Фрагмент из повести Дед Милок

    В майский праздник Миша,, выпив к обеду рюмочку и оставив Гелю подремать, пошел по праздничной деревне побродить. Над каждыми воротами трепал ветер кумач, из окон домов лилась музыка, играла гармошка. Кучками стояли нарядные деревенские. Миша здоровался, но нигде не останавливался. Ему нравилось ходить, наблюдать, набираться всеобщего веселья. Иногда его спрашивали, чего один ходит, не разрешилась ли Геля. Он улыбался, мотал головой и шел дальше.
      Зашел в родительский дом. Навстречу выпорхнула сестренка Тоня. Миша залюбовался, так хороша она была, несмотря на белобрысость. Белая коса, белые брови и ресницы и неожиданно светло-карие глаза заставляли ею любоваться. Зашептала:
 - Миш, я с осени хожу с Гришей Яковлевым. Замуж зовет, а отец ни в какую. Чего, грит, за муж с одной рукой. Кто дела справлять будет. Я, Миш, шибко его люблю.  Ты скажи отцу-то, А?
 - Скажу, - сказал солидно и басовито. А сам аж гусиной кожей покрылся. Видано ли дело, отца учить.
       Отец с Фросей сидели у самовара, нарядные, раскрасневшиеся. Примостились и Миша с Тоней. Под лавкой стоял самогон, а на столе, вместе с баранками и сахаром - огурцы, соленые грибы, миски из-под щей. По всему было видно, что отец с Фросей под приятным хмельком. Встретили приветливо:
 - О, проходь, проходь. А один чего?
 - Тяжело Геле-то, прилегла.
 - Чай родит скоро. Когда наследника-то ждешь?
 - Да наверное вот-вот...
 - Ну... в каком месяце-то хоть знаешь?
Мише неприятен был этот разговор. Он понимал, что женитьба на Геле не убедила отца, что своё дите он ждет. Своими подковыристыми вопросами тот часто давал это понять. Чтобы скрыть неприятную неловкость, попросил:
 - Плесни в кружку чуток, праздник ведь
 - О как! Плесни, - передразнил отец. - Смелой стал.
Миша смешался, но тут же оправился и повторил:
 - Плескани, да щец положи.
Отец хмыкнул, но ничего не сказал и щедро «плесканул» в кружку самогона.
      
       Лишку Мише оказалось самогона, несмотря на обильную еду, развезло здорово. Уложили его отец с Фросей на свою кровать, заботливо одеялом прикрыли и ушли. И сниться Мише сон.
-------Идет по праздничной улице с Гелей. Народ нарядный, гармонь заливается. Геля в бусах в цвет неба, щеки рдеют, глаза сияют.  На них показывают пальцами , отовсюду слышится от мужиков завистливое: « Ишь, каков Милок-то! Не промах парень, какую себе отхватил!» Сердце ликует, он щеки надувает, скрывая самодовольную улыбку, косится на жену, цветя глазами. а та вдруг в сторону отпрыгнула, смеется, оглядывает его, оглядывается на мужиков. Сравнивая с ними, издевательски хмыкает. Он понимает — сравнение не в его пользу, и сердце заходится бессильно. А Геля хватает за руку незнакомца и убегает с ним. Миша пытается что- то сказать, у него не получается, и он просыпается.
       Не понял сначала, где он. А как дошло, испугался. Неизвестно сколько он проспал, а Геля там одна. Черпанул кружку воды из ведра, выпил большими глотками и ринулся из избы. На улице недалеко заливалась гармошка, визгливыми голосами, стараясь перекричать всеобщий гвалд, голосили частушки бабы.
 
       Она сидела на полу, скособочившись, одной рукой держась за спину, другой — за живот, тихо охая. Увидев Мишу, заревела в голос. Он подскочил, прижал ее  к себе, лихорадочно гладя по голове. Она глухо, задыхаясь, в пиджак заговорила: «Марфу, Марфу позови».  Миша с перепугу не сразу понял, какую Марфу надо позвать — Марф в деревне много, а когда дошло, возмутился: « Какую еще Марфу. В больницу надо». Геля тоненько завыла, потом страшно утробно закричала: «Ааааааааааа». Миша пулей побежал до Марфы, деревенской повитухи.
       Была глухая ночь, а Геля все не разродилась. Из избы доносился прямо-таки звериный рев. Пришли, прознав, отец с Фросей, тетка Таисья. Несколько мужиков сидели на завалинке, похохатывая, мол, опростается, никто еще с пузом не оставался. Бабы, прислушиваясь к криками из избы, кутаясь в платки поверх рубах, цыкали на них. Никто на эти «вольности» баб не обращал внимания — не до того. Наконец вышла Марфа:
 - Михаил, в избу поди. Родила.
Марфа удивленно на него посмотрела и про себя подумала - «Чего-то и не спрашивает, кого Бог дал? Миша не сразу понял, что Марфа его зовет. А понял, аж вспотел весь, так ему стало страшно - как-то он воспримет Васькино дите. Тихонько вошел в избу, на деревянных ногах подошел к кровати. Геля растрепанная, красная лицом, лежала с закрытыми глазами. Рядом, в ярком лоскутном одеяле лежало тихо мяукающее  тугое поленце. Миша наклонился над ним, понимая, что надо бы радоваться, но кроме брезгливости к сморщенному багровому личику ничего не почувствовал. Поглядел на Гелю, та из-под ресниц за ним наблюдала. Он не знал, что делать дальше. Его спасло появление отца, Фроси  и Таисьи. Отец шумно затоптался у кровати, тетка Таисья промокала глаза, вздыхала, всматриваясь в ребенка. Фрося сразу взяла младенца на руки и спросила: «Кто? Родился-то кто?» Сейчас только до Миши дошло, что даже не поинтересовался, кто у него родился. И опять пришло Мише спасение, теперь уже от повитухи Марфы. Она деловито забрала у Фроси ребенка, укладывая его в зыбку, сказала:
 - Девка, девка! Да какая красивая народилась. Будет ли жива-то  вот. Слабенька больно. Вон, мяукат только. Ты, Михаил, к батюшке Анисиму иди. Окрестить надо, ты не тяни с этим. Не приведи, осподи, не ровен час... Да скажи, что слабенький больно, мол, младеньчик, а то не пойдет.

       Нарекли девочку Тамарой, по святцам. Вопреки опасениям, девочка жила. Слабенький писк превращался в крик. Наливались щечки, кудрявились темные волосики. С каждым днем Миша явственнее видел ее непохожесть с собой. Его это очень раздражало и вызывало протест в душе. Но что было делать, сам на это пошел. Особенно невыносимо было, когда Геля кормила дочь, жутко ревновал жену и к дочери, и к Васе. Жена же вся светилась, целовала без конца крохотные пальчики, кудряшки надо лбом. И всякий раз, когда Миша брал девочку на руки, ревниво отнимала и клала в люльку. В этот момент Миша ненавидел себя, жену и девочку.
       Однако в одночасье все изменилось. Геля вдруг потеряла всякий интерес к дочери. Что ее занимало больше, чем дочь, он не понимал.
"Уйми дочь-то. От коих пор надрывается", - говорил Миша, вынимая ребенка из зыбки.
Девочка замолкала, но тут же криком требовала мать. Миша клал дитя в подол Геле и уходил из избы.  Стал он замечать за собой, что жалеет девочку. Займется она в крике, он прижмет к себе, ходит по избе и приговаривает: «От мы всем зададим, зачем спать не даете нашей дочке». Смотрит девочка не мигая, распахнув круглые глазенки, да как затрепыхается и ну давай гулить да пузыри пускать.  Миша и сам в голос радуется.
В их избе не побывал разве только что ленивый. До поры Мишу это не беспокоило, пока случайно не подслушал разговор. Пошел за дровами, а по ту сторону поленницы разговаривают:
 - Я не верил, а теперь сам вижу, что Васькина. Во как баба обвела и Милка, и всех вокруг пальца.
 - А ты шипче кричи...
 - Кричи не кричи, уж вся деревня и так говорит. Я не верил, теперь сам вижу.
С этого дня Миша к дочке не подходил. Гелю злило это. Иногда упрекала:
 - Чего ты отворачиваешься. Я тебе на шею не вешалась, сам ты …
 - Ничего я не отворачиваюсь. Привиделось тебе.
 - Привиделось. Давеча кричит и кричит, а ты головы не повернул.
 - Чего мелешь. Ты мать. У меня титьки нет.