Ев. от Стр. гл. 60. Никто не завязывает. Никогда

      Странник проснулся в горячем липком поту, но не от страха, а от того унижения, которое испытал в этом мерзком кошмаре. Настигший его среди ночи предательский недуг-отходняк одарил бедолагу одним из тех самых отвратительных снов, в котором чувствуешь себя полным ничтожеством, но ничего с этим не можешь с этим поделать – не в силах ударить, не в состоянии возразить или просто хоть как-то бороться; не можешь противодействовать, будто кто-то невидимый держит тебя, парализует и наполняет твою душу гнусным безволием-страхом, а ты сам словно в густом киселе. Даже осознавая, что герой сна – это Панк, а не он, – хотелось снова уснуть и опустить ломик на голову бригадиру, чтобы смыть с себя весь этот позор. Но сон уходил, а сигарета и подлая мерзкая хворь переключили Странника на размышление о собственной жизни.

      Нина снова спала мирно рядом, лишь изредка вздрагивая и постанывая. В эти моменты он нежно гладил ее по голове, как ребенка, поправлял одеяло и что-то тихо нашептывал. Нехитрые, знакомые чуть ли ни каждому с детства средства борьбы с кошмарами действовали, – как это ни странно…

      Он не хотел возвращаться. Расставания в юном возрасте не стоят почти ничего. Даже ревность неспособна пробудить в молодом тех осмысленных-тяжких эмоций, что овладевают человеком, научившимся ценить свою жизнь, – у молокососов все до глупости жестоко и просто. Лишь легкая грусть овладела неприкаянным Странником, когда он закрыл дверь на ключ и, положив его под обшарпанный коврик, отправился восвояси. «Найти Нине замену?», – об этом он даже не думал, – просто вышел на улицу и сбросил с плеч этот груз, вдыхая с наслаждением свежий утренний воздух, стараясь стряхнуть с себя и удушливый смрад пролетарской общаги.

      Когда Странник наблюдал большое скопление людей в одном месте, будь то даже «Аргентум» или вписка-притон, он всегда вспоминал «Афоризмы житейской мудрости», а порой и цитировал из них кое-что, не стесняясь, но часто превращая слова Шопенгауэра в забавные тосты. Ведь стоило попустить, например, предложение: «Можно сказать, что человек общителен в той мере, в какой он духовно несостоятелен и вообще пошл; ведь в мире только и можно выбирать между одиночеством и пошлостью», – но продолжить с иронией: «Негры – самый общительный, но также и самый отсталый в умственном отношении народ; по известиям французских газет из Америки, негры – свободные вперемежку с рабами – в огромном числе набиваются в теснейшие помещения; они – видите ли, – не могут достаточно налюбоваться своими черными лицами с приплюснутыми носами и губами-варениками. А мы – не такие общительные, поэтому пьем, для разговора, нашу белую водку. Лехаим!». – Как все с радостью поднимали стаканы, одобрительно крякали и вскоре просили «звездануть еще что-нибудь», например, из Хайяма.

      Почитывал Странник и Людвига Клауса, уважая его за неортодоксальные взгляды и особое понимание «существа суть нордического», которое было для Людвига синонимом благородного и возвышенного. Но об этом молодой «маргинал» старался не упоминать в той среде, где люди даже не ведали разницы между нацизмом и элементарным фашизмом, а также фашизмом и... социализмом. Зато Масакра его однажды порадовал, зачитав вслух по памяти: «...Начнем с бытовых примеров. Когда нордические люди садятся в поезд, они ищут самый пустой вагон и садятся там на лавку, где нет соседей. Если же вагон полон, их общение с соседями ограничивается вежливыми фразами. Может быть, они и хотели бы поговорить с соседями, но их разделяет непреодолимая дистанция. Нордический человек может преодолеть всё в мире, только не дистанцию между людьми. Эта дистанция сохраняется даже при самом интимном общении. Если нордический человек заходит в ресторан, он ищет последний пустой столик и, если не находит, несмотря на то, что он голоден, отправляется на поиски другого ресторана, где посвободней»*.

      Так или иначе, но молодые люди во многом похожи на негров и весьма далеки от нордического. Какой-то древний инстинкт их тянет друг к другу, объединяя часто даже не по зову души. Многие подстраиваются и притворяются, приписывая себе интересы, к которым у них нет никакого пристрастия. Что уж тут говорить о Нине и Страннике, – как бы они не старались, но жажда и голод, что зияли в их душах черными дырами, снова свели их, поймав в решето неперемолотых зерен – непригодных для выпечки, недостойных стать частью пирогов и буханок для господ и их жирных свиней. «Но такими отбросами интересуются разные птицы. В жизни всегда так, – размышлял себе бедный скиталец, – всегда есть охотник и жертва, мудак и терпила, господа и рабы. Но когда все запутано, – порой второе становится первым, – и король оказывается во власти шута. Но для этого следует думать – быть не зерном, не растением и не тупым воробьем. Птицунов гоняют коты, хоть и им иногда достается от тех же воронов, сов. Но лучше уж я буду котейкой, раз стать богом у меня пока не хватает ума...».

      Сон совсем улетучился, а мерзкий пот почти высох. Странник почувствовал, что его подруга расслабилась – задышала тихо и ровно. Он осторожно вытянул из-под ее головы затекшую руку, потихоньку встал и подошел к столу с электрической плиткой. Через пару минут в комнате витал аромат сваренного в турчанке хорошего кофе, и синими фракталами клубился дым дорогих сигарет.

      — Когда я слышу эти запахи, всегда вспоминаю тебя, – промурлыкала Нина, сладко потягиваясь. В эти мгновения она была необычайно мила и желанна.
      — Фауст из меня бы не получился, – пробормотал Странник. – Прекрасных мгновений в жизни – хоть отбавляй, – добавил он про себя с легким сарказмом. – Я разбудил тебя?
      — Нет, не разбудил. Я еще сплю, – сказала Нина, не открывая глаз. – Насчет Фауста, – это был комплимент?
      — Как догадалась?
      — Я ведь женщина, – чувствую, как ты на меня вот так смотришь. Особенно, когда я просыпаюсь и начинаю тянуться или хлопочу у стола... У нас осталось? Есть что-нибудь?
      — Передумала завязывать?
      — Никто не завязывает. Никогда. Можно уйти в сторону, пусть порою надолго, но завязать невозможно. Этот зверь останется в тебе навсегда. И всегда будет напоминать тебе о том, кто ты есть. Что ты иной, и что существует совсем рядом – за гранью, – иная разумная жизнь, – без сомнений, без страха и боли.

      Странник отхлебнул кофе и снова задумался: Человек есть то – что он ест. Или, если хотите, – употребляет. Дело даже не в том, что ты болен. Просто, принимая наркотики, – обращаешься и начинаешь являться частью той силы, с которой имеешь дело. Словно укушенный неким вампиром, – познаватель с его отравленной кровью – обречен быть другим, и этого уже не изменить никогда. Даже лишившись всей памяти, ты будешь чувствовать, что есть иное измерение сущего, другое виденье мира. Будешь ощущать это… и, конечно, страдать, созерцая несовершенство, убожество, замечая всю астральную грязь и «слой пыли» на всем абсолютно вокруг; пыль, которую мог бы «протереть влажной тряпочкой», но не в силах этого сделать до тех пор, пока ты «нормален».
      Чтобы воспринимать чертовщину всерьез, нужно постоянно находиться под кайфом. Пока ты в измененном состояньи сознания, даже сказки из Библии о говорящих животных не кажутся вымыслом, ибо ты сам вполне можешь видеть и слышать нечто подобное. Также, будучи зазомбированным или влюбленным, человек как откровение воспринимает софизмы или банальности, речи политиков ему кажутся правдой, а чужой бред извне он считает своими умными мыслями. Но все это безумие, эта шизофрения может быть как невинною-доброй, так и подлой, и злой. Однако человек сам всеобъемлюще склонен, и постоянно стремиться к чему-то подобному.

      Счастье в неведении. Прозрение же – болезнь. Пусть так, но разве мы все не больны этой жизнью? Разве мы все не зависим от того, что нас окружает? Ведь болезнью можно назвать потребность в комфорте и воздухе, воде и пище, в теплом крове и сне, в общении, отдыхе, фильмах и книгах, в сексе не ради продолжения рода… во всем том, что необходимо, и том, что дает нам ощущение «полноты нашей жизни», но делает нас реально зависимыми, слабыми и уязвимыми. Можно возразить, сказав, что наркотики – это непотребность, излишество. Но ведь с таким же успехом можно считать излишеством и все то, что приносит нам радость и облегчение или позволяет взглянуть за пределы наших тесных загонов. Все, кроме труда, который далеко не всегда и не всем людям в радость...

      — Ау, дорогой, где ты? – вывел Странника из оцепенения взволнованный голос. Задумавшись, он не заметил, как Нина встала и сварила, теперь уже для двоих, оставшийся кофе.
      — Сон перебьешь, – сказал он тогда, неохотно переключаясь на больную реальность.
      — Зато потащимся, – ответила Нина, доставая из сумочки лепесток радедорма. – С твоей гадостью вообще классно будет.
      — Запасливая, – усмехнулся скиталец, но не стал ей перечить, – по правде говоря, ему самому хотелось расслабиться и почувствовать себя снова живым.
      — Кофе по-питерски, – грустно улыбнулась Нина, налив холодную воду в высокие стаканы для коктейля, и щелкая таблетками.

      Она умела сделать красивым и эстетичным любое «неблагопристойное» занятие, – будь то курение, глотание таблеток или «иглоукалывание»; даже грибы Нина не ела, но вкушала, сексуально проглатывая их по нескольку штучек. Всегда «выглядеть на сто» и «все делать красиво», – было ее жизненным кредо. Рядом с ней Странник чувствовал себя «белой костью» – не серым мужланом, но господином, достойным в жизни куда большего, нежели то, что ему на деле светило и к чему он сознательно шел.

      Действие «питерского коктейля» настигло их тогда, когда они занимались любовью, но не испортило секс, а сделало его более волшебным и необычным. Все происходило словно в туманном розовом сне – стало красивым, как в кино, но настоящим, хоть и замедленным, и странно-приятным, – почти совершенным. Бархатная наркотическая «тяга» поднимала обычные физические ощущения на более высокий, полу-божественный уровень. Галлюциноген заставлял видеть каждое мгновение настоящего, как потрясающий воображение шедевр неземного искусства. Чтобы достичь подобного духовного зрения человеку-нешизофренику необходимо медитировать в Тибете до конца своих дней.

      Вдоволь насытившись друг другом, Сергей и Нина укрылись наэлектризованным одеялом, чувствуя негу, покой и умиротворение. Они были теперь одним энергетическим существом, живущим как в материальном, так и в тонком затерянном мире. Сон подкрался мягким разноцветным благоухающим облаком, в котором тихо звучал клавесин, и стал приятным продолжением нежности и блаженства, – совсем непохожим на черные или иные бестолковые сны, в которые проваливаются обычные люди. Еще до того, как погасла последняя искра рассудка, они почувствовали, что их раскачивает на волнах, услышали мерный шум непостижимо-далекого Зеленого моря.


                ***WD***


      *Л. Ф. Клаус «Раса и душа. Практическая психоантропология».


      Следующая глава - http://proza.ru/2023/01/10/837

      Предыдущая глава - http://proza.ru/2022/04/16/1311

      Начало повести - http://proza.ru/2021/02/24/1297

      Md – Наталия Овчинникова  Спасибо за фото, Наташа!)