Исповедь Скворчия

Память словно в падУчей бьётся у костра догоревших лет.
Это зрелость навзрыд смеётся над историей прошлых бед.
Жизнь, она непростая штука. Сколь её я ругал сгоряча.
-Будет жить! Повитуха-старуха так сказала, по попе стуча.
- Ну, давай, расповаживай голос! Покажи нам мужицкую суть.
-Глянь, КлавдЕя, как смоль его волос! От цыгана зачАла, мабУть?*
-Были очи чернее ночи... Да и что мне о них говорить? Вот и бабка смогла напророчить мне младенца без мужа родить.

-Где их взять, мужиков то, сегодня? Проклятущая девка война...Словно старая склочная сводня перебрала все дУши сполна.
Тот поранетый, тот обезножен, у Прасковьи муж вовсе без рук.
А у вдовушек сон- то, тревожный: впОру в пЕтлю аль грудью на сук.
И крестом осеняясь трёхпалым,  мамка молча впряглась в эту жизнь.
И трепало её, и ломало одиночество, только держись!
Дни как птицы привольно летели, в сердца кут загоняя года, как у мамки виски поседели, не заметил я сдуру тогда.

Хулиганистым рос и беспечным, «шебутнОй»-говорят про таких...
Только дом свой нелЮбый скворечий забывал на постелях чужих.
Кровь замесная в жилах вскипала, птицей-вольницей жизнь мне была,
Только праздник в душе у ромалэ да девичьих словес ворожба.
Сколько ран ножевых и девчачьих мне пришлось в те года испытать,
Своим норовом злым и горячим
я пытался судьбину понять.
Был я шибко росточком обижен: будто сглазили в детстве меня. Всех ребят на деревне был ниже, про таких говорят:-"С воробья"...
-Мальчик- с- пальчик,-дразнили девчонки, когда только пошёл в первый класс,
Но крапивой сквозь ситец юбчонки был победно отмщен всякий раз!
А тому, кто однажды «огузком» в разговоре назвал невзначай,
Морду бил я с пословицей русской:-"Всяк сверчок СВОЙ шесток примечай!"

Как-то табор раскинул крылатку на зелёном холме у Оки.
На шатры нашивали заплатки наскоряк пред дождем мужики.
Не приемля  оседлость и серость, не имея в наделах земли, под гитару плясалось и пелось с тёмной ночи до самой зари.
Им не надо душистого  хлеба, ни уютной и тёплой избы,
Дом для них- от земли и до неба-приговором цыганской судьбы.
Знать, не выжечь калёным железом, как проказу цыганскую суть...
Словно лихом сидит, словно бесом, распаляя неистовством грудь.
И ни слова совсем, ни полслова, ни намека я мамке не дал.
Веря в то, что нет дела худОго, я к цыганам на реку удрал.

Мне хотелось узнать их повадки, на горячем коне гарцевать и под голос тягучий и сладкий под небесным шатром засыпать.
С чем сравнить это чувство свободы под разбойничий цокот копыт?!
Черноглазье кипучей породы как сверчок мою душу свербИт.
Всё не так оказалось на деле( мне б соломки, зараз припасти), там такие страстища кипели ( еле ноги сумел унести).
Предводитель там был одноглазый,
Бойко Анхелем звали его.
Что желанья его, что приказы исполнялись сей миг и бегом!
Был надменным и очень жестоким, и не верил ни в чём никому.
И безверия эти уроки мы сдавали ему самому.
Я был пришлым. И был  «недомерок»- так назвал он меня в первый раз...
И, зверея от гнусных проверок, плюнул как-то ему в этот глаз.
Измесили как тесто кваснОе.
Адской пыткой мне ночь та была.
Зол я был на своё, родовОе, и к цыганам ненАвисть всплыла.
Мне бы знать бы, что всё это малость: испытанья ещё впереди....
В волчьей яме душа оказалась со змеей ядовитой в груди.

А змеюка та разум затмила жгучим взглядом, что жарче огня.
Присушила к себе. Приманила. Ворожбой одолела меня.
Я не знал, что под мнимой мечтою стать своим им до мозга костей
Я уже наплевал на святое- я отрекся от мамки своей.
В первый раз я попался на краже (ох, поджилки от страха тряслись), а ромалэ не вспомнили даже, на колхозных конях унеслись.
Как я вылез ужОм из окошка, до сих пор вспоминать не могу.
Руки в кровь, ну а кожа, в гармошку (не желал бы я это врагу).
Дом казённый давно по мне «плакал», но, нисколько себя не виня, точно знал, что поймают-и на кол! Иль зажарят как птичку меня.
Яркой вспышкой вернулось прозренье в разгуляйную повесть мою.
Как прекрасно без груза паренье, ощутил лишь на самом «краю».

Да, свобода далась мне не сладко. И любовь, что была не моей.
Выжимал я цыгана повадки из себя до «подземных корней».
Много я помотался по свету, чистой правдой себя окрыля, и не видел ни осени цвета, ни белесых седин февраля.
Только здесь, добывая соленый, честно свой заработанный хлеб, дал обет я душе своей сонной,
Русский.Свой. Не цыганский обет.
Я работал, как раб на галерах, на задворках Великой страны, и, возможно, моим же примером заряжались юнцы- пацаны.
Как зерно, помещенное в почву благодатной и тёплой рукой,  в их глазах я увидел воОчию неуклонно растущий рост свой.
Не открою большого секрета,
тяжкий труд для тебя нипочем, коли ты от темна до рассвета ощущаешь поддержку плечом.
Все мы стали одною семьёю, километрами меря пути,
Но упрямо я думал порою: мне бы надо ещё подрасти.
Подрасти и забыть про былое, пусть всё кАнет в ту лживую тьму,
И побыть хоть немного героем в том нелюбом когда-то дому.

И, казнясь от грехов окаянных и ночами молитвы шепча, я просил заживления раны, что любимой нанес сгоряча.
Я просил у небес одолженья, чтобы мама простила меня :
За позор, униженье, забвенье, за сведенного в табор коня.
За её безутешные слёзы, за длиннющие ночи без сна,
За седые до времени косы и за званье:«Мамаша ворА».
Но однажды, столкнув чёрный камень- груз обид на себя и на всех,
Я рванУл с покаянием к маме, хоть не верил в сей добрый успех.

.... Старый дом, законфузясь плешиной, ощеряясь проемом окна,
Словно муха сражен паутиной, словно бочка без верха и дна.
Сад зарос, и колодец засыпан...( знать, давно в нём иссякла вода).
Лишь корявая старая липа одержимо цветет, как тогда....
Как тогда, в мою грешную давность, бывшей в сердце моём как таврО,
Что судьбою цыганской досталось и с тем сердцем моим умерло.
Лишь с годами пришло пониманье, что дороже всего и главней
Глаз родных голубое сиянье  у распахнутых настежь дверей.
Тихий голос, шершавые руки, всепрощающий ласковый взгляд и такие знакомые звуки от мычащих утробно телят.
Сколько ты их в колхозе взрастила, а болезных и хилых совсем
В тёплый дом ты с собой приносила, не боясь ни забот, ни проблем.
И когда на дрожащих ножонках поднимался питомец с земли, смех был твой заразительно звонкий и отрадный: от смерти спасли!

Промелькнула вся жизнь кинолентой чёрно-белой немого кино...
Только был я не в роли студента, как мечтала ты, мама, давно.
К сожаленью, я не был опорой и отрадой я не был твоей.
Жизнь прошла как стремительный  скорый-не сбавляя своих скоростей.
Вот и всё. И окончена повесть.
Долго мама сыночка ждала.
Оглушительна страшная новость,  от соседки:" А мать умерла.
Всё ждала тебя, глядя в окошко, да молИла о лучшей судьбе....
Вон, гляди, её старая кошка, покискискай, пойдёт, можь, к тебе...
Караулит у дома хозяйку, носит мышек на ветхий порог...
И всплакнула, слезу вытирая, и спросила:-Ну как же ты мог?! Ни письмишка ты ей, ни полслова, не чужая она, все же мать!
Да пребудет с ней светлая память, верных ангелов добрая рать."

Мир в тот день для меня пошатнулся. Твердь земли уплыла из-под ног.
Для чего же тогда я вернулся с дальних мест на родимый порог?
Для чего же, по свЕту кочуя, я пытался другим показать, что немного от жизни хочу я: выше быть, и порядочней стать.
В горле комом рыданье застряло. Сердца стук-словно мощный набат.
Для раскАянья вечности мало, коль в забвении сам виноват.




Мабуть*-вероятно, возможно, наверное.