всегда вкусного блюда. Всегда вкусного потому, что съедалось едоками после длительного пребывания на свежем воздухе, что творцы-изготовители придумали усилители вкуса, что нужен только кипяток и не нужен ни костер, ни газ, ни тем более микроволновая печь, ничего из которых у квартирантов вагона как раз и не было.
– Не понимаю, – не то у себя, не то у товарищей спрашивал Аркадий, врезая затупившееся лезвие ножа в банку с тушенкой, – если мясо вреднее, скажем, гречневой каши, то почему оно дороже?
– А я другого не понимаю, – бубнил Серега, нарезая хлеб, – неужели продавцам жалко пакетик за двадцать копеек, чтобы прикрыть засохшую треть буханки, не поместившуюся в первый пакетик? Заставить бы их самих грызть...
– Что касается первого вопроса, – попытался помочь друзьям Максим, – то мясо дороже каши по той же самой причине, по какой водка дороже пива. Со вторым вопросом еще легче. Экономят. Ты и сам сейчас закурил от спички, как будто на зажигалку денег нет.
– Убедил, философ. – согласился Серега. – Экономить, созидать, зарабатывать... Это по мне. Это наследственное. У меня и отец лезвие бритв точил, чтобы пореже покупать новые, а дед ухитрялся спичку на четыре части разделить. Да что там говорить! Мой земляк, помещик Прохоров, всю жизнь в куртке с заплаткой проходил, как будто ему одеть было нечего. Он, что, жлоб какой? Нет, прекрасный человек. Но у него принцип – созидать!
– Тогда бы пошел прикурить от горящей топки, – не желая обидеть собеседника, предложил Максим, – еще больше насозидал бы. Только смотри нос не подожги.
Сказать, что нос у Сереги был большой, значит, сказать не совсем точно. Сначала он опускался от межбровья довольно ровно, но затем делал такой крутой изгиб вверх, что образовывался не тупой и даже не прямой, а довольно острый угол.
– А я что, виноват? У отца был прямой нос, у матери прямой. Видимо, по пьяни сделали, – предположил Серега, доказав всем, что кроме экономии и бережливости в кладовой его сложного многогранного характера и с наличием самоиронии тоже все было в порядке.
Немного подумал и уже в плане самозащиты сделал недобрый комплимент собеседнику:
– Сам-то зубы вставил бы. Для взгляда любимой девушки бережешь свой гнилой, единственный на всю ротовую полость?
– Зато чистить знаешь как удобно? Со всех сторон доступен. Да ты не сердись. Все мы на этом свете по воле случая. И то, что я здесь cейчас сижу, ем и пью, говорит только о том, что когда-то моему отцу было хорошо. И где он сейчас, мой отец, одному богу известно.
– Братва! – прекратил соревнование в острословии Серега. – Стаканы налиты. Тушенка открыта. Супешник заварился. Базар временно прекращается.
Телевизора у друзей не было. Не было и компьютера, и даже приемника. Не было ни газет, ни журналов, ни книг. Да если бы и были, почитать бы не удалось. Последняя свеча догорела вчера, а на новую не хватило денег. Много заработать сегодня не удалось. Поэтому после быстрого, но аппетитного пережевывания «базар» возобновился. И возобновил его Серега, имеющий к названию слова самое близкое отношение, ибо зарабатывал себе на жизнь он именно на этом самом базаре.
– Говоришь, одному богу известно? Смотрю я, что на земле нашей грешной творится в последнее время и все больше склоняюсь к мысли, что на девяносто девять процентов его нет. Один процент оставляю на то, что это не доказано. Но если как раз на этот процент и приходится истина, и он все-таки есть, то он – большая свинья!
– Это ты зря так, Серега. – возразил Максим. – Сам же сознался, «на земле нашей грешной»... А теперь хочешь все на бога переложить. Даже акт любви в конечной стадии, припомните, если еще в состоянии, – акт насилия! А сколько раз мы обижали друг друга, забывая, что слово тоже убивает!
– Завидую я тебе, Макс, немного. Я знаю, что умру, и ничего больше не будет. Все кончится. А ты, как шахидка, веришь, что после смерти тебя что-то ждет. Но ты хоть вагон-то не взорвешь, пока я за пивом схожу?
– А мы вместе сходим, прогуляемся.
– Говорил же, берите если не пять, то хотя бы четыре, поберегите ноги. Но дурной голове.., – вмешался Аркадий.
– С твоими капиталами только и брать по пять. – усмехнулся Максим. – Только не обижайся.
– Как же на правду-то? Эх, жизнь. Когда-то у меня все было. И жена, и квартира, и дача. Отдыхал, где хотел и как хотел. Потом началось. Вышел как-то из джипа купить бутылочку пива, кто-то влез, украл документы, очень важные документы. Бизнес расклеился. Жена ушла. И покатилось все по наклонной плоскости.
– Не переживай. По теории вероятности если по случаю все потерял, то почему бы не выпасть случаю, по которому все приобретешь? – ободрил Серега. – Если, конечно, жена, дача и квартира для тебя – все. Есть вещи и более значимые. Например, здоровье.
– И какого черта тогда за пивом собираетесь?- донеслось из служебного купе. – Завтра на работу не попадете, в долг больше на ночлег не пущу. Предупреждаю, на вокзале спать будете. И раз уж я взяла слово, напомню, кто-нибудь из вас сходит в туалет по-тяжелому, извините за прозу, я ему устрою такую поэзию, что он от страха все стихи вспомнит, что в школе учил. Только в газетку... и в топку. Там сгорит.
– Не беспокойся, Павловна, – выступил от купе Аркадий, – у кого-то крыша съехала. Больше не повторится. А что касается здоровья, я когда пью и курю, есть не хочу. Очищаюсь почти по Малахову. Давно, кстати, хочу его спросить: «Если я после занятий спортом всегда хочу выпить и покурить, то надо ли мне им заниматься?»
– Надо. Боксом. Чтобы тебе там рожу набили, а выпить и покурить не дали.
– Зря ты так, Павловна. Все люди – потенциальные алкоголики. Хорошее настроение всегда лучше, чем плохое. А когда выпьешь, настроение улучшается.
– А когда выходит?
– В преодолении кризиса тоже есть своя прелесть.
– Тратить свои кровные, чтобы потом кризис преодолевать? Лучше бы почитать что-нибудь купили или в кино сходили. Уж поди и не помните, когда последний раз в кинотеатре были?
– За друзей по купе ответить не могу, а я лично.., – напрягся Серега, – смотрел «Зеркало» Тарковского.
– Давненько, значит. Ну и как?
– Да никак. Две трети зала вышли из кинотеатра с половины сеанса, и я – вместе с ними. Одного потом спрашиваю: «Что-нибудь понял?» «Нет, – отвечает, – сейчас пойду седьмой раз смотреть, думать».
– А ты лучше за пивом?
– Да уж лучше за пивом, чем думать, не зная, о чем. Пошли, братва, пока все магазины и ларьки не закрылись.
«Братва» пошла, оставив в купе спящего Павлика.
– Ну а ты Тарковского понимаешь?- спросила Вера Павловна Ивана Петровича.
– Я не только Тарковского, я многого в жизни не понимаю. Не понимаю, как это, вселенная бесконечна? Не понимаю, как люди, не летая в космос, догадались, что Земля – шар да еще и вертится? С трудом верится, что она, а значит, и я вместе с нею несемся со скоростью несколько километров в секунду. Когда я в автобусе еду или в поезде, все понятно. Не понимаю, почему девятого мая в Москве разгоняют облака на соседние области? В них ветеранов войны меньше? Не понимаю, почему в вагоне пахнет горелым, если уже давно приготовленные пельмени мы съели?
Вера Павловна втянула в себя воздух, и глаза ее округлились.
– Горим!
Наперегонки помчались хозяева вагона в купе, где отдыхал Павлик. Открыли дверь, и ужасная картина представилась их взору. Свечка, до ухода жителей мирно стоявшая на столике, освещая скромный интерьер купе из нескольких матрацев, одеял и пальтушек, как одинокий фонарь на столбе освещает ночь, участок лежащей под ним дороги с кустарником по краям, от хлопка двери упала на полку, на подложенный под голову свитер Павлика. Свитер долго тлел под бесчувственным хозяином, наконец схватился и ярким пламенем перекинулся на стену.
Иван Петрович метнулся в служебку за ведром с водой, к счастью приготовленной Верой Павловной для утреннего мытья полов, проклиная специалистов-строителей, одевающих вагон в материал, сгорающий за двадцать минут, плехнул на стену со свитером, успокоив пламя, но так и не приведя в чувство мертвецки пьяного Павлика.
– Это же надо, так нахлебаться!- с досады сплюнул Иван Петрович на пол, сознавая, что все равно теперь купе с пола до потолка драить.
– Не судите других, да не судимы будете. – заступилась Вера Павловна. – Всякое с человеком может статься. Еще неизвестно, куда нас со временем занесет. Человек трое суток не спал, работал. Вот и развезло.
– Скажи лучше, куда тебя занесло, когда я за водой побежал? Что ты на третьей полке, под тряпками, искала? Ты же говорила, когда мы познакомились, у тебя нет денег?
Пребывающую в затруднительном положении гражданскую жену Ивана Петровича выручили вернувшиеся с пивом жильцы – квартиранты.
– Сколько раз давали слово, больше в рот не брать спиртного. Но, новый поворот.., – пел Аркадий.
– Посмотрим, как вы сейчас запоете, – пробурчала Вера Павловна, открывая дверь.
Найдя свое купе, когда-то чистое и светлое, грязным и закопченным, Аркадий петь прекратил, Максим присвистнул, Серега ударил по щеке спящего Павлика:
– Посмотри, чудо, что ты здесь учудило! И как ты теперь собираешься рассчитываться за мои испорченные шмотки, за шмотки своих товарищей?
Павлик наконец открыл глаза, уселся на полку и произнес после долгого размышления:
– Как же я смогло это учудить? У меня сил настолько не хватит.
– Хватило. А вот хватит ли у нас денег, чтобы рассчитаться с хозяевами вагона за материальный и моральный ущерб? В гробу я видел такие заработки. Я лично завтра отчаливаю домой, – доложил Максим.
– Тебе легче. А у нас нет дома. Мы остаемся. Павлик завтра будет штукатурить. Пол, потолок, стены драить. А мы с Серегой – руководить. – ответил за товарищей Аркадий и запел. – «Сколько раз давали слово, больше в рот не брать спиртного...» Павлик, подпевай!