Вчера! О как оно далече! Часть первая

                ( Лев Толстой и Афанасий Фет)         
      
 Середина девятнадцатого века… пятидесятые годы…
       Скончался император Николай Павлович, при восшествии на престол Александра II с колокольни Ивана Великого сорвался колокол, придавив несколько человек…Россия потерпела поражение в Крымской войне.
       «Жизнь, между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными
интересами здоровья и болезни, труда, отдыха, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти,  страстей шла как и всегда, независимо и вне от всех политических и других преобразований»
                Лев Толстой «Война и мир»

       Наше повествование основано на воспоминаниях русского поэта Афанасия Фета, дружившего со Львом Николаевичем Толстым около пятидесяти лет, практически всю жизнь.
       Естественно, будут присутствовать отклонения и комментарии, но «главное теперь –расположение частей относительно фокуса,- писал когда-то  Лев Толстой,- и когда правильно расположено, все лишнее отпадет.
     Сплетается прихотливыми узорами кружево фетовских воспоминаний, оживают под его пером былые времена, милые сердцу образы:
«Восстанавляя  в воспоминании лиц, встречавшихся мне в жизни, я стараюсь о верном  начертании их образов, какими ни мне представлялись…Я предпочитаю оставить пробел там, где память моя уронила петлю, чем наполнить ее собственным сочинением»
       История, как сказал кто-то из великих: мыслящая поэзия…
                Но гаснет краткий день,
                И в камельке забытом
                Огонь опять горит – то яркий свет лиет,         
                То тлеет медленно, а я пред ним читаю
                Иль думы долгие в душе моей питаю…
                ………………………………………….          
                И тут ко мне идет незримый рой гостей, 
                Знакомцы давние, плоды мечты моей…          

Афанасию Фету было семнадцать лет, когда не стало Пушкина. В тридцать пять лет он познакомился с Толстым, которому тогда было двадцать восемь. Пушкин и Толстой, два титана, не так уж далеко отстояли по времени друг от друга, если это время-продолжительность жизни одного человека.
   Пушкин, Тургенев, Толстой  - это вехи  истории русской литературы в  промежутке вселенского бытия.
     А по возрасту – почти ровесники. Фет родился в 1820 году, Толстой в 1828-м. Доживи Пушкин до середины века, он мог бы быть их наставником и покровителем в литературных занятиях.
      Фет встретился с Толстым  в конце пятидесятых годов в Петербурге, у Тургенева. Знакомство было возобновлено по приезде обоих в Москву. На протяжении многих лет Толстой и Фет часто виделись, переписывались. Отношения были таковы, что в письме 1876 года Толстой писал Фету, что когда он соберется «туда»,т.е. в другую жизнь, то он позовет его. «Мне никого в эту минуту так не нужно будет, как вас…» Но этого не случилось… Увы, мы не властны над судьбой… Фет покинул этот мир раньше Толстого.
      
      Стоит на пригорке села Клейменова Орловской губернии , вся заросшая пышными рябинами, Покровская церковь…Ни одного человека не видно вокруг, только степной ветер раздольно посвистывает, дурманя голову пряным  духом  разогретой травы.
    Фет похоронен в склепе, который находится под алтарной стеной церкви. Рядом с ним  жена, Мария Петровна  Шеншина, урожденная Боткина, пережившая его на полтора года.  У входа в склеп -  мраморная доска - надгробие, с  портретным барельефом и надписью, что  здесь покоится великий русский поэт Афанасий Фет (1820-1892г.г.)
     У  подножия  лежат простые полевые цветы.
        Тишина и покой сторожат конец жизни человека, о котором можно сказать, что он прожил счастливую жизнь, а можно  предположить, что он был очень одиноким , несмотря на славу, любовь и  материнскую заботу о нем его жены, уважение и почитание  друзей, среди которых : И. Тургенев, Н. Некрасов, Ап. Григорьев, Я. Полонский. Самым ближайшим другом был Лев Николаевич Толстой.
   Фамилия Фета произошла следующим образом. Афанасий Неофитович Шеншин во время своего пребывания в Германии  в 1819 году увез от мужа некую Шарлотту Фет. Первым плодом брака Афанасия Шеншина и Шарлотты Фет и был будущий поэт Афанасий Фет. После  него у его родителей было еще четверо детей: два сына и две дочери. До 14 лет Афанасий  носил фамилию отца – Шеншин. Позже вдруг выяснилось, что православное венчание родителей произошло уже после его рождения  и, чтобы вернуть мальчику фамилию отца, нужно одолеть законные сложности.. 
      Особенное положение, по которому он не мог носить фамилию своего отца, повлияло, как оказалось,  на всю жизнь  Фета. Ему нужно  было самому заслужить себе дворянские права. Поэтому он постарался  поскорее закончить курс в университете и принялся ревностно служить в армии, так как там легче и быстрее можно было получить дворянский титул. Он сумел вернуть себе фамилию,  состояние,  родовое имение в Новоселках, но это произошло  много позже… И  досталось ему очень дорогой ценой…
     В период военной карьеры  случилась в его  жизни первая и последняя любовь, окончившаяся трагически. И эту боль,  и страшную горечь утраты  он так не смог пережить.
 «Ее звали Мария Лазич. 
 Она была дочерью бедного помещика.  Красива, умна, прекрасная пианистка,  и  нежно и страстно его любила. Он писал ей стихи, осыпал цветами, она смеялась, плакала и молила Бога продлить это счастье. Но оно оказалось коротким. Ни богатства, ни титула, к которому стремился Фет, она ему дать не могла, и он решился на разрыв. Мария мужественно приняла этот удар.  Ни одна слезинка не пролилась при их расставании, но однажды вечером она украсила гостиную, в которой было ими проведено столько счастливых часов, цветами, зажгла множество свечей и одну из них «нечаянно» уронила себе на платье. Легкий тюль вспыхнул и охватил  ее  горячим объятием смерти. Девушка, пылая как факел,  металась по  саду, уворачиваясь от пытавшихся поймать ее слуг… Наконец она без сознания рухнула на землю… ее принесли в дом, и несколько дней, умирая в страшных мучениях, она твердила обожженными губами: «Он ни в чем не виноват… Только я … Спасите письма».   Уже в 1878 году, спустя тридцать лет,  с  «душой,  измученной  годами» , в стихотворении « Ты отстрадала, я еще страдаю…»  Фет напишет:
            Очей тех нет – и мне не страшны гробы,
            Завидно мне безмолвие твое,
            И, не судя ни тупости, ни злобы,
            Скорей, скорей, в твое небытие!      
         
           Но до этого еще нужно было как-то дожить…      
   
    «Ты нежная, ты счастье мне сулила на суетной земле…», - писал Марии Фет.  Но счастье, было жестоко погублено, отнято  обстоятельствами, судьбой… судьбой ли? И не его ли вина была в том, что свершилась эта  беда?   
   И, может быть поэтому, из-под его пера всю жизнь  выливались такие пронзительно-печальные и прекрасные строки стихов:
                Одним толчком согнать ладью живую,
                С наглаженных отливами песков!
                Одним рывков подняться в жизнь иную, 
                Учуять ветр с цветущих берегов…
     Ветр  счастливой, сказочной страны счастья,  где  навеки осталась его любовь.

    Перед окружающими  его   людьми он  являлся эгоистичным, черствым, замкнутым и сухим человеком. С годами характер его портился, а стихи делались все тоньше и трепетнее.» Что ты за существо – не понимаю,- писал Фету незадолго до его смерти Яков Полонский,- откуда у тебя берутся такие елейно-чистые стихотворения?…  Внутри тебя сидит другой, окрыленный,  никому не ведомый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит! Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, готов  перед ней рыдать…»
    Но жизнь продолжалась…
     Афанасий Афанасьевич Фет женился поздно на немолодой и некрасивой, но довольно богатой Марии Петровне Боткиной, с которой познакомился в Москве, выйдя в отставку, в доме своего друга, известного всей Москве  Василия Боткина. В своих воспоминаниях Фет пишет:   « За двенадцать лет, проведенных мной вне Москвы, все мои добрые знакомые и литературные и нелитературные из нее исчезли. Глинок, Павловых, семейства Герцена в Москве более не было. Захотелось мне наведаться, не застану ли я по прежнему на Маросейке Василия Петровича Боткина - во флигеле, столь памятном литераторами…Боткина, жившего то в Петербурге, то за границей, в Москве застать было трудно. На этот раз мне посчастливилось, и мы встретились как давние приятели. Сочувственно отнесясь к моим невзгодам, Василий Петрович пригласил  меня к семейному столу. К обеду явилась младшая сестра Боткиных, Мария Петровна. Мы скоро подружились. Однажды, когда мы с Марией Петровной взапуски жаловались на тяжесть нравственного одиночества, мне показалось, что предложение мое прекратить это одиночество не будет отвергнуто. Я решил спросить, нельзя ли нам помочь друг другу, вступая в союз, способный вполне вознаградить человека за всестороннее безразличие…. Жребий мой был брошен, и судьба моя круто поворачивала по новому руслу, изменяя прежнее течение…»
     Поселились Феты за Москвой рекой, на Полянке, в просторном бель-этаже, к небольшой четвероместной карете купили пару воейковских лошадей, заказали мебель
и завели, что называется, и ложку и плошку…
      «Однажды, во время чая,- вспоминает Фет,- явился к нам неожиданно граф Лев Николаевич Толстой и сообщил, что они, Толстые, т.е. он, его старший брат Николай и сестра, графиня Мария Николаевна Толстая с девочками( своими двумя дочерьми – Лизой и Варей) поселились все вместе в меблированных комнатах Варгина на Пятницкой».
     Дом, кстати, существует и по сей день. Там расположился один из музеев Льва Толстого в Москве.
      «Мы все скоро сблизились,- продолжает свое повествование Фет. Иногда у нас по вечерам составлялись дуэты, на которые приезжала большая любительница музыки графиня Мария Николаевна Толстая, иногда в сопровождении братьев Льва и Николая, а иногда одного Николая, который говорил  : «  А Левочка опять надел фрак и белый галстук и отправился на бал…» Он обожал младшего брата, но надо было слышать, с какой иронией он отзывался о его великосветских похождениях.
          В то время увлечение щегольством и светской жизнью Льва Толстого, только что вышедшего в отставку и снявшего армейский мундир, бросалось в глаза.  Видя его в новой бекеше с  седым бобровым воротником, что особенно ценилось среди модных молодых людей,  с вьющимися длинными волосами под блестящей шляпой, надетой набекрень, с элегантной тростью в руке выходящего на прогулку, нельзя было не подпасть под обаяние этого богатыря.
       И тем не менее в этот период пребывания в Москве Лев Толстой закончил повесть «Альберт», написал «Три смерти», работал над «Казаками», встречался с литераторами Островским, Аксаковым, Тургеневы, Фетом.
       «Приближался март и надо было перебираться в наше родовое имение Новоселки в Орловской губернии,- вспоминал Фет. Купивши теплую и укладистую рогожинную кибитку, мы с женой отправились на почтовых в Мценск. О железной дороге тогда еще не было и помину. К этому времени я уже настолько сошелся с Толстым, что счел долгом заехать к нему  по пути в его имение Ясную Поляну».
       К слову сказать, Тургенев как-то высказал мысль, что недаром судьба поселила их рядом, так близко друг от друга. Его, Тургенева, в Спасском-Лутовинове - это пятьдесят верст от Орла, Фета в Новоселках – неподалеку,  и Толстого в Ясной Поляне, в  соседней с Орловской, Тульской губернии.
     В Ясной Поляне сама природа казалась безмятежной и кроткой: бескрайняя холмистая равнина с веселыми рощами, лугами и перелесками, темная полоса лесов вдали и среди густых лесных зарослей - светлые ясные поляны... Поэтому так и назвали имение, принадлежавшее  матери Льва Толстого Марии Николаевне Волконской,  перешедшее к нему, как к младшему сыну.
        «В Ясной Поляне, вспоминает Фет,- мы с женой представились прелестной старушке тетке Толстого, Татьяне Александровне Ергольской, которая приняла нас с той старинной приветливостью, которая сразу же облегчает вступление в чужой дом.
     Татьяна Александровна не предавалась воспоминаниям о временах давно прошедших, а жила всей полнотой настоящего. И мы всегда пользовались расположением Татьяны Александровны.
      Татьяна Александровна Ергольская, черноглазая кузина Туанетт, заменила осиротевшим детям Толстым их рано умершую мать. 
      А в 1837 году, сорока трех лет от роду, “от кровяного удара”,- так было сказано в медицинском заключении, внезапно скончался их отец.
    Смерть отца Николая Ильича  была страшной потерей для семьи.  Осталось пятеро малолетних  детей, четыре брата и сестра,  и через год, не перенеся смерти сына, скончалась их бабушка,  Пелагея Николаевна Толстая, урожденная княжна Горчакова...
    Как будто предчувствуя свою близкую кончину, Николай Ильич  вскоре после смерти жены, сделал предложение Татьяне Александровне Ергольской, своей троюродной кузине,  прося ее стать матерью его детям. Ергольская, подобно Соне из романа “Война и мир”, страстно его любила, но на предложение ответила отказом, дав клятву, что детей не оставит, пока будет жива... Некоторые черты Ергольской явно  узнаваемы в образе милой и несчастной Сони, любящей Николая , отдавшей всю свою жизнь дому Ростовых и не имевшей личного счастья. Но самоотверженность и способность забывать себя ради других – не есть ли и это счастье?
        Какая-то злая сила  довлела над судьбой  несчастных сирот, детей Толстых. Смерть уносила  всех, кто бы  мог их вырастить и воспитать. Сначала их опекуншей  стала родная тетка по отцу  Александра Ильинична Остен-Сакен, а после ее скорой и  внезапной смерти, другая тетка Пелагея Ильинична Юшкова, жившая в Казани и пожелавшая взять детей к себе.
     Отъезд детей был невыразимым горем для Татьяны Александровны Ергольской, которая считала себя их матерью, по обещанию, данному их отцу,  Николаю Ильичу. 
   Большую привязанность она испытывала к Машеньке... Та называла ее Люличкой,  и писала ей из Казани письма на французском языке, изысканно-официальные, а по содержанию детски наивные: “ Я использую свободное время, чтобы вышивать для вас ридикюль, и это напоминает мне время, которое я так приятно проводила возле вас. Я надеюсь, что будущим летом буду иметь счастие увидеть вас снова...”
       Пелагея Ильинична Юшкова была женщиной светской и легкомысленной. Присутствие  пятерых  племянников было для нее, конечно же,  в некотором роде обузой.
  Татьяна Александровна Ергольская во все время пребывания детей в Казани, жила у своей сестры Елизаветы Толстой, бывшей замужем за двоюродным братом Николая Ильича,  и к тому времени уже овдовевшей. Их имение Покровское находилось  недалеко от Ясной Поляны, в той же Тульской губернии.
      По возвращении детей из Казани, они уже не расставались со своей тетенькой.
     Татьяна Александровна Ергольская вырастила детей, и они платили ей любовью и благодарностью, а позже, когда  по разделу между  детьми, Ясная Поляна досталась Льву Николаевичу Толстому, Татьяна Александровна Ергольская до глубокой старости жила в семье Льва Николаевича и была окружена вниманием и заботой.
    Жаль, что существуют только словесные воспоминания о Татьяне Александровне… портретов ее не сохранилось. Да и были ли они?
(К слову…  Оказывается, портреты были, но перед смертью Татьяна  Александровна  их уничтожила. Зачем?!)
     Прошло много лет.  Летели письма из Ясной поляны в Новоселки, в Москву…
«Душенька, дядинька Фетинька! Ей-богу, душенька, я вас ужасно люблю…тетенька очень благодарна за память и это не фраза, а всякий раз как я прочту вашу приписку( наверное добрые слова в адрес Т.А. Ергольской. А.С.)она улыбнется и скажет: «Однако, какой славный человек этот Фет». А я знаю, за что славный: за то, что она думает,  что он меня любит… Ну-с, прощайте.
                Ваш Лев Толстой
                Ясная Поляна

  Письмо от 1861 года:
    «Обнимаю вас от души, любезный Афанасий Афанасьевич за ваше письмо и за вашу дружбу, и за то, что вы – есть Фет. Тургенева мне хочется видеть, а вас в десять раз больше. Так давно мы не видались, и так много с обоими случилось с тех пор.
     Дай вам Бог успеха, успеха, чтобы радовала вас ваша Степановка. Что вы пишете и будете писать стихи – я в этом не сомневаюсь. Марии Петровне жму руку
                Лев Толстой
                Ясная Поляна»
     Фет купил хутор Степановку в Мценском уезде Орловской губернии потому, что в  родовом имении Новоселки поселилась  его замужняя сестра с семьей.  Он с головой ушел в  устройство и преобразование своего нового жилья. Надо сказать, что хутор этот представлял из себя довольно унылое место: вокруг дома была степь, голая, как стол без скатерти… Фет насадил у дома яблочный сад,  выкопал пруд, сеял пшеницу,  а для Марии Петровны выписал из Орла фортепиано, чтобы ей не было уж так тоскливо и одиноко.
      Тургенев в письмах упрекал Фета, что то, увлекшись хозяйством, перестал быть поэтом.
                Природы праздный соглядатай,
                Люблю, забывши все кругом,
                Следить за ласточкой стрельчатой       
                Над вечереющим прудом.
                Вот понеслась и зачертила, -
                И страшно, чтобы гладь стекла       
                Стихией чуждой не схватила
                Молниевидного крыла,-

                И снова то же дерзновенье
                И та же темная струя…
                Не таково ли вдохновенье
                И человеческого я?
                Не так ли я, сосуд скудельный,
                Дерзаю на запретный путь,
                Стихии чуждой, запредельной,               
                Стремясь хоть каплю зачерпнуть…
Переживания и упреки Тургенева были напрасны. Конечно, прежде всего,  и после всего Фет был художником, поэтом. В искусстве, в поэзии,  он видел исцеленье души  от трудности  и прозы бытия.
        «Если ты потрудишься над хутором Степановкой, то это может быть впоследствии прелестная табакерочка»,- говаривал сосед Фета .
         «Эти слова тем чаще приходили мне на память, - вспоминал Фет, - что  небольшой клочок земли, на который я был вынужденно выброшен, подобно Робинзону, заставил меня лично многому научиться, и, действительно, в течение семнадцати лет довести  неусыпным трудом миниатюрное хозяйство до степени «табакерочки».
     Впоследствии, когда ему вернули  состояние и дворянское достоинство, он купил Воробьевку,  роскошное имение в Курской губернии и зажил совершеннейшим помещиком. Фет был хороший хозяин и хлебосол. Свои фрукты и особенную яблочную пастилу посылал он в подарок не только друзьям, но даже самому императору Александру III.
        Льва Николаевича Толстого занимали в это время совсем другие проблемы.
         «Хотя с моего ведома на горизонте Льва Толстого уже захаживали матримониальные облачка, тем не менее я был обрадован и поражен его  письмом от 9 октября 1862 года».
«Фетушка, дяденька, и просто милый друг Афанасий Афанасьевич! Я две недели женат и счастлив, и новый, совсем новый человек. Когда я вас увижу? Заезжайте познакомиться со мной. Целую руку Марии Петровны.  Приезжайте, милый друг. Обнимаю вас от  всей души»
     Перед свадьбой Лев Николаевич писал  графине Александре Андреевне Толстой, своей родственнице и большому другу: «В воскресенье 23 сентября я женюсь на Софье Берс…
Я счастлив, как не был счастлив с тех пор, как родился».
      Софья Андреевна Берс была  средней дочерью кремлевского врача Андрея Евстафьевича Берса.
       Взаимная близость между семьями Толстых и Берсов началась не только с момента бракосочетания. Это была давняя, даже исконная связь поколений. Оба родовых имения находились в одной и той же Тульской губернии: Ясная Поляна отстояла от усадьбы деда Сони, Красное, всего в тридцати семи верстах. Издавна еще былые владельцы семьями наезжали друг  другу  по праздникам и оставались гостить неделями. Еще дедушка Софьи Берс по линии матери, Александр Михайлович Исленьев «был на ты» С Николаем Ильичом, отцом Льва Николаевича, а сам  Лев Николаевич был товарищ детства матери ее, Любови Александровны Берс, и она даже после замужества дочери продолжала звать его Левочкой, как звала в детстве. А Лев Николаевич говаривал своей сестре Марии Николаевне Толстой, что если ему когда-нибудь приведется жениться, то он женится  в семье Берсов.
       Немало жизненных событий и уклад жизни дома Исленьевых и Берсов послужил в романе Толстого «Война и мир»  образом быта и нравов «дома Ростовых».
И надо отметить, что именно в это время работа над  романом - эпопеей у Толстого шла наиболее интенсивно!
      Непросто, больно и тяжело далось счастье Льву Николаевичу и юной Софье Берс.
В семье считали, что он «ездит» ради Лизы, старшей дочери Берсов. Но любовь к Соне  нечаянно нахлынула на Льва Николаевича и захватила обоих как ураган, с невиданной силой. Обстановка в доме была напряженная, Лиза чувствовала себя оскорбленной, Соня – виноватой, но делать что-то было надо…
     10 сентября 1862 года Толстой пишет в дневнике: « Надо, необходимо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью», и еще: «Лиза жалка и тяжела…».
     Объяснившись с Соней, Толстой написал: «Сказал… Она – да. Она – как птица подстреленная…».
     Женитьба, первые семейные радости создали у Толстого ощущение обретенного мира и большого счастья. Он вспоминал впоследствии слова Фета о том, что у каждого мужа та жена, какая нужна для него.»Она,- писал Толстой,- та жена, которая нужна для меня. Она была идеальная жена в языческом смысле – верности, семейности, самоотверженности».
   Скупые дневники тех лет рисуют обстановку  почти полного, безмятежного существования. Толстой любит свою жену и с радостью отдается этому чувству. «Счастье семейное поглощает меня всего… Такого не было и нет ни у кого, и я сознаю это».
   Но, вместе с тем, он записывает в дневнике: « Я все тот же. Так же недоволен  часто собой и так же твердо верю в себя и жду от себя… Еще бы я не был счастлив! Все условия счастья совпали для меня. Одного часто мне недостает все это время – сознания, что я не сделал все, что должен был, для того, чтобы вполне наслаждаться тем, что мне дано, и отдать другим, всему, своим трудом за то, что они мне дали».
     И еще из дневника: « Главная перемена во мне за это время, что я начинаю любить людей… Прежде –все или ничего, а теперь настоящее место любви занято, и отношения проще».
     Первый московский сезон граф и графиня Толстые прожили в Москве, в Газетном переулке в гостинице Шеврие с декабря 1862 года по февраль 1863-го. Толстой пишет в дневнике от 27 декабря: « Я очень был недоволен ей, сравнивал с другими, чуть не раскаивался, но знал – это временно и выжидал, и прошло». 23 января, из дневника:
«В театре знакомые. Мне радостно, она всем нравится…»
     Фет вспоминает: « Невзирая на очарование первого московского сезона молодым супругам Толстым недолго прожилось у Шеврие, и мы с женой на пути из Москвы направились в давно знакомую нам Ясную Поляну, где нам предстояло увидеть новую ее хозяйку.
      Часов девять вечера, в морозную месячную ночь, почтовая тройка, свернув с шоссе, повезла нас по проселку, ведущему к воротищу между двумя башнями, от которых старая березовая аллея ведет к Яснополянскому дому.
      Когда мы стали подниматься рысцой на изволок к этому воротищу, то заметили бойко выезжающую из ворот навстречу нам тройку. «Вот,- подумал я,- как кстати. Тульские незнакомые  нам гости со двора, а мы как раз подъедем».Но вот бойкая тройка, наехав на нас, вынуждена  была, подобно нам, свернуть в сугроб с дороги, на которой двум тройкам нет места рядом.
- Возьми поправей-то! кричит своему кучеру седок, лица которого  я не могу рассмотреть из-за высокой спинки саней.
- Это вы, граф?!  Крикнул я, узнав голос Льва Николаевича. Куда вы?
- Боже мой, Афанасий Афанасьевич! … мы с женой выехали прокатиться. А Мария Петровна здесь?
- Здесь.
- Ах, как я рада! воскликнул молодой, серебристый голос
- Выбирайтесь на дорогу! Воскликнул граф; - а мы сейчас же завернем за вами следом.
Не буду описывать отрадной встречи нашей в Ясной Поляне, встречи, которой много раз суждено было повториться с тою же отрадой».

       Эпиталама графу Толстому. Сочинение Афанасия Фета:
               
                Кометой огненно-эфирной
                В пучине солнечных семей
                Минутный гость и гость всемирный
                Ты долго странствовал ничей…
                Но час и твой пробил, комета:
                Благослови глагол его!
                Пора свершать  душе поэта
                Свой путь у солнца одного:

                Довольно странствовать по миру,
                Пора одно, одно любить,
                Пора блестящему эфиру
                От моря сушу отделить,
               
                Забыть вражды судьбы безбрачной,
                Пути блудящего огня,
                И расцвести одеждой злачной
                В сияньи солнечного дня.               

Продолжение: "Заезжайте к нам, о Фет!" Часть вторая.