Мякушка и Клеопатра часть 1, главы 7 - 12

 

     7.
      В  коридоре  послышались  тяжелые  неторопливые  шаги. Пришел  дежурный  милиционер. Уставился  на  всех  сонными, сердитыми  глазами.  Владимир  объяснил  ему, что  женщины останутся  до  утра, и  мужчины  ушли. 
     Оставшись  одни, подруги  молча  посмотрели  друг  на  друга.
     —  А что  я?  –  пожала  плечами  Клеопатра, заметив осуждающий  взгляд  Мякушки.  —  Никто  ж  не  думал, что  так всё  обернётся.  Подумаешь, ночь  поспим  не  дома.  Сама говорила, что  твоим  без  тебя  лучше.
Сказав  это, она  выглянула  в  коридор.  В коридоре  было  темно, и только  полоска  света  делила  его  пополам.  Где-то  в  его  утробе были  мать  и  сын.
Клеопатра  накинула  пальто  на  плечи  и  уверенно  шагнула  в темноту, ощупывая  руками  ручку  каждой  двери.  Наконец,  одна дверь  беззвучно  открылась.
Клеопатра  тихо  пробормотала: «Как  я  обожаю  уборщиц, которые  моют  полы  и  забывают  запирать  двери». 
      Просторное  помещение  едва  просматривалось  в  темноте, но, судя  по  обстановке,  принадлежало  кому-то  из  начальства.  Свет с  улицы, проникавший  сквозь  широкие  окна,  растекался тусклыми  масляными  пятнами  по  двум  большим  кожаным диванам,  двум  письменным  столам  и  узким  металлическим шкафам,  расставленным  вдоль  стен.
      Не  сговариваясь,  подруги  подошли  каждая  к  своему  дивану. Мякушка  с  облегчением  сняла  отсыревшую  шубку  и  мокрые сапоги.  Устало  закрыла  глаза.  Клеопатра  на  соседнем  диване  с кряхтением  ворочалась  с  бока  на  бок,  и  бычья  кожа  дивана потрескивала  под  ней, как  тонкий  лёд.
      —  Где  я  только  ни  спала, –  зевая, повторила  Клеопатра. —  Но  в  кабинете  начальника  милиции –  первый  раз.
      —  Ну  и  где  ты  только  ни  спала? –  уже  как  час, раздираемая  любопытством, не  смотря  на  усталость, спросила Мякушка.
      —  А-а, –  махнула  в  темноте  рукой  Клеопатра.  Неясная  тень руки змеёй  скользнула  по  потолку. —  В  деревянной  ракете  на детской  площадке  после  какой-то  пьянки.  Проснулась  среди ночи,  не  могу  понять:  где  я, что  я?  Упираюсь  головой  во  что-то  твёрдое.  Так  по  кругу  и  ходила,  пока  не  рассвело.
      В  коридоре  послышались  чьи-то  тяжелые  шаги.  Клеопатра испуганно  примолкла,  но  едва  шаги  стихли,  сказала:
      —  Внизу  полно  мужиков, а  я  тут  сплю  среди  чернильниц  и пыльных  папок.  Надо  было  к  Ветрову  ломануться.  Он  тут рядом  живёт.
       —  Опять  ты  про  него, –  недовольно  сказала  Мякушка.
       Мучаясь  от  бессонницы,  она  разглядывала  непривычный служебный кабинет.  Её  глаза  постепенно  привыкали  к  темноте, и  комната, казавшаяся  раньше  полупустой, стала  заполняться бытовой  мелочью.  Первое, на  что обратила  внимание  Мякушка, что  на  стене  у  двери  висело  старое  кожаное  пальто.  Под  ним стояли  почти  новые  хромовые  сапоги.  Далее  появился  чёрный мужской  зонт, изогнутой  ручкой  упиравшийся  в  глухой железный  шкаф.  В  нём  мог  быть  сейф,  или  какие-нибудь важные  печати  для  документов.
     Скудное  воображение  Мякушки  рисовало  немолодого мрачного  вида  опера,  похожего  на  Владимира.  Седовласый мужчина  склонился  над  массивным  столом  в  тяжелых раздумьях.  Курит  одну  сигарету  за  другой,  тыкая  окурком мимо  пепельницы.  И  постепенно  стол, шкаф,  диваны  –  тонут  в серых  клубах  табачного  дыма…
     Тягостное  молчание  снова  нарушила  Клеопатра.  Она  кинула в  Мякушку  шариковую  ручку,  найденную  в  складках   дивана. 
      —  Эй, Мяка, не  спи, замерзнешь.  Что  ты  имеешь  против Ветрова?
     Мякушка  очнулась  и  продолжила  разговор  с  того  места, на котором  остановилась.
      —  Абсолютно  ничего, кроме  того, что  он  тебе  не  нужен  по большому  гамбургскому  счёту.  Признайся  в  этом  уж  сама  себе. Вы  оба  друг  другу  привычно  врёте.  У  него  есть  Гала,  а  у  тебя –  муж.
       —  Да  я  бы  бросила  Ветрова, –  сказала  полусонным  и  как бы  извиняющимся  голосом  Клеопатра. —  Но  мне  жалко  его.  Я же  вижу, что он  –   сам  себе  не  принадлежит.  Он  –  человек  с  измененным  сознанием.  Пока  я  рядом, он  говорит, что  любит, мечтает  о  нашем  будущем.  Только  я  уезжаю,  в  его жильё вползает  с  картами,  свечами,  бубнами,  дохлыми  лягушками  –  она,  Гала  –  змеюка  подколодная.  И  всё!  Ветрова, как подменили.  В  глаза  не  смотрит.  По  имени  не  называет. Припрёшь  гада  к  стенке, начинает  бубнить, что  любит  Галу, а мне, мол, –  тупо  врал.  По  пьяни.  У  меня  такое  чувство, что  она  ему  в  подкорку  влезла  и  так  там  нагадила, что  у  него  в  башке теперь  не  серое  вещество, а  чёрная  дыра.
     Клеопатра  замолчала  и  тоненько  икнула  несколько  раз.
     —  Видишь,  не  вру, –   с  удовлетворением  заметила  она. —  Я понимаю:  словами  соврать  можно.  Но  организмом  –  трудно. Особенно:  ослабленным  водкой  и  радиацией.  У  нас  же  по части  телесной  физики  –   всё  супер.  Но  только  пока  я  рядом.  А  стоит  только  уйти, и  он  тут  же  сматывается  к  этой  своей зазнобе.
     Мякушка  молчала, погруженная  в  раздумья:  встать  ли  на сторону  подруги  или  здравого  смысла?  Она  была  из  того  типа людей, которых  называют:  правильными.  Они  всегда  за правильный  порядок  вещей,  установленный  испокон  времён. Для  них:  да –  это  да,  а  не:  возможно, может  быть, скорее  всего.  Вот  и  сейчас  она  подумала,  самое  время  наставить подругу  на  путь  истины.
     —  Клёпа, посмотри  на  вещи  трезво, –  строго  сказала Мякушка  разглядывая  ржавые  подтёки  на  потолке. —  Не сознание  у  него  изменённое, а  он  сам –  изменщик.  Изменщик обыкновенный.  Вульгариус.  Ты  для  Ветрова  –   случайная величина.  Он  тебя  всего-то  раз  видел: там, в  ночном  клубе, и  не  запомнил.  А  потом  ты  сама  к  нему  приехала  и  стала  о  нём заботиться.  А  он  ждал  не тебя,  а  ту  Галу,  которую  знал  и  помнил  много  лет.  И  в  его  памяти  отложилось, что  это  именно она,  а  не  ты  спасала  его,  когда  у  него  бывали  в  гостях, как  ты говоришь:  «рябчик»  и  «белочка».  И  ты  для  него  не  станешь величиной  постоянной,  если  он  сейчас, как  ты  говоришь, в измененном  сознании.  Он  не  способен  адекватно  воспринимать и запоминать  новую  информацию.  И  тебе  придется  смириться  с тем, что  он  будет  думать, что  именно  Гала,  Галка  спасала  его  в  трудную  минуту.
      —  Легко  тебе  говорить,  бросить, смириться, –  расстроено пробурчала  Клеопатра  и  положила  на  подлокотник  дивана темное, недоброе  в  полутьме, лицо. —  Это  всё  равно  что, весь месяц  работать,  а  за  зарплатой  другая  баба  придет.
      —  А  разве  ты  думала  о  какой-то  «благодарности», когда  была  рядом  с  Ветровым?  Понимаешь, ты  слишком  услужливая  для  него.  Он  не  успел  подумать, а  ты  уже  –  тут  как  тут. Чего, мой  господин,  изволите?  А ты  должна  на  время  пропасть  из  его  жизни, чтобы  он  однажды  почувствовал, что  ему  чего-то  не хватает.  Он  бы  начал  вспоминать,  где  и  что  потерял.  И  тогда вспомнил  бы  тебя.  А  потом  вспомнил  бы  и  всё, что  ты  для  него  сделала.
       —  Я  пыталась  пропасть.  Но  у  меня, больше  двух  дней  не получалось.  Сама  не  знаю, почему.  Трясти  начинало.  И  все  мысли  только  о  нём.  А  он, гад, за  это  время  даже просохнуть  не  успевал.
       —  Он  должен  научиться  вспоминать  тебя, как  свою подводную  лодку.
       —  Чего?
       —  Я  имею  в  виду  –   каждый  день  и  со  слезами  на  глазах.
       —  Не  надо.  Он  тогда  хнычет, как  ребенок.
      —  Ну, это  вы  уж  сами  решите  меж  собой.
      Клеопатра  сползла  с  подлокотника  и  снова  легла  на  спину, закинула  руки  за  голову и  долго,  шумно  дышала,  устремив невидящий  взгляд  в  потолок.
      —  Поумнеть  хочу,  как  ты, –   сказала  вдруг Клеопатра, немного  помолчав. —  Почитай  что-нибудь  из  твоей  книги  на сон  грядущий.
      Пока  Клеопатра  ворочалась,  пытаясь  укрыться  своим коротким  сырым  пальто,  Мякушка  с  готовностью  достала  из сумки  свою  книгу.  Разместилась  так, чтобы  свет за  окном  падал на  раскрытую  страницу.

«…Выйдя  замуж,  женщины  пускались  во  все  тяжкие,  как это  было  в  средневековой  и  буржуазной  Франции.  Сенека Старший  считал, что  прелюбодеяние  –  самый  широко распространенный  грех  римских  женщин, а  его  сын-философ полагал, что  замужняя  женщина, довольствующаяся  только двумя  любовниками, -  это  образец  добродетели…»*

      Клеопатра  резко  подняла  растрепанную  голову, недоверчиво посмотрела  на  Мякушку.
      —  А  если  женщина  довольствуется  только  одним  любовником,  она  образец  чего?  Дуры?   
      —  Наверно, –   осторожно  согласилась  Мякушка,  потому  что иногда  Клеопатра  именно  такой  ей  и  казалась.
      —  Мне  надо  было  в  древнем  Риме  родиться, –   осенило Клеопатру.  Она  уже  с  интересом  и  некой  жадностью  поглядела на  книгу. —  У  меня  либидо,  как  IQ  у  Энштейна.  Процентов двести.   
      —  А  говорят, что  у  жителей  Атлантиды  IQ  было  под пятьсот  пунктов, –  не  преминула  поддеть  подругу  Мякушка.   
      Клеопатра  натянула  до  подбородка  всё  ещё  сырое, пахнущее шерстью, пальто.  Привычно  проворчала: 
      —  Твою  Атлантиду найти  ещё  надо.  А  Энштейн –  в  каждом школьном  кабинете  висит.  Если  поискать, то  и  здесь  найдётся.
      —  Но  в  древнем  Риме  были  и  другие  женщины, –  с улыбкой  сказала  Мякушка, закрывая  книгу. —  Аррия  Пета, например,  после  того, как  император  Клавдий  приказал  её  мужу  умереть, она  вонзила  кинжал  себе  в  грудь,  а  потом, умирая,  отдала кинжал  мужу  со  словами: «Это  не  больно»
     Клеопатра  долго  молчала.  Лишь  протяжно  и  сухо  вздыхала  в  темноте.
      —  А  я  хочу...  эту  Галу, эту  птерогалку  мерзкую  убить… потому что  мне  больно.
     Мякушка  не  видела  лица  подруги,  но  знала, что  оно  сейчас похоже  на  хамелеона.  И  тёмно-багровые  пятна  опасно  пляшут на  её  широких  скулах  и  шее.
      —  Это  не  дело, –  осторожно заикнулась  Мякушка.
      —  Хорошо.  А что  нужно  сделать, чтобы  колдовство  этой  жабы  кончилось?
      —  Возможно, очень  сильное  душевное  потрясение.
      —  Сильное  потрясение  Ветрову  я  могу  устроить, –  оживилась  Клеопатра. —  А  просто  рожу  набить  не  достаточно?  Два  дня  руки  чешутся.  Уже  всю  мебель  дома  туда-сюда передвинула.  Митьке  подзатыльник  отвесила.             
     —  Почему не  Сергунчику?
     —  У  Сергунчика  чуйка, как  у  зверька.  Сергунчик  смотался, пока  я  мебель  двигала.  Проинтуичил,  гадюкин  хвост.
     Клеопатра  снова  недобро  вздохнула,  как  всхлипнула.
     —  А  может  всё-таки  её  убить?  Кардинально  и  просто решить  вопрос.  Все  нервы  мне  измотала.
     —  Это  не  выход.
     —  Не  выход –  для  нормальных  людей, –   с  горячностью возразила  Клеопатра. —   А эта —  такая  тварь, что  мне  иногда хочется  так  врезать  по  её  наглой  роже, чтобы  она  свои  зубы  из  задницы  вынимала.
      Мякушка  была  уже  донельзя  измотана  долгими  тяжелыми сутками  и  слушала  болтовню  подруги  через  силу.  Кожаный диван  по-старчески  жалобно  скрипел  при  малейшем  её движении.  И  слова  подруги  доносились  до  неё  сквозь всхлипывания  дивана  какими-то  рваными, размазанными  в пространстве,  кусками  слогов.
      Неожиданно  Клеопатра  резко  села.  На  фоне  белёсого квадрата  окна  был  виден  растрёпанный  печальный  холмик  её головы.
      —  Я  её  так  ненавижу, что  готова  стать  противотанковой миной  и  лечь  на  её  пути, –   донеслось  сквозь  вязкий  туман полудремы  до  ушей  Мякушки. —  Чтобы  от  этой  Галки  только перья  во  все  стороны  полетели…   летели…метели…ели…ели…
      Чёрный  кубик  часов  на  массивном  бюро  высвечивал  зелёные  цифры  0412… 
       —  … пух  и  перья  этой  Галки… 
       Перед  сомкнутыми  глазами  Мякушки,  в  золотом  небе, праздничным  фейерверком,  медленно  и  торжественно  поплыли чёрные  перья  огромной  истерзанной  птицы…

     Мякушке  снилось, что  она  у  себя  дома,  и  кто-то  настойчиво звонит  в  её  дверь.  Звонок  был  тикающим  и  болезненным,  как заноза.  От  него  в  голове  непрерывно  возникали  и  гасли красные  пятна.  Открыв  дверь,  Мякушка  увидела  взъерошенного, заплаканного,  одетого  наспех  Митьку.          
      —  Мамка   сошла  с  ума.  Папку  убивает, –  закричал  он  и закрыл  лицо  тонкими  ладонями.
      Они  выбежали  на  улицу.  У  подъезда  стояла  пролетка, похожая  на  птицу.  Бородатый  извозчик  в  тёмной  фуражке  с усердием  дернул  поводья.  Через  секунду пролетка  была  на другом  конце  города.
      Дверь  квартиры  была  открыта.  В  комнате  сидел  пожилой  доктор, в  коротком  белом  халате,  с  торчащей  из  кармана  трубкой,  похожей  на  детскую  дудочку.
      Сергунчик  –  муж  Клеопатры:  субтильный  мужчина неопределённых  лет, угрюмый,  несвежий,  в  спортивной  куртке  с  надписью  «СССР» –   курил  на  кухне  сухие  макароны,  стоя  у окна. 
      Мякушка  появилась  в  тот  момент, когда  психиатр размахивал  погремушкой  перед  носом  Клеопатры  и, сюсюкая, спрашивал:  сколько  ей  лет.  Клеопатра  сидела  на  кровати  в ночной  сорочке  и  сыпала  на  пол  семечки, приговаривая:  «Гули, гули»
Увидев  Мякушку, доктор  обрадовался  и  поспешил  на  кухню, шаркая  старыми  шлёпанцами  Сергунчика.
      —  Хищники, всю  душу  мне  исклевали, –  зло  сказала Клеопатра,  не  обращая  внимания  на  подругу. —  Вот  я  вам.    
      Клеопатра  погрозила  изящным  кулачком  стене,  где  на  розовом  фоне,  в  шашечном  порядке  сидели  на  веточках  два  золоченых  голубка...
      Лет  восемь  назад,  едва  закончив  ремонт, Клеопатра пригласила  Мякушку  в  гости.
      —  Это  я  с  Сергунчиком, –  сказала  она  тогда,  с  умилением глядя  на  обои  в  спальной. —   Голубок  и  горлица  никогда  не ссорятся,  дружно  живут…
      В  дверь  заглянул  раскрасневшийся  от  чая  доктор  с прилипшей  к  нижней  губе  хлебной  крошкой.
      Мякушка  показала  ему  руками, мол, всё  хорошо, можете идти,  но  психиатр  неловко  топтался  в  дверях.  Тогда  она  дала ему  цветную  бумажку,  такую  же, как  странному  извозчику  на пролетке, и  доктор  мгновенно  исчез,  оставив  после  себя  лёгкий запах  лекарств…




 
    


   8.
    Проснулась  Мякушка  на  полу.  Нет,  она  проснулась  еще  в  полете, падая  с  дивана  на  пол.  Нечеловеческое, тоскливое: « у-у-у»  —  всё  еще  толкалось  у неё  в  ушах,  как  рев  мотора.  Мякушка испуганно огляделась,  плохо  понимая,  где  она находится.  В  разлинованном на  несколько прямоугольников окне  мучительно  пыталось  порозоветь  хмурое  весеннее  небо.   
В полуметре, на соседнем диване  слабо посвистывала носом Клеопатра. 
Мякушка  сразу всё  вспомнила, и  у  неё  испортилось  настроение.
      —  Ты  чего, мать, так  рано вскочила? -  звучно зевнув, спросила Клеопатра, чуткий сон которой разрушил внимательный взгляд подруги.
      —  Да так, -  Мякушка села на диване и потерла  ладонями  заспанное лицо.  —  Сон  страшный  приснился. Про  тебя.
      —  И что?
      —  Короче, ты сошла с ума.
      —  Типун  тебе  на  язык, -  занервничала Клеопатра. Она свесила голову с дивана. Её рыжие волосы за ночь встали дыбом, и были похожи на парик клоуна. Она посмотрела на Мякушку и громко рассмеялась.
          —  Ну и рожа у тебя, Шарапов.*
      —  Твоя не лучше,  –  заметила не без ехидства Мякушка.  —  У нас обеих рожи не комильфо. Тебе сегодня на загранпаспорт фотографироваться?  И мне -  нет.
         Клеопатра тем временем достала из косметички  послевоенное зеркальце в резном мельхиоровом футляре  и  потерла  его  рукавом  шерстяной кофты.
      —  Врачи говорят, что красота женщины – в утреннем сне. Но у меня другой рецепт, -  сказала Клеопатра назидательным тоном.  —  Чтобы всегда выглядеть хорошо, надо  иметь два зеркальца.  Одно – для утра,  другое  – для  вечера. То,  которое  для  утра  – должно  быть  ужасного  качества. Чтобы  утром  глянула  в  него и  упала. Полежала секунды три  в тихом ужасе и быстренько начала убирать  следы ночных кошмаров.  Масочка, кремики, массажик.  И всё пальчиками, аккуратненько, тук, тук, тук. Вокруг глаз, подбородка, зоны  декольте.
       Клеопатра вздохнула.  Видимо то, что она узрела на своем лице не вызвало в ней привычного оптимизма.
       —  Зеркальце для утра, –  продолжила  Клеопатра после короткой паузы, —  должно быть китайским. Хуже китайского зеркальца может быть только зеркало пернштейна* и цыганская косметика.
      Когда-то в молодости  Сергунчик купил  у цыган, что  вечно крутились пестрым волчком недалеко от метро,  тени для век.  Под прозрачной слюдой, в трех шайбочках «что-то чёрненькое белело» 
      При  близком  домашнем рассмотрении —  это оказались белые игральные шашки, набитые изнутри цветными школьными мелками.
      —  Китайское зеркальце, –  делилась опытом Клеопатра, оценив то случай с цыганскими тенями, как курьёзный, —  полный отстой. Китайцы, наверно, вместо амальгамы фольгу от съеденных шоколадок клеят на стекла. А вот  вечернее зеркало – не должно быть дешевой подделкой.  Настоящее зеркало  —  оно мягкое, как речная гладь, с жемчужной поволокой.  Сейчас такое найти трудно. Только  в старину умели делать такие зеркала. Человек  в  них смотрел  и никогда не старел.
     Пока Клеопатра красилась, Мякушка  решила  умыться.
В туалете, на  обшарпанной стене, висело зеркало, с  очень старой амальгамой. По краям зеркала она облупилась и по её кружевным краям расползлась бурая ржавчина. Под зеркалом  была  квадратная эмалированная раковина. Сверху к раковине тянулась тонкая змея водопровода,  заканчивающаяся краном с вентилем.
      Вода долго не хотела течь из старого крана. Жирно булькала внутри трубы. Потом надувалась шипящим, пляшущим  пузырем на кончике крана, и вдруг пузырь взорвался множеством брызг.  И вода потекла. Немощные  струи её бились о дно раковины и разлетались в разные стороны.
      Мякушка  толком  еще не умылась, когда в туалет пришла арестованная. Одна. Без охраны. За ночь она почернела и словно высохла.  Мякушка  поспешно отодвинулась от умывальника к стене. Женщина тенью скользнула  мимо неё.
      Мякушка за секунду пережила всё то, что произошло накануне, и настроение её снова испортилось.
      В восемь утра в большой комнате собрались все те, кто участвовал в задержании накануне. Пришел Владимир. По его осунувшемуся лицу было видно, что он так и не спал всю ночь.  Пришли несколько мужчин, лица которых мелькали среди других. Пришла задержанная. Она была без сына.  Мальчика увели завтракать в ближайшее кафе. Лицо женщины немного разгладилось, а в глазах чуть затеплилась надежда. Владимир сказал, что скоро придет адвокат. Он сильный. И может повернуть дело к минимальному сроку ареста.
      На столах снова появились хлеб, колбаса и чайник с кипятком. Все стали вяло есть, стараясь не глядеть, друг на друга. Только задержанная не стала есть. Лишь выпила чай.  И её печальные глаза чуть заблестели.      
     Вскоре в комнату уверенной походкой  зашел адвокат.
Это был невысокого роста, коренастый моложавый мужчина лет сорока. Темные вьющиеся волосы его были аккуратно уложены, а гладкие, чуть розовые с мороза,  щеки были выбриты до легкой синевы. Он блестел, как  матрешка, густо покрытая лаком. Принадлежность к серьезной и хорошо оплачиваемой профессии адвоката подчеркивали также дорогие очки в тонкой золотой оправе. Одет  адвокат  был с  иголочки:  в  серый  костюм от «Cerutti» и серую рубашку, распакованную, видимо, этим утром, обязательный  поверх неё  был галстук с золотым зажимом, темно-серого цвета с жирным блеском.  Весь этот деловой лоск завершали дорогие кожаные ботинки  с обрубленными  мысками  старательно начищенные бархоткой, как  вахтенная рында на  судне.  Весь его лощеный вид говорил о том, что он хорошо знает свою работу и эта работа стоит хороших денег. Адвокат обвел изучающими глазами всех присутствующих. Тоже сначала растерялся, узнав, что его клиентом будет молодая красивая женщина, печальная, как увядающая роза.  Впрочем, он энергично взялся за дело.  Выставил всех из комнаты, кроме арестованной женщины, и запер дверь с той стороны.
     Подруги стали бесцельно ходить по коридору, ожидая появления следователя.  Клеопатра непривычно молчала.
Тем временем из кафе вернулись милиционер с мальчиком.  Очень странно было видеть этого чистенького, хорошо одетого мальчика в аскетичных, мрачных постороннему глазу, стенах.  Оба скрылись за дверью, где были мать мальчика и адвокат.  Минут через пять они вышли из комнаты. Милиционер держал мальчика за руку. И он шел доверчиво за ним. Но не так, как за мамой. У него было другое выражение лица. Оно было взрослое, потому что он не плакал, а внутри него всё наверно кричало и плакало от страха, от непонимания того, почему ему надо уходить от мамы.
     Мякушка долго смотрела вслед мальчику.  Яркая курточка, детский рюкзачок на спине.
     —  Жалко мальчишку, - сказала она, когда двое скрылись из вида. —  Видно, что и умненький и домашний.
     Клеопатра с недовольным видом пожала плечом:
     —  Мальчика жалко.  Отца, похоже, нет.  А мать, хоть и учительница, но без мозгов.  Она мне сказала, что этот Рафик грозил убить её родных, если она не будет с ним. И она вместо того, чтобы ноги в руки и бежать от этого Рафика, соглашается жить с ним. И все остальное. Золото  и дорогие вещи явно не с зарплаты учительницы.
     В коридор выглянул недовольный адвокат и попросил подруг разговаривать потише.
     —  Если честно, я б её убила, если бы от её дурости пострадал мой  Митька, –  шепотом продолжила Клеопатра. —  Он же у меня компьютерный гений. Он мозгами в Сергунчика пошел. И вдруг кто-то предложит ему дурь.  Даже бесплатно.  Он ведь не откажется, потому что  его сразу возьмут на «слабо». Это  стопроцентное  попадалово  для  любого  пацана.  А  сын  –  мой  первый  помощник  в  бизнесе.  На нём реклама, все  расчёты, подсчёты.  Я  без  него,  как  без  рук. Бизнес  рухнет. А на мне пять человек.  Те, кто приносит в дом такую беду, думают об этом?  Нет. Поэтому, честно, коснись всё это моей семьи, убила бы.
    На этих словах подруги перед глазами Мякушки вдруг всплыл грязный, тщедушный мальчишка с темными безумными глазами,  тонкий детский палец, согнутый, как коготь зверя, и направленный в её сторону: «Это она, мамка, дала…», а потом рыба, похожая на пожизненного арестанта, просившая спасти Кирилла. У Мякушки закружилась голова и она, чтобы не упасть, быстро схватила руку Клеопатры.
    Та, впрочем, расценила это движение, как поддержку её резким высказываниям, и более спокойно продолжила:
     —  И потом, мальчишка этот едет не в детдом, а к старшей сестре этой дамы. В другой город.  Может оно и к лучшему. Вдруг бы этот неуловимый Рафик и мальчишку подсадил на наркотики. И потом, Владимир сказал, что женщина пошла на сделку со следствием. Суд это учтёт и даст ей минимальный срок.  Может вообще условным отделается. Хотя вряд ли.  Вес порошка большой.
     В начале десятого появился следователь.         
Он оставил дверь в кабинет открытой, поскольку в нём было душно, и Мякушка стала безучастно его разглядывать. Комната следователя оказалась узким, вытянутым от окна до двери, помещением. В нём, ближе к выходу стоял стол,  наполовину занятый  монитором компьютера, похожего на глыбу старого льда. Пара стульев и стеллаж, заваленный бумагами.   
     Следователь был молод, лет двадцати пяти. Спортивного вида, резкий в движениях. На  его упругих щеках, чуть светящихся изнутри,  играл легкий румянец.
 Он бил прямым пальцем по кнопкам клавиатуры словно дятел по стволу дерева. 
     Мякушка смотрела на него и с грустью думала о том, что ночь, которая навсегда перевернула, искорежила, раздавила судьбы нескольких человек, оказывается, можно втиснуть в пару страниц милицейского протокола. 
     Минут через двадцать, следователь покончил с составлением протокола  задержания, сложил бумаги в аккуратную стопку и  указал подругам  места в протоколе,  где им требовалось  расписаться.
     На улице они в последний раз столкнулись с арестованной.  Она шла в сопровождении двух конвоиров к специальной машине с решеткой на маленьком окне. У неё  было  такое лицо, словно, из её глаз всю ночь тёк клей и превратил красивое лицо в застывшую, страшную маску.
     —  Дура, –  коротко сказала Клеопатра  и сплюнула себе под ноги.
     Мякушка кинула на неё осуждающий взгляд.
     —  Не смотри на меня, мать, как Ленин на буржуазию, –  поморщилась  Клеопатра, —  Я всё равно останусь при своём мнении.
   

    





      9.
     Когда  Мякушка  вернулась  домой, в  квартире  было  темно  и тихо.  Лишь  в  комнате  дочери  еле  слышно  работал  телевизор.
Дочь  выглянула, услышав  стук  входной  двери.
       —  Есть  будешь? –  спросила  её  Мякушка,  снимая  обувь. — Я  мясо  с  картошкой  разогрею.
       —  Фу,  –  поморщилась  дочь  и  скрылась за  дверью.
     Дочери  было  тринадцать   лет.  Отец  ежедневно  выдавал  ей карманные  деньги.  Она  ела  фаст-фуд  в  картонных  коробочках  и  всякие  сладости  в  ярких  фантиках.
      Поздно вечером  вернулся  муж.  Морозов  быстро  разделся  в  прихожей  и  проследовал  на  балкон.  Мякушка  была  там.  Поливала  хилое «денежное  дерево»  и  распекала  кота  Бельмондо  за  то, что  он использует  цветочный  горшок  вместо  туалетного  лотка.
      Завидев  мужчину, кот  благоразумно  смылся, зная, что  сейчас воздух будет  пахнуть  табаком,  который  он  ненавидел.      
Морозов  молча  кивнул  жене,  привычно  двинул  ребром  ладони сырую  оконную  раму.  Та  нехотя, со  скрипом  поддалась.  Тут  же  холодный  ночной  ветер  с  охапками  снега  залетел  в  створ окна.  Морозов  стряхнул  снег  на  пол  и  закурил  с  мрачным видом,  облокотившись  на  подоконник.
      Мякушке  вдруг  бросилась  в  глаза  непропорциональность  его ладони.  Кисть  ладони  была  узкая,  с  длинными  фалангами пальцев,  а  оттопыренный  большой  палец,  изогнутый  дугой,  был  как  бы  оторван  от  ладони.
      "Оторван,  оторван", –  повторила  про  себя  несколько  раз Мякушка  и  задержала  дыхание, чтобы  не  заплакать.  Она  тихо дотронулась  рукой  до  плеча  мужа.  Он  отодвинулся. Машинально.  И  это  движение  обидело  Мякушку.  Но  не  так остро, как  раньше.  Она  поёжилась,  словно  замёрзла,  и  тоже отодвинулась.  Впрочем,  она  никогда  не  любила  мужа,  как  и  он её.  Она  звала  его: Морозов, с первого дня  знакомства, он  её: ещё  короче  –  жена.  Их  хоть  как-то  могло  сблизить  рождение дочери  Юльки.  Но  между  холодностью  матери  и молчаливостью  отца,  дочь  однажды  выбрала  сторону  мужчины.  Конечно,  Мякушка  любила  и  дочь,  и  мужа.  Но,  не  сказав  это однажды  в  силу  разных  причин,  теперь  была  вынуждена загнать  это  чувство  глубоко  в  себя  и  молчать.  Дорого  яичко  к Христову  дню.
      —  Знаешь,  я  Юльке  специальную   обувь  для  боулинга  купила, –  сказала  вдруг  Мякушка. —  Сейчас, чтобы  быть  в тренде, как  говорит  наша  дочь,  надо  ходить  в  боулинг. 
      Морозов  курил  и  молчал,  как  будто  он  знал.
      —  Я  пару  раз  была  с  ней  в  боулинге, –  продолжила Мякушка. —  Там  прикольно.  Музыка, бар, и  спортивные  тапочки  выдают  времен  нашей  молодости.  Борцовки,  кажется, назывались,  ну, типа  шиповок, только  без  шипов.  У  тебя,  помню, такие  в  пионерском  лагере  были.
      Морозов  только  как-то  неопределённо  хмыкнул  и  ещё дальше  подался  согнутым  телом  в  окно.  Он  категорически  не желал  вспоминать  свою  молодость.  И  меньше  всего  именно  с женой.   Мякушка  вздохнула  и  отодвинулась  ещё  немного.               
      —  Морозов,  есть  будешь?  Мясо  с  картошкой.
      Морозов  молчал,  смотрел  куда-то  вдаль  поверх  чёрных  крон  старых  тополей.  Мякушка  скользнула  взглядом  по  его сложенной  пополам  фигуре.  Сейчас,  в  темноте  балконного пространства  он  казался  карликом, согнувшимся  под  тяжестью заплечного  горба.
      Муж  болезненно  поморщился.  Последнее  время  его постоянно  мучила  изжога.  Значит,  он  опять  нервничал  на работе.  И, его  едва  зарубцевавшаяся  язва,  снова  колет  под правое  ребро.
       Много лет, когда  муж  курил,  стоя  спиной  к  Мякушке,  она,  глядя  на  его  сутулую  спину,  аккуратно подстриженные,  с  проседью  волосы, иногда  спрашивала  себя, почему  именно  этот  мужчина  каждый день  рядом  с  ней?  Почему  он  сердится  на  неё?  Почему  ей, с каждым  днём,  всё  легче  тоже  рассердиться  на  него,  а  не ласково  погладить  по  напряженной  спине, густым, чуть вьющимся  волосам?  А, если  бы  на  его  месте  стоял  другой мужчина?  Сердился  бы  он?  Или  просто  обнял  и  сказал: «Как хорошо, что  ты  есть»
      Когда  Мякушка  долго  думала  об  этом, ей  начинало  казаться, что  она  –  живет  свою  жизнь,  не  живя.  Или  живёт  не свою  жизнь.  Ей  начинало  казаться, что  она  глубоко  несчастна  в браке.  Морозов  был  ей  чужой.  Просто  однажды,  и  даже  не по  своей  воле,  Мякушка  стала  о  нём  заботиться,  как,  скажем, её  дочь  о  котенке  Бельмондо, и  эта  рутинная,  дежурная  забота, порядок  нужных  действий, совершаемых  изо  дня  в  день, заменили  ей  любовь.  И  Мякушка  однажды  поняла, что  семейная  жизнь  –  это  одно, а  счастье –  это  совсем  другое.  Но  почему-то  её  не  оставляла  обида  за  несчастливость  в  браке.
      Клеопатра  говорила  Мякушке, что  её мысли  о  призраке счастья: это –  очередная  паранойя.  «Не  гневи  Бога, –  возмущалась  Клеопатра. —   Всем  бы  такую  семейную  жизнь, как  у  тебя.  Потеряешь  Морсика, помяни  моё  слово, чокнешься  с горя»
      Морсиком  Клеопатра  называла  мужа  Мякушки, просто сложив  в  одно  целое: его  фамилию  и  имя.  Морозов  Славик.  Морсик.
      «Клеопатра  права, –   в  такие  минуты  думала  Мякушка. — Если  так  дальше  пойдет, ходить  мне  весной  и  осенью  –  голой,  как  её  соседка, с корзиной  для  грибов  и  в  шляпе».
      По  прошествии  многих  лет,  Мякушка  пришла  к примирительному  выводу, что  семья  –  это  хрупкий  стеклянный дом.  Семья  держится  на  недомолвках,  как  дом  на  фундаменте. И  это  даже  хорошо, что  Морозов  часто  молчит.  Молчание  – золотой  кирпич  их  хрупкого  дома.
      Пока  муж  курил,  Мякушка  разглядывала  сырые  стены старого  дома.  Не  только  оконные  рамы  разбухли   за  долгую  зиму  и  стали  тяжелыми.  Весь  дом  с  деревянными перекрытиями  и  тонкой  железной  кровлей,  давно  просел  под собственной  тяжестью, и  из  трещин  на  потолке  сквозило  затхлостью  и безысходностью.
В  доме  Морозова  было  пять  этажей  и  подвал.  Его  строили  сразу  после  войны  пленные  немцы.
       В  доме  были  добротные  кирпичные  стены, высокие  потолки  и  ещё  была  наружная  проводка  –   сплетенные  косичкой алюминиевые  провода,  натянутые  по  стенам  от  одного фарфорового   столбика, до  другого.
      Когда  начинался  дождь,  вода  неудержимо  просачивалась  всюду. Тогда  жильцы  дома  выключали  свет  в  комнатах  и  зажигали  свечи.  А  потом  включали  обогреватели, чтобы  совсем  отсыревшие обои  не  падали  со  стен.  И  тогда  во  всём  доме  выбивались пробки.  И  во  всём  доме  гас  свет.  Работал  только  телефон  и все  соседи звонили  друг  другу.  А  вам  ещё  не  дали  свет?  Нет? Ах, извините.  И  нам  ещё  нет.
      Вода  скапливалась  и  на  открытых  балконах.
Этажом  выше  квартиры  Морозовых  когда-то  жил  старенький профессор, бывший  преподаватель  какого-то  института.  Приятный, обходительный  человек.  Он  всю  жизнь  выписывал   толстые  журналы  «Новый мир».  И  хранил  их   на  балконе  в  больших  картонных  коробках.  К  концу жизни  профессора  годовые  выпуски  журнала  сложились  в бумажные  терриконы.  С  каждым  дождем  эти  горы  становились выше  и  тяжелее.
       Клеопатра  говорила, что  скоро  эти  горы  окажутся  у Мякушки  в  квартире  вместе  с  балконом.  Но  в  середине девяностых  в  квартире  сменились  хозяева.  Они  выбросили  весь этот  бумажный  хлам  на  помойку…
      Морозов  докурил  сигарету  и  ушел  в  свой  кабинет.  А Мякушка  осталась.  Она  не  любила  смотреть  телевизор.  Она любила  смотреть  на  улицу. Там  была жизнь.  Настоящая,  а  не придуманная  плохими  сценаристами.
Улица  была тихая.  По  ней  редко  ездили  машины. Улицу  и  дом разделял  скверик  с  корявыми  яблонями  и  чахлыми  кустиками  акации.  Чуть  дальше  виднелся  чёрный  ряд  торговых  палаток.  Мимо  палаток  деловито  сновали  редкие  прохожие.  Один  мужик  в чёрной  одежде  отошёл  от  палатки,  покрутился  на месте, словно  укушенный  слепнем, неловко  запихивая  бутылку  пива  в  карман  брюк.  И  быстро  юркнул  за  палатку.
      Мякушка  узнала  этого  мужика.  Она  видела  его  почти  каждый  вечер.  И  он  всегда  пытался  обмочить  один  и  тот  же  торговый  ларек.  Как  её  кот  Бельмондо, злостно  пристраивался  на  один  и  тот  же  цветочный  горшок.
У  металла  есть  такое  свойство: называется  –   память  формы.  Согни  его,  хоть  в  бараний  рог,  хоть  в  непонятную  загогулину,  но  в  определенных  условиях  металл  возвращается  в  исходную  форму.
      Так  и  этот  мужик.  Замер.  Косматая  голова  упала  на   грудь...  Из  ларька  выскочила  тетка  в  фартуке  поверх телогрейки.  Заорала  на  беднягу, замахала  возмущенно  руками.  Мужик  юркнул  в  кусты, неуклюже  полез  через  низкий  металлический  заборчик  сквера. Упал  лицом  в  грязь.  Откуда-то из  черноты  мартовской  ночи  к  нему  подскочила  стайка  юнцов.  Шустрых, как  воробьи.  Они  не  помогали  встать  мужику, наоборот, стали  бить  бедолагу.  По  очереди,  сосредоточенно  и рьяно.  Пацаны  себя  не  утруждали.  Били  ногами, думая, наверно, что  проводят  воспитательную  работу.  Не  понимая, что  могут убить.
      Вскоре  послышались  рыдающие  звуки  милицейской  сирены.  Патрульная  машина,  с  синими  полосками  по  бокам  и решетками  на  задних  дверцах,  резко  затормозила  в  нескольких шагах  от  места  драки.  Милиционеры  выбежали  из  неё,  растягиваясь  в  рыхлое  кольцо.  В  руках  у  них  были  резиновые  дубинки  со  специальной  опорой  для  руки.
       —  …Пришли  куры  –   поклевали,  пришли  гуси  –  пощипали, –  Мякушка  услышала  нежный, чистый, безмятежный голос дочери, доносившийся  из  соседнего  окна.  Дочка  почти  каждый  вечер  играла  и  дурачилась  с  отцом, делая  ему  детский массаж  спины.
     Пацаны  в  скверике  кинулись  врассыпную,  приседая,  уходя  низом  от  неповоротливых   из-за  толстых  шинелей  стражей  порядка.  Те  скоро  прекратили  бессмысленную  погоню.  Подняли  с земли  сильно  избитого, обмякшего  мужика, заботливо приладили  его  на  тонком  бортике  заборчика  и  уехали.  Мужик сидел  без  движения,  уронив  тело  на  колени.               
     «Ну да.  В  таком  виде  мужика  в  патрульную  машину  не посадишь, –   думала  Мякушка, наблюдая  за  всем  происходящим, как  зритель  с  галерки.  —  Хотя  это  и  не  такси».
     Когда-то  по  улицам  города  разъезжали  синие  машины  спецмедслужбы, метко  прозванные  в  народе  «буханками».   Они подбирали  с  улиц  и  всех  сильно  перебравших  алкоголь горожан,  и  конченых  забулдыг.  Несчастных  отвозили  в вытрезвитель,  где  держали  до  утра  под  присмотром  медиков  и милиционеров.  Когда-то…
     Немного  погодя, знакомая  продавщица  вынесла  несчастному мужику  бутылку  пива.  Мякушка  подумала, что  у  женщины совсем  отсутствует  логика.  Сейчас  страдалец  выпьет,  потом  снова  начнёт  мочиться  на  её  ларёк.  И  снова  будут  пацаны, милиция,  погоня.
Мякушка  пробыла  на  балконе  минут  двадцать.  За  это  время события  под  окном  совершили  круг,  и  пришли  в  изначальное положение.  Круг  замкнулся.  Но,  если  история  развивается  по спирали,  то  теперь  у  мужика  был  изрядно  помятый  вид,  и продавщица  сама  вынесла  ему  бутылку  пива.
       —  …Пришли  гуси –  пощипали,  пришел  дворник  –  всё подмёл, –  нежный  голос  дочери  был  всё  также  безмятежен  и ласков.
      Мякушка  почувствовала, что замерзла, даже  не  столько  от холода  улицы, сколько  от  собственных  мыслей.  Она  закрыла окно  и  вернулась  на  кухню.  В  задумчивости  остановилась перед  столом  с  нетронутым  ужином.  Снова  в  её  сердце шевельнулась  обида.  Она  пошла  в  спальню, заглянув  по  пути  в приоткрытую  дверь  кабинета  мужа.
      Морозов  сидел  за  письменным  столом.  Свет  настольной лампы  с  зелёным  полупрозрачным  плафоном  падал  в  центр стола.  Морозов  одной  рукой  придерживал  рабочий  блокнот, а  другой:  что-то  писал  размашистым  почерком, кусая  фильтр давно  потухшей  сигареты. 
      Мякушка  вдруг  увидела  седые  нити  в  его  густых  чёрных волосах  и  подумала, что  Морозов  всё  больше  становится похожим  на  своего  отца.  Он  стал  носить  массивные  дымчатые  очки.  Наверно, чтобы  скрыть  отёчные  мешки  под  глазами.  Глубокие  морщины  как-то  незаметно  легли  на   его  переносицу и  скулы.  Поползли  вниз  уголки  губ.
      Мякушка  впервые  увидела  Морозова-старшего  уже  в  зрелом возрасте  почти  двадцать  лет  назад.  Это  был  высокий,  статный мужчина, в  добротном  костюме, сшитом на  заказ  в  ведомственном  ателье.  Окружающие  смотрели  на  него  со  страхом  и  называли  номенклатурным  работником.  Из  досужих разговоров  Мякушка  узнала, что  Морозов-старший  –   юношей прошел  всю  войну.  После  войны  устроился  на  завод  токарем.  Фронтовая  закалка  помогла  ему  стремительно  подняться  по карьерной  лестнице:  сначала  до  парторга  завода,  а  потом  и  до должности  директора.  В  начале  девяностых  предприятие  в  одночасье  стало  акционерным   обществом,  И  перед  тем,  как  отойти  от  дел,  Мороз-старший  передал  завод  в  управление  сыну.
      Тем  временем  кто-то  позвонил, и  Мякушка  услышала,  как муж  взволнованным  голосом  рассказывает  собеседнику, что  в воскресенье  ночью  кто-то  бульдозером  снёс  часть  забора завода.  Что  рабочие,  конечно, быстро  поставили  забор  и  ещё сильнее  его  укрепили.  Но  он  видит  в  их  глазах  всё  больше отчаяния  и  всё  меньше  уверенности, что  завод  будет  жить.
      И  в  этот  момент  Мякушке  стало  стыдно.  Такими мелочными  показались  ей  личные  обиды  по  сравнению  с проблемами  её  мужа.  Она  даже  захотела  подойти  и  нежно обнять  его.  Но  тут  же  остановила  сама  себя, подумав, а  что если  он  опять  отодвинется?  Ведь, если  она  не  нужна  ему  как человек, то  её  участие  он  может  принять  за  жалость,  а  не  поддержку.
      Мякушка  крадучись, чтобы  Морозов  не  знал, что  она  его невольно  подслушала, ушла  в  спальную  комнату.  Её  будуар чем-то  напоминал  спальню  Клеопатры.  Широкая  кровать занимала  почти  всё  пространство  спальни.  Только  обои  были не  с  голубками, а  в  строгую  серую  полоску.
      Едва  она  легла  поверх  покрывала  и  стала  смотреть  на какое-то  шевеление  людей  в  телевизоре,  как  позвонила Клеопатра.
В  этот  момент  Мякушка  поняла, почему  она  терпит невыносимый  характер  подруги  и  её  бесконечные  разговоры.  Она  всегда  возникала  в  жизни  Мякушки  в  самый  нужный момент.  Вот  и  сейчас,  когда  у  неё  глаза  уже  были  на  мокром месте, бодрый  голос  кумы  разогнал  плохое  настроение Мякушки, как  южный  ветер  тучи.
       —  Представляешь, –  затараторила  Клеопатра, словно  стояла на  перроне  перед  отбывающим  поездом, —   мы  тут трапезничаем  с  Сергунчиком:  ну, курочка, картошечка  и  прочие излишества.  Всё  под  рюмочку, как  положено.  Я  ему  про  наше вчерашнее  приключение  рассказала,  а  он  говорит, что  у  них  на рынке  тоже  есть  какой-то  Рафик.  И  к  нему  постоянно  смурной народ  ходит  явно  не  за  укропом.  И  все  знают.  И  никто  его  не ловит.  Это  что  за  гадство  такое?  Как  мир  изменился, если закладки  –  это  не  ленточки  в  книгах.  Куда  бежать?  Как  детей спасать?
      Мякушка  поморщила  лоб, собираясь  с  мыслями, но  вдруг услышала  как  заскрипел  паркет  в коридоре.  Это  Морозов  снова отправился  на  балкон, чтобы  покурить.  Мякушка  быстро бросила  в  трубку, мол, прости, но  не  сейчас, и  поспешила  на балкон.
      Морозов  стоял  спиной  к  балконному  проему  и  тщетно щёлкал  зажигалкой.  Мякушка  неожиданно  робко  прижалась  к  его плечу  щекой.  Плечо  было  колючее  и  сырое.  Добротный полушерстяной  пиджак  источал  слабый  запах  овечьей  плоти. 
     Мякушка  вдруг  вспомнила  тихое, ласковое  детство.  Бабушка   насадила  на  деревянную  прялку  пучок  овечьей  шерсти  и принялась  ловко  вытягивать   из  него  продолговатые  клочки, скручивать  их  с  помощью  веретена  в  серую  неряшливую  нить. Попробуй!  Мякушка  усаживалась  рядом.  Начинала  повторять  такие  простые  движения  рук  бабушки.  В  корявых, непослушных  пальцах  Мякушки  нить  тут  же  рвалась….
      —  Морозов,  я  очень  устала, –   пожаловалась  Мякушка, глядя в  пустоту ночи. —   Хочу  уехать,  улететь.  Далеко.  Очень.
     Час  назад  ей  звонил  Максим.  Он  икал  и  плакал.
      —  Я  не  хочу  опять  в  тюрьму.
      Голос  Максима  прерывался,  как  нитка, отсеченная  ножом.  И получалось:
      —  …в  тю-рьм-у-у-у…
      Всего  пару  часов  назад,  как  Мякушка  уехала  от  него.  А  он уже  напился.  Максим  в  тот  день  находился  в  квартире  Наоми.  Он  сидел  на   крохотной  кухне.  На  старом, грязном  диване.  С потолка  на  него  сыпались  жирные  мерзкие  тараканы.
      —  Почему  ты  икаешь?  Ты  пил? –  строго  спросила  его Мякушка.
      —  Только  газировку.
      Максим  врал.  Он  всегда  врал.  Все  алкоголики  врут. Газировку  они  пьют  только  вместе  с  водкой.
      —  Как  ты  мог.  Всего  один  день  осталось  потерпеть.  Нам послезавтра  к  нотариусу, –  сказала  Мякушка, едва  сдерживая гнев. —  Ты  забыл  про  Батыра?
       Максим  поклялся, что  не  пил.  Просто  вечером  нагрянула  милиция.  В  районе  произошло  убийство,  и  милиционеры первым  делом  направились  к  нему  домой.  Отвезли  в  отделение на  допрос.  Отпустили.  Они  с  братом   и  сбежали  к  Наоми.
      —  Я  не  хочу  снова  в  тюрьму, –  Максим  прерывисто  дышал в  трубку. —   Я  семью  хочу, детей.  Найди  мне  женщину, такую как  ты...

      Морозов  нервно  смял  окурок  о землю  в  горшке  и  накинул свой  пиджак  на  плечи  жены.    
      —  Я  очень  устала.  Две  недели  я  практически  не  сплю.  Я не  знала, что  так  тяжело  работать  с  алкоголиками, –  вздохнула  Мякушка, хотя  ей  впервые  за  вечер  стало  легко  и  спокойно.
       По  бледному  лицу  мужа  скользнула  слабая  тень.
       —  Почему  ты  не  отказалась?  Это  не  твой  контингент.
       Морозов  никогда  не  произносил  слово  «алкоголик».  Потому что  в  молодости  он  сам  был  им.  Однако,  он  нашел  в  себе силы  справиться  с  недугом.  Но  в  глубине  души  остался  навязчивый  страх, что произнесённое  вслух  слово  может  снова  прилипнуть  к  нему, как  одежда  к  мокрому  телу.  Морозов  уже  несколько  лет  не пил.  Совсем.  А  когда-то  в  молодости  пил  так, что  чуть  не  умер  в  двадцать  лет.  Тогда  его  спасли  врачи  и  мама.  Эльвира Наумовна, оперная  певица,  ставшая  ради  сына  домохозяйкой.  Став другим, Морозов  никогда  не  говорил: «Алкоголик».
      «Контингент» –  прозвучало  нейтрально  и  стерильно, как  на заводе  по  розливу  дистиллированной  воды.
       —  Соседка  Люба  попросила.  Это  её  братья.  Они  могут остаться  на  улице.  А  так  бы  я  не  взялась, –   пояснила Мякушка. —  Но  дело  даже  не  в  братьях.  Меня  последнее время  всё  раздражает.  Абсолютно  всё.  Это –  страшное  чувство, жуткое.  Я  всё  вижу  только  в  чёрном  цвете,  словно  из  меня вынули  глаза  и  вставили  обратно  пластмассовые  заглушки.  Иду по  улице  или  еду  в  метро.  Вокруг  меня  люди  в  чёрных  одеждах, с  чёрными  лицами.  Не  город, а  какая-то  сплошная траурная  процессия.  И  поезд  несётся  по  чёрному  тоннелю, словно  прямо  в  преисподнюю.   А  вчера  в  вагон  забежал  пёс. Бродячий.  И  тот  был  чёрный,  блестящий, как  свежие  чернила. А  глаза  у  него  были  красные,  жуткие.  Смотрел  на  всех, как  углями  жёг.
      —   Хочешь  уехать?  Зачем?  Ты  этим  проблему  не  решишь, –   усомнился  Морозов. —  Посиди  дома.  Отоспись.  Книжку  свою любимую  почитай.
      Мякушка   вздохнула.  Если  даже  муж  не  чувствует  как  ей тяжело, то  от  кого  ещё  ждать  в  этой  жизни  простого  сочувствия?
      Этажом  ниже  недавно  поселилась молодая  семья.  Каждую  ночь  Мякушка  слышала, как  мать  истерично  кричит  на  ребенка:  «Замолчи!  Замолчи,  я  тебе  сказала».  Ребенку  всего  полгода.  У него, наверно,  резались  зубки.  Ему  было  больно, а  мама  – кричала.  Он  плакал  ещё  громче.  Изредка,  Мякушка  встречала  эту  маму  на  лестнице.  Она  таскала  ребёнка  на  руках, прижимая к  боку. Ребенок, висел  на  ней, как  лягушонок, растопырив  тонкие  ножки.
      Если  мать  не  любит  свое  дитя,  как  можно  ждать  сочувствия  от  чужих  людей?  Клеопатра  говорит, что  люди  в больших  городах  злее, чем  в  маленьких. Чем  больше  город, тем злее  люди.  Так  она  считает.  Клеопатра  говорит, что  когда  она была  маленькая  и  жила  с  мамой  в  маленьком  городке, то  когда мама  выходила  с  ней  гулять  на  улицу, неся  её  на  руках, то прохожие  всегда  давали  маме  конфеты.  И  мама  возвращалась домой  с  карманами,  полными  конфет.  «А  в  этом  городе, – поджимала  губы  Клеопатра. —   Конфетами  меня  угощали  только  однажды,  и  то  –   полоумная  старушка  из  соседнего дома».
      —  Нет.  Ничего  из  этого  не  поможет.  Это  всё равно,  что  сотрясение  мозга  лечить  зелёнкой.  Если  я  в  ближайшее  время  не  перезагружусь, то  просто  сойду  с  ума, –  покачала  головой  Мякушка. —  Но, если  у  тебя  с  работой  какие-то  проблемы, то  я  останусь.  За  дочкой  пригляд  нужен. Тринадцать  лет –  самый трудный  возраст.
      —  Хорошо, если  так, то  лети, –  равнодушно  сказал  Морозов. —  Мы  с  Джулькой  будем  в  порядке.
      —  Почему  ты  дочку  называешь  Джулькой? –  поморщилась Мякушка. —  Словно  маленькую  собачку.
      Муж  как-то  странно  посмотрел  на  Мякушку, пошевелил  сухими  сомкнутыми  губами, словно  хотел  что-то  сказать,  но  передумал,  и  ушел  в  рабочий  кабинет,  прихватив  из  кухни большую  кружку  с  чёрным  кофе.
       —  Клеопатру  с  собой  возьми, –  вроде  как  уже  в  дверях сказал  Морозов жене.  А  может  это  был  её  голос, иногда просыпавшийся  в  ней.







 
   


      10.
      Через  две  недели  погода  однозначно  повернула  на  тепло.
По карнизам  окон  монотонно  стучала  капель,  по  всплывшим из-под  снега тротуарам,  робко  бежали  первые  ручьи, солнце  снова светило  ярко, словно  его  протерли  от  пыли.
Ранним  пятничным  утром  все  сотрудники  конторы  толпились  с дорожными  чемоданами  на  улице  в  ожидании  арендованного автобуса.
     Мякушка  стояла  немного  поодаль, подставив  лицо  тёплому свету.  Она  не  любила  стоять  в  толпе, где  со  всех  сторон неслись  какие-то  звуки  и  смех. Это  её  утомляло.  Отдельной  группкой  держались  и трое новеньких,  бросая  осторожные  взгляды  на  шумную  молодёжь.
      Вскоре  прибыл  арендованный  автобус.  Сама  дорога  до  места  тренинга,  организованного  боссом, заняла  немного  времени.  Примерно  через  час  автобус затормозил  возле  высокого  кирпичного  здания, торчащего, как зуб  исполина,  на  опушке  хвойного леса.  Здание  было  красивым,  хотя  первые  признаки  запустения  уже  проглядывали  в  ржавом железе  решёток  балконов  и  облупившемся  местами  фундаменте.  Это  была  тихая  загородная  гостиница,  состоящая  из  трех корпусов, нескольких  вспомогательных  построек, котельной  и водонапорной  башни.
      Главный  корпус  был  выстроен  из  светлого  кирпича, что придавало  ему  особую  праздничность  и  одновременно: уместную  скромность.  Через  большие  стеклянные  двери  уже  с улицы  можно  было  увидеть  просторный  холл  гостиницы  с массивной  стойкой  администратора  и  пыльными  фикусами  в  глиняных кадках  у  входа.
Здесь же  в  холле  начиналась  центральная  лестница, двумя широкими рукавами уходящая  вверх.  В боковых стенах, слева  и  справа  от  входа,  были   двухстворчатые  двери.  Они  постоянно открывались  и закрывались, как  жабры  рыб,  выталкивая  или заглатывая  снующих  людей.
      Быстро, без лишних споров, коллектив  разместился  в двухместных  номерах первого  этажа.  Соседкой  Мякушки  стала  стажерка  Дарина, что было  ожидаемо  и  практично. 
Номер  оказался  вытянутой,  предельно  аскетичной  комнатой  с  двумя узкими  кроватями,  обеденным  столиком, маленьким холодильником  и  крошечной  ванной  в  тесной  прихожей.
Дарина,  едва  оказавшись  в  номере,  первым  делом  бросила чемодан  на  узкую  койку  и  убежала  на  балкон  курить.  Не выкурив  и  половины  сигареты, отправилась  изучать  ванную комнату.  В  холодной  ванной  комнате: с  крошечным умывальником  и  эмалированным  поддоном  вместо  душевой  кабины,  она  не нашла  ни  белых  накрахмаленных  полотенец, ни  одноразовых шампуней.  Это  её  сильно  разозлило.
      —  После  Турции, –  сказала  Дарина,  смешно  кривя  пухлые губы, —   этот  совковый  пансионат  –   полный  отстой.
       В  окно  било  яркое  весеннее  солнце.  Дарина  стояла  посреди номера  в  коротеньком  цветном  халатике,  и  её  смуглое  тело  ещё  не  просохшее  от  воды,  чуть  отсвечивало  нежно-золотым блеском.
      В  номер  заглянул  главный  юрист  фирмы  –  Бейлин. Это  был маленький, пухлый, деятельный  и  разговорчивый  мужчина.  Говорил  он  много,  не  делая  пауз  между  словами,  не  успевая глотать  слюну,  отчего  губы  его  были  постоянно  влажными.
Бейлин  принес  лист  с  расписанием  мероприятий  тренинга. Вошел  и  застыл  в  дверях,  сраженный  красотой  юного  тела,  удачно  подчёркнутого  прилипшим  к  нему  халатиком.
      —  Заходи,  дядя, –  по-свойски  сказала  Дарина. —  В  дверях  дела  не  делают.
      И  села  на  кровать,  положив  нога  на  ногу, отчего  халатик превратился    в  тунику.
      Бейлин  молча  положил  расписание  занятий  на  стол. Уходя, он  сладострастно  оглядел  смуглые  икры  Дарины.  У юриста  было  трое  детей,  от  трёх  жен.  И  три  паспорта.  На  все  случаи жизни.
      Дарина  мельком  взглянула  на  распорядок  дня  и поморщилась.  Её  вздернутый  носик  смешно  покрылся   мягкими складками.  Дарина  снова  была  разочарована.
      —  Как  в  армии, –  пробурчала  она  и  бросила  листок  в мусорную  корзину. —  Знала  бы,  сапоги  отцовские  взяла.
      Перед  ужином  босс  собрал  всех  подчиненных  в  конференц-зале.  Просторное  помещение  было  похоже  на  зал  вылета  в аэропорту.  Фронтальная  стена  была  застеклена  почти  до  пола.  Занавески  на  окнах  отсутствовали.  Уже  зажглись  уличные   фонари,  и  в  навалившейся  темноте,  в  воздухе  качались  золотые  шары. 
      —   Класс,  –   выдохнула  Дарина, замерев  у  окна.  —   Созвездие  лун.
     И  выбрала   ближний  к  выходу  стул  из  множества  стульев,  расставленных  впритык  по  периметру  комнаты.  Мякушка  села  рядом  со  стажеркой,  с  неудовольствием  поглядев  на её  внешний  вид.  На  девушке  были  узкие  джинсы  и  короткая  блестящая  кофточка,  с  накинутым  поверх  плеч палантином  из  тонкой  шерсти.  Так  одеваются  фривольные  женщины,  когда  им  утром  надо  тащиться  на  работу,  а  вечером  в  театр.
     Тренинг  начался  с  того, что  босс  долго  убеждал  всех сотрудников, что  они  –  одна  команда.  И  эта  команда  способна преодолеть  любые  трудности  и  покорить  все  вершины  бизнеса. Мякушка  скосила  глаза  на  стажерку.  Дарина  не  слушала  босса.  Она  откровенно  скучала.   Всё  время  тихо  зевала  и  краем пушистого, как  у ребенка,  глаза  смотрела  в  окно.  Золотые фонари  привлекали  её  больше, чем  схемы  и  графики,  которые сейчас  быстрыми,  уверенными  движениями  рисовал  на  доске  разноцветными  фломастерами  босс.
      Тренинг  подходил  к  завершению.  Босс  решительно  стёр  с доски  все  цифры,  линии,  круги,  диаграммы  и  подозвал   новенького  стажера  Рябова.  Завязал  ему  глаза  плотной  чёрной  тканью  и  дал  в  руки  фломастер. Это  был  главный  тест, по которому  босс  проводил  набор  новичков.  Рябов  должен  был  начать  вспоминать  свои  жизненные  шаги,  мысленно  оценивать их, и  рисовать  на  доске  чёрточки  вправо  или  влево,  не  отпуская  фломастера  от  поверхности  доски.  По  этим  линиям, похожим  на  цепочку  дождевых  червей,  выползших  на  дорогу после дождя, босс  определял  что-то,  что  было  понятно  только ему  одному.  Мякушка  видела  этот  тест  не  первый  раз,  поэтому  наблюдала  за  происходящим  с  рассеянным  видом. Неизвестно  откуда  босс  взял  этот  тест, но  несомненно  он  очень  ему  доверял, и  ни  один  тренинг  не  проходил  без   него.
     Задумавшись  о  своём, Мякушка  не  заметила  как  Дарина выскользнула  из  зала.  Лишь  почувствовала  легкое  движение воздуха  возле  себя.
     Было  очень  тихо.  Босс  стоял  за  спиной  Рябова.  Тот недавно  окончил  институт.  Видимо, в  его  жизни  произошло  не так  много  значимых  событий.  Поэтому, его  рука, сделав несколько  неуверенных  зигзагов, остановилась  в  одной  точке.  Босс молчал  и  смотрел  именно  в  эту точку.  Что  он  в  этот момент  видел?  Вряд  ли  кто  из  присутствующих  мог  ответить на этот вопрос.  И  опять  Мякушка  подумала, что  босс –  «золотой кирпич»  своего  бизнеса.  Все  люди  слепо  тычутся  по  жизни, как  сейчас фломастер  Рябова  по  доске,  а  босс  ясно  видит  ту  картину будущего  процветания  фирмы,  которую  он  создаст  с  этими людьми.
       Подошло  время  выходить  к  доске  Дарине.  Босс  и  все присутствующие  стали  искать  глазами  молодую стажёрку.  Мякушка  с  удивлением  посмотрела  на  пустой  стул  рядом  и только  тогда  вспомнила, что  Дарина  ушла, казалось, пару  минут назад.   Все  бросились  на  её  поиски.  Но  её  не  было  нигде. Стажёрка  пропала.  Как  в  воду  канула.
       Ближе  к  ночи  в  номере  Мякушки  поселился  милиционер  в звании  старшего  сержанта.  Это  был  пожилой  мужчина,  немного  рыхлый  из-за  возрастной  полноты,  с  одутловатым  лицом,  круглыми  тёмными  глазами  под  сводчатыми  арками  бровей,  и  густыми усами,  пахнущими  табаком.
Милиционер  снял  шинель,  со  вздохом  опустился  на  стул  возле  шаткого  столика. Так  обычно  делают  те, кому  предстоит  долгая  и неприятная  работа.  Затем, милиционер  положил  на  пустой  стол кожаную  папку, шапку  и  служебный  пистолет.  Мякушка  удивилась: зачем  милиционер  выложил  служебное  оружие  на стол?  Но  потом  поняла, что  пистолет –  весьма  действенное средство  психологического  воздействия  на людей.  Вызванные  на  допрос  сотрудники  гостиницы,  взглянув  на  пистолет, мгновенно  бледнели  и  начинали  сбивчиво  говорить,  выказывая лишнюю  болтливость.
      После  того, как  были  беглым  образом  допрошены сотрудники  гостиницы, сняты  отпечатки  пальцев  с  дверных  ручек  и  стакана,  из  которого  пила  воду Дарина, милиционер расположился  за  столом, как  за  партой,  и  стал  заполнять  свои служебные  бумаги, протирая  время  от  времени  красный  мокрый лоб  носовым  платком.
      Мякушка  была  последняя,  с  кем  общалась  Дарина  перед своим  таинственным  исчезновением.  Поэтому, милиционер допытывался  до  всякой  ерунды.  Что  Дарина  говорила?  А  не было  ли  в  её  поведении  каких-то  странностей?
      Стол  в  номере  был  крошечный,  рассчитанный  только  на скромное  чаепитие  двух  персон.  Рука  и  лист  одновременно  с  трудом  помешались  на  нём.  Милиционер  тяжело  сопел  и двигал  лист  протокола  допроса  по  столу туда-сюда, словно проводил  сеанс  спиритизма.  Чёрную  папку  с  чистыми  бланками  он  поставил  у  себя  в  ногах,  и  когда  наклонялся, чтобы  достать  новый  лист,  деревянный  стул  жалобно  и обреченно  скрипел  под  ним.
       Во  втором  часу  ночи  молодой  напарник  старшего  сержанта: малорослый, худенький  деревенский  парнишка,  с напряженным  от  важности  лицом,  привел  дежурного администратора.
       Это  была  маленькая  восточная  женщина  в  синем  халате, шароварах  и  шлёпанцах.  На  голове  её  был  повязан  тёмный платок.  Аккуратный  узел  платка  на  затылке  так  хитро  стягивал пучок  волос, что  сзади  голова  женщины  была  похожа  на большую  морскую  раковину.  Дежурная  была  сильно  напугана  и  нервно  мяла  в  смуглых  руках  пёструю  тряпочку.
       Женщина  сказала,  сильно  коверкая  русские  слова, что девушка  ушла  с  мужчиной,  который  приехал  в  гости  к  подруге и  назвал  номер.  А  тут  приехала  большая  группа. Тридцать человек.  А  она  только  сменилась.  Никого  не  знает.  А  девушка была  в  туфлях.  Вот  она  и  подумала, что  эти  двое  идут  в магазин,  что  недалеко  от  гостиницы, и  скоро  вернутся.  Молодежь  сейчас  такая.  Может  всю  ночь  туда-сюда  бегать  в магазин.
       Пока  женщина  говорила,  Мякушка  спрашивала  себя: могла ли  она  предотвратить  эту  непонятную  ситуацию  и  что  она скажет  отцу  девушки, если  дочь  не  найдется.  Вскоре  Мякушка совсем  перестала  слушать  женщину.  Какая-то  плохо  скрытая фальшь  слышалась  в  её  словах  и  частых  жалостливых  всхлипах.  Мякушка  сидела  на  неразобранной  кровати  и  думала  о том, что  всего  одно  мгновение  может  круто  повернуть  жизнь. Был  человек,  сидел  рядом,  мечтал  о  работе,  об  отдыхе  летом  в Турции.  Вышел  за  дверь,  и  всё.  Нет  человека.  Растворился  в воздухе.  Может, прав  был  тот  плутоватый  прораб,  который говорил  о  «золотом  кирпиче».  Если  судьба  человека  –  его  дом, то,  наверно,  можно  как  угодно  испытывать  судьбу,  сворачивать её  в  «бараний  рог».  Но  стоит  только  неосторожно,  из  глупого любопытства  тронуть  один  непонятный  кирпич,  и  дом  судьбы  рухнет  в  одночасье,  превратившись  в  неприглядные,  лишенные  жизни, груды  камней.
       Наконец, женщина  поспешно  ушла,  скорее, выпорхнула  из номера, как  пёстрая  канарейка.
       —  Она  подумала, –  с  недовольным  лицом  проворчал  милиционер  ей  вслед, обстоятельно заполняя  очередной  лист протокола. —  Не  верю  я  ей.  Всё  она  знает. Это  уже  третий случай  внезапного  исчезновения  девушки  с  данного  объекта.
      —  А  почему  вы  её  не  арестуете? –  спросила  Мякушка.
      Милиционер  задумчиво  посмотрел  на  неё, как  если  она задала  ему  вопрос  об  инопланетном  строении  мира.  Пошевелил усами  и  отвернулся. Торопливо  дописал  пару  слов  на  бумаге, тяжело дыша,  достал  чистый  бланк  протокола.
      —  Попробуй,  арестуй  их.  Они  законы  лучше  нас  знают.  А дырки  в  законе,  ещё  лучше.
     Закончив  со  следственными  формальностями,  милиционер сунул  пистолет  в  потёртую  кожаную  кобуру, что  висела  слева  на  поясе,  насадил  шапку  на  уши  и  тяжёлым  шагом  направился к  дверям.
     —  Родителям  сообщили?
     —  Ещё  нет.
     —  Ну  и  правильно.  Может  ещё  найдется, –  милиционер приоткрыл  дверь  и  обернулся. —  Хотя, вряд  ли.  Тех  двух  так  и  не  нашли.
      Утром  в  комнату  Мякушки  пришел  босс.  Он  был  мрачен и зол.  Рельефные  скулы  на  его  лице  заострились  ещё  больше.  Босс  смотрел  на  Мякушку  с  такой  яростью, словно  думал, что  она  сейчас  с  испуга  родит  ему  новую  стажерку.  Он  посидел минут  пять  на  том  же  стуле, что  пару  часов  как  освободил милиционер,  и  ушёл, так  и  не  проронив  ни  слова.
      Дарина  появилась  в  номере  под  вечер.  Грязная, осунувшаяся, в  мокрых  рваных  джинсах.  Мякушка  её  сначала даже  не  узнала,  потому  что  светлые  волосы  были  чёрными  и висели  на  плечах  и  спине, как  траурные  ленты.
      Наблюдая  за  тем, как  Дарина  разбинтовывает  с  ног палантин, разорванный  на  две  портянки,  Мякушка  подумала, что современная  молодежь  не  слишком  умна, но, видимо,  когда слабеет  ум, крепчают  инстинкты.  И  это  качество  помогает молодым  людям  выжить  в  экстремальных  условиях.  Сколько шансов  на  спасение  имеет  жертва, когда  преступник  начинает охоту на  неё?  Ноль. Преступник  готовится.  Долго  продумывает план  действий, прячет  по  карманам  орудия  преступления. Жертва  ничего  не  подозревает.  Она  беззаботна  и  неосторожна.  Шансов  спастись  –  у  жертвы  нет.  А  Дарина  спаслась, вопреки словам  милиционера, что  вряд  ли.  Что  её  спасло, если  не инстинкт?  Ну  и  плюс  везение, счастливый  случай  или  что-то другое,  к  чему Дарина, наверно, неистово  взывала?  И  снова Мякушка  подумала, что  из  Дарины  выйдет  хороший  сотрудник фирмы.  Ум –  дело  наживное, а  без  везения  и   какой-то бесшабашной  фартовости  –   в  бизнесе  делать  нечего.
       Прослышав, что  Дарина  нашлась, в  номер  поспешили любопытствующие  люди.  Последние  зеваки  напирали  на стоящих  впереди,  и  те  маленькими  шажками  вдавливались  в комнату, как  пузыри  шампуня  из  флакона.  Они  смотрели  на стажерку выпученными  глазами, как  на  призрака, появившегося во  время  спиритического  сеанса.
     Дарину  нисколько  не  смущало  повышенное  внимание  людей.
     —  Народ, как  прошел  тренинг? –  вялым  голосом спросила она  и  рухнула  боком  на  постель.
     Стажерка  проспала  весь  день,  а  потом  знакомые  милиционеры  увезли  её  в  поселковое  отделение  на  допрос.









       11.
       Короткая августовская  ночь  перед  отлётом  была  беспокойная.   Откуда-то  налетел  ветер.  Он  всю  ночь  качал  верхушки  деревьев  и  рвал  в  клочья  низкие  облака.  К  утру  небо  очистилось, и  солнце, блестящее, как  новенькая  копейка, выкатилось  из-за  горизонта.
     «Хорошо. Погода  будет  лётная», –  подумала  Мякушка,  с надеждой  глядя  на  рассветное  солнце.
Она  сидела  в  маленьком  кафе  аэропорта.  Пила  кофе  и  ела свежий  бутерброд  с  ветчиной.  До  объявления  посадки  на  рейс было  ещё  два  часа.  Клеопатра  сидела  за  этим  же  столиком –  напротив  подруги.  И  крутила  туда-сюда  поднос  с  двумя чашечками  кофе.  Мякушка   перевела  взгляд   на поднос  и  усмехнулась.  Её  всегда  удивляла   способность  подруги мгновенно  впитывать   полезную  информацию.  Буквально  на днях  она  поведала  Клеопатре  историю  со  стажеркой, случившуюся  на  тренинге,  а  та  уже  сидит  в  кафе, крутит  две чашечки  кофе,  вырабатывает  привычку,  которая, возможно, когда-нибудь  спасет  ей  жизнь…

      В  тот  вечер,  Дарина,  весьма  довольная  собственной  дерзостью,  выпорхнула  в фойе  гостиницы, потому  что  тренинг  ей  смертельно  наскучил.  Сначала  она  стояла  за  дверью,  и  просто  прислушивалась  к  шуму голосов.  Она  пыталась различить  сказанные  слова, но  они  быстро  угасали, превращаясь в  тихие  печальные  вздохи.  Это  она  нашла  забавным,  похожим  на  звуки  воды  из   морской  ракушки.
     Вскоре  Дарине  наскучило  и  это  занятие.  И  она  начала ходить  по  узким  ковровым  дорожкам  красного  цвета  до  конца коридора  и  обратно.  В коридоре  с  обеих  сторон  были  только  двери,  похожие  на  заплатки   старого  одеяла.  Дверей  было много. За  одними  –  тихо  работал  телевизор, за  другими  –  кто-то смеялся, где-то  настойчиво  плакал  ребёнок.  Девушка представляла, как  она  превращается  в  тень  и заглядывает  в каждый  номер.  Ей  было  интересно: почему люди  смеются  и почему  плачет  ребёнок.  Дарина  так  увлеклась  придуманной игрой, что  не  заметила,  как  столкнулась  с  молодым незнакомцем.  Он  был  статен, приятен  лицом, одет  в  дорогой костюм, а  из нагрудного  кармана  старомодно  и  забавно  торчал уголок  носового  платка.
      —  Почему  такая  красивая  девушка  и  одна?  Почему грустим? –  спросил  он,  крутя  на  указательном  пальце пластмассовый  жетончик  с  ключом  от  гостиничного  номера. —  Кстати, меня  зовут  Василий, что  значит  –  царственный.
      Дарина  улыбнулась.  У неё  был  кот,  которого  тоже  звали Василий.  И  даже  внешне  они  были  чем-то  схожи.
      —  Может, покарнавалим,  поураганим  в  ресторане? Слышишь, музон  уже  врубили?  А,  красивая? –  неожиданно спросил  молодой  человек,  словно  они  давно  были  знакомы.  Он крепко  взял  Дарину  за  плечи  и  заискивающе  посмотрел  ей  в глаза. —  Ах, я  такой  дурак.  К  другу  шёл,  у  нас  деловая встреча.  «Лимоном»  пахнет.  Но, ради  такой  очаровательной девушки, могу  встречу  отменить…
      Дарина  любила  мужчин  намного  старше  её.  Но  с  ними было  скучно, как  в  ломбарде.  Она  клала  на  весы  свою молодость  и  красоту,  а  солидные  дядечки  –  небрежно  швыряли ей  деньги.
А  этот  развязный  наглец  –   щеголеватый,  с  приятными манерами, чем-то  развеселил  её.  И  угадал  её  сиюминутное тайное  томление.  Поэтому  Дарина  поспешно  кивнула.
      Парень  криво  ухмыльнулся,  словно  согласие  девушки  его смутило,  и  лицо  его  потеряло  недавнюю  приятность.  Где-то  в глубине  души  Дарины  эта  внезапная  перемена  в  незнакомце кольнула  нехорошим  предчувствием,  но  она  быстро  отогнала  от  себя  плохие  мысли,  ругая  себя  за  излишнюю  мнительность.    Молодой  франт  широким  уверенным  шагом  пошел  по коридору.  Плоская  лампа  под  потолком  светила  далеко  впереди и  Дарина  видела  только  тёмный  тонкий  силуэт  Василия  перед собой.
      Не  дойдя  до  ресторана  гостиницы, он  вдруг  резко остановился  и  обернулся,  Дарина  от  неожиданности  буквально налетела  на  него.  Новый  знакомый  на  мгновение  прижал  к  её лицу  носовой  платок  и  тут  же  затолкал  его  в  рукав  пиджака.  Она  успела  почувствовать  какой-то  странный  запах,  исходивший  от  платка.  Какой-то  неживой  химический  запах.  «Ах», –  невольно  воскликнула  девушка,  как  бы  извиняясь  за свою  неловкость.  И  с  этим  коротким  вздохом  в  её  тело  словно впорхнул  ангел.  Он  сделал  её  юное  тело  лёгким  и  томным. Ноги  Дарины  обмякли.  Она  почувствовала  необходимость  в присутствии  рядом  молодого  человека.  И  он  поддержал  её, когда  она  уже  почти  упала  на  колени.  «Ах», –  повторила Дарина  и  беспечно  улыбнулась. Теперь  она  постоянно беспричинно  улыбалась,  и  чувствовала  в  теле  непривычную пустоту, как  в  воздушном  шарике,  наполненном  гелем.
      —  Скучно здесь, –  сказал   парень,  испытывающе  посмотрев на  девушку  тёмными,  глубоко  вдавленными  под  переносицу, глазами. —  Здесь  недалеко  есть  прикольная  кафешка.  Там  варят  классный  кофе.  Валим  туда?
      Дарина  послушно  кивнула.  Своё  новое, яркое  мироощущение  она  теперь  связывала  с  этим  парнем,  и  он  галантно  взял  её  под  руку.
До  кафе  они  добрались  на  новенькой  машине  Василия.  Кафе оказалось  грязным,  шумным  помещением, насквозь  пропахшим табаком,  где  пили  пиво  и  сквернословили  мужчины неопрятного  вида.
      Официантка  принесла  две  чашки  кофе  и  странно  посмотрела  на  Дарину.  Та  только  усмехнулась  в  ответ,  приняв неприязненный  взгляд  женщины  за  банальную  бабскую  зависть. И  право,  её  попутчик  по  сравнению  с  остальными  мужланами был  чертовски  мил.
      У  Дарины  тогда  игривое  настроение  шло  по  нарастающей спирали.  И  тяжёлая  голова  чуть  плавала  и  кружилась  в  каком-то  сладком  дурмане.  Едва  Василий  отвернулся, она  поменяла местами  чашки.  Просто  так.  Для  смеха.
Потом  они  поехали,  но  не  в  гостиницу, а  в  другую  сторону.  На  заправку,  как  сказал  её  новый  знакомый.  Там  в  машину  к ним  подсел  ещё  один  молодой  человек, плечистый  с  короткими ногами.  Он  был  одет  во  всё  чёрное,  словно  только  что вернулся  с  поминок.
Дарине  он  сразу  не  понравился.  Она  решила  выйти  из  машины,  но  дверца  с  её  стороны  не  открывалась.  Изнутри ручка  была  сломана.  Когда  Дарина  садилась  в  машину, Василий  сам  закрыл  дверцу  машины.  Она  в  тот  момент приняла  его  жест,  как  проявление  мужской  галантности.
       —  Вот  ты  и  попалась,  глупая  птичка, –  тихо, и  от  этого как-то  очень  страшно,  хохотнул  второй  парень. Он  с  силой захлопнул  заднюю  дверцу  машины, так, что  машина  болезненно покачнулась.  Глаза  этого  парня  были  темны  и  совершенно безумны.  Дарина  с  надеждой  посмотрела  на  Василия  и  увидела  его  глаза.  Они  были  стеклянные.
      Дарина  мгновенно  очнулась,   словно  с  неё  сползло  душное  ночное  покрывало.  Она  тонко  истошно  завизжала, забилась  в истерике,  до  крови  кусая  свои  пальцы.  Парень  на  заднем сиденье  откинулся  головой  на  спинку  сиденья  и  заржал  ещё безумнее.  "Попалась птичка- а-а"  Машина  неслась  по  ночной  лесной  дороге, скрипя  резиной  на поворотах.
      Дарина  устала  кричать  и  биться  в  истерике. Теперь  она  тихо  плакала  и  молилась.  Она  никогда  раньше  не  молилась. Кто  молится  в  двадцать  лет?  В  двадцать  лет  жизнь  и  без  Бога прекрасна.  У  неё  даже  крестика  на  шее  не  было.  Поэтому  она шептала  что-то  бессвязное  и  при  этом  абсолютно  осмысленное.  Она  просила  всех, кого  только  можно, кого  вспомнила  в  эту минуту, самую  малость  –   сохранить  ей  жизнь.
      И  вдруг,  Василий  упал  головой  на  руль, машина  по диагонали  пересекла  все  полосы  дороги  и  на  большой  скорости  влетела  в  бетонный  блок, лежавший  на  обочине. 
От  сильного  удара  дверца  машины  распахнулась  и  Дарина выпала  на  обочину,  скатилась  кубарем  в  кювет, упала  на  жесткий  и  грязный  снег.  А  машина,  сложившись  углом, взмыла в  воздух, перевернулась  несколько  раз, как  бы  ввинчиваясь  в пространство,  и  нанизалась  на  обломанные  стволы  берез,  как  на  шампуры.  Задние  колеса  ещё  крутились, словно  ещё  были  не  согласны  прекращать  свой  круговорот.  Но  под  ними  уже дрожал  яркий  язык  огня.  Огонь  разгорелся  очень  быстро  и пылал  с  такой  силой, что  волосы  на  голове  девушки  начали  плавиться.
       Не  помня  себя  от  ужаса,  Дарина  бросилась  бежать  по обочине  ночной  дороги.  Она  не  чувствовала  холода  ранней весны  и  боли  в  разбитом  теле.  Никто  из  водителей  не остановился, не  подобрал   её.  Да  и  она  сама  убегала  в  лес, едва слышала  за  спиной  шум  мотора  и  скрип  тормозов.  Ночь  она провела  в  старом  сарае,  попавшемся  ей  на  пути. Вместе  с козами.  Те  мирно  похрустывали  в  темноте  прелой  соломой  и всю  ночь  толкали  её  в  бок  тёплыми  мордочками.
   



   





      12.
      Пока  Клеопатра  неторопливо  пила  кофе,  Мякушка  рассеянным  взглядом  рассматривала  мир  вокруг  себя, через такие  же,  как  на  выездном  тренинге  босса, стеклянные  стены.
     За  ними  стоял  белый  самолет  с  английскими  буквами  на борту.  Он  стоял  так  близко, что  Макушка  видела  пилота самолета.  Он  сидел  в  кабине  и  листал  большую  тетрадь. Тем временем  к  самолету  подъехал  буксир, таща  на  сцепке несколько  открытых  платформ  с  чемоданами  и  тюками.
Утром,  когда   Мякушка  вышла  из  дома, накрапывал  мелкий дождь  и  светило  солнце.  В  небе  над  деревьями  висело  две радуги.  Мякушка  подумала,  что  дождь  в  дорогу  –   хорошая примета,  а  две  радуги  –   к  какому-то  счастью.  И  на  душе  у неё  впервые  за  долгое  время  стало  тепло  и  спокойно. 
Сейчас  дождь  прекратился.  О  нём  напоминали  лишь неряшливые  лужи  на  асфальте  и  чёрные  полосы  следов  колёс  машин.  Водитель  буксира  остановился  перед  лентой транспортёра,  вываленной  из  самолета,  как  язык,  спрыгнул  с подножки  кабины,  кинул  под  заднее  колесо  последней  секции красный  железный  башмак.  Резиновая  лента  транспортёра медленно  двинулась  по кругу,  плотоядно лязгая  железом.  Мужчина  стал  стаскивать  с  буксира   и  кидать  на  неё  чемоданы.  И  самолёт  стал  лениво  втягивать  их  в  своё  брюхо.  Когда  чемоданы  первой  секции  закончились,  водитель  буксира убрал  железный  башмак,  снова  сел  за  руль  и  передвинул состав  на  одну  секцию  вперед.  И  снова  стал  кидать  дорожные чемоданы  на  чёрную  ленту  транспортёра. 
Мякушка  наблюдала  за  грузчиком,  ловко  управлявшимся  с горой  дорожной  поклажи,  и  думала,  что  это  –   самая  хорошая работа  на  свете.  Простая  и  спокойная.  Когда  чемоданы кончатся,  человек  уйдет  в  свою  маленькую  комнату,  будет курить,  болтать  о  всякой  ерунде  с  сослуживцами  и  ждать нового  самолета…
       Клеопатра, тем  временем,  покончила  с  кофе  и  купила  бокал  вина.  Отпила  пару  глотков  и  застыла  в  задумчивости.  Обычно, деятельная  и  веселая,  сейчас  она  была  мрачнее  тучи.  Клеопатра  панически  боялась  перелётов.  «Представляешь, – жаловалась  она  подруге. —  Взлетаешь  вроде  целым  человеком, а  приземляешься  фрагментами  человека.  Сильная  фигня?»
Мякуша  старалась  не  думать  о  тёмной  стороне  любого  полёта, отмахивалась  от  подруги.  Мол, чего  там,  не  думай.  По статистике  в  машинах  людей  гибнет  гораздо  больше.  Та  с  ней  соглашалась,  но  всё  равно  перед  полётом  выпивала  пару  бокалов  вина,  как  она  говорила,  для  нейтрализации  воздействия  радиации.
      Наконец, объявили  посадку  на  рейс, и  Мякушка  понеслась  в плотной  толпе  пассажиров  мимо  шеренги  охранников,  как  велосипедисты  на  «Тур де Франс».  Сотни  ног  ритмично  стучали  по  металлическому  полу  посадочного  трапа,  выбивая  какой-то бравурный  и  воинственный  марш.
      Где-то  сзади  плелась  вялая, мутная  Клеопатра.  Она  была  совсем  зелёная.  То ли  от  страха, то  ли  от  выпитого  спиртного.   
Наверно,  все-таки  из-за страха  Клеопатру  развезло  сильнее обычного,  и  теперь, покряхтывая  и  стеная, она  тащила  свой полупустой  чемодан  самая  последняя.
      Клеопатра  не  пожелала  сдавать  в  багаж  свой  чемодан,  и  неулыбчивая  регистраторша,  с  внешностью  завуча  ПТУ  для трудных  подростков,  язвительно  попросила  её  поднять  чемодан  одной  рукой  над  головой. 
      Клеопатра  посмотрела  на  неё  так,  словно  умела  испепелять людей, превращать  их  в  пыльное  ничто  одним  только  взглядом.
Поднять  десять  килограмм  одной  рукой  матери  двоих   детей?  Легко!  Клёпка  победно  взметнула  новенький  тряпичный чемодан, к  залитому  светом  потолку,  и  упала, потеряв  равновесие.  В  туалете  она  задрала  подол  юбки  так,  что   стали видны  швы  на  изнанке,  поморщилась,  разглядывая  свежий синяк  на  бедре  и  проворчала:
     —  Чёрт.  Все  нормальные  бабы  едут  на  курорт  с засосами, а  я  –  с  синяками…

      Отечественный  самолет  внутри  был  тесный,  душный,  с продавленными  сиденьями  и  бумажными  салфетками  на  изголовьях.   
      Место  Мякушки  оказалось  между  мужчиной  и  женщиной средних  лет.   Они  были  похожие  и  неприметные,  как  два кабачка  на  грядке.  Позже  выяснилось, что  это  муж  и  жена. Клеопатра  оказалась  в кресле  ряда  перед  Мякушкой.  Её  медово-рыжая  изрядно  растрепанная  шевелюра, которую  невозможно перепутать  ни  с  какой  другой, доминантно  возвышалась  над двумя  седыми  скорбными  холмиками  по  бокам.
      Пока  самолет  набирал  высоту,  все  испуганно  и  напряженно молчали, глубоко  вдавившись  телами  в  мягкие  кресла. Только  в первом  салоне  заливисто  смеялся  чей-то  ребёнок.
      Впрочем,  страх  –   величина   дискретная.  Поскольку  смутная неопределенность этой  субстанции  всегда  уступает  приятной конкретике  жизни.  Спустя  час  полета,  обворожительные стюардессы,  в  строгих  пиджаках  и  мини-юбках,  быстро  раздали пассажирам  контейнеры  с  едой, толкая  по  узкому  проходу, хитрый,  как  у  иллюзионистов, металлический  шкаф.  И принялись  продавать  импортное  спиртное.
     Клёпка  удачно  сидела  между  двух  друзей  –  нефтяников  из  Сибири.  Поэтому  армянский  пятилетний  коньяк  и  шотландский виски  появились  на  их  столиках  гораздо  раньше,  чем  у  всех остальных  пассажиров.  Стюардессы  могли  даже  не  отходить  от нефтяников,  настолько  их  спрос  превышал  спрос  всего самолёта.
      Перед  глазами  Мякушки  назойливо  маячили  три  холмика. Один  –   гладкий  до  блеска,  цвета  слоновой  кости,  с  жидким  плетнём  волос  над  ушами,  другой  холмик  был  похож  на осеннее  поле  с  пожухлой  стерней.  Между   ними  легкомысленно  бултыхались  ярко-рыжие,  как  сок  облепихи, кудряшки  Клеопатры.
      Тот  из  попутчиков  Клеопатры,  что  сидел  ближе  всех  к проходу,  был  одет  в  клетчатый  пиджак  тёмно-зелёного  цвета, из  которого  торчали  тонкие  белые  ворсинки.  Увидев  эти редкие, торчащие  в  разные  стороны  ворсинки,  Мякушка  вдруг улыбнулась.
      Иногда  в  нашей  жизни  бывают  вопросы,  которые  мучают нас  много  лет.  Они  то  забываются,  отодвинутые  на  стаффаж жизни, то  снова  всплывают  в  памяти,  мучая  нас  своей  извечной  неразрешимостью,  и  снова  затираются злободневностью  бытия.  Но, однажды,  глядя  на  то, что  всегда было  рядом,  но  ты  этого  как-то  не  замечал,  по  причине очевидности  и  обыденности  данного  предмета  повседневности, ты  вдруг  понимаешь, что  перед  тобой  сейчас  ответ  на  вопрос, который  мучал  тебя  много  лет.
      В  детстве  Мякушка  часто  слышала,  как  соседка  Бегликова хвасталась  на  кухне  её  маме,  что  купила  отрез  «чесучи»  для пиджака  мужа, и  Мякушка  всё  пыталась  представить,  как  может  выглядеть этот  отрез  из  «чесучи».  Маленькая  Мякушка  никогда  не  видела  дядю  Толю  в  пиджаке,  а  только  в  старой, застиранной  майке.  И  Мякушка  долго  ломала  голову, пыталась представить,  как  может  выглядеть  тот  таинственный  пиджак.  И она  думала,  что  это  пиджак  из  шерсти  собаки, болеющей  чесоткой.   
     Увидев  пиджак  сибиряка,  Мякушка  сразу  поняла: «чесуча»!  И  ей  стало  весело.
     Алюминиевое  кресло  впереди  судорожно  заскрипело.  Клёпка, наконец, обернулась, держа  над  головой,  пластмассовый стаканчик  с  коньяком.  В  прорези  между  сиденьями лихорадочно  блестел  её  аквамариновый  глаз.
      —  Будешь?
     Мякушка  отказалась, что  ожидаемо  совсем  не  огорчило Клёпу.
      —  Хорошо, что  Ветрова  нет, –  горячо  и  быстро  зашептала она. —  Ветров –  тот  ещё  эгоист.  Он  бы  ещё  на  взлёте  высосал бы  весь запас  спирта,  и  народ  летел  бы  сейчас  в  трезвом обмороке.
      Мякушка  слегка  кивнула  и  пробормотала  одобрительное: «угу», хотя  подумала,  что  один  пьяный  пассажир  несомненно лучше, чем  весь  самолет.  Клёпка  вздохнула, выпустив  в Мякушку  вязкие  спиртосодержащие  пары,  и  отвернулась. Вскоре  она  и  вовсе  благополучно  забыла  про  неё.
      «И  все-таки, как  дальновидно  провидение, –  привычно размышляла  Мякушка, зажатая  в  тесные  рамки  кресла. —  Словно  умелый  бильярдист,  оно  отправило  каждого  пассажира в  свою  лузу.  Пьющие  к  пьющим.  Умные  к  умным».
      Попутчикам  Мякушки  было  лет  сто. На  двоих.  Изредка бросая  косые  взгляды  то  на  одного, то  на  другого,  Мякушка чувствовала,  что  стремительно  стареет  в  их  унылой  ауре.
      Супруг  –   с  животиком.  Жена  –   с  грудью.  Он  смотрит  в иллюминатор,  на  белое  поле  облаков  под  крылом.  Она  смотрит в  проход  салона  самолета.  Не  везут ли  минеральную  воду?
      От  мира  они  отгородились  многостраничными  газетами  с примитивными  кроссвордами.  Мякушки  для  них  тоже  не  было.
Время  от  времени,  они  передавали  через  неё  авторучки  и газеты.
      Мякушка  старалась  им  не  мешать.
Она  закрывала  глаза  и  притворялась,  что  спит,  и  даже  была готова  притвориться  креслом, чтобы  только  не  мешать  этим двум, разлюбившим  друг  друга, людям.
       «Если  они  не  поменялись  со  мной  местами, чтобы  быть рядом,  –  рассуждала  Мякушка. —  Значит,  я  для  них  –  единственная  возможность, хотя  бы  пять  часов, быть  рядом  и  в тоже  время  быть  отдельно». 
      День  за  чуть  заиндевевшим  стеклом  иллюминатора  сменился  ночью  также  быстро,  как  если  в  доме  разом  закрыли все  ставни.
Когда  за  стеклом  иллюминатора  самолета  установилась  однородная,  непроглядная  чернота,  и  казалось, что  турбины  под крыльями  натужно  и  бессмысленно  месят  эту  чёрную резиновую  массу, Мякушка  вспомнила  маму.
      Мама  прожила  короткую  жизнь.  Странно,  но  через несколько лет  Мякушка  станет  старше  её.
Для  детства  и  молодости  мамы  кем-то  свыше  были  определены суровые, безрадостные  времена.  Была  ли  мама  счастлива? 
    При  жизни  Мякушка  стеснялась  спрашивать  её  об  этом.  И  вот  теперь,  на  высоте  двенадцать  тысяч  метров  над  землей, когда  трудно  сказать,  к  чему  ближе  её  душа  –  к  земле  или  самолету,  этот  вопрос  неожиданно  царапнул  её  душу.
И  ещё  она  подумала, что  в  сущности  –   ничего  не  знала  про  её  жизнь.  Жизнь  мамы  закончилась  раньше,  чем  она  успела осознать, что  живет, а  Мякушка  не  успела  запомнить  её  жизнь.
      Почему-то  Мякушка  помнила  маму  только  очень  молодой.  В  светлом  платье  с  рукавом  –  воланом  и  пестрой  косынкой  на шее.   Мякушка  тогда  была  маленькой.  Что  она  могла  тогда знать  о  жизни?  Ничего.  Могла  только  видеть  и  запоминать картинки,  открывая  и  закрывая  глаза…

      Мякушка  открыла  глаза  и  увидела:  мама  сидит  за  большим круглым  столом, выдвинутым  на  середину  комнаты.
На  столе лежит  миллиметровая  бумага  с  какими-то  кривыми линиями,  поверх  неё  лежит  шуршавая,  полупрозрачная  калька.
Мама  склонилась  над  бумагами.  Мякушка  видела  ровный пробор  её  светлых, вьющихся  волос, качающихся  надо  лбом  в такт  её  дыханию.
Справа  от  мамы  стоит  пузырек  с  чёрной  тушью.  Мама  макет  в него  перо  ученической  ручки.  Потом  пером  наполняет  клюв рейсфедера. Так  ласточка  под  крышей  дома  кормит  своих крошечных  птенцов.  Мама  очень  медленно  водит  рейсфедером по  кальке.  В  комнате  висит  слегка  уловимый  запах  лекарств, перемешанный  с  кисловатым  запахом  туши.  Мякушка  часто болела.  И  мама  была  вынуждена  брать  работу  домой. 
      Мякушка  закрыла  глаза…
Мякушке  было  лет  пять.  Она  открыла  глаза  и  увидела нависшее  над  собой,  красное  разгневанное  лицо  мамы,  её  растрёпанные  волосы, большие,  серые  глаза, что-то  кричащие губы.
Мякушка  спросонья  не  слышит  и  не  понимает,  о  чём  так сердито  кричит  мама.  Понимает  только, что надо бежать.  Она мышкой  срывается  с  постели  и  бежит  вокруг  стола. Мама бежит за  Мякушкой, грозно  размахивает  отцовским  ремнем  и кричит, что  всё  равно  догонит  и  накажет  дочь, потому  что  она  зачем-то  закрыла  на  шпингалет  дверь  на  кухне  и  ушла  спать. А маме  и  тёте  Нине  надо  было  срочно  идти  на  работу.
Им  пришлось  разбить  дверное  стекло. Тётя  порезала  руку, а мама  побежала  воспитывать  Мякушку.  А  она  всего-то  хотела  пошутить, узнать, заметят  ли  мама  и  тётя, увлеченные разговором, что  их  заперли…

      Маленькая  Мякушка  снова  открыла  глаза:  мама  трясла  её  за  плечо  и  гневно  тыкала  маленьким  кулаком  в  нос.  В  кулаке  пучком  торчали  смятые  сигареты.  От  маминого  кулака  не пахло, как  обычно, чёрной  тушью.  Кулак  отвратительно  вонял табаком.
      Мама  нашла  сигареты  в  кармане  пальто  Мякушки.  Это дорогие  сигареты  тёти  Нины,  которые  она  курила  вечерами  на балконе.
Сигареты  воровал  соседский  сын  –  Родька  Бегликов  и  прятал их  в  пальто  Мякушки.  Родьке  было  всего  семь  лет.  Но  он  уже попробовал  и  отцовские  папиросы  «Беломор»  и  тётины сигареты  «Ява».  Объяснять  это  разъяренной  матери  было некогда.  И  Мякушка  снова  нарезает  круги  вокруг  обеденного стола…

       Когда  Мякушка  снова  открыла  глаза,  ей  показалось, что самолет  молотит эту бескрайнюю  чёрную  резиновую  субстанцию  уже  целую  вечность.  «Вечность, –  повторила  про  себя Мякушка. —  Между  будущим  и  прошлым  целая  вечность»  и  вздохнула.
     Перед  носом  Мякушки  неожиданно  возникла  волосатая лапа,  со  стаканчиком, наполненным  водкой.
     —  Ну, чё, подруга… –  панибратски  хохотнула  лапа  хриплым басом.
     —  Подруга?
     —  Подруга, –  подтвердила  наглая  лапа. —  Водку  будешь?
     —  Не-а.
     —  Крутая  что  ль,  водкой  брезгуешь?
     —  Угу.
     —  Кто  водку  не  пьёт, тот  в  Сибири  не  живёт, –  посочувствовала  Мякушке  волосатая  пятерня.
     —  Ага.  И  на  медведя  со  стаканом  не  ходит.
     Волосатая лапа  исчезла  вместе  со  стаканчиком  из  узкого  прогала  между  сиденьями, и  в  диалог вступила  не  самая  приятная  часть  лица.  А  именно  та, которая  водкой  не брезговала.
     —  А чё?  Медведь  –  хозяин  леса.  Мы  же,  не звери  какие.  Он  нам  ягоды, грибы,  а  мы  ему  –  стакан  водочки.  Мол, ты  – хозяин  леса,  а  человек  –   царь  природы.  Что  нам  делить?
     —  Хватит  трепаться  с  непьющей  женщиной, –  решительно вмешалась  в  разговор  Клеопатра. —  Харитоныч,  наливай  уже.
     «Вот  она   суровая  проза   жизни, –   с  усмешкой  подумала Мякушка.  Впрочем, без  всякой  обиды. —  Когда  рядом  мужики, то  для  Клёпки  я  уже  не  подруга,  а  непьющая  женщина». 
     И  Мякушка  привычно  погрузилась  в  свои  бесконечные мысли. 
Через  пару  часов  высокое  кресло, что  маячило  перед  ней, жалобно  заскрипело, заходило  ходуном. Это  пьяная  Клеопатра попыталась  встать.  Наконец, побарахтавшись  в  ногах  соседа, она вывалилась  в  узкий  проход  салона,  как  банка  «пепси-колы»  из вендингового  автомата.
     Изрядно  пьяная  Клеопатра  хотела  иметь  надёжную  опору  для  неустойчивого  тела  и  потащила  Мякушку  в  хвост  самолета, толкая  её  перед  собой,  как  стюардессы  железную тележку.
     В  хвосте  самолета  было  пусто  и  сильно  пахло  лекарствами. Несколько  последних  рядов  справа  были  закрыты  от  посторонних  глаз  светло-синей занавеской.  Импровизированная  ширма  была  плотная, но  короткая, и  было  видно, что  там,  на  носилках,  поверх  спинок  кресел, лежал  высокого  роста  больной  старик.  Поверх  его  обнаженного  тела  была  наброшена  белая простыня.  И  с  одной  стороны  простыни  были  видны  худые, жилистые, желтые  ноги  старика,  согнутые  в  коленях, с  другой  –  седая  голова,  с  натянутой  на  острых  скулах  кожей.  Рядом сидел  молодой, усатый  медбрат,  а  взрослая  дочь  трогательно  держала  отца  за  руку.
      Клеопатра  остановилась.  Её  глаза, мутные, как  бутылочное стекло, на  мгновение  прояснились. «Вот, –  тяжело  дыша,  сказала она. —  Вот  именно  так  я  мечтаю  летать.  В  полном  анабиозе. Чтобы  общий  наркоз  был  не  влит  в  горло,  а  вколот  шприцем  в  мягкое  место».
      Часа  через  три  полета, самолет  стал  похож  на  вагон  пригородной  электрички  дальнего  следования,  в  котором  народ  постоянно  куда-то  перемещался, говорил,  смеялся, пел  и,  естественно, пил.  Нет, пил  скорее  –  неестественно.
      Народ  пил,  как  в  последний  раз.  Ведь  он  летел  в  страну, где  не  тратят  деньги  на  вытрезвители, а  сразу –  на  тюрьмы.  Народу  бы, наоборот,  успеть  просохнуть,  привыкнуть  ещё  тут,  на  борту  самолёта, к  суровой, безалкогольной  действительности.
      Но  многие,  и  в  первую  очередь  –   сибиряки  только увеличивали  объемы  потребляемого  спиртного.  Харитоныч, который  был  в  пиджаке  из  «чесучи», ронял,  как  шлагбаум, руку  перед  невозмутимой  стюардессой.  Заталкивал  пухлую  пятерню во  внутренний  карман,  доставал  из  него  рыхлую  пачку  банкнот.  Настойчиво  совал  несколько   зелёных  бумажек  в  руки  стюардесс.  Может, какие-то  деньги  и  не  пахнут, но  эти  хрустящие  купюры  отчётливо  пахли  типографской  краской.
      Есть  редкие  люди, способные  из  ничего  делать  деньги,  а эти  два  русских  мужика,  с  поразительной  лёгкостью, превращали  в  ничто  немалые  деньги.
      Наконец, мокрый  и  красный  сибиряк  Харитоныч  стал скучным, тяжело  поднялся, опираясь  на  спинку  кресла, так  что оно застонало  под  ним,  и  заявил, что  он  летит в Тегеран, ловить  Бен -Ладена.
      После  чего  сибиряк,  растопырив  руки,  натыкаясь  животом  на  подлокотники  кресел, пошел  вдоль  рядов, вербуя  отряд  добровольцев. 
      В  своём  салоне  таких  смельчаков  не  нашлось,  и  он, качаясь, матерясь, падая  всем  телом  на  людей, подался  в  другой  салон. 
Прошло  довольно  много  времени.  Мякушка  почти  спала,  когда  резко  взмыла  вверх  шёлковая  шторка,  отгораживавшая   салоны, и  в  салон, лёжа  брюхом  на  знакомой  тележке  словно тюлень  на  льдине, лихо  вкатился  исчезнувший  сибиряк.  «Опа», –  радостно кричал  мужик, отталкиваясь  липкими  руками  от  спинок  кресел.
Его  никто  не  останавливал.  Каждый  гражданин  имеет  право  на  свой  способ  покидания   самолета.  Сибиряк  благополучно  докатился  до  туалетов  и  уперся  седым  ежиком  в  естественный  ограничитель  —  заднюю  стенку  хвоста.   Слава  Богу!  Не всё ещё  прогнило  в  славном  отечестве.  Во  всяком  случае,  изнутри самолет  оказался  крепче, чем  казался  снаружи.  Быстро  прибежали  испуганные  стюардессы  и  докатили  сибиряка  до  посадочного  места. Тот  проспал  ровно  пятнадцать  минут  и  снова  настырно  побрёл  в  другой  салон.
      Ближе  к  концу  пути,  Харитоныч  всем  порядком  поднадоел, к  нему  приставили  персонального  стюарда  из  первого  салона  и, когда  самолет  пролетал  над  унылой  пустыней, стюард  принес спасательный  жилет  и  с  невозмутимым  видом  посоветовал мужику прыгать  с  помощью  сливного  механизма  в  клозете.
      —  А  эти  горлышки  для  чего? –  поинтересовался  у  него сибиряк,  привычным   движением  потянув  пластмассовую  трубочку  ко  рту.
      —  Да,  да.  Для  того.  Жилет  надувать, –  терпеливо  пояснил стюард.
      —  А  как?  –  растерянно  спросил  Харитоныч  и  доверчиво  уронил  седую  голову  на  его  плечо.  Похоже,  он  полюбил  парня,  как  сына,  и  дальнейший  их  разговор  протекал доверительным  шепотом.
      —  А  как  ты  дуешь, когда  тебя  гаишники  останавливают?
     —   А  там  тоже  есть  гаишники?
     —   Где?
     —   А  куда  мы  летим?
     —   Мы  –  прямо.  А  тебе, за  первым  светофором  –  направо.
     —   Сп-сибо, –  растроганно  всхлипнул Харитоныч  и  обмяк  в  кресле, обнимая  сильными  ручищами, крошечный  спасательный  жилет.
    Тотчас  же  его  безвольная, седая  голова  нашла  горячее  плечо Клеопатры,  и  Харитоныч  умиротворенно  и  смачно  захрапел.










   

   


 *      «… Великую цивилизацию невозможно завоевать извне…»                «Цезарь и Христос»  (история цивилизаций)  —  Вил Дюрант

 *      «Чайка по имени Джонатан»  роман   —  Ричард Бах

 *      «… как у Иды Мейтленд…»   —  жила в США. Имела обхват груди 380 см.

 *      «Ну и рожа у тебя, Шарапов…»  —  фраза из фильма «Место встречи изменить нельзя»

 *      «Пепел Клааса…»   —   «Легенда  об  Уленшпигеле»  —  Шарль Де Костер


 *     Зеркало пернштейна   —  зеркала в замке Пернштейн, имеющие дурную славу.