Библиофилин

Вагрич Бахчанян мастер крылатых фраз. Возможно, самое известное: "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Рождение Бахчаняна пришлось на 23 мая 1938 года.

Про Кафку не вчера услышал, давно это было. Полагал, нет автора, как нет его у анекдотов, невесть откуда появляющихся и мутирующих без конца, порождающих версии и варианты, но не обращающихся в муть. Бахчаняна мне открыл Валерий Семёнович Кичин, замечательный кинокритик, журналист, автор нескольких книг. Знакомство с Валерием Семёновичем никак не характеризует круг моего общения – случай, он и есть случай. Ознакомившись с тем, что Кичин публикует в Сети, понял, что случай был счастливый. Сначала нравится человек, потом понимаешь, почему он тебе нравится.
Среди прочего, прочитал интервью Валерия с Вагричем, сохранил ссылку. Несколько дней назад, присматриваясь к теме верлибра, отправился по той самой ссылке (хорошо, что не в ссылку) и обрадовался, обнаружив, что 23 мая у Вагрича день рождения – повод придать форму множеству ассоциаций, в том числе личных. Например, Вагрич эмигрировал в США в 1974 году, а я в том году закончил институт, стал числиться молодым специалистом. Он сменил полушарие, я перешёл из одного общежития в другое. На самом деле, мы были на разных планетах и в разном Времени. Ему уже четвёртый десяток доходил… как же затягивают даты и обстоятельства, как отвлекают, привлекая и возбуждая фантазию!

Сегодня Бахчаняну исполнилось бы 84 года, если бы не отбыл он осенью 2009, на 72-м году жизни, из Нью-Йорка в направлении приближающем к Кафке, ко всем, покинувшим мир живых. На 72 году моего личного существования присматриваюсь к Вагричу Акоповичу, извлекая фрагменты из "Кремль-брюле", интервью Валерия с Вагричем [1].

Сфера существования Бахчаняна в культурном поле обширна, к нему «…прилипли все "измы", которые в СССР считались пороками, а в постсоветской России считаются не всем понятными доблестями. Андрей Синявский называл его последним футуристом. Многие его любящие (а любят – многие) считают его отцом русского концептуализма. По природе творчества он несомненный абстракционист. И выдающийся формалист, потому что форма для него самоценна и часто самодостаточна. То, что из этой неожиданной формы вырастает бездна новых смыслов, получается само собой… На своей визитной карточке он писал: художник слова. Это не самохвальство. Он художник, в смысле – рисует. Но рисовал также и словом. Как большой любитель Хлебникова и Крученых, слова придумывал каждый раз новые: камбалалайка, орангутанго, демагоголь, гитаракан, собакалавр, блондинозавр…»

Бахчанян называл себя «библиофилином».

Есть четырехстраничная книжка Бахчаняна «Зверительная грамота, или Помесь гибрида с метисом», вошедшая в диптих «Зоопарк культуры и отдыха», издательство «Ужимка-пресс».

«Первая за 30 лет его книга в России вышла в 2004 году в екатеринбургском издательстве "У-фактория" под названием "Мух уйма". Красиво, рискованно, и – не придерешься. В предисловии к ней рассказано о выставке, которую Бахчанян устроил в журнале "Новый американец". Она называлась "Трофейная выставка достижений народного хозяйства СССР", и на ней были представлены придуманные Бахчаняном призывы-лозунги, каламбуры-парадоксы: "Вся власть – сонетам!", "Бей баклуши – спасай Россию", "Всеми правдами и неправдами жить не по лжи!". Здесь не нужно искать смысла или умысла. Здесь игра совпадений. Как писатели летающего острова Лапута у Свифта, Бахчанян бросает кости слов и смотрит, в каком сочетании они лягут».

«Сизифу он приписывает слова "Кончил дело – гуляй смело", Венере Милосской – "Мойте руки перед едой", Вильгельму Теллю – "Не стой под стрелой", барону Мюнхгаузену – "Правда глаза колет", Дальтону – "Все стало вокруг голубым и коричневым", Герострату – "Всем лучшим во мне я обязан книгам"».

Далее фрагмент диалога из интервью. На вопрос о том, как всё началось…

– Не знаю. Начиналось все в разговорном жанре. Я любил много болтать – и в армии и до армии.

– Это вообще-то не одобрялось…
– Нет, не одобрялось. И я часто попадал на гауптвахту. Из-за искусства. Однажды очень сурово подзалетел на пятнадцать суток строгого ареста, потому что в Киеве ушел в самоволку на выставку Серова. Меня только что призвали, и я не имел права на увольнение. И ушел в самоволку. Выставку посмотрел, а на обратном пути меня поймали. И я сидел в бывшей Киевской тюрьме, которую потом переоборудовали под гауптвахту, – в той самой камере, где сидел Котовский. По этому поводу я сейчас процитирую самого себя: искусство принадлежит народу и требует жертв.

– Ваши фразы пошли в народ. Расскажите, как вы Кафку сделали былью.
– На эту фразу уже накопилось довольно много авторов. Ее и Арканов, например, повторял. А родилась она довольно давно, еще в Харькове, когда у нас впервые вышел Кафка, такой симпатичный толстый томик. Еще при Хрущеве. У меня есть свидетели: Лимонов и Милославский – это была одна компания. И вот кто-то пришел с Кафкой, говорит: Кафку купил! И я тут же выпалил: мы рождены, чтоб Кафку сделать былью. Это было году в 64-м.

– А записывать все это стали сразу?
– Нет, конечно. Многие шутки было даже опасно записывать. Скажем, «Подземный переход от социализма к коммунизму» распространялся только устно. Или «Маозолей». Или «Дурная слава КПСС». К столетию Ленина я придумал переименовать город Владимир в город Владимир Ильич. Это тоже пошло в народ, и теперь кто-то предложил переименовать его во Владимир Вольфович. То есть шутки переходят в анекдоты. В Израиле была издана какая-то книга, я ее даже не видел, а только читал на нее рецензию – так вот: в этой рецензии в качестве цитат из книги приведены три мои шутки! Например, «В Одессе открылся тир имени Фанни Каплан».

– Вам за эти шуточки доставалось?
– Помните «Клуб 12 стульев» в «Литературной газете»? Я там работал с 67-го по 74-й. Там в огромной комнате много собиралось и художников, и юмористов, и хохмачей. И обязательно шел треп. И, судя по всему, запись прямо из этой комнаты шла куда надо. Я по этому поводу как-то сказал: радоваться надо! Мы просто болтаем – а там записывают, значит, сохранят для вечности. Я думаю, где-то в соответствующих архивах теперь можно найти очень много интересного. Туда и Горин приходил, и Арканов, и Брайнин, вся антисоветчина там собиралась.

– Послушайте, формалист – не профессия, по крайней мере, в СССР. Стало быть, у вас было и какое-то другое дело? Чему вы учились?
– Я ничему не учился. Я школу не закончил. У меня еще паспорта не было, как мой папаша загремел за решетку, и я пошел работать. Взяли условно. В Харькове.

– А какой ваш родной язык?
– Русский. В Армении я даже никогда не был. Предки бежали из Турции – и сразу в Харьков. Там собралась большая колония бежавших. Мне попалась книга мемуаров Сарьяна, и в ней он описывает путешествие по Кавказу. В Турции он остановился в городе Харков. Значит, в этом турецком Харкове должны были быть армянские поселения. И есть что-то общее между этим Харковом и Харьковом.

– В 74-м вы уехали на Запад. Но этот ваш формализм, все это словотворчество питаться может только Россией. Потому что связано с языком и с нашей неповторимой и никому более не доступной жизнью. Здесь-то вы как?
– Я же с Россией не порываю, я даже английский толком так и не выучил.
 <…>
– Не поделитесь какими-нибудь новыми открытиями, которых в России еще не знают? Чем-то таким, чем вы гордитесь.
– …Авангардитесь! Так трудно с налету… Ну вот, например. «Вся власть – сонетам!». «Мертворожденный ползать летать не может». «Как повяжешь галстук – береги его, он ведь с красной рыбой цвета одного» – это, впрочем, штука старая, еще по Москве ходила. «Бумажник – оружие пролетариата». «От великого до смешного – один шаг вперед, два шага назад». «Язык мой – враг мой руки перед едой». «Дышите на ладан как можно глубже». «Лучше умереть стоя, чем жить с кем-нибудь на коленях». «Я волком бы выгрыз только за то, что с ним разговаривал Ленин». Эту шутку мой приятель Лимонов показывал Лиле Брик, и она сказала: «Если бы Володя Маяковский был жив, ему бы понравилось». Или вот: «Бей баклуши – спасай Россию!». «Всеми правдами и неправдами жить не по лжи» – это мой ответ Солженицыну.
 <…>
– А можно спросить просто и вульгарно? Ну примерно как чайник спрашивает. Это что, желание постоянного выпендрежа? Или это такая ваша органика, зов души?
– Никакого выпендрежа. Потребность такая. Вообще-то я об этом никогда не думал… Ну ладно, в Москве, допустим, выпендреж мог быть. Мы как павлины распускали хвосты, соревновались. Борьба шла по Дарвину. Но здесь-то зачем? Я здесь тридцать лет, а книжка вышла совсем недавно. Я имею в виду вот эту, которая издана в Екатеринбурге. Там большинство шуток написано уже в эмиграции. И пьесы эти для книги «Вишневый ад» здесь написаны, в Нью-Йорке. Чехов писал театр абсурда, так? И вот я решил из него самого сделать театр абсурда. Взял несколько его пьес и перемешал реплики в произвольном порядке. И когда реплики Тригорина или Раневской звучат совершенно в другом контексте, получается театр абсурда. <…>  Я же еще и концептуалист.

– А вот, кстати: термин «концептуализм» толкуют, кто во что горазд. Вы как отец русского концептуализма можете уточнить его значение?
– Это, конечно, условный термин, потому что концепт был и у Леонардо да Винчи. Что такое концепт – идея! Идея, смысл в искусстве были всегда. А нынешнее концептуальное искусство возникло как протест против коммерциализации культуры. Чтобы искусством стало нельзя торговать, художники перестали писать картины маслом – стали делать рисунки, фотографии, все, на чем нельзя наварить денег. Но рынок берет свое – стали покупать и рисунки, и фотографии, все, что связано с известным именем. И очень дорого стали покупать. Так что протест ни к чему не привел…
 <…>

– Скажите, как и почему вы отважились уехать из СССР?
– Когда я объясняю, мне не верят: нам просто было негде жить. А КГБ я не боялся – трепался везде и обо всем. Когда вышеупомянутый Лимонов женился, его вызвали на Лубянку и предложили сотрудничать. А если он откажется, его вышлют в Харьков. Мы с ним тогда снимали комнату на Пушкинской, напротив прокуратуры. И вот он пришел с Лубянки очень возбужденный, с нездоровым таким румянцем на лице. Говорит: «Знаешь, Вагрич, какой мне первый вопрос задали? Это почему же ваш друг Бахчанян так не любит советскую власть?!». А положение мое тогда было сложное: я был реально женат, но оформил еще и фиктивный брак – чтоб прописаться в Москве. От фиктивной жены пришла пора выписываться, а прописаться было уже некуда. Купить квартиру я не мог: однокомнатные квартиры были страшным дефицитом, да и с деньгами было херовато. Бред собачий! И мы уехали. Я не еврей, и жена Ира – русская, но я хорошо знал одного человека из еврейской эмиграции, и он нам помог перебраться в Израиль. Ирочка моя сочинила про нас такую замечательную легенду, что когда мой друг ее прочитал, у него слезы на глаза навернулись: «Это все правда?!!». Ну вот, а потом перебрались в Нью-Йорк.

– И как вам показался Нью-Йорк?
– Нью-Йорк, конечно, – тема важная. Я ведь здесь живу дольше, чем где бы то ни было.

– Он стал вашим домом?
– Нет. Я, честно говоря, о Париже мечтал. Но не получилось. А здесь – куда? На Луну? В Харькове я мечтал о Москве, в Москве – о Западе. А теперь перспектива закрылась, понимаете? Когда уезжаю из Нью-Йорка – начинаю по нему скучать, но жить здесь, особенно летом в жару, немыслимо. 33 градуса при стопроцентной влажности! Я просто не мог на улицу выходить. На пенсию не имею права – я ее не заработал. Здесь тоже законы суровые…
 <…>
– Это правда, что Лимонова из Савенко сделали вы?
– Правда. Году в 63-м. Мы как-то сидели в Харькове, выпивали. Эдик как раз написал хорошие стихи. Я прочитал и сказал: знаешь, фамилия Савенко и великий русский поэт – как-то не вяжутся. Он задумался: «Да? А что же делать?». А он был тогда очень худой, бледный – желтый. Я и предложил ему стать Лимоновым. Так это к нему и приросло. Но теперь у меня как у автора этого псевдонима возникла идея его забрать. Я давал этот псевдоним поэту Лимонову, а он стал политиком. То, что он делает в политике, мне не нравится. Я уверен, что он зря в это влез. Сумасшедший художник, поэт, композитор – это нормально. Но сумасшедший политик – это страшная вещь!
                * * *

Последняя пара из интервью и прекращаю процесс извлечения:
   SOSреализм.
   Искусство принадлежит Ленину. Народ.

То малое, что знаю теперь о Вагриче, отзывается во мне присутствием Бродского и Довлатова. В порядке обратном завершению их личных сюжетов, всё глубже уходя во времена прошедшие: Вагрич, Иосиф, Сергей.

В игре со словом каждый сам для себя определяет, на что ставить, где выиграл, где проиграл, с кем провёл ночь в купе, перемещаясь в сторону неизвестного, кто сидит с тобой за столиком кафе, кто продефилировал за толстым стеклом от пола до крыши, чьё невидимое присутствие в твоей жизни играет для тебя роль… роль играет.
....................

[1]  https://valery-kichin.livejournal.com/617169.html
Библиофилин. 80 лет Вагричу Бахчаняну