Левада уплывал далеко, Дубин поднимался высоко
Мой особый интерес к творчеству социолога и культуролога Бориса Дубина вызван тем, что одновременно он был переводчиком и литературоведом, много сделавшим для ознакомления российских читателей с классической и современной испанской и латиноамериканской поэзией, а также - с англоязычной, французской и польской. Его переводы и эссе отмечены французским Орденом заслуг, премиями журналов «Иностранная литература», «Знамя» и «Знание – сила», премией Министерства культуры Венгрии, премией имени Анатоля Леруа-Больё (Франция–Россия), премией имени Мориса Ваксмахера (Франция–Россия), премиями Ефима Эткинда и Андрея Белого.
В моем понимании личности ученого и механизмов его интеллектуальной деятельности неправомерно прочерчивание жирной линии или возведения непроницаемой стены между разными направлениями его творчества, В силу каких бы причин, обстоятельств эти линии не возникли, все сложилось осознано. И если эти направления достаточно долго сосуществуют, они частично, кусочно соприкасаются и проникают друг в друга.
О творчестве Дубина написано в целом немало, но – я бы сказал – одномерно. Литературоведы анализируют его немалое переводческое наследие и эссеистику, социологи, в основном его коллеги и друзья, попытались обозреть социологические и культурологические работы Дубина.
Пожалуй, наиболее полно, обстоятельно это сделано Львом Гудковым (1), который несколько десятилетий дружил и сотрудничал с Дубиным. Сначала они вместе участвовали в семинаре Ю. А. Левады, затем – работали под его руководством во ВЦИОМе. Весьма значимыми для меня в этой статье являются приведенные Гудковым слова Левады о Дубине и одно из утверждений Гудкова о нем.
Говоря о времени приобщения Дубина к социологии, Гудков вспоминает: «...Так Боря вошел в социологию, а позже я ввел его в ближайший круг Левады <…> Левада вначале неохотно брался читать и разбирать первые Борины опусы (статью о детском чтении и другие), но позднее очень полюбил Борю и на все мое ворчание (уже во ВЦИОМе) на Бориса, уклонявшегося в литературность, неизменно отвечал одно: “Для нас честь работать с Борей”».
Через много лет, рассматривая процесс отхода Дубина от социологии, это происходило во второй половине 2000-х, Гудков пишет: «Мне кажется, в глубине души он оставался поэтом, хотя и не давал себе здесь воли, считая свой поэтический дар ограниченным (может быть, и зря».
По сути здесь неявно обозначена центральная проблема анализа социологической и (видимо, литературной) деятельности Бориса Дубина: каким образом осуществлялся им синтез его поэтического (в форме переводов) и научного (социологического) видения мира? Это и центральная задача намечаемого мною изучения его биографии.
***
31 декабря 2018 года Наталья Зоркая (БД: сотрудница «Левада Центра) записала на своей fb-странице: «Сегодня день рождения Бори Дубина. Помним, не хватает, огромный кусок жизни был рядом, как хорошо, что он был». Было и несколько комментариев-признаний, что Дубина помнят, что его не хватает. Этот пост и подтолкнул меня написать этот несколько развернутый комментарий.
Первый раз я писал о Борисе Владимирович Дубине (1946-2014) в 2011 или 2012 году, когда работал над книгой «Современная российская социология. История в биографиях и биографии в истории», увидевшей свет в 2013 году. В ней есть небольшая глава о социологах третьего поколения, и один из ее героев – Борис Дубин. В процессе работы я позвонил ему, чтобы уточнить фактографию.
Я недолго, в конце 1980-х, знал Дубина, знал биографическое интервью, которое он дал Геннадию Батыгину. По моим представлениям, у него не было научной степени, но в каком-то веб-материале прочел, что он – кандидат наук. Поискав в электронных каталогах главных библиотеках страны и не найдя ничего, я решил обратиться к нему. Как мне помнится, он с несколько извиняющейся интонацией, сказал, что он не писал диссертаций и не имеет степени. Поговорили еще о чем-то малозначимом; я же не мог знать, что больше у нас не будет разговоров... но даже, если бы и знал? Тогда я не был готов к обсуждению природы его научной деятельности.
Познавательная проблема и грустные переживания были впереди, о них – в небольшой заметке: «Мой разговор с Борисом Дубиным я задумал слишком поздно...», она была размещена в портале «Когита.Ру» в ряду других некрологов (2). Пожалуй, главным в ней было мое письмо Дубину от 27 июня 2014 года, как оказалось, отправленное ему менее, чем за два месяца до его смерти. Не думаю, что он прочел его, во всяком случае никакого ответа я не получал. Письмо было длинным, приведу лишь его фрагменты:
«Боря, я хорошо представлял твои политические (гражданские) установки... и потому рад, увидев твою подпись под Заявлением Конгресса интеллигенции, посвященное событиям в Украине. Все эти события – кроме всего прочего – развели в разные стороны даже людей, десятилетиями друживших и доверявших друг другу <…>
Я хотел написать тебе в начале июля, но изложу мое дело сейчас...
...возможно, ты знаешь, что я занимаюсь не только историей и современностью американских опросов общественного мнения... почти столько же лет я изучаю историю советской/российской социологии... и нашел собственный источник информации – глубинные интервью с нашими коллегами по электронной почте... сейчас завершено и размещено в сети 60 таких бесед <…>
Я не обращался с такой просьбой к тебе, Леше (БД: А.Г. Левинсону, сотруднику «Левада Центра») и Льву (БД: Л.Д. Гудков, руководителю «Левада Центра»], так как вы многое рассказали о себе Гене Батыгину (БД: Г.С. Батыгин), и в моей книге по истории социологии, выпущенной в прошлом году Европейским университетом в СПб, есть и ваши “портреты.”
Анализ собранной информации позволяет мне с уверенностью говорить о биографичности творчества социологов, т.е. их построения, предмет исследований во многом определяются их до- или внесоциологической деятельностью... мне не кажется оригинальным этот “посыл,” но изучение механизмов, кейсов биографичности представляется интересным...
По роду твоей переводческой деятельности ты, конечно, постоянно видишь эту биографичность в поэзии... а есть ли там, если говорить о серьезных авторах, еще что-либо кроме биографичности?
Недавно я написал небольшую книгу о Грушине, <…> Могли бы мы с тобой немного поговорить о биографичности в литературе и социологии? Это, как ты понимаешь, не горит, но, как говорит Ядов, ваще...».
Возвращаясь к посту Наталии Зоркой, хочется задаться вопросом: «А чего, собственно, не хватает?», ответ неявно присутствует в нескольких комментариях - «общения». Одной из важнейших ценностей в жизни человека. Действительно, будучи блистательным переводчиком классической и современной поэзии, ведя постоянные мысленные беседы с Аполлинером и Лоркой, Борхесом и Беккетом и многими другими, Дубин в своих текстах и лекциях, выступлениях на семинарах, придавал недостающий нашей социологии интеллектуализм. Никто кроме него, не сделал так много для внесения в нашу социологию духа, атмосферы высокой культуры. Прислушаемся к словам Геннадия Батыгина, сказанным незадолго до его смерти. Вот уж кто прекрасно ориентировался в теоретическом поле социологии, в том числе – отечественной: «Я смотрю на них снизу вверх и доверяю им до такой степени, что не могу даже усомниться в том, что они пишут. Это, например, Борис Владимирович Дубин, <…>. У таких людей нет никаких регалий, но они великолепные специалисты, непревзойденные стилисты, каждый по-своему, конечно. Это мастера. У них нет статуса, такого как, скажем, у меня — зав. сектором, профессор и т. д., из-за которого на меня сейчас тоже трудно влиять. Но я завишу от сетей, от институциональных обязательств — научных и ненаучных. Во всяком случае, четыре требования научного этоса, которые сформулировал Р. Мертон, здесь амбивалентны. А эти люди абсолютно свободны. Я, конечно, их мифологизирую, но так и должно быть» (2).
С этим рассуждением или с аналогичными не согласен Лев Гудков в его наполненной интересными реминисценциями, но спорной рядом утверждений статье «О Борисе Дубине» (1). Гудков отмечает, что он не хочет участвовать в строительстве еще одного мифа российского сознания. Но здесь речь не идет о мифотворчестве, все принципиально проще: вклад ученых в возведение здания отечественной социологии не должен сводиться к тому, сколько и каких теорий ими внесено в науку. За прошедшие десятилетия советскими социологами было сделано немало теоретических построений, но, думаю, лишь немногие работают и сегодня. И не будем спешить. Статья Гудкова опубликована в 2015 году, т.е., возможно, менее, чем через год после смерти Дубина. Однако размышления ученых, малоизвестные результаты исследований, нередко признаются значимыми лишь через много лет после того, как они предъявляются научному сообществу.
Моя статья «Жизнь в поисках “настоящей правды” Заметки к биографии Ю.А. Левады» была опубликована в середине 2007 года (3), когда прошло совсем немного времени после его смерти.Биографических материалов о Леваде было мало, делал некую мозаику. И в какой-то момент мне показалось, что обращение к образу Старика из притчи Хэмингуэя о Старике и море поможет мне раскрыть образ Юрия Александровича.
Одна из ее ключевых тем этой истории, задается первыми словами повествования: «Старик рыбачил один...», для Старика рыбачить означало жить, это то, что умел делать и делал. И несколькими строками ниже: «Твой не любит уходить слишком далеко от берега». Речь идет о хозяине лодки, на которой работает мальчик. Сам Старик любил уходить далеко от берега. Только там он мог поймать по-настоящему крупную рыбу, там он оставался один, наблюдал море и небо, говорил сам с собою и с рыбой. Любая притча с вечными героями – море и человек – имеет множество смыслов, интерпретаций. Я вижу в ней и рассказ о жизни Левады. Старик – это он. Море – это то бесконечно широкое семантическое пространство, в котором Левада рассматривал, анализировал стоявшие перед ним исследовательские проблемы.
Левада всегда задумывался о крупных теоретических проблемах, и он отчетливо понимал, что в поисках решений ему придется далеко уходить от берега и мелей туда, где он всегда будет один. Творчество без одиночества невозможно. Но как Старик, видя облака, море и стаю диких уток, понимал, что “человек в море никогда не бывает одинок”, так и Левада не чувствовал одиночества даже в долгие годы молчания. И дело не в семинаре, собиравшемся вокруг него, дело в нем самом. Он постоянно размышлял о социальной реальности и беспрерывно думал о ее конструкции.
Борис Дубин поднимался высоко, в своих переводах поэтов- философов и философов-поэтов ему постоянно приходилось осваивать новые интеллектуальные высоты, ему необходимо было искать и сохранять диалог с властителям дум поколений. Только на тех высотах он начинал чувствовать свою независимость, свою свободу. Именно оттуда он хотел рассматривать мир, и слишком тяжелы для него становились вынужденные спуски.
Заканчивая указанную выше статью, Лев Гудков пишет «Борин уход из Левада-центра в августе 2012 года я воспринял, прежде всего, как человеческую слабость. Это, наверное, было не совсем верно, здесь можно найти другие мотивы, скорее это — внутренняя драма исчерпанности, честность признания усталости, что он сам мне старался донести, объясняя свой уход: “Я больше не могу писать, кончился, ты сам видишь”»
Согласен с Гудковым, Борис Дубин переживал драму, но его решение об уходе из Левада-центра было проявлением человеческой силы, освобождением от этой драмы. Движением к себе, к свободе. Дубин оставил нам очень много, его наследие – весьма значимо. Пусть условно, назовем его высоким образцом интеллектуальной социологии.
1. Гудков Л. О Борисе Дубине // НЛО. 2015, №3. http://magazines.russ.ru/nlo/2015/3/46gyd.html.
2. Батыгин Г. С. «Никакого другого пути я даже помыслить не мог» // Социологический журнал. 2003. №. 2 3. Докторов Б. Жизнь в поисках «настоящей правды». Заметки к биографии Ю.А. Левады // Социальная реальность. 2007. №6. https://corp.fom.ru/uploads/socreal/post-274.pdf.
Свидетельство о публикации №222042000310