Заговор фешенеблей. Пушкин и Петр Вяземский

Как бы далеко время не относило нас  от живого Пушкина, мы с неизменным интересом и трепетом вникаем в каждую подробность его  человеческого и поэтического существования. И находим в ней  источник для собственных сильных переживаний.      Наше повествование возвращает нас к человеку, чья роль в жизни и литературной судьбе А.С. Пушкина исключительно велика – к поэту Петру Андреевичу Вяземскому.

                Приветствую тебя, в минувшем молодея,   
                Давнишних  дней приют, души моей Помпея!
                Былого свет везде глубоко впечатлен,
                И на полях твоих и на твердыне стен
                Хранившего меня родительского дома.
                Здесь и природа мне так радостно знакома,
                Здесь с каждым деревом сроднился, сросся я.
                На что ни посмотрю – все быль, все жизнь моя.
                Князь П.А. Вяземский

           В 1795 году усадьбу Остафьево, что примерно в двадцати верстах от  Москвы, приобрел Екатерининский вельможа, князь Андрей Иванович Вяземский.  Свою  историю Вяземские вели от Рюрика и считались древнейшим и знатнейшим родом.
         Усадьбу Остафьево с легкой руки Пушкина стали называть «Русским Парнасом». И было за что! В разные времена здесь бывали И. Дмитриев,  Батюшков, В. Жуковский, Е. Баратынский, В. Пушкин, А. Грибоедов, Н. Гоголь…
     Историограф и писатель Николай Михайлович Карамзин работал  в Остафьево  над  монументальным произведением - «История Государства Российского».
     Не раз навещал своего друга, Петра Андреевича Вяземского, ставшего к тому времени хозяином усадьбы, и  Александр Сергеевич Пушкин.
     Князь Петр Андреевич Вяземский известен не только как современник и поэт, вошедший своей жизнью и творчеством в орбиту  «солнца русской поэзии» Пушкина. 
     Большой оригинал,  остроумный и умнейший человек, князь так  говорил о себе: « Когда-то и я имел свой час… И часы эти были с трезвоном и курантиками… И хоть Бог фаса мне не дал, зато дал несколько профилей…»
                Судьба свои дары явить желала в нем,
                В счастливом баловне соединив ошибкой
                Богатство, знатный род с возвышенным умом
                И простодушие с язвительной улыбкой…
     Вот такая характеристика в  стихотворных строках, посвященных Вяземскому, была дана его гениальным другом, Пушкиным.
     Но отношения Пушкина и Вяземского были отнюдь не просты. И можно ли было назвать их «истинной дружбой»?

     Ведь для того, чтобы существовать рядом с гением – надо иметь собственную, ярко выраженную индивидуальность…
   Хорошо известно, что выступать против сложившегося людского мнения, против того, что «принято»,- не так просто. Чтобы говорить «правду» вопреки общим представлениям нужно определенное мужество.
    Прошлая жизнь, затаившаяся в мемуарах, может поведать очень о многом,особенно ценны в этом отношении «Записные книжки». На эти книжки, которые  с 1813 года, с небольшими перерывами до конца жизни,  вел Вяземский , мы и будем ссылаться, а иногда и  вести  воображаемый диалог с «язвительным поэтом, и замысловатым остряком», как называл его Пушкин.
     В своих четырнадцати книжках Вяземский описал многие интересные вещи: настоящее и прошлое русской литературы, эволюцию собственных взглядов, своеобразие эпохи его времени.
   Но и при наличии известных записных книжек, в жизни блистательного князя есть потаенные от нас   страницы…
Среди загадок пушкинской дуэли,  так и не раскрытых и не объясненных временем, существует  одна, которую можно было бы назвать тайной Вяземского.
    Еще в 1928 пушкинист Б.В. Каменский заметил, что Вяземскому  в феврале 1837 года,  «сделались известны некоторые обстоятельства, которые так и не были им раскрыты».
       В письме к московскому почтдиректору А.Я. Булгакову Вяземский писал: «О том, что было причиною страшной развязки, много говорить нечего. Многое в этом деле осталось темным и таинственным для нас самих.  Пушкина в гроб положили, а его жену зарезали городские сплетни, людская злоба, праздность и клевета петербургских салонов, безымянные письма»
.  Пылкая и страстная душа Пушкина не смогла вынести всех этих оскорблений и, естественно,  он не желал, чтобы чужие языки вмешивались в его семейные дела.      
     Но об этом позже. А пока о том, что обозначено в  некоторых книжках и лежит, как говорится, на поверхности.
      ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК:
      «И жить торопится и чувствовать спешит…» Эти строки из моего стихотворения «Первый снег» Пушкин взял эпиграфом  к своему  роману «Евгений Онегин», таким образом мой первый профиль обозначив… 
       Разница в семь лет, на которые я был старее, сильно тот профиль изукрасила, оригиналу польстив. Посудите сами: из наемной квартиры, где даже посуды не хватало, в случае больших гостей за  серебром столовым   к соседям посылали, Пушкин  в Остафьевский Парадиз попал. А хозяин того дворца я, - семнадцатилетний повеса, прокипятивший за полгода круглого своего сиротства полторы тысячи крепостных душ…
                «Так думал молодой повеса
                Летя в пыли на почтовых,
                Всевышней волею Зевеса,
                Наследник всех своих родных…
       Словом – Евгений Онегин – это немного и я…»
      Федор Федорович Вигель, член литературного кружка «Арзамас», центром которого было Остафьево, так писал о Вяземском того периода:  « Баловень родных и друзей, он скоро сделался идолом молодежи, которую роскошно угащивал и с которой делил буйные забавы…»
     Вяземский, носивший  в  литературном кружке прозвище «Асмодей», которым наградил его тот же Пушкин, тем не менее, не только предавался забавам и праздному времяпрепровождению.
     В 1812 году, например, патриотически настроенный, князь  вступает в дворянское ополчение и участвует в Бородинской битве. За проявленную храбрость он был награжден орденом Владимира 4-й степени с бантом и памятной медалью…
      ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК:
       «Кстати,  Лев Толстой Пьера Безухова с меня списывал…
        У этого Льва и глаза и когти  львиные…
         Все заметил, что у Пушкина мимо глаз пролетело: и близорукость мою, и то, что толст, и на бальных паркетах неуклюж, и то, что старого отца сын, притом единственный, и как бы, не совсем законный. Еще бы!  Отец, рюрикович, фешенебль, на какой-то не то шотландке, не то ирландке, без роду, без племени, женился!
     Зато я у Толстого философ и оригинал, а у Пушкина верхогляд, которому труд упорный тошен:
                Писать мне часто нет охоты.
                Писать мне часто недосуг!
                Ум вянет от ручной работы,
                Вменяя труд себе в недуг!
                Я не терплю ни в чем обузы,
                И многие мои стихи, как быть,
                Дорожные грехи праздношатающейся музы.
      Человек часто бывает так же отличен от себя как и от других людей… И хотя я от пушкинского и толстовского портрета не отличен, но на себя целого все равно не похож!» 

- Князь,   вы говорили, что всегда мыслили как-то поштучно?

      ВЯЗЕМСКИЙ (Из записных книжек):
  Отец хотел видеть во мне математика, а Николай Михайлович Карамзин, женатый на моей сводной сестре Екатерине Андреевне боялся увидеть во мне «худого писачку и рифмоплета.
Как-то Александр  Тургенев давал в Петербурге вечер в честь Карамзина и пригласил меня прочесть кое-что из моих сочинений. Выслушав меня, Карамзин сказал, что примирился с «метроманией» моей и   не будет уже отклонять меня от стихотворства. «Пишите с Богом!» С того момента я и почувствовал себя сочинителем. Было мне тогда уже двадцать четыре года.
- Карамзин благословил вас писать стихи, но был ли он уверен,         
            что   поэзия – ваша истинная стихия?
            
   

  Вяземский:
           Да я и сам не был уверен, и печататься не желал!
- Однако первый свой многотомник к печати подготовили лично…
Вяземский:
  Да, и так затянул это дело, что напечатанным его так и не увидел… А, может быть, не захотел увидеть…
Для литературного окружения Карамзина я не был своим, хотя относились ко мне по -  отечески.
 Но, как ни странно, я и с Пушкинским временем разошелся… Из Карамзинского выпал, а Пушкинское – обогнал… Не в свершениях, конечно, а в замыслах. Во мне бродило уже другое время. Я был как бы «запоздалый гость другого поколения».
        Пушкин досадовал, дескать, князь зарывает свой талант в землю. Пытался увлечь меня критикой, переводами. Я поддался, перевел роман Констана «Адольф», профессиональным переводчиком все же не стал. Судя по всему, мне  от природы была противопоказана жанровая зависимость и определенность…
     И скорее всего моя принципиальная «поштучность» воплотилась в дилетанство, возведенное в образ жизни.
                Лукавый рок его обчел,
                Родился рано он и поздно,
                Жизнь одиночную прошел
                Он с современной жизнью розно.
                В нем старого добра был клад,
                Родник и будущих стремлений,
                Зато и был он виноват
                У двух враждебных поколений!
                Бедняк, не вовремя рожден,
                Не вовремя он жил и умер.
                И в лотерее жизни он
                Попал на проигрышный нумер…»

     Пушкин писал Вяземскому: «Круг поэтов делается все теснее. Скоро мы будем принуждены читать свои стихи друг другу на ухо. Присылай своих стихов. Они пленительны и оживительны. «Первый снег» прелесть!»
                Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!
                Красивый выходец кипящих табунов,
                Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,
                Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.
                Украшен твой наряд лесов сибирских данью,
                И соболь на тебе чернеет и блестит…
                Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
                Румяных щек твоих свежей алеют розы,
                И лилия свежей белеет на челе…
    
                  
          
                Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,
                Ты улыбаешься утешенной земле.
                О, пламеный восторг! В душе блеснула радость,
                Как искры яркие на снежном хрустале...
                Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость...
   (  Отрывок из  стихотворения П.А. Вяземского  «Первый снег»).
   
 -Пушкин восторгался вашими стихами, но ответил такими строками:
                Согретый вдохновенья Богом,
                Другой поэт роскошным слогом
                Живописал нам первый снег
                И все оттенки зимних нег,
                Он вас пленит, я в том уверен,
                Рисуя в пламенных стихах
                Прогулки тайные в санях;
                Но я бороться не намерен ни с ним покамест…
   
   Вяземский:  Не намерен?! Еще как был намерен! Поборолся, правда , отложил пиитеческий картель на  целых три года!
- Вы имеете в виду : «Зима, что делать нам в деревне?», «Бури севера не страшны русской розе», «Мороз и солнце, день чудесный»
      Но и в ваших стихах тьма подражаний?
Вяземский :
       Хотите сказать – вариаций? В мое время сие не считалось предосудительным…
- Так, значит, и пушкинские стихи можно считать «вариациями» на тему  «Первого снега»?
Вяземский :
     Хороши вариации! Да я с «Первым снегом» в первые поэты выходил, но Пушкин всегда  брал то, что считал нужным, по праву сильнейшего… Впрочем, он все равно раньше всех нас достиг высот Олимпа!
                Наш свет – театр!
                Жизнь – драма…
                Содержатель – судьба!
                У ней в руках всех лиц запас.
                Министр, богач, монах, завоеватель,
                В условный срок выходят на показ… 

    Вяземский прожил долгую жизнь, вторая половина которой стала подтверждением его высказывания, что он пережил свое время.
Две великие тени – Карамзин и Пушкин- неотступно сопровождали его, словно манили за собой… И кто знает, не примешивалось ли к этому еще и чувство вины перед Пушкиным за то, что…




Вяземский: Я так и знал, что мне это на счет запишут!
- И записали… 
    
      Вот мы и подошли к тем потаенным страницам, которые собраны из переписки Вяземского с его большой приятельницей Эмилией Карловной Мусиной-Пушкиной, и касаются они, хотя кто может теперь утверждать это точно, истинной причины, приведшей Пушкина к роковому концу. Как, спросите вы? Разве не роман Наталии Николаевны с Жоржем Дантесом этой «притчей во языцех» был тому причиной?
        Да, роман! Да только другой…
     Из писем Вяземского к Эмилии Карловне видно, что  Пушкин был лишь ширмой для прикрытия романа императрицы Александры Федоровны, жены Николая Павловича с кавалергардом Трубецким, красавцем в красном мундире,  «Бархатом» как его называли в свете…
    Императрица была покровительницей  кавалергардского полка, «красного моря» .... Сама она именовалась в свете «матерью красного моря». Пылкий роман Трубецкого и императрицы , хоть  «тщательно скрывался”, был прекрасно известен в свете. Шутя, но не без  осторожного сарказма,   их окружение   называло императрицу и кавалергарда «семейством» с легкой руки Вяземского.   Вяземский, известный своим остроумием как-то обмолвился, что «семейство» это – легкомысленное соединение Трубецкого и «сорокалетней бабы»-  императрицы Александры Федоровны.
     Вяземский писал Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной в Москву: « Вчера была очередь Красного моря. Вы ведь знаете, что произошло в этом «семействе». Однако новобрачных на балу не было. Думаю, они находятся в Павловске, или в Царском Селе, на месте пребывания полка, где служит супруг. Именно там наслаждаются они своим «медовым» или «уксусным» месяцем. Поистине, она достойна жалости и, вероятно, дорогой  ценой заплатит за свою ошибку»
      Отношения все молодеющей «княгини Трубецкой» и «ее супруга» вызывают тайные улыбки. Забывшиеся «новобрачные» наслаждаются «уксусным месяцем», еще не думая о приближающейся развязке.
      Бал в Аничковой дворце, на котором не появилась императрица, умчавшись в Царское Село, к своему Бархату, конечно же   было событие заметное и… смешное.
     Императрица была старше Трубецкого на двадцать лет и  Вяземский, со  свойственным ему едким юмором, писал: «Императрица молодеет день ото дня, и ежели так пойдет дальше, то мы скоро будем праздновать ее крестины».
      Чтобы отвести глаза  императору, шутники буквально толкали его  к Наталии Николаевне Пушкиной,  и для «большего тумана» во всем  происходящем, подмешивали  Дантеса и подметные письма писали, и слухи распускали…Вяземский, конечно же  был в курсе всего…
       Впрочем, как и предполагал Вяземский, «исторический роман» в семействе Красного моря был прекращен вмешательством  шефа жандармов Бенкендрофа, а затем и самого императора.
   
              Позволим себе мысленно продолжить разговор на эту тему с
Вяземским:
     -Зная Вяземского поэта и друга Пушкина, как понять Вяземского – светского человека?
У света свои законы и свой этикет, и преступить их я не мог!
-  Даже для спасения близкого друга? Ведь Пушкин почитал вас к   как второго отца, а в переписке Пушкина только Вам и Наталии Николаевне принадлежат первые места?!
-От «света» я давно отошел, он стал мне ненавистен,  большинство оказалось не на стороне справедливости и несчастья, а некоторые из  высшиех кругов сыграли в этой распре такую пошлую и постыдную роль, было выпущено столько клеветы, столько было высказано позорных нелепостей, что я еще долгое время не буду в состоянии выносить присутствие иных личностей.
Я покинул свет, и не меньше, чем скорбь, меня побуждает к этому негодование. 
 Да и согласитесь, что вопрос-то довольно щекотлив… и потом, чужую переписку на свой штемпель перечеканивать…
А «предмет», о котором  говорил Вяземский, был не только щекотлив, но и крайне опасен. И Вяземский решил молчать.

- Значит, вы предпочли не братство по Музе,  а верность клану, к которому принадлежали от рождения – клану фешенеблей?
- Не расстроил  адские козни фешенеблей и Пушкина об
 расставленном капкане не уведомил? Ах, милостивые государи, хоть и ровной иглой шьете, а поступки мои и намерения на свой покрой одеваете. Все это мечты господа. Неизменна лишь жизнь отживших, и я сей закон вечный  не сразу понял , но понял…
       Адские сети, адские козни были устроены против Пушкина и его жены. Раскроет ли их время вполне или нет, неизвестно, но довольно и того, что мы уже знаем. Супружеское счастье и согласие Пушкиных было  целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей, готовых опозорить Пушкину.      Тайной, которой случайно овладел Вяземский, оказалась тайной государственной.
Верноподданический тон его писем, восторг перед «милостями» императора семье убитого Пушкина- несомненно не только дань, но и расчет и страх…
       Александра Федоровна, конечно,  не принимала участия в травле поэта, разыгрывающейся «для потехи». Ее просто очень забавлял этот неприкрытый спектакль, заставляющий ее немного успокоиться после  ее разлуки с Бархатом… Теперь ее занимал «Белый» кавалергард, как называли Дантеса, и, как она называла его в шифрованных  письмах к своей приятельнице Бобринской.
       Александра Федоровна желала знать подробности этого романа, и ее пажи эти подробности не только ей  доставляли , но и выдумывали, что немедленно становилось известно в свете,  и долетало до ушей Пушкина, раня его и без того кровоточащую душу.
         Жалели о судьбе интересного Геккерна, то бишь Дантеса, а для Пушкина  не нашлось ничего, кроме хулы.
-  Если истина и обнаружится, и Божье правосудие оправдается и на земле, то уж бедного Пушкина   не воротишь,- продолжил Вяземский. Повторяюсь: «Он пал жертвою людской злобы».
      Да, Петр Андреевич, диалог наш вымышленный  и оправдаться вы можете только тем, что ответственность перед людьми, жившими когда-то тем более велика, что они живут в нашей памяти, другой жизни у них уже нет… Они целиком зависят от нас и защитить себя сами уже не могут…
 И не вправе ли мы требовать от вас в январе 1837 года, за несколько дней, или даже часов до дуэли хотя бы сочувствия Пушкину? Или надо верить  вашему высказыванию:      
                В воспоминаниях мы дома,
                А в настоящем мы рабы,
                Внезапной бури, перелома,
                Желаний, случаев, судьбы…

          Что вы на это скажете?

- Вы же сами поняли! Все рабы. И те, кто сети расставлял, и те, кто в них угодил, и те, кто в стороне стояли… наблюдатели. А если я на Павла Воиновича Нащокина сошлюсь? Нащокина надеюсь, не подозреваете? И в то, что Пушкин ему больше чем себе доверял, верите?
- Допустим, Нащокин вне подозрений…
- Павел Воинович в одно время со мной роковое письмо получил, и раньше меня сообразил, что не из посольства иноземного шуточки эти опасные рассылались.
- Так что же, он тоже фаворита императрицы вычислил?
- Нет, он ложно на Сергея Уварова, эксминистра, подумал…Пасквиль за пасквиль, месть за месть, за то, что Пушкин его в краже казенных дров обвинил…
- Уваров Пушкина ненавидел, это точно…
- Однако, пером не подлость водила и не ненависть чернил в чернильницу подлила...
- Вы что же, своих фешенеблей выгораживаете?
- Я натуре вещей верен. Лермонтов единственный верно сказал: «И для потехи раздували чуть затаившийся пожар».
- Так что же, по – вашему, один Нащокин мог в пучину кинуться и смертельную волну остановить?
- Мог, не мог, какая разница. Важно – верил, что может. Я не верил, а он верил… И что же? В Петербург кинулся, друга сердечного своей мудростью охолодить, дилижанс заказал? Нет-с! Как лежал на диване, так и остался лежать… Авось пронесет, небось, обойдется.



  А ведь, подумалось мне, автору этих строк, известные стихи Пушкина: “Пора мой друг, пора!
                Покоя сердце просит –
                Летят за днями дни,
                И каждый день уносит частичку бытия,
                А мы с тобой вдвоем предполагаем жить…   
                И глядь, как раз умрем…
написаны  именно тогда, в 1834 году, когда Жорж Дантес впервые появился в России!
      Что это? Предчувствие? Совпадение? Или сбывающееся предсказание немки Киргофф: гибель от руки белого человека. А, может быть, Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса, а «отсутствие воздуха», его одиночество в давящей, холодной толпе, окружавшей его?
Или это просто дал себя знать дар предвидения гения…
    В феврале Вяземский словно бы забывает январь – страшный месяц, когда снова подняли головы многочисленные враги Пушкина, когда-то едко осмеянные им в эпиграммах.  Нет, не их боялся Пушкин. Он хорошо знал цену Корсаковым-Дундуковым, Воронцовым, Нессельроде, Уваровым, Полетика- Строгановым… Страшно было другое: в январские дни Пушкин даже на близком расстоянии иногда переставал отличать друзей от врагов. Атмосфера, в которой вынужден был жить поэт, становилась невыносимой. Нужно было  самому решать свою судьбу… И тогда Пушкин послал вызов!
     Стремительность и трагизм событий нарастал с невиданной силой.
       Как бы то ни было, о предстоящей дуэли и ее причине знали ВСЕ! И не нашлось ни одного человека, который смог бы или хотя бы попытался что-нибудь сделать… Тем более Вяземский …
   Мало того…
     В день дуэли Софи Карамзина писала: «Дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо  и отвращает его от дома Пушкиных…»
  Каково!?
 А сам Вяземский в письме к Великому Князю Михаилу Павловичу от четырнадцатого февраля 1837 года, когда Пушкина УЖЕ НЕ БЫЛО, говорит: «Пушкин не был принят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти».
     Да. Трудно существовать рядом с гением и не утратить собственной индивидуальности…
     «…Когда тело совсем выносили из церкви, то шествие на минуту запнулось; на пути лежал кто-то  большого роста в рыданиях. Его попросили встать и посторониться. Это был князь Петр Андреевич Вяземский»  (из воспоминаний П.И. Бартенева). 
     Петр Андреевич Вяземский пережил Пушкина на сорок один год. На склоне лет его все сильнее охватывало чувство одиночества и пустоты, мучительно переживал он отсутствие друзей, приближение старости, болезней. Ну что ж! Он ведь был просто человек, а то, что он  был фешенебль- это не его вина…
   Хотя одного не учел  сиятельный князь, за все в этой жизни нужно платить, Платой, в данном случае , оказалась цена его собственной личности, растраченного на мелочи» большого таланта.
Впрочем, он обо всем сказал в  одном из своих последних стихотворений:
                Я пережил и многое и многих,
                И многому изведал цену я.
                Теперь влачусь один в пределах строгих   
                Известного размера бытия
                Мой горизонт и сумрачен и близок,
                И с каждым днем все ближе и темней.
                Усталых дум моих полет стал низок,
                И мир души безлюдней и бледней.
                Не заношусь вперед мечтою жадной,
                Надежды глас замолк, и на пути,
                Протоптанном действительностью хладной,
                Уж новых мне следов не провести.
                Как не тяжел был мне мой век суровый,
                Хоть житницы моей запас и мал,
                Но ждать ли мне  безумно жатвы новой,
                Когда уж снег из зимних туч напал.
                На бороздах, серпом  пожатой пашни,
                Найдешь еще , быть может, жизни след.
                Во мне найдешь, быть может, день вчерашний,
                Но ничего уж завтрашнего нет.               
                Жизнь разочлась со мной,               
                Она не в силах мне то отдать,
                Что у меня взяла,
                И что земля в своих глухих могилах   
                Безжалостно навеки погребла…



                ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ:
             «Засим, как я есть, так и расстанемся друзьями…Благоволителям на память, иным на суд и порицание…Прощайте!»

      Записки человека о  своем времени, о себе… Они могут нравиться, могут не нравиться… Мы можем сделать прошлому выговор, восхититься или возмутиться им, но никак не можем сделать одного: отменить то, что было.
                Не всем быть можно в равной доле,
                И жребий с жребием не схож…
                (А.С. Пушкин).      
Иллюстрация- Князь Петр Андреевич Вяземский

 Автор приносит свою благодарность А.М. Марченко за сотрудничество над этой работой и доводит до сведения читателей, что в ответах Вяземского нет ни слова вымысла… Все материалы взяты из его «Записных книжек».