Ев. от Странника. гл. 62. Клюка и посох

      Мягкий шелест волн начал усиливаться, постепенно перерастая в мерный грохот и гул. Откуда-то из-за линии горизонта приближался свирепый сумрачный шторм, потрясая наэлектризованный воздух раскатами прекрасного грома. Летняя взбалмошная гроза накрыла город внезапно, ведь его бетонное сердце не придает значения ветру, тишине или сумеркам. По его черным смоляным венам течет железная кровь. В его паучьих глазах тысячи жизней – одиноких, одинаковых-разных жалких душ за дверьми с номерами. За дверьми, что никуда не ведут – все одно и то же по кругу. Чтоб попасть в такое место в Геенне, древу разума должно обрезать все свои ветви и привить ему чужие плоды, а его корни заключить в красивый горшок и поливать их, питать социальным навозом. Пусть радеют-чудят гончары летописцы; лепят камень на камень, кирпич-на-кирпич подневольные каменщики, – пусть растет до небес твоя башня. Крепнут стены кольцом, а на них – должники и надсмотрщики. Трупы тех, кто не справился и ослаб под кнутом, будут гнить под стена'ми до полночи в назидание прочим. Но их похоть и жажда, их тщеславие, алчность и зависть обеспечат приток новых сил. Так растет славный город, так сидит он царицею и не видит, не ведает горести. А над башней гроза…

      Вспышки молний слепили и пугали трусливого Ганса, – он забрался, как кот, на кровать и прилег рядом с Люси, высунув свой горячий язык и дыша ей в лицо диким страхом.

      — Ах ты, сволочь лохматая, такой сон обломал, – проворчала она, переворачиваясь на другой бок, в надежде, что сон еще к ней вернется и вновь убаюкает, незаметно унося вдаль от этого жестокого враждебного мира.

      Но как это часто бывает, – захотелось умыться, почистить зубы и включить чертов чайник… а после чашки крепкого кофе, – какой уже сон? Вот и редкие тяжелые капли забарабанили мерно, учащая свой ритм, разбиваясь о жестяной подоконник. Открыв настежь окно, Люси с наслаждением вдохнула запах дождя и грохочущих молний, но тут же почувствовала спиною чье-то присутствие. Взяв себя в руки, она медленно повернулась, схватилась за сердце и замерла. За столом сидел длинноволосый худой бледный парень и неторопясь пил вино. На столе стояла старинная амфора с изображением дельфинов.

      — Мне все это начинает надоедать, – сказала Люси и оглянулась вокруг, а затем ущипнула себя за плечо. – Ай... Я все еще сплю?
      — Можно и так сказать, но ты проснулась. Выпьешь со мной?
      — Не пью вина с утра пораньше. Особенно с незнакомцами. Даже во сне. И что это за внезапные появления?
      — Я не уходил. Просто ты потеряла сознание, и я уложил тебя в постель.
      — Хватит мне мозги пудрить. Ты кто такой? И что тебе от меня нужно?
      — Не слишком-то вежливо…
      — А появляться из ниоткуда у меня на кухне, по-твоему, вежливо?
      — Ты права. Зайду в другой раз, – парень взял амфору и направился к выходу, театрально откинув волосы.
      — Стой. Ты так мне ничего и не объяснишь?
      — Ты еще не готова. Но я здесь, чтобы защитить тебя.
      — Защитить от кого?
      — Кофе с ликером после снотворного – не самый лучший выбор. Ты запуталась. Если так пойдет дальше, то ты будешь страдать.
      — Я уже страдаю.
      — Боль очищает нас и делает лучше, – сказал парень уже с лестничной площадки и закрыл дверь.

      Люси почувствовала вокруг какое-то странное движение, – комната покачнулась, стала мягкой и начала словно куда-то проваливаться. Вынырнув из текучей, как на картинах Дали, вязкой нездешней реальности, девушка ощутила себя выброшенной на берег из теплого моря медузой. Глаза открылись сами, помимо воли. На полу сидел Ганс с одеялом во рту, а за окном шел добрый надоедливый дождь.


                ******


      Дождь и осень. Летний дождь слишком нежен, непростительно добр и беспечен, чересчур сладострастен, пошло-радостен, нужен, любим. Бесконечный жестокий осенний северный дождь моросит прямо в душу, разъедает ее до костей, обнажая все нервы и неслышным мотивом навевает такую тоску, от которой и нечисть добреет – мокрой кошкой ютится, забравшись к вам в дом, а обсохнув, мурлычет вместе с вами у печки и с опаскою смотрит в окно. Есть у северной осени свой особый потрясающий запах – своя аура, свой личный Ад, – атмосфера таинственной грусти, запределья и неземного смятенья мазохистки-души.

      Дух злой осени жил-был повсюду в старом доме скитальца – в его неизменном приюте-берлоге, где всегда можно было отстраниться от мира, становясь потихоньку собой и зализывая новые раны. Тихим бредом уютная осень желтела на фотообоях в его комнате-келье, на картинах и копиях в «золотых» алебастровых рамах, в каждой вазе с сухими цветами и костлявой осенней травой. Осень чудилась в странной виниловой музыке и читалась в названиях книг, а в углу висел древний лесной дедовский плащ с остроконечным капюшоном и прилипшими к нему увядшими листьями. Даже янтарные глаза задумчивого кота, и те – отливали осенней потустороннею грустью, наполняя сердце смотрящего в них блаженно-тоскливым пушкинским настроением.

      Это было внутри, а снаружи… Календарная зима прошла незаметно, – нужно было как-то «браться за ум». Лелея в своем сердце тепло прошедшего лета и наркотическое вдохновение осени, Странник всю зиму предавался своим обычным занятиям, не замечая дней, проносящихся мимо. Но весною «все как с цепи куда-то срываются», – у Нины появилась откуда-то влиятельная родня и сердобольно определила ее в «дурдом» на лечение, – наркоманов тогда у нас «еще не было», и им чистили кровь в ПНД, чисто по блату. Туда же отправился и Масакра со своим весенним «плановым обострением». Начали печься о своих отпусках с премиальными и преподаватели вузов, особенно – мастер производственного обучения, который приехал к Вано самолично и попросил его «хоть появиться накануне экзаменов». В общем, началось: Дорога – «учеба», дорога – сон… Скромные свидания с бестолковыми юными девушками – бесцельные романтические прогулки и обжимания по теплым парадным, – глупые привычные «корейские тонкости*» и неизменно-трагические расставания «навсегда». Частые книги, редкие пьянки – когнитивный диссонанс между воображением и экзистенцией в свете грустного эмпиризма. Странник жил от полнолуния до полнолунья, радуясь ярким и красочным снам и видениям, посещающим его в эту пору, и с тоской в сердце вспоминая лишь об одной – о своей инфернальной подруге, – мечтая снова встретить ее.

      Суровая, но прекрасная северная зима сдается не сразу, – степенно-нехотя она оставляла свои позиции, то отступая, то вновь оживая и кидаясь яростно в бой. Но дни становились длиннее, и вот, – уже сосульки снова радуют слишком громкую детвору своей веселой и болезненно-мерзкой капелью, а дальше – все быстро и бурно... Вдохнув опьяняющий влажный воздух, Странник с опаской открыл глаза. На мрачно-темном голубом небе сияла и переливалась несколькими цветами двойная чудная радуга. Яркая – будто нарисованная, – она повисла над рекою, словно давая понять, что жизнь не черная и не белая, а мир не кончается за дверью поросячьего загона, в который нас так рьяно пытаются определить.

      «Как вырваться из этой тюрьмы? Из этого, просчитанного до мелочей уютного рабства, обозначенного как „нормальная жизнь“ и буквально делающего нас интеллектуальными импотентами – кастратами вольной мысли. Как не стать похожим на остальных, довольно хрюкающих в своих клетках свиней, которые даже не пытаются что-либо изменить, изведать иное, да хотя бы просто узнать правду о мире и о себе»? – Странник решил прогнать прочь все эти крамольные размышления, тем более что они не давали ответов, а лишь усиливали страдания от детоксикации.

      Когда тебя не трогают, не тревожат, в таком мерзком пакостном состоянии, – легко-уязвимого, жалкого, похожего на моллюск без ракушки, – постепенно погружаешься в спокойную теплую грязь и обретаешь некую точку покоя – умиротворения, где боль перестает вдруг пульсировать, и только слабый ее отголосок напоминает о себе ржавой иглой где-то в сердце, а обнаженная избитая и униженная душа тихо плачет, боясь пошевелиться в поглотившем ее грязном туманном потустороннем невидимом сумраке, наполненном муками совести, сомнениями, сожалениями, подлыми страхами, стыдом, а также уничижительным ощущением собственной греховности, глупости и пошлой тривиальной никчемности.

      С трудом выйдя из вязкого оцепенения, Вано зашагал по сырому асфальту в неизвестном пока еще его сознанию направлении. Душа молила о пощаде, о том, чтобы ей налили горячего куриного бульона, дали интересную книжку, уложили в кровать и включили очень тихо Вивальди. Но разум – этот злой дух и тиран, питающийся знаниями, чувствующий радость от решения ребусов и задач, но благодарно вкушающий также тупые книги и фильмы, обожающий кофе, табак, ноотропы и психоделики, – расстегнув воротник куртки, шел неумолимо вперед и прохладно размышлял о том, где бы ему найти топливо для своего адского пламени. Но на этот раз менсу* как бы не повезло…

      — Душу лечим – гробим печень, – саркастично усмехнулся Кореш, наливая полный стакан сухого красного недорогого вина. Конечно же, он предпочел бы что-то покрепче, но магазины не баловали в ту пору разнообразием спиртных и прочих напитков.

      Странник взял стакан и незамедлительно выпил его залпом, а потом почему-то неожиданно произнес:
      Твои дары, о жизнь – унынье и туга.
      Хмельная чаша лишь одна нам дорога.
      Вино ведь мира кровь, а мир наш кровопийца.
      Так как же нам не пить кровь кровного врага?

      — Раз ты тост сказал, значит, пацан, бери и пей еще стакан, – проворчал Кореш, криво, но одобрительно ухмыльнувшись.
Странник не стал возражать и выпил еще один стакан легкого приятного пойла.
      — Вообще-то, это Омар Хайям, – слегка засмущался он, чувствуя, как вино расправляет плечи и разгоняет кровь в больном уставшем мозгу. Постепенно легчало, – сомнения уходили прочь, а душа больше не плакала. Недавнее прикосновение ангела казалось обычной слабостью – мерзкими последствиями злоупотребления наркотой.
      — Ну, как ты? Поправился? – спросил Кореш, доставая из сумки еще одну бутылку «Земфиры». Человеком он был молодым, но довольно авторитетным, сиделым, слишком умным и рассудительным для того общества, в котором почему-то вращался, и довольно серьезным, во всем обстоятельным.
      — Я здоровый человек. Могу идти, куда хочу, – ответил Странник, поднося зажигалку к капроновой пробке, с тем, чтобы ее нагреть и потом снять без ножа.
      — Тогда, – еще по стакану, и – по домам, – Кореш удовлетворенно ухмыльнулся, жестом предлагая парню самому разливать, и лениво прислонился к стене сельского магазинчика, на завалинке которого они расположились.
      — Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому, что ты со мной; Твой жезл, – скиталец выразительно посмотрел на стакан. – И твой посох, – глянул он на бутылку, прищурив глаз. – Они успокаивают меня.

      Надо ли говорить, что Кореш опять расплылся в своей кривой саркастической улыбке и даже промолвил слово «бродяга», что было верхом признания и одобрения для любого «босоты». Допив вино, друзья тепло попрощались и разошлись в разные стороны. Постепенно алкоголь начинал занимать в жизни Странника немаловажную роль, – выпивка стала для него чем-то наподобие посоха на болоте. Оставалось следить за тем, чтобы посох этот не предал, подобно любому «дружественному» элементалу*, – не сломался и не превратился в клюку.


                ***WD***


      *Корейские девушки считаются самыми требовательными к своим парням. В плане внимания к ним – вплоть до абсурда.

      *Бродяга – человек с чистой совестью и незапятнанной репутацией, могущий при случае стать кандидатом в воры.

      *Менс. Influx spirituale – Mens, Anima, Corpus. Mens – spiritus corpus, spiritus anima, spiritu mentis. В данном случае имеется в виду именно 'Дух разума' – spiritu mentis.

      *«Для элементала человек является врагом, как разрушитель. Но он должен остерегаться – элементал защищается, и человеку необходимы величайшие предосторожности при вторжении в эту область». «Человек во время своей земной жизни окружен элементалами, которые его вызывают и дразнят. Он может господствовать посредством науки и искусств, но лишь явится малейшая оплошность – элементал торжествует… Он мстит!». «Колдун, или черный маг – не противник, а союзник, соучастник и почти раб элементала, несмотря на то, что считает себя его повелителем. Элементал – агент зла, враг эволюции, погружающей его в бездну грубости, – парализует его действия, он становится помощником преступника, замедляющего вступление в психический план». Жерар Анаклет Венсан Анко;сс. (Доктор Папюс)

      *Клюка – посох, загнутый кверху крючком, употреблялась западными пилигримами и нашими каликами. Загнутый конец клюки называется коковкой. Калики, воткнув клюку в землю, вешали на закрючины их свои сумочки. На клюку старуха упирается. В старину клюка означала лукавство, двоедушие. Женские клюки – закорючки-хитрости; у Нестора в Лаврентьевской летописи великая княгиня Ольга переклюкала, т. е. перехитрила, послов.

      Клюка – хитрость, обман, лукавство, коварство: Тъи (Всеслав) клюками подпръ ся о кони и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружіемъ злата стола Кіевьскаго.

               
                ******


      Следующая глава - http://proza.ru/2023/01/11/267

      Предыдущая глава - http://proza.ru/2023/01/10/837

      Начало повести - http://proza.ru/2021/02/24/1297