Тёмная луна. Часть девятая

      Михаил Гусев.

Я доехал на перекладных до Тамбова. Мой давний товарищ Игнатий Студенин, имеющий свободные взгляды на жизнь, путешествовал в кибитке по необъятным русским просторам и галантно изъявил желание, имея запас свободного времени,отвезти меня хоть к черту на рога . Он был пройдохой, нажил себе состояние путём тёмных сделок, и теперь, тщетно его тратил на абсолютно абсурдные вещи.

Он был кутилой, ценителем женских ножек, эстетом и кто его знает кем ещё.
Мы редко виделись, но всегда метко.
Но дело не в этом.
По жизни я встречал многих людей. Не знаю, почему, они льнули ко мне со всякими разговорами, просьбами, услугами.
Я был мелким чиновником, без заслуг и регалий,но упорно барахтался изо всех сил, чтобы хоть как-то устроить жизнь матушке и сестре Полине.
Мои старания и усидчивость не находили выхода из жизненного лабиринта, и тогда я решил попытать счастья в войне с горцами .

В первом же бою я был ранен, и напоминанием о нем я заслужил шрам на лице,и был комиссован из-за сепсиса, начавшегося от заражения крови.
Щека вздулась и я уже мысленно приготовился к смерти, но помог случай.
Один опытный фельдшер в богом забытой тьмутаракани скальпелем сделал надрез, и всё содержимое этой страшной раны хлынуло в железную миску, которую я держал в руках. Он прижег рану раскаленным ножом, и, о, чудо, я пошёл на поправку и решил, что с меня довольно строить из себя Чайльд-Гарольда.

Я выкарабкался, и с тех пор ни черт, ни дьявол, ни искушения женских чар, ни мрак золотого тельца не властны над моей душой.
Я стал везунчиком, как-будто надо мной разверзлись райские врата, и жизнь потекла по накатанной дороге.
Я свёл знакомства с нужными людьми, и откуда только они обо мне узнавали.
Я был никем, и звали меня никак, но они обивали порог нашего семейного дома. К тому же сыскался претендент на руку сестры Полины, довольно богатый  сын влиятельного вельможи Легкодимова,
Матушка вся светилась счастьем, да и мне это казалось чудом.
Я долго думал, почему так происходит, чем я заслужил эту милость, но так и не нашёл ответа на искомые вопросы.

Я окунулся в светскую жизнь, и с лихвой окупил скучное доселе своё времяпровождение.
У меня появилось много друзей.
Одним из них был Владимир Розвальнев, сын богатого аристократа .
Мы с ним сошлись во взглядах на общественную жизнь, и частенько проводили время в беседах и чаяниях об улучшении жизни подневольного люда, душой и совестью копируя девиз французских якобинцев о свободе, равенстве и братстве.
Мне казалось, что Владимир очень робкого десятка, и иной раз даже тени своей боится. Он редко оспаривал моё мнение, и быстро со мной соглашался. Я с некоторым недоумением приглядывался к нему, и честно сказать, стал тяготиться этим знакомством. Но он прикипел ко мне, и мне не хватило совести оттолкнуть эту меланхоличную душу.

Потом он вдруг исчез, а мне некогда было и вспоминать о нём.К тому же я переехал на квартиру, и стал жить на холостяцкую ногу, не отчитываясь перед матушкой за ночные отсутствия. Недавно я познакомился с одной весёлой вдовушкой, и постоянно наведывался к ней в гости.Но как-то вспомнил о нем и послал записку с адресом моей берлоги, но он так и не явился пред мои светлые очи.

Один случайный знакомый предложил мне хлебное местечко, и там я быстро вошёл в доверие к начальству и потихоньку начал обогащаться за счёт благодетельных взносов, или попросту за взяточничество, коим и жила наша  московская чиновничья рать. А что, все брали, и мне не грех.
Короче, я блаженствовал от такой жизни как карась в сметане, и зажил очень даже недурственно.

Каково же было моё удивление, когда привратник вручил мне помятый конверт с письмом от Розвальнева, где он плачется о невзгодах , случившихся с ним не много, не мало, а в Тамбове, и какой черт его туда занёс, скажите на милость, этого папенькиного сыночка.
Мне показалась странной эта сплошная белиберда о картинах, о какой-то тёмной луне, об озере, где в лодке он увидел себя в свой смертный час.

Я расхохотался от такой пачкотни. Неужели он сбрендил, или решил и меня присовокупить к этой компании сумасшедшего художника и его натурщицы. Я закурил трубку, плеснул в стакан коньяку и задумался.
А что, если ему действительно угрожает опасность жизни, тем более, зная его мнительность и меланхоличность, думается мне, он со страху наделает делов, и расхлебывай потом этот кисель. Не дай Бог что с ним случится. Придётся и вправду съездить на всякий случай в этот провинциальный городишко. В любом случае, прошвырнуться не помешает с пользой для друга, да, и может быть эта история и яйца выеденного не стоит.

Я навестил отца Владимира, и справился, дома ли тот. На что он развёл руками в неведеньи. Я молча откланялся.
У дворника я узнал, что до Тамбова 450 вёрст, и принялся искать оказию, которая и нашлась в лице Игнатия Студенина , с коим мы благополучно тронулись в путь.

В одном из постоялых дворов, в ожидании ужина, мне на глаза попалась дряхлая скукоженная старушонка. Она глядела на меня немигающими рептильими глазами, и пришепетывала сухими сморщенными губами.

Эта нахальная старушенция как-будто видела меня насквозь. Я ей пригрозил кулаком и она равнодушно отвела свои мерзкие глазья. Наконец мы тронулись. Отдохнувшие лошади дружно тянули кибитку, на небе всплывала громадная луна. Игнатий давно храпел, а мне не спалось. Приспичило закурить трубку, и я полез в карман за спичками, но вместо них у меня в руке оказалась непонятно откуда взявшаяся вещичка.
При ярком лунном свете я увидел полированную деревяшку размером с небольшой прямоугольник, на нем были выбиты какие-то знаки.

Я внимательно присмотрелся к ним.
Что за чепуха?
Такое чувство, что то были рисунки наскальной живописи, нечто странноватое: аляповатый круг выщербленной луны, птица, напоминавшая собою цаплю, хотя я особо несведущ в этой области, и непонятное слово, выбитое в самом низу этого, так сказать, пещерного раритета.

Я пытался понять смысл этого слова, несомненно являющегося ключом к сей загадки, но увы, ум мой в большей степени был зациклен на математических раскладках денежных купюр, коих я складывал в свой карман почти каждый день.

Такая метаморфоза привела меня чуть ли ни к бешенству.
Я не мог понять, что сие означало-нелепый розыгрыш, предупреждение, чёрная метка, ведущая к смерти или же оберег, посланный непонятно кем и для чего?

Мысли мои копошились как черви, я не знал, что и думать. Внутренний голос мне подсказывал об опасности, но я не трус, и  решил бросить вызов судьбе.

На ум пришла старушонка с постоялого двора, может это её экивоки, да разве она сивилла-пророчица?
И как она могла мне засунуть в карман эту бессмысленную финтифлюшку, годную только на выброс.
Я размахнулся, и горя бешенством, вышвырнул эту шваль в проём окошка.

Не прошло и минуты, как выброшенная мною мелюзга опять вернулась в карман брюк.
Это никак не укладывалось в моём разгоряченном мозгу. Я попытался опять избавиться от этой опасной безделицы, но она каким-то макаром опять возвращалась в мой карман.

Устав от этих действий, я решил вздремнуть, да и утро вечера мудренее. Ничего,
как-нибудь разберусь в этих хитросплетениях, и выведу всех на чистую воду
Я быстро уснул, рядом храпел Игнатий, но мне уже было всё равно.

Я погрузился в сон, а в кармане позвякивал оберег от старушонки из постоялого двора, но я об этом не знал, как и не знал того, что судьба хитра на выдумки, и плох тот солдат, что не мечтает стать генералом.
Я спал как убитый, и мне не было никакого дела до этих метаморфоз судьбы.
Я был прагматиком, сухарем, и какое мне дело до лирики и прочей белиберды.
Наконец мы добрались до этого злосчастного города, будь он неладен.
Вконец испорченное моё настроение подхлестнулось неприятной погодой.
Здесь было ветрено и тоскливо.
Низкое небо серело мрачным лоскутом над головой, накрапывал нудный дождик.

Я распрощался с Игнатием и немного ему позавидовал.
Он путешествовал по душевной склонности, я же в отличие от него, по ненужной мне надобности.
И чего я хотел этим добиться? Вернуть Розвальнева в Москву? Набить морду тщеславному художнику, отыметь  его натурщицу?

Нужно ли мне вмешиваться в судьбы этих случайных людей, ведь я не мессия, не священник, упаси бог, не должностное лицо, в конце концов.
В голове ворочались пудовые мысли, на душе была сплошная скверность, да и как мне найти эту помещицу, то бишь Прохорову, будь она неладна?

Я увидел невдалеке какой-то трактиришко с вывеской самовара и связкой баранок.
Я толкнул дверь, и бочком протиснулся в его волглое пространство.
Несколько посетителей тянули чай из блюдец, заспанный целовальник приветствовал меня поклоном.

Я заказал чекушку водки и кусок кулебяки, присел за стол, медленно выцедил ее глоточками, заел кулебякой.
Мысли мои стали проясняться, кровь побежала по жилам, я был готов к борьбе-но с кем? Не с ветряными же мельницами , в стиле идальго Кихота.
Неужто мне понадобится и достославная Дульсинея Тамбовская?
Мне стало смешно, я расхохотался, представив себя в роли поклонника этой жрицы любви, раскинувшейся на пшеничном поле.

По-видимому она была недурна собой, раз прельстила собой Розвальнева, не падкого на женские прелести.
Как же зовут эту роковую красотку?
И кто она? Любовница этого рыжего клоуна с разноцветными глазами или все-таки просто натурщица, продающая свое тело для никому ненужной мазни?

Однако, пора и честь знать, не век же мне тут толочься.
Я кинул на стол деньги и устремился навстречу своей судьбе.
Как-то все стало складываться в мою пользу-я нанял толкового извозчика, знавшего дорогу в имение достославной Лукерьи Дорофеевны, и после полудня, хмельной от впечатлений, очутился у порога внушительного дома этой бравой помещицы, с которой и познакомился, найдя в ней родственную душу.

Она сразу выложила мне новость, что племянник ея мужа Ипполитушки, наложил на себя руки и утоп в Святовском озере при стечении праздного люда, тем самым совершив самоубийство, и тело его не было найдено, а душа его, как говорят люди, воплотилась в цаплю, коей в местных приделах никогда не было, и часто слышится ея грустное верещанье, что уж совсем ни в какие ворота не лезет эта тарабарщина.Лукерью Дорофеевну как прорвало, она удерживала меня до тех пор, пока не вывалила на меня целый ворох новостей. Я почувствовал себя великомучеником, которого пытают словесными потоками. Узнав о плачевной судьбе своего, увы, покойного друга, мне и дела никакого не было до остальных персонажей этой тамбовской богадельни.

Меня ждала Москва, доходное место, весёлая вдовушка, моя уютная берлога в бастрыкинском доме, а тут беспросветная тоска, интриги какой-то Дуняшки,затаившей зло на барыню , поджоги, нерадивый конюх, не захотевший стать рекрутом, предпочитая каторгу.

Фу, какая пакость.
Слов нет, ну как первобытные люди-ни этикета, ни приличия, ни уважения к той, что дала им все, так упадите в ноги барыне, плачьте, рыдайте, целуйте руки благодетельнице, да она и растает как лёд, и поможет, ведь не истукан.

А тут любимого казачка выкрали, руки на ребёнка подняли, барыню отравить задумали. Ну куда это годиться, ей-богу, папуасы кровожадные, дикари, и право слово, поделом им, пущай век свой на каторге и закончат, чтоб другим неповадно было.

Я думал, что словоизлияния Лукерьи Дорофеевны на этом прекратятся, но не тут- то было.
Я перестал прислушиваться к её речам, и делал вид, что усердно слушаю её исповедь.
На самом деле, разморенный обедом и бутылочкой анисовой настойки, я бы с превеличайшим удовольствием немного вздремнул, ан нет, словоохотливая помещица нашла в моем лице этакого страстотерпца.  Надеюсь, она когда-нибудь закончит свою бесконечную одиссею.

Я раскурил трубку, в надежде выкурить её дымом наикрепчайшего табака, но она и глазом не моргнула. И опять понеслась галопом.

Мне пришлось узнать многое из чего такого, что произошло за последнее время.
Тут и примирение супругов Никитиных, о боже, ещё и они, кто следующий?

Потом она перевела разговор на художника Порецкого , который подвергся нападению сумасшедшего моего дружка Розвальнева, пытавшегося задушить этого прохвоста, а жаль, что попытка не удалась, и про неведомую мне Сусанну Симеоновну, напомнившую мне ветхозаветную купающуюся синьору, за которой подглядывали старцы, ухаживающую за этим больным и оказавшуюся впоследствии женой врача Муратова, пользовавшего больного микстурами и прочей дрянью.

Я можно сказать, его возненавидел за сей подвиг, уж лучше бы этот  мазилка сдох и вся недолга. И я бы уже катил в бричке до станции, в предвкушении новых радостей жизни. Изнывая от скуки, я потянулся за бутылкой с какой-то наливкой, и тот час же наполнил ею до краёв стакан,  выпил до дна, смачно закусив куриной ножкой. Однако,  жить можно, и я потихоньку приговорил наливочку за милую душу, слушая вполуха разглагольствования соскучившейся по просвещенному слушателю, Лукерье Дорофеевне.

Её разговор переметнулся в другую сторону, и его героиней стала натурщица этого полоумного маляра, автора ничтожных картинок.
Ей досталось столько эпитетов, что, казалось, хуже уже некуда. Да мне-то что. Мели Емеля-твоя неделя. Я хоть имя узнал этой девицы.

Её звали Васса. Хорошее имечко, главное-редкое, да и судя по отзывам покойного Розвальнева, очень недурна собой, правда, наверняка кожа и кости, этакая худосочная эмансипе, но на любителя.
Мне нравились женщины пышные, дородные, чтобы и спереди и сзади пофигуристей, но как говорится, у каждого свой вкус, кто любит дыню, а кто арбуз.

Я узнал от речистой Прохоровой, что эта финтифлюшка недавно объявилась в родной сторонушке, приехала погостить к своей беременной сестрице, той, которая упала в обморок на выставке картин, ну и художник не промах, там отирается, видно, что старая любовь долго помнится, но по словам помещицы, ему давно дан от ворот-поворот.

Попыхивая трубкой, и постоянно подливая себе в стакан из очередной бутылочки с наливкой, я вдруг решил отправиться в Тамбов, и посетить эту злосчастную выставку этого так называемого художника, посмотреть на его картины, увидеть их своими глазами, а главное, узреть эту Вассу, которая мне мнилась ведьмой, прельщающей своей красотой мужские сердца.

Я второпях простился со словоохотливой хозяйкой, и наконец очутился в гостевой комнате.
Тишина обуяла меня, и можно было хотя бы продумать план дальнейших действий.
Я не мститель, не архангел, поражающий мечом преступника. Мне нужно было только и всего- глянуть на картины, которые поразили воображение моего друга, и довели его до помутнения разума.

Вряд ли я увижу там художника и его пассию, но, хотя бы для очистки совести, я должен это сделать.
Мне нет дела до них, пущай живут как хотят, но в память о друге я должен посетить и это треклятое озеро, где он нашёл себе последнее успокоение.

Я решил зайти также в церковь и поставить свечки заупокой, и мне плевать, что самоубийцам место в аду, я буду молить господа, чтобы он сжалился над несчастным Владимиром, и не судил его строго.

Рано утром я выехал из Прохоровки на тарантасе, любезно предоставленном мне уважаемой Лукерьей Дорофеевной, правил им кучер Фома, молчаливый старикан, да и я был не особо расположен к пустопорожней болтовне.
Я поблагодарил Прохорову за гостеприимство, поцеловал её жёсткую, привыкшую к работе руку, и отчалил в Тамбов, надеясь побыстрее расквитаться с намеченными делами.

По приезде в губернский город, я зашёл в первую попавшуюся мне по дороге церквушку. В ней царил полумрак, пахло ладаном. Навстречу мне вышел седенький священник с кроткими глазами.
Я как мог, объяснил, что хочу поставить свечку за упокой души друга, утонувшего в озере по своей воле, и объявленного самоубийцей.
Он был душевнобольным и не ведал, что творит.

Из слов священника я понял, что сие невозможно, и этим можно принести только вред  душе покойного.
Он посоветовал мне молиться не в церкви, а дома, при свече.
Моё настроение как-то посуровело. Слишком сложно быть самоубивцем-ни отпевания, ни достойных похорон, ни заупокойной молитвы. Эх, зачем Розвальнев на это пошёл, неужели эта натурщица свела его с ума своей красотой?

Чтобы удостовериться в этом я засобирался в здание дворянского собрания, где проходила эта злосчастная выставка, чтоб ей ни дна, ни покрышки.
Я обошёл мизерные комнатки, в которых были выставлены картины Порецкого,и понял, что Бог одарил его необычайным талантом.
Я увидел девушку с пшеничного поля. Во мне что-то ёкнуло, наверное, коварный Амур пустил стрелу любви в моё сердце.
То, что я увидел, меня поразило-и поле, и тёмная луна, и сама Васса, возлежавшая среди колосков пшеницы, как Афродита, богиня любви.

Она была прекрасна.
Мне почудилось нечто дьявольское в её красоте-и овал смуглого лица, и сросшиеся на переносице брови, и взгляд удивительных глаз, и чёрная коса, струившаяся вдоль сарафана.
Я застыл как вкопанный пред этим видением.
Я не ожидал подобного.
Я думал, что увижу худосочную замухрышку, этакую травести, девушку с неопределенными формами, но обманулся.

Она была порождением греха, и родилась, чтобы повелевать мужскими желаниями. Напрасно я предостерегал себя, во мне вовсю разгорался огонь любви , и я сверну горы, но она будет моей.
Я прошёл в другую комнатушку, и увидел ту картину, с которой началось безумие Розвальнева.
По моему телу прошёл трепет, когда я увидел Владимира в лодке, связанного по рукам и ногам верёвками. И понял, какой ужас он испытал при виде этого кошмара.
Я не мог долго находиться здесь, и выскочил на улицу.